Страница:
Вернувшись домой, он принимал холодный душ, растирался цветным — обязательно с детским рисунком — полотенцем (специально ездил в универмаги на распродажу, выбирал такие, на которых были изображены голенькие шалуны, перевязанные ниточками-складочками с белыми, пепельными кудряшками или девчушки в ванночках с куклами в руках), надевал белый свитер, эластичные спортивные брюки, обтягивающие ноги, кеды фирмы «Ромика», на толстой подошве, тоже непременно белые, и отправлялся на кухню, где фрау Курс, соседка из коттеджа напротив, готовила ему завтрак (платил сущий пустяк — триста франков в месяц).
Он приучил себя есть только поридж; англичане не дураки, правильно делают, начиная рабочий день с этой каши на воде, с добавлением четверти стакана сливок, съедал немного меда из Шварцвальда и выпивал полчашечки кофе.
Потом он ставил себе в особом дневнике оценку за утро; в случае, если трусил не сорок минут, а всего лишь полчаса, выставлял минус; так же и в воскресенье, когда позволял роскошь — ломтик ветчины и кусок семги.
Затем переходил в кабинет, поднимал жалюзи и погружался в изучение утренних газет.
Просмотрев прессу, Вольф Цорр отправлялся в маленькую комнату, где жили его любимицы, Изольда и Анжелика, сиамские кошки, рыжая и голубая; он никому не доверял приготовления пищи для малышек, сам готовил им завтрак; считал варварами тех, кто покупал в магазинах специальную кошачью еду: бесстыдно кормить животных мороженой пищей, отбросами, второсортицей; коль уж ты завел в доме этих бессловесных доверчивых тварей, приручил их, изволь относиться к ним, как к равным себе; разве они виноваты, что творец не одарил их счастьем речи? Вглядись в их глаза, там сокрыты мысль и тоска по слову, которого они лишены. Обычно он разогревал для Изольды и Анжелики куриный бульон, насыпал гренки, добавлял немного сыра; печень он давал им мелко резанную, перемешав предварительно с огурцами, — помогает обмену веществ.
Затем он выгуливал малышек во внутреннем дворике дома, кидал им теннисные мячики, чтобы мускулатура сиамочек была еще ярче выражена и шкурка отливала, а уже после этого садился за еженедельные журналы; прежде всего он открывал те страницы, где была подборка «Отвечаем на ваши вопросы»; более всего его интересовал западногерманский «Квик»: «Если вы не можете сами решить свои проблемы, немедленно обращайтесь в нашу редакцию, вам ответит врач-психолог и дипломированный специалист по вопросам семьи и брака из Мюнхена доктор Ханс Нигенабер».
Вольф Цорр периодически отправлял в «Квик» свои заметки по поводу рекомендаций дипломированного психолога доктора Нигенабера; сегодня его возмутило письмо некоего К. Н. Любека, который жаловался, что его жена после пятнадцати лет счастливого супружества поехала на отдых в Барселону и завела там флирт с молодым испанцем. «Я не нахожу себе места; крах, конец счастью, перечеркнуто прошлое. Как мне поступить?» Дипломированный психолог отвечал К. Н. Любеку, что во многих семьях пятнадцатилетнее партнерство может быть подвергнуто такого рода испытанию, чувства стерлись, необходим допинг. «Это событие должно мобилизовать вас, — наставлял терапевт, — и, если вы откровенно обсудите с вашей супругой все происшедшее, выясните детали флирта и заставите себя быть прежним, а может, еще более изобретательным партнером вашей любимой, счастье вернется и происшедшее окажется лишним импульсом в вашей сексуальной жизни и счастливом семейном содружестве».
Он достал из шкафа пишущую машинку и направил в «Квик» ответ, не перепечатывая начисто, так был раздражен:
«Настоящий мужчина всегда чувствует себя властным собственником, — наставлял дипломированный доктор, — именно поэтому вы должны уделять мужу еще больше внимания, чем уделяли до брака; более того, он должен видеть, что он важнее для вас, чем бессловесное пищащее дитя, лишь в этом случае вы сможете сохранить семью. Отец начинает интересоваться ребенком, когда тот повзрослеет, до той поры он не понимает его».
Второе письмо в редакцию было еще более резким:
Затем он возвращался к себе, спал до пяти и уходил в плавательный бассейн; в тяжелой зеленоватой воде он ощущал свое тело особенно радостно; сравнивая себя с молодыми, сорока— или пятидесятилетними мужчинами, не видел особой разницы; его возраст, казалось Цорру, можно установить лишь по дряблым морщинам шеи; живот, руки и ноги были гладкими, никакой патологии, свойственной тем, кто сдался.
(Два раза в месяц он уезжал в Западную Германию; там «дома любви» были вполне надежны, истинная индустрия здоровья. Он приходил туда в пять часов, перед ужином; посетителей было еще мало; девочки в купальниках стояли в темном зале, курили, переговаривались о чем-то своем; не приставали, вполне воспитаны, можно было не торопясь выбрать партнершу; в молодости Цорр любил больших, толстых женщин; к старости потянуло на миниатюрненьких. Правда, теперь он к этому относился как к необходимому физиологическому отправлению, некоей терапии от старения. Выбрав партнершу, шел мимо бдительных стражей, сидевших между первым и вторым этажами, в маленькую комнатку с зеркальным потолком и стенкой возле кровати; обычно на посетителя здесь отпускалось не более двадцати минут; поднимаясь по лестнице, обговаривал с партнершей стоимость без обязательного здесь предохранения; как правило, хозяйка запрещала это своим подопечным — опасность венерического заболевания, удар по престижу дома, и все такое прочее. Девушки, правда, шли на нарушение; это стоило ему лишние тридцать марок.)
…В шесть часов Вольф Цорр заваривал себе кофе, а потом отправлялся на прогулку в лес. Обычно он шел быстрым шагом, тихонько напевая песни молодости; несколько раз ловил себя на том, что чаще всего на ум приходила «Лили Марлен», хотя он никогда не служил в армии. Просто, видимо, маршевый ритм угоден вечернему моциону.
А в восемь часов после легкого ужина садился к телевизору, предварительно переодевшись. Как всегда, надевал черный костюм; в девять, после передачи последних известий, Цорр готовил себе легкий аперитив; искал наиболее интересную программу, благо можно принимать передачи из Италии, Франции, Федеративной Республики плюс три своих, национальных канала.
Последние семь лет, после того, как его вынудили уйти на пенсию, распорядок дня был раз и навсегда заведенным, баюкающим, но в то же время именно таким, который позволял Цорру чувствовать себя словно бы оторванным от течения времени, он как бы законсервировался, не ощущал своих лет, и был — чем дальше, тем больше — уверен в том, что впереди его ждут истинное, незнакомое дотоле счастье, борьба и победа.
Единственное, впрочем, что он запрещал себе, это воспоминания.
Цорр боялся памяти; почти все те, с кем он рос, работал, мужал, умерли; он жил в пустыне, один.
Поэтому, когда в девять часов вечера раздался звонок и отдаленно знакомый голос пророкотал в трубку «добрый вечер, дорогой Вольф, счастлив слышать вас», он поначалу испугался; ощущение такое, будто звонок с того света.
— Кто это? — спросил он, откашлявшись. — Пожалуйста, представьтесь… Что-то очень знакомое, но…
— Ах, Вольф, как грустно, когда мы забываем друг друга! Неужели вы забыли Берлин сороковых годов, наши дружеские застолья, пирушки на Кудаме и беленькую красотку Хельгу?!
— Боже мой! Неужели это вы?! Ведь вы, как я слыхал…
— Да, да, — быстро перебил его собеседник, — это я, но об остальном не по телефону! Я могу прислать за вами машину, давайте выпьем и вспомним молодость, а?
Звонил Вольфу Цорру, бывшему представителю концерна «Нестле» в третьем рейхе, заместитель руководителя «европейского отдела» министерства пропаганды Ханс Эпплер; от ареста его спас генерал Гелен, помог перебраться в Испанию; американцы морщились, в «Управлении стратегических служб» работало много евреев, однако Гелен доказал разумность использования своего многолетнего агента на Ближнем Востоке. «В ряды национального движения надо загодя вводить наших людей, — убеждал начальник разведки Федеративной Республики, — они будут незаменимыми в работе с экстремистами, одержимыми реанимацией идеи „окончательного решения еврейского вопроса“, именно эти люди дадут нам право проникнуть в Египет, чтобы мы имели возможность охранить мир от новой кровавой резни. А никто, кроме Эпплера, не сможет дать нам повод, он наладит такую антисемитскую пропаганду, которая даже Геббельсу не снилась, разве это не основание для компрометации руководства, вывода на сцену верных людей и закрепления наших демократических позиций в арабском мире?!»
Американская секретная служба помогла Эпплеру в Испании, где он поначалу отсиживался, опасаясь, что его выдадут Советам как нацистского преступника, затем перебрался в Египет. Там взял новую фамилию, Салах Шаффар, и начал работать в «Исламском конгрессе», сделавшись консультантом в «отделе психологической войны против евреев».
После семидневной войны Гелен был вынужден передать контакт с ним военной разведке Пентагона, хотя оставил за собой право получать от Салаха Шаффара годовые обзоры деятельности «Исламского конгресса».
Пентагон высоко ценил Салаха Шаффара, его работа оплачивалась беспрецедентно высоко; курировал его лично шеф ближневосточного сектора военной разведки полковник Исаак Голденберг; они периодически встречались, чаще всего в Швейцарии; после того, как племянник Голденберга, тридцатилетний Абрахам, начал работать во внешнеполитическом департаменте «Ролл бэнкинг корпорейшн», этим источником остро заинтересовался Наблюдательный совет — надо было исследовать вопрос о возможности гарантированных вложений капитала в развитие судоходства по Нилу. С тех пор встречи Исаака Голденберга с Салахом Шаффаром проходили не только в Швейцарии, но и Вене, шесть раз в году.
Вот после такой встречи Салах Шаффар, увидавшись накоротке с неким Ламски, состоявшим в контакте с резидентом ЦРУ, и отправился в Базель для беседы с Вольфом Цорром.
Они расстались в полночь, подобревшие, размягченные воспоминаниями той поры, когда были тридцатилетними мальчишками.
Цорр с радостью взялся выполнить просьбу Шаффара. Чек на три тысячи долларов принял легко, как визитную карточку, положил в портмоне, будто забыв о нем. Попросил трижды изложить то, что он должен сделать с переданной ему информацией — в тот именно момент, когда к нему позвонят, но лишь после того, как сообщат по переданному ему телефону имя человека, который к нему обратился.
36
37
Дигон, как всегда, был в своем скромном черном костюме; он позволял себе только одну роскошь — шофер покупал ему невероятно дорогие туфли, невесомые, лайковые, в шикарнейшем магазине Нью-Йорка. Как и всякий состоявшийся человек, Дигон не придавал значения одежде, любил старые, привычные вещи; впрочем, в молодости, как и все ему подобные, рвавшиеся вверх, он заказывал себе изысканные костюмы, покупал самые большие машины, ибо человек, стремящийся состояться, должен уметь пускать пыль в глаза; чем меньше реальных денег, тем больше должно быть показного богатства; только купив три дома, более тысячи акров земли, богатой нефтью, завязав — через третьи страны — надежные связи с банками Саудовской Аравии, он перестал обращать внимание на внешнее, «жениховское», как шутил позднее, и стал, наоборот, играть в скромность; поначалу переигрывал, она выглядела ненатуральной. По прошествии лет, особенно после сорок пятого года, получив доступ в Западную Германию через концерн Дорнброка, он жил понятием дела — агрессивного, всепожирающего, беспощадного; всякое — со стороны — проявление богатства казалось ему теперь смешным и нелепым.
…Когда посол Никльберг подвел его к министру обороны, когда они обменялись прощупывающим, настороженным рукопожатием, кряжистый майор Лопес отчеканил:
— Наша революция против роскоши, но этот дом отмечен печатью достоинства; праздник не режет глаз излишествами, столь угодными сильным вашего мира; рад чести засвидетельствовать свое уважение, мистер Дигон, и выразить надежду, что вы не только поправите здоровье в благодатном климате Гариваса, но и поразмыслите на досуге, какую помощь можно оказать республике, развивающейся ныне столь динамично.
Возле майора стоял высокий холодноглазый полковник, начальник генерального штаба Диас, близкий друг премьер-министра; Дигон сразу вспомнил то, что говорил ему о Диасе Майкл Вэлш, когда они встретились на конспиративной квартире ЦРУ в Нью-Йорке, поэтому Дигон чопорно поклонился майору и ответил:
— Хотя я, не скрою, являюсь противником любой революции, кроме американской, но тем не менее, господин Лопес, меня воодушевляет динамика вашего развития и то чувство стабильности, которое я здесь ощущаю… Не вижу поэтому оснований для того, чтобы хоть в какой-то мере бойкотировать деятельность вашего министра финансов… Думаю, коллеги по наблюдательному совету нашего концерна поддержат мое предложение пойти навстречу вашим предложениям…
— Ну что ж, — сухо усмехнулся майор Лопес, — если они поддержат вас и ссудят нас займом, республика позволит им жить здесь, на берегу, как они того захотят… В роскоши — так в роскоши…
Дигон пожевал губами.
— В какой-то книжке, мне сдается, переводной, я прочитал любопытный анекдот о моем юном друге Дэйве Рокфеллере… Будто бы он вспомнил, что в одной из соседних с вами стран его дед купил пару миль хорошего пляжа и дворец восемнадцатого века… Дэйв отправил туда несколько своих помощников — цент любит счет, с него начинается доллар…
Лопес резко заметил:
— Две мили нашего побережья меряют не центом, мистер Дигон, а миллионом…
— Для Рокфеллера миллион и есть цент, — улыбнулся Дигон. — Так вот, его люди прибыли на двух вертолетах, увидели причудливый замок, пальмы на песчаном берегу, банановые рощи, вызвали управляющего и сказали: «Через неделю сюда прилетит большой босс. Поэтому, пожалуйста, снесите этот помпезный замок, мы пришлем строителей, и они сделают небольшой двухэтажный коттедж с хорошим бассейном, бомбоубежищем и радиоцентром; босс не любит пальм, надо засадить два километра крымской сосной. Песок следует посыпать красной галькой Средиземноморья, это мы доставим на самолетах… Теперь так, — продолжил самый доверенный помощник Рокфеллера, — какое созвездие появляется над домом, если сесть на пляже, опереться руками о землю и задрать голову?» Управляющий ответил, недоумевая: «Мне кажется, Южный Крест или что-то в этом роде». А помощник, посмотрев в свою записную книжку, отрезал: «Нет, он не любит это созвездие, пожалуйста, сделайте так, чтобы над головой у него был Козерог, мы уплатим любые деньги…» Через неделю прилетел Дэйв, вышел из своего сверхмощного вертолета — в поношенных белых джинсах, стоптанных кедах марки «пума» и стираной фланелевой рубашке, — прошелся по берегу океана, усыпанного красной средиземноморской галькой, глубоко вдохнул сухой сосновый воздух, какой бывает, наверно, только в Крыму, сел, задрал голову, спросил управляющего, какая звезда загорается здесь в полночь, выслушал ответ, что тут появится Козерог, вздохнул горестно и направился в свой небольшой двухэтажный коттедж, бросив на ходу: «Какая благодать, боже ты мой! Жить бы здесь и думать о вечности… Кому нужны эти проклятые деньги?! А мы их все делаем и делаем… Для чего?!»
Начальник генерального штаба Диас рассмеялся; посол Никльберг взял его под руку и увлек к столику, на котором стояли бутылки с легким розовым вином, привезенным с юга Франции; полковник Диас понял, что его ловко понудили оставить своего министра с глазу на глаз с Дигоном; он не хотел этого, однако не вырываться же.
Взяв майора Лопеса под руку, Дигон заговорил быстро, но не частя, так, чтобы каждое слово было литым:
— Если вы сможете взять власть и я буду осведомлен о точной дате, когда это произойдет, вы станете самым богатым человеком Латинской Америки, ибо я знаю биржу, цены на бобы какао и понимаю силу армии. Пусть в Нью-Йорк перебежит ваш человек, пусть он станет изменником — через него и его цепь я смогу координировать все наши шаги в будущем.
Дигон почувствовал, как закаменела рука майора, нажал:
— Детали обговорит ваш друг Луис, вы же верите ему, не так ли? Мне нужен определенный ответ, причем сейчас, здесь, иначе я продам это бунгало и считайте, что нашего разговора в природе не было.
— Когда бы вам хотелось видеть здесь перемены?
— Через пять месяцев. Я жду ответа, потому что времени у нас в обрез, дольше оставаться одним — значит, навлечь на вас подозрения…
— Хорошо, я обговорю детали с Луисом.
— Тогда я пускаю в дело на бирже для начала миллионов сто, чтобы повалить цену на какао-бобы. Я должен быть уверен, что, когда к власти придете вы, ваша цена будет ниже, я выброшу на рынок скупленные акции, а вы на этом получите не менее двадцати пяти миллионов. О'кэй?
Плечо Лопеса расслабилось, мышцы правой руки сделались дряблыми, и, усмехнувшись чему-то, он ответил:
— О'кэй.
— Скажите Луису, куда перевести первый взнос, — закончил Дигон и, отпустив руку Лопеса, заторопился к полковнику Диасу и послу Никльбергу, начав на ходу еще рассказывать им смешную историю про скаредность Моргана-младшего.
Он приучил себя есть только поридж; англичане не дураки, правильно делают, начиная рабочий день с этой каши на воде, с добавлением четверти стакана сливок, съедал немного меда из Шварцвальда и выпивал полчашечки кофе.
Потом он ставил себе в особом дневнике оценку за утро; в случае, если трусил не сорок минут, а всего лишь полчаса, выставлял минус; так же и в воскресенье, когда позволял роскошь — ломтик ветчины и кусок семги.
Затем переходил в кабинет, поднимал жалюзи и погружался в изучение утренних газет.
Просмотрев прессу, Вольф Цорр отправлялся в маленькую комнату, где жили его любимицы, Изольда и Анжелика, сиамские кошки, рыжая и голубая; он никому не доверял приготовления пищи для малышек, сам готовил им завтрак; считал варварами тех, кто покупал в магазинах специальную кошачью еду: бесстыдно кормить животных мороженой пищей, отбросами, второсортицей; коль уж ты завел в доме этих бессловесных доверчивых тварей, приручил их, изволь относиться к ним, как к равным себе; разве они виноваты, что творец не одарил их счастьем речи? Вглядись в их глаза, там сокрыты мысль и тоска по слову, которого они лишены. Обычно он разогревал для Изольды и Анжелики куриный бульон, насыпал гренки, добавлял немного сыра; печень он давал им мелко резанную, перемешав предварительно с огурцами, — помогает обмену веществ.
Затем он выгуливал малышек во внутреннем дворике дома, кидал им теннисные мячики, чтобы мускулатура сиамочек была еще ярче выражена и шкурка отливала, а уже после этого садился за еженедельные журналы; прежде всего он открывал те страницы, где была подборка «Отвечаем на ваши вопросы»; более всего его интересовал западногерманский «Квик»: «Если вы не можете сами решить свои проблемы, немедленно обращайтесь в нашу редакцию, вам ответит врач-психолог и дипломированный специалист по вопросам семьи и брака из Мюнхена доктор Ханс Нигенабер».
Вольф Цорр периодически отправлял в «Квик» свои заметки по поводу рекомендаций дипломированного психолога доктора Нигенабера; сегодня его возмутило письмо некоего К. Н. Любека, который жаловался, что его жена после пятнадцати лет счастливого супружества поехала на отдых в Барселону и завела там флирт с молодым испанцем. «Я не нахожу себе места; крах, конец счастью, перечеркнуто прошлое. Как мне поступить?» Дипломированный психолог отвечал К. Н. Любеку, что во многих семьях пятнадцатилетнее партнерство может быть подвергнуто такого рода испытанию, чувства стерлись, необходим допинг. «Это событие должно мобилизовать вас, — наставлял терапевт, — и, если вы откровенно обсудите с вашей супругой все происшедшее, выясните детали флирта и заставите себя быть прежним, а может, еще более изобретательным партнером вашей любимой, счастье вернется и происшедшее окажется лишним импульсом в вашей сексуальной жизни и счастливом семейном содружестве».
Он достал из шкафа пишущую машинку и направил в «Квик» ответ, не перепечатывая начисто, так был раздражен:
"Уважаемый господин редактор Ханс Вагнер!Еще большее раздражение вызвал в нем ответ психолога на письмо фрау Бергкамен; та жаловалась, что после родов в течение уже трех месяцев муж перестал быть с нею близок, не появляется дома, пьет.
Каждый волен писать в журнал все, что хочет, но «Квик», как мощное оружие пропагандистского воздействия, не вправе отвечать ложью на вопрос обманутого мужа, над чувством которого надругалась взбесившаяся самка. О какой «мобилизации» может быть речь, когда супруга отдалась молодому испанцу?! Прекрасно известно, что испанцы, являясь жертвами кровосмешения с семитским племенем арабов и евреев, избыточно сексуальны, и надежда на то, что «изобретательность» супруга убьет в женщине память о темпераментном любовнике, совершенно химерична. Не стоит обманывать доверчивых читателей, господин редактор Вагнер! Вы потеряете подписчиков!"
«Настоящий мужчина всегда чувствует себя властным собственником, — наставлял дипломированный доктор, — именно поэтому вы должны уделять мужу еще больше внимания, чем уделяли до брака; более того, он должен видеть, что он важнее для вас, чем бессловесное пищащее дитя, лишь в этом случае вы сможете сохранить семью. Отец начинает интересоваться ребенком, когда тот повзрослеет, до той поры он не понимает его».
Второе письмо в редакцию было еще более резким:
«Какая гнусность! Какое падение нравов, господин редактор Вагнер! Дитя всегда должно быть первым и главным в семье! Любовь к ребенку свята, любовь к мужу греховна! Нельзя подвигать женщину на то, чтобы она ублажала самца, забыв о главном своем призвании: воспитывать дитя, наше будущее!»После этого Вольф Цорр отправлялся в ресторан Вольфганга; хозяйка фрау Анна не спрашивала даже, что он будет есть; столик возле окна был заранее сервирован; чашка супа из бычьих хвостов, антрекот с кислой капустой (по пятницам отварная рыба, ничего больше), а на десерт сыр (по вторникам, средам и субботам); в остальные дни мороженое или же малиновый сок со взбитыми сливками.
Затем он возвращался к себе, спал до пяти и уходил в плавательный бассейн; в тяжелой зеленоватой воде он ощущал свое тело особенно радостно; сравнивая себя с молодыми, сорока— или пятидесятилетними мужчинами, не видел особой разницы; его возраст, казалось Цорру, можно установить лишь по дряблым морщинам шеи; живот, руки и ноги были гладкими, никакой патологии, свойственной тем, кто сдался.
(Два раза в месяц он уезжал в Западную Германию; там «дома любви» были вполне надежны, истинная индустрия здоровья. Он приходил туда в пять часов, перед ужином; посетителей было еще мало; девочки в купальниках стояли в темном зале, курили, переговаривались о чем-то своем; не приставали, вполне воспитаны, можно было не торопясь выбрать партнершу; в молодости Цорр любил больших, толстых женщин; к старости потянуло на миниатюрненьких. Правда, теперь он к этому относился как к необходимому физиологическому отправлению, некоей терапии от старения. Выбрав партнершу, шел мимо бдительных стражей, сидевших между первым и вторым этажами, в маленькую комнатку с зеркальным потолком и стенкой возле кровати; обычно на посетителя здесь отпускалось не более двадцати минут; поднимаясь по лестнице, обговаривал с партнершей стоимость без обязательного здесь предохранения; как правило, хозяйка запрещала это своим подопечным — опасность венерического заболевания, удар по престижу дома, и все такое прочее. Девушки, правда, шли на нарушение; это стоило ему лишние тридцать марок.)
…В шесть часов Вольф Цорр заваривал себе кофе, а потом отправлялся на прогулку в лес. Обычно он шел быстрым шагом, тихонько напевая песни молодости; несколько раз ловил себя на том, что чаще всего на ум приходила «Лили Марлен», хотя он никогда не служил в армии. Просто, видимо, маршевый ритм угоден вечернему моциону.
А в восемь часов после легкого ужина садился к телевизору, предварительно переодевшись. Как всегда, надевал черный костюм; в девять, после передачи последних известий, Цорр готовил себе легкий аперитив; искал наиболее интересную программу, благо можно принимать передачи из Италии, Франции, Федеративной Республики плюс три своих, национальных канала.
Последние семь лет, после того, как его вынудили уйти на пенсию, распорядок дня был раз и навсегда заведенным, баюкающим, но в то же время именно таким, который позволял Цорру чувствовать себя словно бы оторванным от течения времени, он как бы законсервировался, не ощущал своих лет, и был — чем дальше, тем больше — уверен в том, что впереди его ждут истинное, незнакомое дотоле счастье, борьба и победа.
Единственное, впрочем, что он запрещал себе, это воспоминания.
Цорр боялся памяти; почти все те, с кем он рос, работал, мужал, умерли; он жил в пустыне, один.
Поэтому, когда в девять часов вечера раздался звонок и отдаленно знакомый голос пророкотал в трубку «добрый вечер, дорогой Вольф, счастлив слышать вас», он поначалу испугался; ощущение такое, будто звонок с того света.
— Кто это? — спросил он, откашлявшись. — Пожалуйста, представьтесь… Что-то очень знакомое, но…
— Ах, Вольф, как грустно, когда мы забываем друг друга! Неужели вы забыли Берлин сороковых годов, наши дружеские застолья, пирушки на Кудаме и беленькую красотку Хельгу?!
— Боже мой! Неужели это вы?! Ведь вы, как я слыхал…
— Да, да, — быстро перебил его собеседник, — это я, но об остальном не по телефону! Я могу прислать за вами машину, давайте выпьем и вспомним молодость, а?
Звонил Вольфу Цорру, бывшему представителю концерна «Нестле» в третьем рейхе, заместитель руководителя «европейского отдела» министерства пропаганды Ханс Эпплер; от ареста его спас генерал Гелен, помог перебраться в Испанию; американцы морщились, в «Управлении стратегических служб» работало много евреев, однако Гелен доказал разумность использования своего многолетнего агента на Ближнем Востоке. «В ряды национального движения надо загодя вводить наших людей, — убеждал начальник разведки Федеративной Республики, — они будут незаменимыми в работе с экстремистами, одержимыми реанимацией идеи „окончательного решения еврейского вопроса“, именно эти люди дадут нам право проникнуть в Египет, чтобы мы имели возможность охранить мир от новой кровавой резни. А никто, кроме Эпплера, не сможет дать нам повод, он наладит такую антисемитскую пропаганду, которая даже Геббельсу не снилась, разве это не основание для компрометации руководства, вывода на сцену верных людей и закрепления наших демократических позиций в арабском мире?!»
Американская секретная служба помогла Эпплеру в Испании, где он поначалу отсиживался, опасаясь, что его выдадут Советам как нацистского преступника, затем перебрался в Египет. Там взял новую фамилию, Салах Шаффар, и начал работать в «Исламском конгрессе», сделавшись консультантом в «отделе психологической войны против евреев».
После семидневной войны Гелен был вынужден передать контакт с ним военной разведке Пентагона, хотя оставил за собой право получать от Салаха Шаффара годовые обзоры деятельности «Исламского конгресса».
Пентагон высоко ценил Салаха Шаффара, его работа оплачивалась беспрецедентно высоко; курировал его лично шеф ближневосточного сектора военной разведки полковник Исаак Голденберг; они периодически встречались, чаще всего в Швейцарии; после того, как племянник Голденберга, тридцатилетний Абрахам, начал работать во внешнеполитическом департаменте «Ролл бэнкинг корпорейшн», этим источником остро заинтересовался Наблюдательный совет — надо было исследовать вопрос о возможности гарантированных вложений капитала в развитие судоходства по Нилу. С тех пор встречи Исаака Голденберга с Салахом Шаффаром проходили не только в Швейцарии, но и Вене, шесть раз в году.
Вот после такой встречи Салах Шаффар, увидавшись накоротке с неким Ламски, состоявшим в контакте с резидентом ЦРУ, и отправился в Базель для беседы с Вольфом Цорром.
Они расстались в полночь, подобревшие, размягченные воспоминаниями той поры, когда были тридцатилетними мальчишками.
Цорр с радостью взялся выполнить просьбу Шаффара. Чек на три тысячи долларов принял легко, как визитную карточку, положил в портмоне, будто забыв о нем. Попросил трижды изложить то, что он должен сделать с переданной ему информацией — в тот именно момент, когда к нему позвонят, но лишь после того, как сообщат по переданному ему телефону имя человека, который к нему обратился.
36
16.10.83 (19 часов 15 минут)
Комиссар Матэн подвинул Шору чашку с кофе и, откинувшись на спинку вертящегося кресла, сказал:
— Соломон, я совершенно задерган, заместитель министра требует доклад по делу Грацио, пожалуйста, сформулируй сжато все, что ты обещал доложить, вооружи меня, иначе эти дилетанты не слезут, ты ж знаешь их интерес к сенсации, никакого профессионализма…
— Надо писать?
— Нет. Ты рассказываешь лучше, чем пишешь.
— Ты в курсе, что на пистолете нет отпечатков пальцев, я уже докладывал… Я кое с кем побеседовал, и это понудило меня побродить по чердаку отеля… Нашел там след одного пальца… На окне, которое выходит как раз на ту сторону, где расположен апартамент покойника…
— Этот палец есть в нашей картотеке?
— Нет.
— Слава богу.
— Я запросил «Интерпол».
— Прекрасно… Пусть ищут… Дальше?
— Я нашел там же еще след, ботинок сорок пятого размера… Отправил химикам… Они полагают, что обувь итальянская… Ответят определенно завтра поутру…
— Дальше?
— Ну, а что дальше? Дальше кто-то спустился по веревке — это научились хорошо делать после итальянских фильмов о мафии… Форточка в номере Грацио была открыта… Жахнули бедолагу, свертели бесшумную насадку и бросили револьверчик поближе к койке, возле которой он лежал…
— Дальше?
— Дальше химики ищут след от веревки с чердака. Что-то нашли, исследуют.
— А что тебе может дать исследование веревки?
— Многое. Профессионалы возят свои, отечественные. Выйдем на страну, уже зацепка.
— А что? Вполне. Опросил всех в отеле?
— Конечно. Папиньон передал мне допросы семнадцати служащих… Никто никого не видел… Я затребовал карточки всех, проживавших и проживающих в отеле поныне… Изучаем…
— Когда получишь информацию?
— Ее уже обрабатывают, шеф. Думаю, завтра к вечеру будут исчерпывающие данные.
— Считаешь, что в нашем деле можно получить исчерпывающие данные? Завидный оптимизм. Дальше?
— Дальше хуже. Допустим, палец, ткань веревки, следы от ботинок и все такое прочее приводят нас в никуда. Как же нам в таком случае выяснить личность человека, посетившего Грацио вполне легально, через дверь?
— Не знаю.
— Я знаю, что войти мог только хорошо знакомый Грацио человек. Логично?
— Вполне.
— Таких здесь трое.
— Кто они?
— Сюда накануне прилета Грацио приехал Бланко; из Амстердама прискакал Уфер; и, наконец, мне только что стало известно, тут появился сосед Грацио по замку в Палермо, брат Дона Баллоне, сеньор Аурелио, вполне серьезный старичок из высшего круга мафиози.
— Ну и?…
— С Бланко я говорил, но на него жмут. За Уфером и Аурелио смотрю.
— Итак, если позволишь, я подытожу, Соломон… В номере «Континенталя» погиб Леопольдо Грацио… Никаких следов насилия, на ковре валяется пистолет, никто не слыхал выстрела, никто не видел человека, который направлялся в апартамент покойного… Вопрос был бы решенным, если бы на рукояти пистолета мы обнаружили пальцы нашего бедолаги. Когда ты пришел в номер, там до тебя уже находились директор, шеф охраны, портье, метрдотель, который привез каталку с завтраком, горничная и полицейский, что дежурит возле отеля. Я задаю себе вопрос: а если один из этих людей схватил — в ужасе, без злого умысла — пистолет, потом испугался, что обнаружат его следы, вытер рукоять полотенцем и положил на место? Такое допустимо?
Шор прищурился, рассеянно глянул на Матэна, полез за сигаретами, достал мятую пачку «голуаз», закурил и, стремительно глянув на комиссара еще раз, ответил:
— Вообще-то если…
— Что «если»?
— Если очень хочется считать это дело самоубийством, то…
— Ты полагаешь, я подталкиваю тебя именно к такой точке зрения? Соломон, что с тобою? Ты выдвигаешь свою версию, но и я имею право на свою.
— Пресса берет в оборот не тебя, а меня, Луи.
— Так было всегда, так будет и впредь, пока ты не сменишь меня в этом кресле, а на твое место не сядет Папиньон… Но я отнюдь не отвергаю твою версию. Имей в виду, я на твоей стороне, куда бы ты ни повернул дело… Как всегда, я стану прикрывать тебя. Копай, Соломон.
Через два часа, после мимолетной встречи с комиссаром Матэном в кафе, Джон Хоф нацелил резидентуру ЦРУ на то, чтобы журналисты, состоящие на связи со службой, побеседовали с работниками «Континенталя».
Подразделение, отвечавшее за выполнение специальных мероприятий, получило задание организовать такого человека в «Континентале», который вспомнит, что не далее, как три дня назад, примерно за день до самоубийства Грацио, вызывали мастера по профилактике электропроводок на чердаках, в подвальных и складских помещениях; приходил мужчина средних лет, очень крупного телосложения что-то около пяти часов пополудни; приглашение мастера было вызвано тем, что шли дожди, ужасная погода, что-то случилось с климатом, эти американцы и русские наверняка доведут мир до нового потопа с их космическими безрассудствами; мастер был из какой-то конторы, надо вспомнить, вероятно, где-то в бумагах есть телефон или соответствующая запись; нет, в день гибели Грацио этого человека в отеле не было, мы внимательно следим за всеми, кто входит в наш отель…
Через три часа, после соответствующей шифрограммы Хофа в Лэнгли, Майкл Вэлш отправил указание римской резидентуре ЦРУ предпринять все возможное, чтобы подействовать на соответствующих людей в кабинете и добиться отправки телеграммы в Берн с официальным запросом по поводу обстоятельств гибели итальянского гражданина Леопольдо Грацио; поскольку письмо должно исходить от секретной службы, то, естественно, на этот запрос должна ответить секретная служба Швейцарии. А отвечать на письмо, не затребовав в криминальной полиции все документы, допросы, заключения экспертов, невозможно.
Правдолюбцы — это хорошо, но Шор решил поиграть в это дело слишком уж серьезно. Не время.
Впрочем, осталась еще надежда на завтрашний контакт с Шором тех, кому резидентура в Берне верит безоговорочно.
Комиссар Матэн подвинул Шору чашку с кофе и, откинувшись на спинку вертящегося кресла, сказал:
— Соломон, я совершенно задерган, заместитель министра требует доклад по делу Грацио, пожалуйста, сформулируй сжато все, что ты обещал доложить, вооружи меня, иначе эти дилетанты не слезут, ты ж знаешь их интерес к сенсации, никакого профессионализма…
— Надо писать?
— Нет. Ты рассказываешь лучше, чем пишешь.
— Ты в курсе, что на пистолете нет отпечатков пальцев, я уже докладывал… Я кое с кем побеседовал, и это понудило меня побродить по чердаку отеля… Нашел там след одного пальца… На окне, которое выходит как раз на ту сторону, где расположен апартамент покойника…
— Этот палец есть в нашей картотеке?
— Нет.
— Слава богу.
— Я запросил «Интерпол».
— Прекрасно… Пусть ищут… Дальше?
— Я нашел там же еще след, ботинок сорок пятого размера… Отправил химикам… Они полагают, что обувь итальянская… Ответят определенно завтра поутру…
— Дальше?
— Ну, а что дальше? Дальше кто-то спустился по веревке — это научились хорошо делать после итальянских фильмов о мафии… Форточка в номере Грацио была открыта… Жахнули бедолагу, свертели бесшумную насадку и бросили револьверчик поближе к койке, возле которой он лежал…
— Дальше?
— Дальше химики ищут след от веревки с чердака. Что-то нашли, исследуют.
— А что тебе может дать исследование веревки?
— Многое. Профессионалы возят свои, отечественные. Выйдем на страну, уже зацепка.
— А что? Вполне. Опросил всех в отеле?
— Конечно. Папиньон передал мне допросы семнадцати служащих… Никто никого не видел… Я затребовал карточки всех, проживавших и проживающих в отеле поныне… Изучаем…
— Когда получишь информацию?
— Ее уже обрабатывают, шеф. Думаю, завтра к вечеру будут исчерпывающие данные.
— Считаешь, что в нашем деле можно получить исчерпывающие данные? Завидный оптимизм. Дальше?
— Дальше хуже. Допустим, палец, ткань веревки, следы от ботинок и все такое прочее приводят нас в никуда. Как же нам в таком случае выяснить личность человека, посетившего Грацио вполне легально, через дверь?
— Не знаю.
— Я знаю, что войти мог только хорошо знакомый Грацио человек. Логично?
— Вполне.
— Таких здесь трое.
— Кто они?
— Сюда накануне прилета Грацио приехал Бланко; из Амстердама прискакал Уфер; и, наконец, мне только что стало известно, тут появился сосед Грацио по замку в Палермо, брат Дона Баллоне, сеньор Аурелио, вполне серьезный старичок из высшего круга мафиози.
— Ну и?…
— С Бланко я говорил, но на него жмут. За Уфером и Аурелио смотрю.
— Итак, если позволишь, я подытожу, Соломон… В номере «Континенталя» погиб Леопольдо Грацио… Никаких следов насилия, на ковре валяется пистолет, никто не слыхал выстрела, никто не видел человека, который направлялся в апартамент покойного… Вопрос был бы решенным, если бы на рукояти пистолета мы обнаружили пальцы нашего бедолаги. Когда ты пришел в номер, там до тебя уже находились директор, шеф охраны, портье, метрдотель, который привез каталку с завтраком, горничная и полицейский, что дежурит возле отеля. Я задаю себе вопрос: а если один из этих людей схватил — в ужасе, без злого умысла — пистолет, потом испугался, что обнаружат его следы, вытер рукоять полотенцем и положил на место? Такое допустимо?
Шор прищурился, рассеянно глянул на Матэна, полез за сигаретами, достал мятую пачку «голуаз», закурил и, стремительно глянув на комиссара еще раз, ответил:
— Вообще-то если…
— Что «если»?
— Если очень хочется считать это дело самоубийством, то…
— Ты полагаешь, я подталкиваю тебя именно к такой точке зрения? Соломон, что с тобою? Ты выдвигаешь свою версию, но и я имею право на свою.
— Пресса берет в оборот не тебя, а меня, Луи.
— Так было всегда, так будет и впредь, пока ты не сменишь меня в этом кресле, а на твое место не сядет Папиньон… Но я отнюдь не отвергаю твою версию. Имей в виду, я на твоей стороне, куда бы ты ни повернул дело… Как всегда, я стану прикрывать тебя. Копай, Соломон.
Через два часа, после мимолетной встречи с комиссаром Матэном в кафе, Джон Хоф нацелил резидентуру ЦРУ на то, чтобы журналисты, состоящие на связи со службой, побеседовали с работниками «Континенталя».
Подразделение, отвечавшее за выполнение специальных мероприятий, получило задание организовать такого человека в «Континентале», который вспомнит, что не далее, как три дня назад, примерно за день до самоубийства Грацио, вызывали мастера по профилактике электропроводок на чердаках, в подвальных и складских помещениях; приходил мужчина средних лет, очень крупного телосложения что-то около пяти часов пополудни; приглашение мастера было вызвано тем, что шли дожди, ужасная погода, что-то случилось с климатом, эти американцы и русские наверняка доведут мир до нового потопа с их космическими безрассудствами; мастер был из какой-то конторы, надо вспомнить, вероятно, где-то в бумагах есть телефон или соответствующая запись; нет, в день гибели Грацио этого человека в отеле не было, мы внимательно следим за всеми, кто входит в наш отель…
Через три часа, после соответствующей шифрограммы Хофа в Лэнгли, Майкл Вэлш отправил указание римской резидентуре ЦРУ предпринять все возможное, чтобы подействовать на соответствующих людей в кабинете и добиться отправки телеграммы в Берн с официальным запросом по поводу обстоятельств гибели итальянского гражданина Леопольдо Грацио; поскольку письмо должно исходить от секретной службы, то, естественно, на этот запрос должна ответить секретная служба Швейцарии. А отвечать на письмо, не затребовав в криминальной полиции все документы, допросы, заключения экспертов, невозможно.
Правдолюбцы — это хорошо, но Шор решил поиграть в это дело слишком уж серьезно. Не время.
Впрочем, осталась еще надежда на завтрашний контакт с Шором тех, кому резидентура в Берне верит безоговорочно.
37
Ретроспектива V (месяц тому назад, 83-го)
Прием был устроен на английском газоне перед новым домом Дигона в Сарагоса де Вилья; пальмы подсвечивали лампами дневного света, и ночь поэтому казалась нереальной, пожалуй, слишком уж черно-белой, как у режиссеров первых фильмов раннего итальянского неореализма.Дигон, как всегда, был в своем скромном черном костюме; он позволял себе только одну роскошь — шофер покупал ему невероятно дорогие туфли, невесомые, лайковые, в шикарнейшем магазине Нью-Йорка. Как и всякий состоявшийся человек, Дигон не придавал значения одежде, любил старые, привычные вещи; впрочем, в молодости, как и все ему подобные, рвавшиеся вверх, он заказывал себе изысканные костюмы, покупал самые большие машины, ибо человек, стремящийся состояться, должен уметь пускать пыль в глаза; чем меньше реальных денег, тем больше должно быть показного богатства; только купив три дома, более тысячи акров земли, богатой нефтью, завязав — через третьи страны — надежные связи с банками Саудовской Аравии, он перестал обращать внимание на внешнее, «жениховское», как шутил позднее, и стал, наоборот, играть в скромность; поначалу переигрывал, она выглядела ненатуральной. По прошествии лет, особенно после сорок пятого года, получив доступ в Западную Германию через концерн Дорнброка, он жил понятием дела — агрессивного, всепожирающего, беспощадного; всякое — со стороны — проявление богатства казалось ему теперь смешным и нелепым.
…Когда посол Никльберг подвел его к министру обороны, когда они обменялись прощупывающим, настороженным рукопожатием, кряжистый майор Лопес отчеканил:
— Наша революция против роскоши, но этот дом отмечен печатью достоинства; праздник не режет глаз излишествами, столь угодными сильным вашего мира; рад чести засвидетельствовать свое уважение, мистер Дигон, и выразить надежду, что вы не только поправите здоровье в благодатном климате Гариваса, но и поразмыслите на досуге, какую помощь можно оказать республике, развивающейся ныне столь динамично.
Возле майора стоял высокий холодноглазый полковник, начальник генерального штаба Диас, близкий друг премьер-министра; Дигон сразу вспомнил то, что говорил ему о Диасе Майкл Вэлш, когда они встретились на конспиративной квартире ЦРУ в Нью-Йорке, поэтому Дигон чопорно поклонился майору и ответил:
— Хотя я, не скрою, являюсь противником любой революции, кроме американской, но тем не менее, господин Лопес, меня воодушевляет динамика вашего развития и то чувство стабильности, которое я здесь ощущаю… Не вижу поэтому оснований для того, чтобы хоть в какой-то мере бойкотировать деятельность вашего министра финансов… Думаю, коллеги по наблюдательному совету нашего концерна поддержат мое предложение пойти навстречу вашим предложениям…
— Ну что ж, — сухо усмехнулся майор Лопес, — если они поддержат вас и ссудят нас займом, республика позволит им жить здесь, на берегу, как они того захотят… В роскоши — так в роскоши…
Дигон пожевал губами.
— В какой-то книжке, мне сдается, переводной, я прочитал любопытный анекдот о моем юном друге Дэйве Рокфеллере… Будто бы он вспомнил, что в одной из соседних с вами стран его дед купил пару миль хорошего пляжа и дворец восемнадцатого века… Дэйв отправил туда несколько своих помощников — цент любит счет, с него начинается доллар…
Лопес резко заметил:
— Две мили нашего побережья меряют не центом, мистер Дигон, а миллионом…
— Для Рокфеллера миллион и есть цент, — улыбнулся Дигон. — Так вот, его люди прибыли на двух вертолетах, увидели причудливый замок, пальмы на песчаном берегу, банановые рощи, вызвали управляющего и сказали: «Через неделю сюда прилетит большой босс. Поэтому, пожалуйста, снесите этот помпезный замок, мы пришлем строителей, и они сделают небольшой двухэтажный коттедж с хорошим бассейном, бомбоубежищем и радиоцентром; босс не любит пальм, надо засадить два километра крымской сосной. Песок следует посыпать красной галькой Средиземноморья, это мы доставим на самолетах… Теперь так, — продолжил самый доверенный помощник Рокфеллера, — какое созвездие появляется над домом, если сесть на пляже, опереться руками о землю и задрать голову?» Управляющий ответил, недоумевая: «Мне кажется, Южный Крест или что-то в этом роде». А помощник, посмотрев в свою записную книжку, отрезал: «Нет, он не любит это созвездие, пожалуйста, сделайте так, чтобы над головой у него был Козерог, мы уплатим любые деньги…» Через неделю прилетел Дэйв, вышел из своего сверхмощного вертолета — в поношенных белых джинсах, стоптанных кедах марки «пума» и стираной фланелевой рубашке, — прошелся по берегу океана, усыпанного красной средиземноморской галькой, глубоко вдохнул сухой сосновый воздух, какой бывает, наверно, только в Крыму, сел, задрал голову, спросил управляющего, какая звезда загорается здесь в полночь, выслушал ответ, что тут появится Козерог, вздохнул горестно и направился в свой небольшой двухэтажный коттедж, бросив на ходу: «Какая благодать, боже ты мой! Жить бы здесь и думать о вечности… Кому нужны эти проклятые деньги?! А мы их все делаем и делаем… Для чего?!»
Начальник генерального штаба Диас рассмеялся; посол Никльберг взял его под руку и увлек к столику, на котором стояли бутылки с легким розовым вином, привезенным с юга Франции; полковник Диас понял, что его ловко понудили оставить своего министра с глазу на глаз с Дигоном; он не хотел этого, однако не вырываться же.
Взяв майора Лопеса под руку, Дигон заговорил быстро, но не частя, так, чтобы каждое слово было литым:
— Если вы сможете взять власть и я буду осведомлен о точной дате, когда это произойдет, вы станете самым богатым человеком Латинской Америки, ибо я знаю биржу, цены на бобы какао и понимаю силу армии. Пусть в Нью-Йорк перебежит ваш человек, пусть он станет изменником — через него и его цепь я смогу координировать все наши шаги в будущем.
Дигон почувствовал, как закаменела рука майора, нажал:
— Детали обговорит ваш друг Луис, вы же верите ему, не так ли? Мне нужен определенный ответ, причем сейчас, здесь, иначе я продам это бунгало и считайте, что нашего разговора в природе не было.
— Когда бы вам хотелось видеть здесь перемены?
— Через пять месяцев. Я жду ответа, потому что времени у нас в обрез, дольше оставаться одним — значит, навлечь на вас подозрения…
— Хорошо, я обговорю детали с Луисом.
— Тогда я пускаю в дело на бирже для начала миллионов сто, чтобы повалить цену на какао-бобы. Я должен быть уверен, что, когда к власти придете вы, ваша цена будет ниже, я выброшу на рынок скупленные акции, а вы на этом получите не менее двадцати пяти миллионов. О'кэй?
Плечо Лопеса расслабилось, мышцы правой руки сделались дряблыми, и, усмехнувшись чему-то, он ответил:
— О'кэй.
— Скажите Луису, куда перевести первый взнос, — закончил Дигон и, отпустив руку Лопеса, заторопился к полковнику Диасу и послу Никльбергу, начав на ходу еще рассказывать им смешную историю про скаредность Моргана-младшего.