Сенкевич Генрик. Потоп. Том 1

   — Ну, — сказал он, — как суну я кулеврине в пасть это зелье да подожгу шнурочек, небось брюхо у нее лопнет!
   — Да тут Люцифер и то бы лопнул! — воскликнул Чарнецкий.
   Вспомнив, однако, что лучше не поминать черта, он хлопнул себя по губам.
   — Чем же ты подпалишь шнурочек? — спросил ксендз Кордецкий.
   — В этом-то и periculum, потому огонь надо высечь. Кремень у меня хороший, трут сухой, огниво из отменной стали; но ведь шум подниму, и шведы могут насторожиться. Шнур они, надеюсь, не погасят, он у пушки уже с бороды свесится, его и приметить будет нелегко, да и тлеть он будет быстро, а вот за мной могут в погоню удариться, а я прямо в монастырь не могу бежать.
   — Почему же не можешь? — спросил ксендз.
   — Убить меня может при взрыве. Как только я увижу искорку на шнуре, мне тотчас надо метнуться в сторону и, пробежав с полсотни шагов, упасть под шанцем на землю. Только после взрыва кинусь я стремглав к монастырю.
   — Боже, боже, сколько опасностей! — поднял к небу глаза приор.
   — Отче, дорогой, я так уверен, что ворочусь, что даже тревоги нет в моей душе, а ведь должна бы она быть. Все обойдется! Будьте здоровы и молитесь, чтобы господь послал мне удачу. Проводите только меня до ворот.
   — Как? Ты уже хочешь идти? — воскликнул Чарнецкий.
   — Не ждать же мне, покуда рассветет или туман рассеется! Что мне, жизнь не мила?
   Но в ту ночь Кмициц не пошел, так как тьма, когда они подошли к воротам, стала, как назло, редеть. К тому же с той стороны, где стояла тяжелая кулеврина, доносился какой-то шум.
   На следующее утро осажденные увидели, что шведы откатили ее на новое место.
   Видно, кто-то донес им, что чуть подальше, на изгибе, около южной башни, стена очень слаба, и они решили направить огонь в ту сторону. Может, это было дело рук самого ксендза Кордецкого, потому что накануне видели, как из монастыря выходила старая Костуха, которую посылали к шведам главным образом тогда, когда надо было рассеять среди них ложный слух. Так или иначе, это была ошибка шведов, потому что осажденные смогли тем временем, починить сильно поврежденную стену на старом месте, а для того, чтобы пробить брешь на новом, нужно было несколько дней.
   Стояли по-прежнему ясные ночи и шумные дни. Шведы вели ураганный огонь. Дух сомнения снова витал над осажденными. Нашлись среди шляхты такие, что просто хотели сдаться; пали духом и некоторые монахи. Снова подняли голову, и набрались дерзости противники ксендза Кордецкого. С непобедимой стойкостью боролся с ними приор; но здоровье его пошатнулось. А к шведам тем временем шли из Кракова все новые подкрепления и припасы, в их числе особенно страшные огненные снаряды в виде железных трубок, чиненных порохом и свинцом. Снаряды эти не столько урону нанесли осажденным, сколько нагнали на них страху.
   После того как Кмициц решил взорвать порохом кулеврину, стал он томиться в крепости. Каждый день с тоскою глядел он на набитый порохом рукав. Подумав, он сделал его еще больше, и рукав стал теперь длиною в целый локоть, а толщиною с сапожное голенище.
   По вечерам пан Анджей бросал со стены хищные взгляды в ту сторону, где стояло орудие, потом небо разглядывал, как астролог. Все было напрасно: ясно светила луна, озаряя снег.
   И вдруг наступила оттепель, тучи заволокли окоем, и ночь спустилась темная, хоть глаз выколи. Пан Анджей так повеселел, будто кто на султанского скакуна его посадил, и, едва пробила полночь, предстал перед Чарнецким в мундире рейтара и с пороховым рукавом под мышкой.
   — Пойду! — сказал он.
   — Погоди, я скажу приору.
   — Ладно. Ну, пан Петр, дай я тебя поцелую, и ступай!
   Чарнецкий сердечно поцеловал пана Анджея и отправился за приором. Не прошел он и тридцати шагов, как впереди забелела ряса. Это приор сам догадался, что Кмициц пойдет к шведам, и шел проститься с ним.
   — Бабинич готов. Ждет только тебя, преподобный отче.
   — Спешу, спешу! — ответил ксендз. — Матерь божия, спаси его и помилуй!
   Через минуту они подошли к пролому в стене, где Чарнецкий оставил Кмицица, но того и след простыл.
   — Ушел! — удивился ксендз Кордецкий.
   — Ушел! — повторил Чарнецкий.
   — Ах, изменник! — с сожалением сказал приор. — А я хотел надеть ему ладанку на шею…
   Они оба умолкли; тишина царила кругом, ночь была такая темная, что никто не стрелял. Внезапно Чарнецкий с живостью прошептал:
   — Клянусь богом, он даже не старается идти потише! Слышишь шаги, преподобный отче? Снег хрустит!
   — Пресвятая дева, храни же раба своего! — произнес приор.
   Некоторое время они прислушивались, пока быстрые шаги и скрип снега под ногою не смолкли совсем.
   — Знаешь, преподобный отче, — зашептал Чарнецкий, — иногда мне сдается, что ждет его удача, и я совсем за него не боюсь. Нет, каков шельмец, — пошел себе, как в корчму горелки выпить! Что за удаль! Либо голову ему прежде времени сложить, либо гетманом быть. Гм… кабы не знал я, что служит он деве Марии, подумал бы, что сам… Дай бог ему счастья, дай бог, потому другого такого молодца не сыщешь во всей Речи Посполитой!
   — Темень-то, темень какая! — промолвил ксендз Кордецкий. — А шведы с той вашей ночной вылазки стали очень осторожны. Оглянуться не успеет, как напорется на целую кучу их…
   — Не думаю! Пехота стоит на страже, я знаю, и зорко стережет, но ведь стоит она не перед шанцами, не перед жерлами собственных пушек, а на самих шанцах. Коль не услышат шведы его шагов, он легко подберется к шанцу, а там его сам вал прикроет… Уф!
   Тут Чарнецкий совсем задохся и оборвал речь, от страха и ожидания сердце у него заколотилось и захватило дух.
   Ксендз стал осенять крестом темноту.
   Внезапно около них вырос кто-то третий. Это был серадзский мечник.
   — Что случилось? — спросил он.
   — Бабинич пошел охотником взрывать порохом кулеврину.
   — Как? Что?
   — Взял рукав с порохом, шнур, огниво… и пошел.
   Замойский сжал руками голову.
   — Господи Иисусе! Господи Иисусе! — воскликнул он. — Один?
   — Один.
   — Кто ему позволил? Это немыслимо!
   — Я! Всемогущ господь бог, в его власти счастливо воротить его назад! — ответил ксендз Кордецкий.
   Замойский умолк. Чарнецкий задыхался от волнения.
   — Помолимся! — сказал ксендз.
   Они опустились на колени и начали молиться. Но от тревоги волосы шевелились у рыцарей. Прошло четверть часа, полчаса, час, бесконечный, как вечность.
   — Пожалуй, ничего уж не выйдет! — сказал Петр Чарнецкий.
   И глубоко вздохнул.
   Вдруг в отдалении взвился огромный сноп пламени и раздался такой грохот, будто громы небесные обрушились на землю и потрясли стены, костел и монастырь.
   — Взорвал! Взорвал! — вскричал Чарнецкий.
   Новый грохот прервал его речь.
   А ксендз бросился на колени и, воздев руки, воскликнул:
   — Пресвятая богородица! Заступница наша и покровительница, вороти же его счастливо!
   Шум поднялся на стенах. Солдаты не знали, что случилось, и схватились за оружие. Из келий выбежали монахи. Никто уже больше не спал. Женщины и те повскакали с постелей. Со всех сторон градом посыпались вопросы, возгласы, ответы.
   — Что случилось?
   — Приступ!
   — Разорвало шведскую пушку! — кричал кто-то из пушкарей.
   — Чудо! Чудо!
   — Разорвало самую тяжелую пушку! Ту самую кулеврину!
   — Где ксендз Кордецкий?
   — На стенах! Молится! Он все устроил!
   — Бабинич взорвал орудие! — кричал Чарнецкий.
   — Бабинич! Бабинич! Слава пресвятой деве! Больше они нам не будут вредить!
   Между тем отголоски смятения донеслись и из шведского стана. На всех шанцах сверкнули огни.
   Шум все возрастал. При свете костров было видно, как мечутся в стане толпы солдат; запели рожки, все время били барабаны; до стен долетали крики, в которых звучали ужас и страх.
   Ксендз Кордецкий по-прежнему стоял на стене, преклонив колена.
   Вот уж и ночь стала бледнеть, а Бабинич все не возвращался в крепость.