Страница:
Они знали свое дело, знали его хорошо, принимали участие в двух операциях: одну провели на границе Сальвадора с Гватемалой, вторую в Федеративной Республике; на Кубу их не посылали, потому что они ушли оттуда кроваво, отстреливаясь; там им был вынесен приговор заочно; берегли для коронного дела в Центральной Америке; и время настало.
Отправляя террористов в Гаривас, Адольфо, их инструктор, сказал, что по возвращении на Майами им будет вручено по десять тысяч долларов; авиабилеты в Европу оплатит контора; если же мальчики смогут осесть в Бонне, устроившись в ночной клуб (несколько адресов приготовлено, информация на хозяев предприятий вполне обнадеживающая, есть подходы), их отыщет Вентура, который приедет туда с документами на имя Нельсона Бардесио; целесообразно найти квартиру, желательно у развилки дорог, деньги переведут сразу же после того, как будет одобрен избранный вариант.
Разбирая план предстоящей операции в Гаривасе, Адольфо еще раз просчитал по секундомеру каждую фазу передвижений из бильярдного зала — сразу же после акта — по дорожкам клуба к пирсу.
С «объектом» в бильярдном зале будет находиться только один человек, начальник охраны майор Карденас, повторил Адольфо, он так же должен быть убран; старика следует сохранить, будьте предельно осторожны, не травмируйте Пепе, мы намерены работать с ним, когда привезете его сюда; катер, который ждет вас, бронирован; тут же падайте на палубу, возможен огонь «красных беретов» из машины охраны «объекта», голов не поднимать, бортики надежны, на отход в безопасную зону потребуется три минуты сорок девять секунд.
…Когда Пепе вернулся, Ромеро и Бонифасио переглянулись; парень был неузнаваем — в расклешенных светлых брюках, шелковой приталенной рубашке, он был необыкновенно красив.
— Едем, — сказал Пепе. — Время.
В машине Ромеро потер лицо жесткой, будто наждачной ладонью и повторил:
— Только не торопись с первым куплетом, Пепито… Песни революции не имеют права быть суетливыми…
— Я знаю, — ответил Пепе. — Но в них не очень-то покажешь свой голос.
— Покажешь, если постараешься, — усмехнулся Ромеро. — Ты, конечно, прав, революционные песни лучше петь хором, но в «Бодегита дель медио», что в Гаване, на Кавалерии, умеют это делать и сольно,
— Ты был на Кубе? — спросил Пепе.
Ромеро покачал головой.
— Рассказывали…
(Он работал в «Бодегита дель медио», самой популярной таверне старой Гаваны, вплоть до шестьдесят первого года; именно тогда его завербовали; перешел на нелегальное положение.)
— Парни, — спросил Пепе, — отчего вы никогда не улыбаетесь?
— Морщин боимся, — ответил Бонифасио, — лица стареют…
Пепе сокрушенно покачал головой.
— У, черт, как волнуюсь… Просто цепенею, когда волнуюсь, и горло першит.
— А ты расслабься, — посоветовал Бонифасио, — прикажи каждому своему мускулу отдыхать, внуши каждому бицепсу: «Миленький, ну, пожалуйста, отдыхай, бери из воздуха кислород, гоняй его по крови, я сейчас должен петь перед премьером, от этого зависит мое будущее, если я ему понравлюсь, меня возьмут в театр и на телевидение, я стану ездить по миру, найду себе белую девку, буду зарабатывать большие бабки, а не жить на шее деда, про меня будут писать в газетах, на тех страницах, где печатают снимки Бельмондо, Аль Пачино и Бэ Бэ, а потом какой-нибудь янки сочинит для меня шоу в Голливуде и я заткну за пояс Белафонте». Вот как надо говорить со своим телом… Все, веди машину и не мешай нам с Ромеро расслабиться, мы ведь тоже хотим понравиться полковнику Санчесу…
82
83
Отправляя террористов в Гаривас, Адольфо, их инструктор, сказал, что по возвращении на Майами им будет вручено по десять тысяч долларов; авиабилеты в Европу оплатит контора; если же мальчики смогут осесть в Бонне, устроившись в ночной клуб (несколько адресов приготовлено, информация на хозяев предприятий вполне обнадеживающая, есть подходы), их отыщет Вентура, который приедет туда с документами на имя Нельсона Бардесио; целесообразно найти квартиру, желательно у развилки дорог, деньги переведут сразу же после того, как будет одобрен избранный вариант.
Разбирая план предстоящей операции в Гаривасе, Адольфо еще раз просчитал по секундомеру каждую фазу передвижений из бильярдного зала — сразу же после акта — по дорожкам клуба к пирсу.
С «объектом» в бильярдном зале будет находиться только один человек, начальник охраны майор Карденас, повторил Адольфо, он так же должен быть убран; старика следует сохранить, будьте предельно осторожны, не травмируйте Пепе, мы намерены работать с ним, когда привезете его сюда; катер, который ждет вас, бронирован; тут же падайте на палубу, возможен огонь «красных беретов» из машины охраны «объекта», голов не поднимать, бортики надежны, на отход в безопасную зону потребуется три минуты сорок девять секунд.
…Когда Пепе вернулся, Ромеро и Бонифасио переглянулись; парень был неузнаваем — в расклешенных светлых брюках, шелковой приталенной рубашке, он был необыкновенно красив.
— Едем, — сказал Пепе. — Время.
В машине Ромеро потер лицо жесткой, будто наждачной ладонью и повторил:
— Только не торопись с первым куплетом, Пепито… Песни революции не имеют права быть суетливыми…
— Я знаю, — ответил Пепе. — Но в них не очень-то покажешь свой голос.
— Покажешь, если постараешься, — усмехнулся Ромеро. — Ты, конечно, прав, революционные песни лучше петь хором, но в «Бодегита дель медио», что в Гаване, на Кавалерии, умеют это делать и сольно,
— Ты был на Кубе? — спросил Пепе.
Ромеро покачал головой.
— Рассказывали…
(Он работал в «Бодегита дель медио», самой популярной таверне старой Гаваны, вплоть до шестьдесят первого года; именно тогда его завербовали; перешел на нелегальное положение.)
— Парни, — спросил Пепе, — отчего вы никогда не улыбаетесь?
— Морщин боимся, — ответил Бонифасио, — лица стареют…
Пепе сокрушенно покачал головой.
— У, черт, как волнуюсь… Просто цепенею, когда волнуюсь, и горло першит.
— А ты расслабься, — посоветовал Бонифасио, — прикажи каждому своему мускулу отдыхать, внуши каждому бицепсу: «Миленький, ну, пожалуйста, отдыхай, бери из воздуха кислород, гоняй его по крови, я сейчас должен петь перед премьером, от этого зависит мое будущее, если я ему понравлюсь, меня возьмут в театр и на телевидение, я стану ездить по миру, найду себе белую девку, буду зарабатывать большие бабки, а не жить на шее деда, про меня будут писать в газетах, на тех страницах, где печатают снимки Бельмондо, Аль Пачино и Бэ Бэ, а потом какой-нибудь янки сочинит для меня шоу в Голливуде и я заткну за пояс Белафонте». Вот как надо говорить со своим телом… Все, веди машину и не мешай нам с Ромеро расслабиться, мы ведь тоже хотим понравиться полковнику Санчесу…
82
26.10.83 (18 часов 05 минут)
Фрэнк По всегда отшучивался, когда его спрашивали о родстве с великим писателем.
— Я бы не преминул тогда печатать свои визитные карточки «Фрэнк Эдгар По-младший…» Увы, мы даже не однофамильцы. Мой дед приехал в Штаты из Афин, его звали Попандопулос, и все янки смеялись над ним из-за этого, поди выговори, вот он и сделался из грека Микиса Попандопулоса американцем Майклом По…
В Западную Европу Фрэнк По приехал два года назад после семи месяцев работы в аппарате Центрального разведывательного управления и пяти месяцев практики в Венесуэле под крышей ЮСИА28. Поскольку он получил образование в Гарварде (их семью поддерживал клан Онассиса), специализировался по новейшей истории, окончил семинар профессора Рэнкса, посвященный леворадикальным движениям, посещал лекции Герберта Маркузе, его после трехмесячной проверки службой контрразведки определили в подразделение, сориентированное на внедрение в среду левых и крайне левых групп; исподволь Фрэнка По готовили к передвижению в тот «сектор планирования», где формировали левацкие организации, подбирали людей для пополнения партизанских соединений, которые должны выступать с лозунгами «свержения империализма», объявлять террор «единственным средством борьбы с прогнившим миром капитала и советского гегемонизма» и поворачивать молодежь Западной Европы к безориентирному бунту; такого рода конструкция позволяла стратегам ЦРУ не только тайно поддерживать правых экстремистов, но и — это было самым главным — ставить на верных им политиков «жесткой руки», которые могут обуздать «безответственных адептов терроризма, крайне правых радикалов и агентов мирового коммунизма».
Однако работа в этом подразделении — святая святых ЦРУ — была следующей фазой для Фрэнка По; сначала ему было поручено отладить контакты с левой профессурой и руководителями студенческих радикальных организаций в Западном Берлине, Париже и Риме.
Шеф отдела, Дик Лоббс, инструктируя его перед вылетом, говорил устало, потухшим голосом:
— Вы должны отдать себе отчет, Фрэнк, в том, что мы работаем под прицельным огнем старых матрацев из Капитолия, тем бы только покрасоваться перед телекамерами, порадеть о демократии и лишний раз обвинить нас, разведку, в том, что вмешиваемся во внешнеполитические дела страны… Так что вы не застрахованы, как и все мы, от возможного удара в любой час, с любой стороны… Враг умеет работать, он держит в руках такие приводные ремни, какие не снились нам… Вы должны жить в Европе так, чтобы у вас были постоянно напряжены все мускулы, вы едете в логово, Фрэнк… И постарайтесь вытравить из себя эту нашу традиционную американскую мягкотелость… Жесткость, Фрэнк, только жесткость — сухая, корректная, настороженная; имейте в виду, вполне можно попасть под обаяние тех, с кем вам надлежит столкнуться… Но помните: ничего нет страшнее оборотней… Вы едете к оборотням, к безжалостным монстрам…
Однако заместитель Лоббса, веселый и открытый Нелсон Перифуа-младший, провожая Фрэнка на аэродром, иначе напутствовал его, задумчиво, с болью:
— Наш шеф — сам монстр, Фрэнк… Он чудовище, напуганное чудовище. А те, против кого вы едете работать, — некая лакмусовая бумажка, на которой проявляется настроение талантливейшей части европейской молодежи. Подумайте еще раз, отчего левая тенденция так сильна в Европе, да и не только там, а в дальнейшем, поверьте мне, станет еще более могучей? Потому что мы цепляемся за старые догмы, а прогресс отметает догмы. И никакие эти леваки не оборотни, а честные мятущиеся люди, которые не хотят закрывать глаза на правду… Ваша единственная задача заключается в том, чтобы не дать им объединиться с Москвой, это главное, Фрэнк, настройтесь именно на такой камертон, отмените зоологизм нашего несчастного шефа, он отжившее поколение, человек школы Гувера… Не представляли себе этого?
— Нет. — По рассмеялся, запрокинув свою красивую патлатую голову.
— И, бога ради, не спорьте, не раздувайте ноздри, а смейтесь вместе с теми, кто о нас вытирает ноги… Я еще застал то время, когда мы держали пальцы на кнопках всего леворадикального движения на западе Европы, мы дирижировали процессом, а сейчас окусываемся, подвываем президенту, который, по-моему, стал психом во время Маккарти, когда слушали дела режиссеров и писателей Голливуда в комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. Он же тогда был боссом актерской гильдии Штатов, отстаивал чистоту искусства, топтал кремлевских агентов вроде Чаплина, Брехта и Артура Миллера…
Фрэнк По покачал головою, вздохнув.
— На одном полюсе шеф, который требует беспощадности, на другом — вы, его полная противоположность… Я попал в сложный переплет, Нелсон.
— Это прекрасный переплет, Фрэнк, вам можно позавидовать, есть поле для маневра, будете метаться между разностью полюсов, это придает нужную скорость мысли… Где можно, поддержу я, когда понадобится, поплачетесь шефу, он любит, когда плачутся, они ж так слезливы, эти мумии, обожают исповеди… Только не признавайтесь ему, если трахнете какую-нибудь смазливую левачку. Эмансипация, феминизм и так далее, он вам этого не простит, он, по-моему, ни разу не изменил жене, потому что зоологически боится своей грымзы и рыдает во время воскресных проповедей, чертов пуританин… Так что смелость, Фрэнк, смелость, только смелость… А еще доброжелательность к тем, кого мы пока что называем противником… И риск… Никогда не бойтесь рисковать, победителя не судят… Чем больше друзей вы заимеете среди левых, тем больше станут вас ценить в Лэнгли, это уж поверьте… Самое главное — доказать свою компетентность… Потом придет пора диктовать свои условия тем, кто сменит нашего с вами старого дурня… А теперь скажите мне правду: вы понимаете, что наша страна в кризисе, что переживает очень трудную пору?
Фрэнк По ответил не сразу, лицо его напряглось.
— Умный человек, видимо, отделался бы шуткой, а я еще молодой, поэтому я готов согласиться с вами — да, страна действительно переживает тяжкое время…
Шеф отдела Дик Лоббс прослушал запись разговора с Фрэнком По, сделанную Перифуа-младшим в машине, поднял глаза на своего заместителя и погрозил ему пальцем…
— Ну, ладно, пусть я «старый дурень», хорошо, но то, что моя Патрисия — грымза, этого я вам не прощу…
Он подвинул Перифуа чашку с крепким китайским чаем и, помолчав, заметил:
— Я думаю, этот самый По втянется, парень думающий… Пусть считает себя идеологом… Потом пройдет крещение на деле; если выдержит, будет толк, у него глаза умные, и еще я вижу в нем пристальность… Истинным разведчиком, которого можно двигать в верхние этажи Лэнгли, может быть тот, кто сумел отринуть друга во имя нашего дела… Надеюсь, после вашего напутствия он бесстрашно обзаведется друзьями среди тех, кто нас так интересует… Спасибо, Нелсон, я счастлив, что работаю с вами, старому дурню есть чему поучиться у молодого змея…
В Западной Европе По начал действовать под крышей репортера мало кому известной газеты «Стар»; она была куплена на корню ЦРУ, издавалась в Миннесоте, черт туда доедет, а право на аккредитацию дает в любом пресс-центре.
Фрэнк поселился в Париже, сняв маленькую мансарду на рю Лемуан, там, где жил молодой Хемингуэй; сортир был в холодном длинном коридоре, старинный; сидеть приходилось орлом, на корточках, а он не умел этого, поэтому все время болели икры; зимой снизу, из толчка, нещадно дуло, очень боялся подхватить радикулит, тем более это семейная болезнь, отец с ужасом ждал осени, его, беднягу, всегда скрючивало в конце октября и отпускало в середине марта, когда с океана тянуло уже теплом.
Руководитель Фрэнка По в парижской резидентуре, оглядев его костюм, хмыкнул.
— И в этом наряде вы намерены пойти в американскую библиотеку Роберта? Вас вывезут на тачке. У вас из ушей прет американская традиционность, так не годится…
— Я экипировался здесь, — возразил Фрэнк, — в Париже, по их моде…
— А что такое здешняя мода? Знаете?
— Не очень. Буду признателен, если объясните.
— Когда текстильный босс затоваривается и стоит на грани краха, он отстегивает несколько десятков тысяч директору журнала мод, платит сотню тысяч продюсеру Бельмондо и импрессарио группы АББА, чтобы те поручили костюмерам сшить для любимцев Европы расклешенные брюки и широченные юбки, стадо попрет за звездами, ах, ах, парижские законодатели, в журнале мод появится новый фасон, и, таким образом, излишки затоваренного материала сбыты. А если, наоборот, плохо с баранами и нет шерсти или бастуют ткачи, или неурожай хлопка, тогда этот же текстильный дядя заряжает того же директора журнала мод, платит за рекламу на телевидении звездам журналистики, снова сует в лапу продюсерам Софи Лорен, Ланкастера и Алена Делона, те снимаются в узеньких брючках, обтягивающих платьицах — новая мода внедрена, а в подоплеке, Фрэнк, зелененькие старого деда, который пауком сидит в своем текстильном офисе и стрижет купоны с доверчивых обитателей планеты Земля… Поезжайте, милый, на Монмартр, в дешевые лавки, где торгуют арабы и евреи, чистый интернационал, у них и оденьтесь, тогда вас примут на набережной у Роберта, он же воевал в бригаде Линкольна, у него внучка Хемингуэя выступает с призывом устроить революцию, у них галстук — символ буржуазного разложения, а вы… Только не вздумайте отправиться на Блошиный рынок, там сейчас дерут втридорога, там теперь жены миллионеров одеваются… Мода, так ее и растак… И в посольство больше не приходите, здешние флики умеют ставить слежку… В случае чего я вас разыщу сам, а так окунайтесь в море приключений, центр обозначил вашу программу, как вольную…
…Фрэнк По навсегда запомнил день, когда Роберт предложил ему — после того, как он аккуратно вернул книги, которые брал уже три месяца кряду — остаться на вечер, придут любопытные люди, если вас интересует философия времени, сказал он, будет занятно послушать, только не пишите в вашу газету, это не для последней полосы, а для души.
В маленькую комнатку Роберта набилось множество народа; Фрэнк узнал режиссера Рауваля из Барселоны, профессора Жовиса, тот вел курс основ социализма в Страсбурге; особенно много было молодых американцев, которые обучались в Сорбонне, и немцев, приехавших из Свободного университета в Западном Берлине.
Гости скинулись, Роберт попросил уборщицу Хосефу сходить в магазин, она принесла десять бутылок дешевого красного вина, сыр и четыре длиннющих батона; гости расселись на старенькой тахте, подоконниках, на полу; выступал Фриц Тузенберг, магистр из Аахена; впрочем, это не было выступлением в обычном смысле слова, здесь собрались единомышленники, те, что не соглашались, рассчитывали найти свою правду в этом мире, теряющем самое себя в шальной, никому не нужной суете.
— Поскольку античность не знала археологии, — говорил Тузенберг, — так же, как и летосчисления, а течение жизни измерялось лишь чередованием Олимпиад, то там не существовало ясного представления о длительности, то есть о надежности бытия. И, поскольку не было раздумий о будущем, отсутствовала и такая категория, как память.
— А Цезарь? — раздраженно возразил профессор Жовис. — Как-никак он реформировал календарь, то есть зафиксировал фактор времени, истории, память…
Тузенберг покачал головой.
— Календарь Цезаря — свидетельство совершенно иного порядка, он ведь собирался основать династию, восстал против традиций республики и за это был умерщвлен… Рим, видимо, интуитивно страшился времени, не хотел думать о нем, тяготел к индийской культуре, к таинству нирваны, которая отрицает самое понятие минут, дней, лет… В этом главное отличие античности от нашей, европейской культуры; там отторжение часа, попытка жить вне времени; у нас же каждая минута наполнена значением, в этом смысл Европы.
— В таком случае, — заметил директор библиотеки Роберт, — ощущение времени более приложимо к Штатам; формула «время — деньги» обрела себя именно у нас.
— Эта формула мистифицирует «время», — возразил Тузенберг. — Историю нельзя оценить, она вне понятия денег, товара и веса…
В памяти поколений останутся ваши Джефферсон, Вашингтон и Линкольн с их постулатами американской демократии, но никак не прагматическая идентификация времени с деньгами… Часы на соборах европейских городов бьют каждые четверть часа, связывая прошлое с будущим. Механические часы были изобретены у нас в Европе, когда состоялось могучее государство саксонских императоров. Власти потребно следить за временем, в нем реализуется величие, в нем фиксируется бессмертие, то есть память человеческая… На пути к демократизации Европы случилось еще одно внешне незаметное событие: стиль барокко — легкость и раскованность — дал Европе карманные часы, первый символ пробуждения самосознания индивида… Именно тогда, в пору барокко, Европа и начала уважительно относиться к времени. Именно тогда мы впервые начали ощущать быстротечность нашей жизни, именно тогда родилась исповедь как новое качество европейской литературы, тревожная необходимость очистить себя. А затем свершилось чудо и был создан первый в истории человечества музей, это ведь символично, ибо являет собой неосознанный возврат Европы к философии Древнего Египта, где в отличие от античности, сжигавшей память на кострах — если человек умер, он должен исчезнуть, — память мумифицировалась, мы можем и по сей день видеть лица фараонов. А ведь имена многих правителей Афин или Рима просто-напросто исчезли из памяти человечества… Таким образом, карманные часы и музеи означали рождение новой эпохи европейской истории, которую определяла философия заботы… Почему так? Отвечаю: если античность воздвигала памятники фаллосу, то есть мгновению, которое не связано ни с прошлым, ни с будущим, одно лишь наслаждение, беспамятство, забвение окружающего, то европейская культура, понявшая смысл времени и строившая дворцы, где хранилась память былого, вызвала из небытия Рафаэля, чтобы тот создал человечеству Сикстинскую мадонну. Отныне мать, прижимающая к себе дитя, стала символом заботы о будущем рода человеческого. С этой поры Европа вернулась к истокам, к философии Древнего Египта с его устремлением в грядущее. Эта динамика развития мира была в свое время прервана Римом и Элладой, где не существовало плана даже на день вперед, где государство держалось насилием, ограблением соседних стран, заигрыванием с плебсом в дни побед и жесточайшим террором, когда держава балансировала на грани войны и мира… Тенденция ответственности присуща ныне в Европе в первую очередь социализму, который, как никакое другое учение, во главу угла ставит вопрос устойчивости хозяйственных отношений между индивидами, странами и континентами…
…Спорили жарко; Фрэнк По невольно любовался отрешенными лицами людей, в них была какая-то особая доверчивость, заинтересованная убежденность. Он, правда, в глубине-души напряженно ждал момента, когда какой-нибудь красный станет подкрадываться к спорщикам, подталкивая их к тому, во имя чего он, Фрэнк, начал свою работу здесь, — к заговору против Штатов, против идеи свободного мира; никто, однако, не вел себя так, просто каждый говорил о том, что волновало его.
«Нелсон Перифуа прав, — думал Фрэнк, возвращаясь к себе на мансарду ранним утром; пахло жареными каштанами и цветущими липами, — в библиотеке у Роберта собираются чистые люди, они остро ощущают зыбкость сегодняшнего мира, только поэтому и говорят о социализме как о панацее против катастрофы и лишь поэтому на первый план выдвигают свою Европу. С ними надо работать, они отнюдь не потеряны для будущего».
…Назавтра он позвонил Тузенбергу, пригласил его выпить кофе и предложил выступить с циклом статей в «Стар» — получил в резидентуре информацию, что парень нищенствует, живет впроголодь, снимает комнату в общежитии за сорок километров от Парижа.
Тузенберг с радостью согласился; через два дня принес пятнадцать страниц текста. Три дня они над ним работали; Фрэнк По осторожно правил; Тузенберг спорил; спор был дружеский; пришли к компромиссу; наиболее опасные места удалось переписать, купировать, снабдить комментариями; через полгода Фрэнк (после того уже, как обзавелся связями в мире европейских журналистов) протолкнул два его эссе в журналы Нидерландов и Швеции; снова ругались до хрипоты, и снова Фрэнк победил; потом он помог Тузенбергу организовать маленький еженедельник в Гейдельберге; так закрепился он в леворадикальном издании, редактором которого стал его друг, печатавший от поры до поры те материалы, которые просил его опубликовать Фрэнк По, за дружбу надо уметь платить; Тузенберг делал это, опять-таки споря, ярясь порою, но делал.
Потом через Тузенберга «левый американец», как говорили теперь о Фрэнке, смог продвинуть в крайне радикальный испанский журнал «Ла революсьон» Анхеля Алегриа из Мадрида; публикации его были до того хлесткими, обращенными как против английского «традиционного империализма», так и против Кремля, что вскорости открыли филиал журнала в Италии, издание стало рентабельным, прекрасно расходилось среди студенческой молодежи.
О Фрэнке заговорили в Лэнгли как о перспективном по-настоящему человеке. Тогда-то в европейскую резидентуру ЦРУ и пришло указание готовить его на проверку сломом.
…Именно поэтому шеф парижской резидентуры ЦРУ, слушая в машине (он запарковал ее неподалеку от дома Вернье) разговор Вернье с дочерью, все больше и больше убеждался в том, что операцию, которую все-таки придется (а ему этого не хотелось) провести сегодня же, чтобы не дать уйти столь опасной информации, надо поручить не кому-нибудь, а именно Фрэнку По.
«Рискованно, — сказал он себе, — за эти два года парень привык считать себя идеологом, но если Лэнгли требует проверить его на слом, то лучшего момента для такого рода экзамена я вряд ли дождусь…»
И, продолжая слушать через микронаушник вбивающие слова Вернье, шепот Гала о том, что готов чай, чирканье спичек Мари, ее звонки в пансион, где она искала «месье Степанофф», шеф включил рацию, попросил срочно найти Джорджа (псевдоним Фрэнка По) и установить, где сейчас находится Племянник (кличка доверенного человека Дона Баллоне, с которым через сложную цепь была связана здешняя резидентура).
Фрэнк По всегда отшучивался, когда его спрашивали о родстве с великим писателем.
— Я бы не преминул тогда печатать свои визитные карточки «Фрэнк Эдгар По-младший…» Увы, мы даже не однофамильцы. Мой дед приехал в Штаты из Афин, его звали Попандопулос, и все янки смеялись над ним из-за этого, поди выговори, вот он и сделался из грека Микиса Попандопулоса американцем Майклом По…
В Западную Европу Фрэнк По приехал два года назад после семи месяцев работы в аппарате Центрального разведывательного управления и пяти месяцев практики в Венесуэле под крышей ЮСИА28. Поскольку он получил образование в Гарварде (их семью поддерживал клан Онассиса), специализировался по новейшей истории, окончил семинар профессора Рэнкса, посвященный леворадикальным движениям, посещал лекции Герберта Маркузе, его после трехмесячной проверки службой контрразведки определили в подразделение, сориентированное на внедрение в среду левых и крайне левых групп; исподволь Фрэнка По готовили к передвижению в тот «сектор планирования», где формировали левацкие организации, подбирали людей для пополнения партизанских соединений, которые должны выступать с лозунгами «свержения империализма», объявлять террор «единственным средством борьбы с прогнившим миром капитала и советского гегемонизма» и поворачивать молодежь Западной Европы к безориентирному бунту; такого рода конструкция позволяла стратегам ЦРУ не только тайно поддерживать правых экстремистов, но и — это было самым главным — ставить на верных им политиков «жесткой руки», которые могут обуздать «безответственных адептов терроризма, крайне правых радикалов и агентов мирового коммунизма».
Однако работа в этом подразделении — святая святых ЦРУ — была следующей фазой для Фрэнка По; сначала ему было поручено отладить контакты с левой профессурой и руководителями студенческих радикальных организаций в Западном Берлине, Париже и Риме.
Шеф отдела, Дик Лоббс, инструктируя его перед вылетом, говорил устало, потухшим голосом:
— Вы должны отдать себе отчет, Фрэнк, в том, что мы работаем под прицельным огнем старых матрацев из Капитолия, тем бы только покрасоваться перед телекамерами, порадеть о демократии и лишний раз обвинить нас, разведку, в том, что вмешиваемся во внешнеполитические дела страны… Так что вы не застрахованы, как и все мы, от возможного удара в любой час, с любой стороны… Враг умеет работать, он держит в руках такие приводные ремни, какие не снились нам… Вы должны жить в Европе так, чтобы у вас были постоянно напряжены все мускулы, вы едете в логово, Фрэнк… И постарайтесь вытравить из себя эту нашу традиционную американскую мягкотелость… Жесткость, Фрэнк, только жесткость — сухая, корректная, настороженная; имейте в виду, вполне можно попасть под обаяние тех, с кем вам надлежит столкнуться… Но помните: ничего нет страшнее оборотней… Вы едете к оборотням, к безжалостным монстрам…
Однако заместитель Лоббса, веселый и открытый Нелсон Перифуа-младший, провожая Фрэнка на аэродром, иначе напутствовал его, задумчиво, с болью:
— Наш шеф — сам монстр, Фрэнк… Он чудовище, напуганное чудовище. А те, против кого вы едете работать, — некая лакмусовая бумажка, на которой проявляется настроение талантливейшей части европейской молодежи. Подумайте еще раз, отчего левая тенденция так сильна в Европе, да и не только там, а в дальнейшем, поверьте мне, станет еще более могучей? Потому что мы цепляемся за старые догмы, а прогресс отметает догмы. И никакие эти леваки не оборотни, а честные мятущиеся люди, которые не хотят закрывать глаза на правду… Ваша единственная задача заключается в том, чтобы не дать им объединиться с Москвой, это главное, Фрэнк, настройтесь именно на такой камертон, отмените зоологизм нашего несчастного шефа, он отжившее поколение, человек школы Гувера… Не представляли себе этого?
— Нет. — По рассмеялся, запрокинув свою красивую патлатую голову.
— И, бога ради, не спорьте, не раздувайте ноздри, а смейтесь вместе с теми, кто о нас вытирает ноги… Я еще застал то время, когда мы держали пальцы на кнопках всего леворадикального движения на западе Европы, мы дирижировали процессом, а сейчас окусываемся, подвываем президенту, который, по-моему, стал психом во время Маккарти, когда слушали дела режиссеров и писателей Голливуда в комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. Он же тогда был боссом актерской гильдии Штатов, отстаивал чистоту искусства, топтал кремлевских агентов вроде Чаплина, Брехта и Артура Миллера…
Фрэнк По покачал головою, вздохнув.
— На одном полюсе шеф, который требует беспощадности, на другом — вы, его полная противоположность… Я попал в сложный переплет, Нелсон.
— Это прекрасный переплет, Фрэнк, вам можно позавидовать, есть поле для маневра, будете метаться между разностью полюсов, это придает нужную скорость мысли… Где можно, поддержу я, когда понадобится, поплачетесь шефу, он любит, когда плачутся, они ж так слезливы, эти мумии, обожают исповеди… Только не признавайтесь ему, если трахнете какую-нибудь смазливую левачку. Эмансипация, феминизм и так далее, он вам этого не простит, он, по-моему, ни разу не изменил жене, потому что зоологически боится своей грымзы и рыдает во время воскресных проповедей, чертов пуританин… Так что смелость, Фрэнк, смелость, только смелость… А еще доброжелательность к тем, кого мы пока что называем противником… И риск… Никогда не бойтесь рисковать, победителя не судят… Чем больше друзей вы заимеете среди левых, тем больше станут вас ценить в Лэнгли, это уж поверьте… Самое главное — доказать свою компетентность… Потом придет пора диктовать свои условия тем, кто сменит нашего с вами старого дурня… А теперь скажите мне правду: вы понимаете, что наша страна в кризисе, что переживает очень трудную пору?
Фрэнк По ответил не сразу, лицо его напряглось.
— Умный человек, видимо, отделался бы шуткой, а я еще молодой, поэтому я готов согласиться с вами — да, страна действительно переживает тяжкое время…
Шеф отдела Дик Лоббс прослушал запись разговора с Фрэнком По, сделанную Перифуа-младшим в машине, поднял глаза на своего заместителя и погрозил ему пальцем…
— Ну, ладно, пусть я «старый дурень», хорошо, но то, что моя Патрисия — грымза, этого я вам не прощу…
Он подвинул Перифуа чашку с крепким китайским чаем и, помолчав, заметил:
— Я думаю, этот самый По втянется, парень думающий… Пусть считает себя идеологом… Потом пройдет крещение на деле; если выдержит, будет толк, у него глаза умные, и еще я вижу в нем пристальность… Истинным разведчиком, которого можно двигать в верхние этажи Лэнгли, может быть тот, кто сумел отринуть друга во имя нашего дела… Надеюсь, после вашего напутствия он бесстрашно обзаведется друзьями среди тех, кто нас так интересует… Спасибо, Нелсон, я счастлив, что работаю с вами, старому дурню есть чему поучиться у молодого змея…
В Западной Европе По начал действовать под крышей репортера мало кому известной газеты «Стар»; она была куплена на корню ЦРУ, издавалась в Миннесоте, черт туда доедет, а право на аккредитацию дает в любом пресс-центре.
Фрэнк поселился в Париже, сняв маленькую мансарду на рю Лемуан, там, где жил молодой Хемингуэй; сортир был в холодном длинном коридоре, старинный; сидеть приходилось орлом, на корточках, а он не умел этого, поэтому все время болели икры; зимой снизу, из толчка, нещадно дуло, очень боялся подхватить радикулит, тем более это семейная болезнь, отец с ужасом ждал осени, его, беднягу, всегда скрючивало в конце октября и отпускало в середине марта, когда с океана тянуло уже теплом.
Руководитель Фрэнка По в парижской резидентуре, оглядев его костюм, хмыкнул.
— И в этом наряде вы намерены пойти в американскую библиотеку Роберта? Вас вывезут на тачке. У вас из ушей прет американская традиционность, так не годится…
— Я экипировался здесь, — возразил Фрэнк, — в Париже, по их моде…
— А что такое здешняя мода? Знаете?
— Не очень. Буду признателен, если объясните.
— Когда текстильный босс затоваривается и стоит на грани краха, он отстегивает несколько десятков тысяч директору журнала мод, платит сотню тысяч продюсеру Бельмондо и импрессарио группы АББА, чтобы те поручили костюмерам сшить для любимцев Европы расклешенные брюки и широченные юбки, стадо попрет за звездами, ах, ах, парижские законодатели, в журнале мод появится новый фасон, и, таким образом, излишки затоваренного материала сбыты. А если, наоборот, плохо с баранами и нет шерсти или бастуют ткачи, или неурожай хлопка, тогда этот же текстильный дядя заряжает того же директора журнала мод, платит за рекламу на телевидении звездам журналистики, снова сует в лапу продюсерам Софи Лорен, Ланкастера и Алена Делона, те снимаются в узеньких брючках, обтягивающих платьицах — новая мода внедрена, а в подоплеке, Фрэнк, зелененькие старого деда, который пауком сидит в своем текстильном офисе и стрижет купоны с доверчивых обитателей планеты Земля… Поезжайте, милый, на Монмартр, в дешевые лавки, где торгуют арабы и евреи, чистый интернационал, у них и оденьтесь, тогда вас примут на набережной у Роберта, он же воевал в бригаде Линкольна, у него внучка Хемингуэя выступает с призывом устроить революцию, у них галстук — символ буржуазного разложения, а вы… Только не вздумайте отправиться на Блошиный рынок, там сейчас дерут втридорога, там теперь жены миллионеров одеваются… Мода, так ее и растак… И в посольство больше не приходите, здешние флики умеют ставить слежку… В случае чего я вас разыщу сам, а так окунайтесь в море приключений, центр обозначил вашу программу, как вольную…
…Фрэнк По навсегда запомнил день, когда Роберт предложил ему — после того, как он аккуратно вернул книги, которые брал уже три месяца кряду — остаться на вечер, придут любопытные люди, если вас интересует философия времени, сказал он, будет занятно послушать, только не пишите в вашу газету, это не для последней полосы, а для души.
В маленькую комнатку Роберта набилось множество народа; Фрэнк узнал режиссера Рауваля из Барселоны, профессора Жовиса, тот вел курс основ социализма в Страсбурге; особенно много было молодых американцев, которые обучались в Сорбонне, и немцев, приехавших из Свободного университета в Западном Берлине.
Гости скинулись, Роберт попросил уборщицу Хосефу сходить в магазин, она принесла десять бутылок дешевого красного вина, сыр и четыре длиннющих батона; гости расселись на старенькой тахте, подоконниках, на полу; выступал Фриц Тузенберг, магистр из Аахена; впрочем, это не было выступлением в обычном смысле слова, здесь собрались единомышленники, те, что не соглашались, рассчитывали найти свою правду в этом мире, теряющем самое себя в шальной, никому не нужной суете.
— Поскольку античность не знала археологии, — говорил Тузенберг, — так же, как и летосчисления, а течение жизни измерялось лишь чередованием Олимпиад, то там не существовало ясного представления о длительности, то есть о надежности бытия. И, поскольку не было раздумий о будущем, отсутствовала и такая категория, как память.
— А Цезарь? — раздраженно возразил профессор Жовис. — Как-никак он реформировал календарь, то есть зафиксировал фактор времени, истории, память…
Тузенберг покачал головой.
— Календарь Цезаря — свидетельство совершенно иного порядка, он ведь собирался основать династию, восстал против традиций республики и за это был умерщвлен… Рим, видимо, интуитивно страшился времени, не хотел думать о нем, тяготел к индийской культуре, к таинству нирваны, которая отрицает самое понятие минут, дней, лет… В этом главное отличие античности от нашей, европейской культуры; там отторжение часа, попытка жить вне времени; у нас же каждая минута наполнена значением, в этом смысл Европы.
— В таком случае, — заметил директор библиотеки Роберт, — ощущение времени более приложимо к Штатам; формула «время — деньги» обрела себя именно у нас.
— Эта формула мистифицирует «время», — возразил Тузенберг. — Историю нельзя оценить, она вне понятия денег, товара и веса…
В памяти поколений останутся ваши Джефферсон, Вашингтон и Линкольн с их постулатами американской демократии, но никак не прагматическая идентификация времени с деньгами… Часы на соборах европейских городов бьют каждые четверть часа, связывая прошлое с будущим. Механические часы были изобретены у нас в Европе, когда состоялось могучее государство саксонских императоров. Власти потребно следить за временем, в нем реализуется величие, в нем фиксируется бессмертие, то есть память человеческая… На пути к демократизации Европы случилось еще одно внешне незаметное событие: стиль барокко — легкость и раскованность — дал Европе карманные часы, первый символ пробуждения самосознания индивида… Именно тогда, в пору барокко, Европа и начала уважительно относиться к времени. Именно тогда мы впервые начали ощущать быстротечность нашей жизни, именно тогда родилась исповедь как новое качество европейской литературы, тревожная необходимость очистить себя. А затем свершилось чудо и был создан первый в истории человечества музей, это ведь символично, ибо являет собой неосознанный возврат Европы к философии Древнего Египта, где в отличие от античности, сжигавшей память на кострах — если человек умер, он должен исчезнуть, — память мумифицировалась, мы можем и по сей день видеть лица фараонов. А ведь имена многих правителей Афин или Рима просто-напросто исчезли из памяти человечества… Таким образом, карманные часы и музеи означали рождение новой эпохи европейской истории, которую определяла философия заботы… Почему так? Отвечаю: если античность воздвигала памятники фаллосу, то есть мгновению, которое не связано ни с прошлым, ни с будущим, одно лишь наслаждение, беспамятство, забвение окружающего, то европейская культура, понявшая смысл времени и строившая дворцы, где хранилась память былого, вызвала из небытия Рафаэля, чтобы тот создал человечеству Сикстинскую мадонну. Отныне мать, прижимающая к себе дитя, стала символом заботы о будущем рода человеческого. С этой поры Европа вернулась к истокам, к философии Древнего Египта с его устремлением в грядущее. Эта динамика развития мира была в свое время прервана Римом и Элладой, где не существовало плана даже на день вперед, где государство держалось насилием, ограблением соседних стран, заигрыванием с плебсом в дни побед и жесточайшим террором, когда держава балансировала на грани войны и мира… Тенденция ответственности присуща ныне в Европе в первую очередь социализму, который, как никакое другое учение, во главу угла ставит вопрос устойчивости хозяйственных отношений между индивидами, странами и континентами…
…Спорили жарко; Фрэнк По невольно любовался отрешенными лицами людей, в них была какая-то особая доверчивость, заинтересованная убежденность. Он, правда, в глубине-души напряженно ждал момента, когда какой-нибудь красный станет подкрадываться к спорщикам, подталкивая их к тому, во имя чего он, Фрэнк, начал свою работу здесь, — к заговору против Штатов, против идеи свободного мира; никто, однако, не вел себя так, просто каждый говорил о том, что волновало его.
«Нелсон Перифуа прав, — думал Фрэнк, возвращаясь к себе на мансарду ранним утром; пахло жареными каштанами и цветущими липами, — в библиотеке у Роберта собираются чистые люди, они остро ощущают зыбкость сегодняшнего мира, только поэтому и говорят о социализме как о панацее против катастрофы и лишь поэтому на первый план выдвигают свою Европу. С ними надо работать, они отнюдь не потеряны для будущего».
…Назавтра он позвонил Тузенбергу, пригласил его выпить кофе и предложил выступить с циклом статей в «Стар» — получил в резидентуре информацию, что парень нищенствует, живет впроголодь, снимает комнату в общежитии за сорок километров от Парижа.
Тузенберг с радостью согласился; через два дня принес пятнадцать страниц текста. Три дня они над ним работали; Фрэнк По осторожно правил; Тузенберг спорил; спор был дружеский; пришли к компромиссу; наиболее опасные места удалось переписать, купировать, снабдить комментариями; через полгода Фрэнк (после того уже, как обзавелся связями в мире европейских журналистов) протолкнул два его эссе в журналы Нидерландов и Швеции; снова ругались до хрипоты, и снова Фрэнк победил; потом он помог Тузенбергу организовать маленький еженедельник в Гейдельберге; так закрепился он в леворадикальном издании, редактором которого стал его друг, печатавший от поры до поры те материалы, которые просил его опубликовать Фрэнк По, за дружбу надо уметь платить; Тузенберг делал это, опять-таки споря, ярясь порою, но делал.
Потом через Тузенберга «левый американец», как говорили теперь о Фрэнке, смог продвинуть в крайне радикальный испанский журнал «Ла революсьон» Анхеля Алегриа из Мадрида; публикации его были до того хлесткими, обращенными как против английского «традиционного империализма», так и против Кремля, что вскорости открыли филиал журнала в Италии, издание стало рентабельным, прекрасно расходилось среди студенческой молодежи.
О Фрэнке заговорили в Лэнгли как о перспективном по-настоящему человеке. Тогда-то в европейскую резидентуру ЦРУ и пришло указание готовить его на проверку сломом.
…Именно поэтому шеф парижской резидентуры ЦРУ, слушая в машине (он запарковал ее неподалеку от дома Вернье) разговор Вернье с дочерью, все больше и больше убеждался в том, что операцию, которую все-таки придется (а ему этого не хотелось) провести сегодня же, чтобы не дать уйти столь опасной информации, надо поручить не кому-нибудь, а именно Фрэнку По.
«Рискованно, — сказал он себе, — за эти два года парень привык считать себя идеологом, но если Лэнгли требует проверить его на слом, то лучшего момента для такого рода экзамена я вряд ли дождусь…»
И, продолжая слушать через микронаушник вбивающие слова Вернье, шепот Гала о том, что готов чай, чирканье спичек Мари, ее звонки в пансион, где она искала «месье Степанофф», шеф включил рацию, попросил срочно найти Джорджа (псевдоним Фрэнка По) и установить, где сейчас находится Племянник (кличка доверенного человека Дона Баллоне, с которым через сложную цепь была связана здешняя резидентура).
83
26.10.83 (18 часов 06 минут)
Ганс Либих и Иоганн Шевц затянули друг на друге пуленепробиваемые жилеты, проверили маленький миномет, установленный на балконе, положили на подставочки карабины с оптическими прицелами и пошли в кухню готовить обед.
(Как только автомобиль выедет из президентского дворца, должен позвонить Саттори; он спросит, нельзя ли пригласить к аппарату Эусебио; это значит, через восемь минут «объект» будет здесь, на калье Магельянес, в зоне обстрела.
После того, как террористы поразят «объект» в движущейся машине, им надлежит в течение полутора минут сбежать по лестнице во двор; там ожидает Здравко в автомобиле марки «фиат»; он вывозит их на авениду де Либертад, к дому 174; тормозит возле автомобиля «мерседес», номерной знак «ГАК-04.411»; ключ в зажигании; Либих и Шевц пересаживаются в эту машину и отправляются в мотель «Холидэй инн»; два номера для них забронировано; вечером Саттори отвозит их в порт, где стоит лайнер «Гамбург»; отправление в 23.50. Саттори вручает каждому по семь тысяч долларов; следующая встреча в Западном Берлине, в испанском ресторане на Курфюрстендам через сорок семь дней, в двадцать три часа по среднеевропейскому времени.
Такова легенда операции.
На самом же деле Либих и Шевц должны быть расстреляны сразу, как только выбегут во двор; исполнителем утвержден Франсуа, квартира ему снята в доме напротив, практику проходил в Миннесоте, на базе ЦРУ «Фривинд 47».
Сам Франсуа скончается через пять минут после того, как выполнит задание; за завтраком он получит от Саттори бутылку «фанты», обработанную в подразделении ЦРУ, которое экспериментирует с ядами.)
— Поэт, хочешь мяса? — спросил Ганс.
— Нет, — Шевц покачал головой. — Я вообще стараюсь не есть мяса, ты же знаешь.
— Надо мышцам дать побольше калорий, — возразил Либих. — Бегать придется много, как цирковому артисту.
— Те не бегают, — отмахнулся Шевц. — У них совершенно другой вид тренировок. Для них самое главное — прыжки. Я в свое время написал поэму «Цирк», ее, конечно, зарубили, кругом на ключевых постах сидят левые, агенты КГБ и евреи, они чувствуют мой дух, они снабжены какими-то тайными устройствами, чтобы определять, в ком царит высокий дух нации, а кто готов продаться за гроши, только б угодить левым, всем этим интернациональным нелюдям. Ты кем был раньше?
— Я был и останусь Либихом… Красиво звучит — Либих, да? Я люблю произносить мою фамилию вслух, она похожа на морской прибой…
— Честолюбие — не наша черта, Либих, это не присуще арийцам; наша сила в общности, в подчинении собственного "я" делу национального возрождения… Слушай, поджарь мне сыра, а? Любишь жареный сыр?
— Я люблю мясо, полусырое, с травками… Знаешь, где оно самое вкусное? У аргентинцев, там, говорят, какие-то особые луга, ветер с океана, солнце, трава поэтому очень сочная, мясо берет в себя ее силу, хранит ее…
— Подожди, — перебил Шевц, хрустнул суставами тонких пальцев с обгрызанными ногтями, — а что если машина опоздает?
— Тогда плохо. Нас с тобою арестуют и будут пытать… О, это очень интересно… Тебе станут медленно всовывать тонкие стальные иголки под ногти и заглядывать в глаза, и ты будешь видеть себя — корчащегося, окровавленного, со спутанными потными волосами — в зрачках людей, которые обступят тебя… Это ведь так сладостно — видеть страдание подобного себе…
Ганс Либих и Иоганн Шевц затянули друг на друге пуленепробиваемые жилеты, проверили маленький миномет, установленный на балконе, положили на подставочки карабины с оптическими прицелами и пошли в кухню готовить обед.
(Как только автомобиль выедет из президентского дворца, должен позвонить Саттори; он спросит, нельзя ли пригласить к аппарату Эусебио; это значит, через восемь минут «объект» будет здесь, на калье Магельянес, в зоне обстрела.
После того, как террористы поразят «объект» в движущейся машине, им надлежит в течение полутора минут сбежать по лестнице во двор; там ожидает Здравко в автомобиле марки «фиат»; он вывозит их на авениду де Либертад, к дому 174; тормозит возле автомобиля «мерседес», номерной знак «ГАК-04.411»; ключ в зажигании; Либих и Шевц пересаживаются в эту машину и отправляются в мотель «Холидэй инн»; два номера для них забронировано; вечером Саттори отвозит их в порт, где стоит лайнер «Гамбург»; отправление в 23.50. Саттори вручает каждому по семь тысяч долларов; следующая встреча в Западном Берлине, в испанском ресторане на Курфюрстендам через сорок семь дней, в двадцать три часа по среднеевропейскому времени.
Такова легенда операции.
На самом же деле Либих и Шевц должны быть расстреляны сразу, как только выбегут во двор; исполнителем утвержден Франсуа, квартира ему снята в доме напротив, практику проходил в Миннесоте, на базе ЦРУ «Фривинд 47».
Сам Франсуа скончается через пять минут после того, как выполнит задание; за завтраком он получит от Саттори бутылку «фанты», обработанную в подразделении ЦРУ, которое экспериментирует с ядами.)
— Поэт, хочешь мяса? — спросил Ганс.
— Нет, — Шевц покачал головой. — Я вообще стараюсь не есть мяса, ты же знаешь.
— Надо мышцам дать побольше калорий, — возразил Либих. — Бегать придется много, как цирковому артисту.
— Те не бегают, — отмахнулся Шевц. — У них совершенно другой вид тренировок. Для них самое главное — прыжки. Я в свое время написал поэму «Цирк», ее, конечно, зарубили, кругом на ключевых постах сидят левые, агенты КГБ и евреи, они чувствуют мой дух, они снабжены какими-то тайными устройствами, чтобы определять, в ком царит высокий дух нации, а кто готов продаться за гроши, только б угодить левым, всем этим интернациональным нелюдям. Ты кем был раньше?
— Я был и останусь Либихом… Красиво звучит — Либих, да? Я люблю произносить мою фамилию вслух, она похожа на морской прибой…
— Честолюбие — не наша черта, Либих, это не присуще арийцам; наша сила в общности, в подчинении собственного "я" делу национального возрождения… Слушай, поджарь мне сыра, а? Любишь жареный сыр?
— Я люблю мясо, полусырое, с травками… Знаешь, где оно самое вкусное? У аргентинцев, там, говорят, какие-то особые луга, ветер с океана, солнце, трава поэтому очень сочная, мясо берет в себя ее силу, хранит ее…
— Подожди, — перебил Шевц, хрустнул суставами тонких пальцев с обгрызанными ногтями, — а что если машина опоздает?
— Тогда плохо. Нас с тобою арестуют и будут пытать… О, это очень интересно… Тебе станут медленно всовывать тонкие стальные иголки под ногти и заглядывать в глаза, и ты будешь видеть себя — корчащегося, окровавленного, со спутанными потными волосами — в зрачках людей, которые обступят тебя… Это ведь так сладостно — видеть страдание подобного себе…