Страница:
Все еще рассказывая веселую историю Александру, Наполеон, видимо, почувствовал наконец непривычный для себя проницательный и острый взгляд, который был устремлен на него Денисом Давыдовым. Продолжая улыбаться, он то ли нервно, то ли зябко вдруг повел плечом и резко обратил лицо в его сторону.
«Взор мой столкнулся с его взором, — запишет потом Давыдов, — и остановился на нем твердо и непоколебимо».
Обычно читавший в глазах окружавших его людей либо страх, либо восхищение и почтение, либо умильно-предупредительную лесть, Наполеон на этот раз и увидел и ощутил в прямом и открытом взгляде молодого курносого русского гусарского офицера какую-то еще неведомую ему спокойную и сдержанную силу, способную противостоять его напористой и всепобеждающей до сей поры властности.
Верх в длившемся несколько напряженных мгновении поединке взглядов остался за Денисом Давыдовым.
Наполеон резко повел плечом и отвернул от него лицо.
Судьба, случайно скрестившая их взоры в шумном и празднично-обольстительном Тильзите, пожалуй, и сама еще не ведала о том, что этот упрямый и уверенный в себе русский гусарский офицер через несколько лет неоднократно заступит дорогу французскому императору. Сначала с оружием — когда он с организованным им первым армейским партизанским отрядом будет беспрестанно тревожить и громить тылы Великой армии, чем регулярно будет приводить Наполеона в бешенство, а под Вязьмою в сыром ольшанике у дороги чуть было не пленит его, позорно ретирующегося из Москвы... А потом со своим острым публицистическим пером — когда столь же яростно и непреклонно вступит в полемику с «Записками» Бонапарта и неоспоримыми доводами и фактами уличит его в высокомерной лжи и умышленной фальсификации исторической правды...
Когда оба императора сошли с крыльца и сели на коней, Наполеон отрывисто дернул поводья, ожег шпорами бока своего прекрасного скакуна и нетерпеливо рванул его с места. В тот же миг взяла в карьер и вся блестящая кавалькада всадников. Денису Давыдову показалось, что она умчалась вдоль мощенной аккуратным плоским булыжником улице и скрылась из виду наподобие сверкающего и громозвучного метеора.
В последующие дни ему еще несколько раз пришлось видеть Наполеона. Но эти встречи почти не прибавили новых впечатлений.
Переговоры императоров подходили к концу.
Но у Дениса Давыдова и у многих других русских офицеров в душе не только не рассеивалось, но все более крепло тревожно-горьковатое чувство позорности всего этого столь шумного и пышно обставленного тильзитского действа. Вместе с тем росло и ощущение неудовлетворенности и разочарования в тех своих лучших надеждах, которые все они еще в начале этой злосчастной кампании возлагали на русского монарха.
Само собой разумеется, что у них не было, да и не могло быть, уверенности в прочности заключаемого мира. Наоборот, на смену временному успокоению приходило убеждение, что рано ли, поздно ли им предстоит непременно встретиться на ратном поле с нынешним неприятелем. И борьба эта будет беспощадной и страшной.
Эти тревожные настроения, которые все более овладевали лучшею частью русской армии, Денис Давыдов сумеет потом со всею определенностью выразить в своих записках:
«Общество французов нам ни к чему не служило; ни один из нас не искал не только дружбы, даже знакомства ни с одним из них, невзирая на их старание — вследствие тайного приказа Наполеона, — привлекать нас всякого рода приветливостями и вежливостью... 1812 год стоял уже посреди нас, русских, с своим штыком в крови по дуло, с своим ножом в крови по локоть».
Дым салонных баталий
По возвращении из Тильзита в Петербург Петр Иванович Багратион посчитал своим долгом тотчас же начать настоятельные хлопоты о застрявших неведомо где его наградных представлениях на своего адъютанта Дениса Давыдова. Причем решил действовать не официальным волокитным путем через военное ведомство и канцелярию государя, а использовать, так сказать, решительные обходные маневры.
Первый визит, который он нанес в столице, был к всесильной и всегда благоволившей к нему Марии Антоновне Нарышкиной, которую в свете называли «черноокою Аспазией», а Александр I величал «предметом своих отдохновений».
Ни для кого в Петербурге не служило секретом, что 28-летняя веселая и смешливая супруга обер-егермейстера Дмитрия Львовича Нарышкина одновременно почитается почти открыто второю и, пожалуй, истинно любимою женой государя. Во всяком случае, все ведали, что влекла она к себе его неодолимо, и чувства, которые он к ней испытывал, были самые нежные, на какие сластолюбивый монарх был только способен. Искренне, без упования на выгоды, любила его и Мария Антоновна.
Возвышенно-холодная и утонченно-чопорная красота императрицы, бывшей принцессы Луизы Баденской, нареченной при крещении православным именем Елизаветы Алексеевны, Александру I быстро наскучила. Законная супруга получила негласную отставку. С нею рядом царь находился лишь на всякого рода торжествах и официальных церемониях. Всем же остальным его свободным временем почти безраздельно (не считая мелких и быстротечных увлечений ветреного государя) владела Мария Антоновна.
Багратион с отцом Марии Антоновны польским князем Антонием Четвертинским, убитым возмущенными соотечественниками в 1794 году за сочувствие русским, был близко знаком в бытность в Варшаве, саму ее знал еще непоседливой и озорной девочкой-подростком, а посему и в пышном нарышкинском доме на Фонтанке всегда бывал запросто. Задумав нанести туда визит, он прихватил с собою и Давыдова.
Мария Антоновна встретила их в своих личных покоях, которые даже желчный, не склонный к восторгам Вигель называл «храмом красоты», с большим радушием и обычной своею веселостью и непосредственностью.
— Ну как мой «крестник», князь Петр Иванович? Я, помнится, участие в нем принимала и в адъютанты его вам сватала. Не посрамил ли меня в чем? — спросила она.
— Как раз и заехал к тебе, добрейшая Мария Антоновна, чтобы поклониться за то, что благодаря заботам и стараниям твоим я в сию кампанию в Денисе Давыдове не только преданного и исполнительного помощника обрел, но истинно и младшего брата своего по душе и чувству. О храбрости его и неустрашимости и других отменных качествах офицера я уже и не говорю. Сам его в самых жарких и трудных делах видывал — всегда был маладец!.. Жаль этого другие видеть не соизволили...
Мария Антоновна вопросительно вскинула брови.
— Изо всех моих наградных реляций, поданных на Давыдова, — с заметно разгорающимся жаром продолжил князь Петр Иванович, — последствия имела одна, да и та с превеликою проволочкою. А ведь всем в армии ведомо: генерал Багратион попусту воинскими регалиями не кидается и жалует оными токмо истинно достойных, заслуживших их не на вахт-парадах, а под огнем неприятельским...
— Ну будет, будет вам, батюшка Петр Иванович, — ласково и успокоительно произнесла Мария Антоновна. — Ужели допущенное небрежение исправить нельзя? Я за своего «крестника», коли он таким храбрецом оказался, — она с явным удовольствием глянула на Давыдова, — сама, слава богу, могу слово замолвить. Вот ужо и скажу Саше, — простодушно пообещала Мария Антоновна и тут же с улыбкою поправилась: — Его величеству, что, мол, негоже обиды чинить ни князю Багратиону, ни его адъютанту...
Тем временем подали чай со сладостями и ромом, и Мария Антоновна как радушная хозяйка сама потчевала гостей из серебряного самоварчика с амурами.
— Матушка-государыня Екатерина II из него пивала, — сказала весело, между прочим.
Чай, по-старинному сыченный медом и липовым цветом и сдобренный несколькими каплями густого тягучего ямайского рому из оплетенной лакированной соломкою бутылки, был отменный.
Разговор шел тем временем серьезный — о Тильзитском мире, о его противниках и сторонниках.
Слушая рассудительные слова Марии Антоновны, ее острые и точные характеристики государственных мужей, Денис Давыдов снова убеждался, что за веселостью и простодушием сестры его доброго друга и эскадронного командира скрывается ясный и твердый ум и умение разбираться в столь сложных и запутанных вопросах высшей политики, накрепко переплетенной к тому же с дворцовыми и салонными интригами...
Чаепитие у милейшей Марии Антоновны Нарышкиной на многое раскрыло Денису Давыдову глаза.
Во всяком случае, он узнал немало того, о чем до сей поры попросту и не задумывался, — и о умонастроениях в столице, и о примерной расстановке сил в обществе, и о разгорающейся исподволь непримиримой войне салонов, в которой неискушенному человеку легко оказаться жертвою лукавого обмана или хитро сплетенной интриги.
В том, что великосветский Петербург клокочет изнутри наподобие Везувия, Денис Давыдов вскорости убедился самолично.
Несмотря на разгар лета и на погожую погоду, установившуюся в северной столице с конца мая, почти никто из крупных сановников и дипломатов так и не начал дачного сезона. Лишь государь был в своей летней резиденции на Каменном острове. Сам же Петербург жил в каком-то тревожном и нервном ожидании неведомых событий, которые — в этом никто не сомневался — непременно должны были скоро произойти.
За внешним блеском и весельем посольских приемов, светских раутов и шумных загородных выездов Давыдов теперь все отчетливее различал и умело скрываемую озабоченность дипломатов, и вкрадчивую деловитость вельмож, старающихся выведать друг у друга тайные намерения, и явную растерянность кое-кого из придворных чипов, еще недавно неприступных и уверенных в себе, а ныне торопливо ищущих, к какой же группе или партии надобно примкнуть. Эти многочисленные группы и партии глухо враждовали меж собой, ибо каждая старалась заполучить для себя поболее влиятельных сторонников и в достижении цели не брезговала ничем — ни щедрыми двусмысленными посулами, ни облеченными в мягкую форму угрозами, ни утонченно-изысканной лестью.
Безоговорочно одобрявших замирение с французами было немного. Хотя санкт-петербургские газеты в официальных сообщениях и поведали о том, что в Тильзите русский царь и Наполеон заключили союз и поклялись в вечной дружбе, этому в столице как-то не особо верили. В витринах книжных лавок на Невском по-прежнему красовались выставленные еще во время кампании карикатуры на кровожадного корсиканского узурпатора, зловеще пожиравшего младенцев, а в многочисленных соборах и церквах с прежней гневной страстью в соответствии с постановлением Священного Синода, которое никто не отменял, провозглашали анафему «богопротивному антихристу Бонапартию». Поскольку правительство до сих пор так и не решилось опубликовать Тильзитский договор, то на бирже открыто говорили, что мир, может, вовсе и не заключен, а так просто болтают...
Вдохнув полной грудью порохового дыма петербургских салонов и распалившись всеобщим неудовольствием, громко заговорили о посрамленной чести русского оружия и только что вернувшиеся молодые гвардейские офицеры, еще недавно проклинавшие надоевшую им кампанию и рвавшиеся с берегов Немана к столичным увеселениям. У дворянской военной молодежи, правда, была и своя корысть: на время похода каждый из них, как известно, освобождался от обязанностей платить долги, а теперь им опять предстояло отбиваться от досужих и прилипчивых кредиторов.
Судя по всему, государь на Каменном острове чувствовал себя весьма одиноко и неуютно — свет держал его там в своеобразной осаде. Никаких официальных церемоний и праздничных торжеств в ознаменование окончания военных действий и подписания мирного трактата Александр I после приезда из Тильзита не проводил. На неопределенное время были отменены даже обычные вахтпарады и смотры войскам.
Жар «салонных баталий» еще более разгорелся, когда в Петербург почти одновременно прибыли временный поверенный в делах французского императора в России его флигель-адъютант и шеф тайной личной полиции Наполеона генерал Савари и доверенное лицо английского королевского кабинета с туманными полномочиями полковник сэр Роберт Вильсон.
С обоими вновь прибывшими Денис Давыдов встречался ранее. Гладкого, осанистого Савари, затянутого в лазоревый с серебром флигель-адъютантский мундир, с холеным бесстрастным лицом и маленькими колючими, как бы ощупывающими все вокруг себя глазками, он неоднократно видел в свите Наполеона в Тильзите.
С сэром же Вильсоном был знаком короче. Его миловидное, почти женски-лукавое лицо с ласкающим и одновременно пронизывающим взглядом неизменно возникало перед ним в последнюю кампанию при всяком посещении главной квартиры императора Александра I, где англичанин пребывал в должности военного агента почти безотлучно.
Даже не посвященному в тонкости хитроумной международной политики Давыдову было ясно, как божий день, что обер-полицмейстер Наполеона послан в Петербург с главною целью пробить дипломатическую брешь в глухой стене неприязни и отчуждения, которую, несмотря на лучезарную встречу двух императоров, упрямо и своевольно продолжало возводить меж Россией и Францией высшее столичное общество. А миловидный английский полковник, спешно прибывший сюда с какими-то правительственными депешами, своею первейшею заботою почитает решительно воспрепятствовать этому и свести на нет все усилия и ухищрения Бонапартова посланца.
Началось с того, как сказывали, что государь принял на Каменном острове поочередно обоих конкурентов с совершенно одинаковым вниманием и дружественным расположением. Тем самым шансы противникам были даны как бы равные.
С первых же туров дипломатической дуэли ловкий и оборотистый сэр Роберт Вильсон, конечно, явно переигрывал своего более тяжеловесного соперника. Он, как говорится, повел бой. Использовав свои многочисленные связи, англичанин разразился целым каскадом блестящих и стремительных выпадов. В ведущих петербургских салопах он с воодушевлением и искренним благородным гневом рассказывал достоверные подробности о личном участии Савари в кровавом злодействе, учиненном над бедным герцогом Энгиенским 20. Это, мол, он, а никто другой в сообществе с коварным Талейраном заманил в Бадене доверчивого бурбонского принца в западню. А приманкою послужила знаменитая актриса Веймер, которую по сцене величают «девицей Жорж» и которая уже давно значится в списке любовниц Наполеона... Будучи проницательным и осведомленным военным разведчиком, сэр Роберт Вильсон, видимо, знал то, о чем говорил.
Политическое убийство, возмутившее три года назад всю Европу, в том числе и сановный Петербург, получило стараниями английского дипломатического агента новую амурно-трагическую окраску и вызвало ярые эмоции в обществе, в первую очередь, конечно, у светских львиц. Тем более что был указан конкретный виновник преступного деяния.
Двери столичных гостиных, только что едва приоткрывшиеся нехотя, со скрипом, для Савари, тут же с глухим стуком захлопнулись перед «палачом герцога Энгиенского».
Однако верный подручный Бонапарта, несмотря на разящие удары, и не думал о ретираде. Он уступал своему супротивнику в проворности и связях, но зато превосходил его в упорстве и терпении.
Нацелившись на главнейшие великосветские «бастионы», Савари начал их планомерную и неторопливую осаду. Используя благосклонность государя, он далеко не сразу, но все-таки сумел добиться представления императрице-матери в Таврическом дворце. И хотя прием был подчеркнуто холоден и не продолжался и одной минуты, сам по себе факт этот получил огласку и возымел некое действие на умы. Это было, без сомнения, его победой. И немалой.
Вдовствующая императрица Мария Федоровна, как известно, лишившись в зловещую мартовскую ночь своего супруга Павла I, сумела сохранить за собою положение, которому в России до сей поры не было примера. Хотя императором тогда тут жебыл провозглашен ее сын Александр, за нею остался и прежний ранг и все доходы и почетные права, ему соответствующие. Снискавшая еще во времена Екатерины II (и в пику ей!) уважение своей строгой семейной порядочностью и добродетелью, после злополучной ночи она прибавила к сему и ореол страдалицы. Заведование делами благотворительности укрепило мнение о ее милосердии и неустанной заботе о бедных и страждущих.
Двор ее, прозываемый в обществе Старым, большею частью размещался в дорогом вдовьему сердцу Павловске, где все и во дворце и в обширном парке было оставлено так же, как выглядело при незабвенном Павле Петровиче, однако пышные выезды в Петербург следовали часто, поскольку императрица-мать устраняться от многотрудных царственных забот не желала и за всем, что вершится в столице и в государстве, стремилась приглядывать бдительным и пристальным оком. С этим Александру I волей-неволей приходилось считаться.
Так что брешь, пробитая Савари в отношениях с императрицей-матерью, действительно стоила многого. И пусть Старый двор Тильзита пока не одобрил, а посему посланец крамольной Бонапартовой Франции для него как бы вовсе и не существовал, первая официальная встреча с Марией Федоровной вселяла в генерала кое-какие утешительные надежды.
Следующее наступление временный поверенный Наполеона предпринял на Стрельну, где в тридцати верстах от Петербурга пребывал в своей военизированной вотчине великий князь Константин.
Здесь Савари был встречен с распростертыми объятиями и с радостью убедился, что брат русского царя со времени тильзитского свидания окончательно офранцузился: Наполеона он считал своим богом, а Париж — раем. Выписанные из Франции садовники в белых клеенчатых фартуках лихо переиначивали стрельненский парк в миниатюрный Булонский лес.
Однако радость от посещения Стрельны у Савари вскорости начала быстро угасать, ибо он все полнее убеждался, что взбалмошного Константина не любит никто — ни армия, ни общество. В антипатии к нему даже враждующие меж собой группы и партии были единодушны. Савари понял, что в лице великого князя он вряд ли обретет себе надежного пособника для столь необходимого ему проникновения в высший свет.
Трезво, по полицейской привычке, оценив свои шансы и возможности, посланец Наполеона решил, что в данной ситуации продолжать действовать, так сказать, по женской линии куда вернее. И все свои надежды и упования прежде всего связал с «черноокою Аспазией».
Как ни пыталась Мария Антоновна Нарышкина отбиться от вкрадчивых и подобострастных притязаний Савари на ее внимание, ничего из этого не вышло: государь, ссылаясь на приличия и соображения высшего порядка, настоятельно желал, чтобы она не отказывала в приеме поверенному в делах французского императора.
Мария Антоновна, доверительно рассказывая об этом, часто бывавшему в ее доме Давыдову, сокрушительно вздыхала:
— Ума не приложу, Денисушка, как мне и быть с этим проклятым Савари. Так и вьется вокруг меня, так и оплетает своими словесными кружевами. Ох, умеют это французы, ох, умеют... Вот ведь и знаю и чувствую, что он меня в сети свои завлекает, а противиться в себе сил не нахожу. Где уж такой слабой женщине, как я, устоять перед эдаким хватом?.. Одним печалюсь: прознает про сии шашни Багратион, серчать станет. А я гневить князя Петра Ивановича по душевной привязанности к нему совершенно не могу. Ты уж разобъясни ему, ради бога, потихоньку, что я не своею волею, а по настоянию государя Бонапартова посланца у себя принимаю да его обхаживания терплю.
О застрявших наградных реляциях более не говорили. «Да и кому сейчас до них, — думал Денис Давыдов, — вон ведь как все вокруг закружилось...»
Хоть и чувствовала Мария Антоновна обволакивающую и притягательную силу словесных кружев Савари, но всего замысленного им по отношению к ней пока не ведала и она. В тонкую, обольстительно-предупредительную его игру с Нарышкиной в это время ужебыл, оказывается, во всех деталях посвящен Наполеон.
Усмотрев вполне обычную тягу «черноокой Аспазии», как прехорошенькой женщины, к нарядам и ее повышенное внимание к веяниям европейской моды, французский поверенный тут же решил выписать из Парижа все, что смогло бы соответствовать столь безукоризненному и изысканному вкусу Марии Антоновны.
Бонапарт идею Савари одобрил и в своих секретных курьерских депешах давал ему по этому поводу подробнейшие инструкции: как поднести, что при сем сказать...
В ту самую пору, когда первая партия новомодных дамских аксессуаров для Марии Антоновны Нарышкиной, придирчиво и дотошно, со знанием дела, осмотренная перед тем Бонапартом, на взмыленных лошадях уже мчалась по укатанным и гладким европейским трактам к российским пределам, грянуло событие, которого, судя по всему, никак не ждали ни в Париже, ни в Петербурге.
В обеих столицах почти одновременно появились сообщения о том, что английский флот в составе тридцати семи кораблей начал боевые действия против Дании. Остров Зеландия оказался наглухо обложенным с моря, и на него высадились британские экспедиционные войска. Тяжелые фугасные батареи ударили по Копенгагену, город окутался дымом и пламенем, погибли сотни безвинных жертв...
Новые бюллетени принесли вести еще более неутешительные. Не устояв перед английскою варварскою бомбардировкою, датская столица, как оказалось, вскорости покорно растворила городские ворота, сдала арсенал и позволила победителям захватить без сколько-нибудь серьезного сопротивления весь стоящий в гавани внушительный национальный флот из двадцати линейных кораблей.
Эти сообщения привели Бонапарта в неистовое бешенство. Он скрежетал зубами, метался по навощенным до зеркального блеска паркетам Тюильри и с грохотом колотил о каминные решетки бурбонские фарфоровые вазы.
Британские мортиры, бившие по Копенгагену, нанесли урон не столько датской столице, сколько тайным статьям тильзитского трактата, по которым флоту этой балтийской страны отводилась определенная и немалая роль в борьбе с морским владычеством Англии. Теперь этого флота не было. Вернее, и того хуже — он усилил своим составом британскую морскую мощь. Было с чего Наполеону выходить из себя и неистово колошматить доставшиеся ему в наследство королевские вазы.
Александра I известие о разгроме Дании перепугало до того, что у него усилилась и без того уже приметная для окружающих глухота, которая у него развилась еще в отрочестве, как говорили, вследствие слишком раннего безудержного увлечения цитерными утехами...
Русский император, видимо, не чаял, что британский кабинет предпримет столь решительные действия. А что, если недавняя союзница теперь повернет свои воинственные корабли против России? Воевать сейчас с грозною морскою владычицей в расчеты царя никак не входило. Да и обороняться с моря, по сути, было нечем. На невском рейде стояли лишь несколько устаревших неповоротливых фрегатов да кокетливые прогулочные яхты. Основной же российский флот под командой адмирала Сенявина, действовавший в начале года против турок и только недавно отозванный с Востока, медленно возвращался обратно, огибая Европу. Разбитый на мелкие отряды и ничего не ведающий, а потому не ждущий нападения, он мог легко стать добычею англичан...
Ознобная боязнь императора в мгновение ока передалась и всей северной столице. Всюду — и на улицах и в салонах — громогласно толковали о том, что Петербургу, судя по всему, уготована злополучная участь Копенгагена...
Но, как говорится, господь миловал. Британский флот близ Петербурга не появлялся.
Однако в связи со всеми этими событиями и вполне реальными опасениями акции проанглийски настроенных групп и партий разом заметно пали, в чем сразу же сумел убедиться Денис Давыдов, все еще проводивший время в Петербурге и бывавший во многих салонах и гостиных. Заметно поскучнели еще недавно заносчиво фрондирующие сторонники Новосильцева, Кочубея и Строганова. А сэр Роберт Вильсон, хотя и порхал с прежнею почти женскою легкостью, в движениях его и во всем облике невольно ощущалось что-то неестественное, суетливо-механическое.
Савари же, наоборот, заметно приободрился и приосанился.
Еще более положение французского поверенного упрочилось после скандальной истории с подметной брошюрой «Размышления о тильзитском мире», отпечатанной в Лондоне и усердно распространяемой в петербургских салонах полковником Вильсоном вкупе с британским послом лордом Говером.
Экземпляр этой брошюры на одном из раутов миловидный англичанин ловко подсунул и Денису Давыдову, таинственно улыбаясь и заговорчищески подмигивая, как будто заранее безоговорочно зачисляя его в свои сообщники:
— Адъютанту генерала Багратиона, снискавшему славу своим острословием, непременно нужно прочесть сей памфлет. Я уверен, что он придется вам по вкусу.
Давыдов перелистал, конечно, вильсоновскую книжицу. Написана она была лихо, с известным остроумием и желчью. В ней высмеивалась алчная захватническая политика Франции и двуличие и коварство Наполеона. Однако были здесь и некоторые фразы, которые вполне можно было посчитать оскорбительными и для императора Александра I...
«Взор мой столкнулся с его взором, — запишет потом Давыдов, — и остановился на нем твердо и непоколебимо».
Обычно читавший в глазах окружавших его людей либо страх, либо восхищение и почтение, либо умильно-предупредительную лесть, Наполеон на этот раз и увидел и ощутил в прямом и открытом взгляде молодого курносого русского гусарского офицера какую-то еще неведомую ему спокойную и сдержанную силу, способную противостоять его напористой и всепобеждающей до сей поры властности.
Верх в длившемся несколько напряженных мгновении поединке взглядов остался за Денисом Давыдовым.
Наполеон резко повел плечом и отвернул от него лицо.
Судьба, случайно скрестившая их взоры в шумном и празднично-обольстительном Тильзите, пожалуй, и сама еще не ведала о том, что этот упрямый и уверенный в себе русский гусарский офицер через несколько лет неоднократно заступит дорогу французскому императору. Сначала с оружием — когда он с организованным им первым армейским партизанским отрядом будет беспрестанно тревожить и громить тылы Великой армии, чем регулярно будет приводить Наполеона в бешенство, а под Вязьмою в сыром ольшанике у дороги чуть было не пленит его, позорно ретирующегося из Москвы... А потом со своим острым публицистическим пером — когда столь же яростно и непреклонно вступит в полемику с «Записками» Бонапарта и неоспоримыми доводами и фактами уличит его в высокомерной лжи и умышленной фальсификации исторической правды...
Когда оба императора сошли с крыльца и сели на коней, Наполеон отрывисто дернул поводья, ожег шпорами бока своего прекрасного скакуна и нетерпеливо рванул его с места. В тот же миг взяла в карьер и вся блестящая кавалькада всадников. Денису Давыдову показалось, что она умчалась вдоль мощенной аккуратным плоским булыжником улице и скрылась из виду наподобие сверкающего и громозвучного метеора.
В последующие дни ему еще несколько раз пришлось видеть Наполеона. Но эти встречи почти не прибавили новых впечатлений.
Переговоры императоров подходили к концу.
Но у Дениса Давыдова и у многих других русских офицеров в душе не только не рассеивалось, но все более крепло тревожно-горьковатое чувство позорности всего этого столь шумного и пышно обставленного тильзитского действа. Вместе с тем росло и ощущение неудовлетворенности и разочарования в тех своих лучших надеждах, которые все они еще в начале этой злосчастной кампании возлагали на русского монарха.
Само собой разумеется, что у них не было, да и не могло быть, уверенности в прочности заключаемого мира. Наоборот, на смену временному успокоению приходило убеждение, что рано ли, поздно ли им предстоит непременно встретиться на ратном поле с нынешним неприятелем. И борьба эта будет беспощадной и страшной.
Эти тревожные настроения, которые все более овладевали лучшею частью русской армии, Денис Давыдов сумеет потом со всею определенностью выразить в своих записках:
«Общество французов нам ни к чему не служило; ни один из нас не искал не только дружбы, даже знакомства ни с одним из них, невзирая на их старание — вследствие тайного приказа Наполеона, — привлекать нас всякого рода приветливостями и вежливостью... 1812 год стоял уже посреди нас, русских, с своим штыком в крови по дуло, с своим ножом в крови по локоть».
Дым салонных баталий
С наемною душой
Развратные счастливцы,
Придворные друзья
И бледны горделивцы,
Надутые князья!
К. Н. Батюшков
По возвращении из Тильзита в Петербург Петр Иванович Багратион посчитал своим долгом тотчас же начать настоятельные хлопоты о застрявших неведомо где его наградных представлениях на своего адъютанта Дениса Давыдова. Причем решил действовать не официальным волокитным путем через военное ведомство и канцелярию государя, а использовать, так сказать, решительные обходные маневры.
Первый визит, который он нанес в столице, был к всесильной и всегда благоволившей к нему Марии Антоновне Нарышкиной, которую в свете называли «черноокою Аспазией», а Александр I величал «предметом своих отдохновений».
Ни для кого в Петербурге не служило секретом, что 28-летняя веселая и смешливая супруга обер-егермейстера Дмитрия Львовича Нарышкина одновременно почитается почти открыто второю и, пожалуй, истинно любимою женой государя. Во всяком случае, все ведали, что влекла она к себе его неодолимо, и чувства, которые он к ней испытывал, были самые нежные, на какие сластолюбивый монарх был только способен. Искренне, без упования на выгоды, любила его и Мария Антоновна.
Возвышенно-холодная и утонченно-чопорная красота императрицы, бывшей принцессы Луизы Баденской, нареченной при крещении православным именем Елизаветы Алексеевны, Александру I быстро наскучила. Законная супруга получила негласную отставку. С нею рядом царь находился лишь на всякого рода торжествах и официальных церемониях. Всем же остальным его свободным временем почти безраздельно (не считая мелких и быстротечных увлечений ветреного государя) владела Мария Антоновна.
Багратион с отцом Марии Антоновны польским князем Антонием Четвертинским, убитым возмущенными соотечественниками в 1794 году за сочувствие русским, был близко знаком в бытность в Варшаве, саму ее знал еще непоседливой и озорной девочкой-подростком, а посему и в пышном нарышкинском доме на Фонтанке всегда бывал запросто. Задумав нанести туда визит, он прихватил с собою и Давыдова.
Мария Антоновна встретила их в своих личных покоях, которые даже желчный, не склонный к восторгам Вигель называл «храмом красоты», с большим радушием и обычной своею веселостью и непосредственностью.
— Ну как мой «крестник», князь Петр Иванович? Я, помнится, участие в нем принимала и в адъютанты его вам сватала. Не посрамил ли меня в чем? — спросила она.
— Как раз и заехал к тебе, добрейшая Мария Антоновна, чтобы поклониться за то, что благодаря заботам и стараниям твоим я в сию кампанию в Денисе Давыдове не только преданного и исполнительного помощника обрел, но истинно и младшего брата своего по душе и чувству. О храбрости его и неустрашимости и других отменных качествах офицера я уже и не говорю. Сам его в самых жарких и трудных делах видывал — всегда был маладец!.. Жаль этого другие видеть не соизволили...
Мария Антоновна вопросительно вскинула брови.
— Изо всех моих наградных реляций, поданных на Давыдова, — с заметно разгорающимся жаром продолжил князь Петр Иванович, — последствия имела одна, да и та с превеликою проволочкою. А ведь всем в армии ведомо: генерал Багратион попусту воинскими регалиями не кидается и жалует оными токмо истинно достойных, заслуживших их не на вахт-парадах, а под огнем неприятельским...
— Ну будет, будет вам, батюшка Петр Иванович, — ласково и успокоительно произнесла Мария Антоновна. — Ужели допущенное небрежение исправить нельзя? Я за своего «крестника», коли он таким храбрецом оказался, — она с явным удовольствием глянула на Давыдова, — сама, слава богу, могу слово замолвить. Вот ужо и скажу Саше, — простодушно пообещала Мария Антоновна и тут же с улыбкою поправилась: — Его величеству, что, мол, негоже обиды чинить ни князю Багратиону, ни его адъютанту...
Тем временем подали чай со сладостями и ромом, и Мария Антоновна как радушная хозяйка сама потчевала гостей из серебряного самоварчика с амурами.
— Матушка-государыня Екатерина II из него пивала, — сказала весело, между прочим.
Чай, по-старинному сыченный медом и липовым цветом и сдобренный несколькими каплями густого тягучего ямайского рому из оплетенной лакированной соломкою бутылки, был отменный.
Разговор шел тем временем серьезный — о Тильзитском мире, о его противниках и сторонниках.
Слушая рассудительные слова Марии Антоновны, ее острые и точные характеристики государственных мужей, Денис Давыдов снова убеждался, что за веселостью и простодушием сестры его доброго друга и эскадронного командира скрывается ясный и твердый ум и умение разбираться в столь сложных и запутанных вопросах высшей политики, накрепко переплетенной к тому же с дворцовыми и салонными интригами...
Чаепитие у милейшей Марии Антоновны Нарышкиной на многое раскрыло Денису Давыдову глаза.
Во всяком случае, он узнал немало того, о чем до сей поры попросту и не задумывался, — и о умонастроениях в столице, и о примерной расстановке сил в обществе, и о разгорающейся исподволь непримиримой войне салонов, в которой неискушенному человеку легко оказаться жертвою лукавого обмана или хитро сплетенной интриги.
В том, что великосветский Петербург клокочет изнутри наподобие Везувия, Денис Давыдов вскорости убедился самолично.
Несмотря на разгар лета и на погожую погоду, установившуюся в северной столице с конца мая, почти никто из крупных сановников и дипломатов так и не начал дачного сезона. Лишь государь был в своей летней резиденции на Каменном острове. Сам же Петербург жил в каком-то тревожном и нервном ожидании неведомых событий, которые — в этом никто не сомневался — непременно должны были скоро произойти.
За внешним блеском и весельем посольских приемов, светских раутов и шумных загородных выездов Давыдов теперь все отчетливее различал и умело скрываемую озабоченность дипломатов, и вкрадчивую деловитость вельмож, старающихся выведать друг у друга тайные намерения, и явную растерянность кое-кого из придворных чипов, еще недавно неприступных и уверенных в себе, а ныне торопливо ищущих, к какой же группе или партии надобно примкнуть. Эти многочисленные группы и партии глухо враждовали меж собой, ибо каждая старалась заполучить для себя поболее влиятельных сторонников и в достижении цели не брезговала ничем — ни щедрыми двусмысленными посулами, ни облеченными в мягкую форму угрозами, ни утонченно-изысканной лестью.
Безоговорочно одобрявших замирение с французами было немного. Хотя санкт-петербургские газеты в официальных сообщениях и поведали о том, что в Тильзите русский царь и Наполеон заключили союз и поклялись в вечной дружбе, этому в столице как-то не особо верили. В витринах книжных лавок на Невском по-прежнему красовались выставленные еще во время кампании карикатуры на кровожадного корсиканского узурпатора, зловеще пожиравшего младенцев, а в многочисленных соборах и церквах с прежней гневной страстью в соответствии с постановлением Священного Синода, которое никто не отменял, провозглашали анафему «богопротивному антихристу Бонапартию». Поскольку правительство до сих пор так и не решилось опубликовать Тильзитский договор, то на бирже открыто говорили, что мир, может, вовсе и не заключен, а так просто болтают...
Вдохнув полной грудью порохового дыма петербургских салонов и распалившись всеобщим неудовольствием, громко заговорили о посрамленной чести русского оружия и только что вернувшиеся молодые гвардейские офицеры, еще недавно проклинавшие надоевшую им кампанию и рвавшиеся с берегов Немана к столичным увеселениям. У дворянской военной молодежи, правда, была и своя корысть: на время похода каждый из них, как известно, освобождался от обязанностей платить долги, а теперь им опять предстояло отбиваться от досужих и прилипчивых кредиторов.
Судя по всему, государь на Каменном острове чувствовал себя весьма одиноко и неуютно — свет держал его там в своеобразной осаде. Никаких официальных церемоний и праздничных торжеств в ознаменование окончания военных действий и подписания мирного трактата Александр I после приезда из Тильзита не проводил. На неопределенное время были отменены даже обычные вахтпарады и смотры войскам.
Жар «салонных баталий» еще более разгорелся, когда в Петербург почти одновременно прибыли временный поверенный в делах французского императора в России его флигель-адъютант и шеф тайной личной полиции Наполеона генерал Савари и доверенное лицо английского королевского кабинета с туманными полномочиями полковник сэр Роберт Вильсон.
С обоими вновь прибывшими Денис Давыдов встречался ранее. Гладкого, осанистого Савари, затянутого в лазоревый с серебром флигель-адъютантский мундир, с холеным бесстрастным лицом и маленькими колючими, как бы ощупывающими все вокруг себя глазками, он неоднократно видел в свите Наполеона в Тильзите.
С сэром же Вильсоном был знаком короче. Его миловидное, почти женски-лукавое лицо с ласкающим и одновременно пронизывающим взглядом неизменно возникало перед ним в последнюю кампанию при всяком посещении главной квартиры императора Александра I, где англичанин пребывал в должности военного агента почти безотлучно.
Даже не посвященному в тонкости хитроумной международной политики Давыдову было ясно, как божий день, что обер-полицмейстер Наполеона послан в Петербург с главною целью пробить дипломатическую брешь в глухой стене неприязни и отчуждения, которую, несмотря на лучезарную встречу двух императоров, упрямо и своевольно продолжало возводить меж Россией и Францией высшее столичное общество. А миловидный английский полковник, спешно прибывший сюда с какими-то правительственными депешами, своею первейшею заботою почитает решительно воспрепятствовать этому и свести на нет все усилия и ухищрения Бонапартова посланца.
Началось с того, как сказывали, что государь принял на Каменном острове поочередно обоих конкурентов с совершенно одинаковым вниманием и дружественным расположением. Тем самым шансы противникам были даны как бы равные.
С первых же туров дипломатической дуэли ловкий и оборотистый сэр Роберт Вильсон, конечно, явно переигрывал своего более тяжеловесного соперника. Он, как говорится, повел бой. Использовав свои многочисленные связи, англичанин разразился целым каскадом блестящих и стремительных выпадов. В ведущих петербургских салопах он с воодушевлением и искренним благородным гневом рассказывал достоверные подробности о личном участии Савари в кровавом злодействе, учиненном над бедным герцогом Энгиенским 20. Это, мол, он, а никто другой в сообществе с коварным Талейраном заманил в Бадене доверчивого бурбонского принца в западню. А приманкою послужила знаменитая актриса Веймер, которую по сцене величают «девицей Жорж» и которая уже давно значится в списке любовниц Наполеона... Будучи проницательным и осведомленным военным разведчиком, сэр Роберт Вильсон, видимо, знал то, о чем говорил.
Политическое убийство, возмутившее три года назад всю Европу, в том числе и сановный Петербург, получило стараниями английского дипломатического агента новую амурно-трагическую окраску и вызвало ярые эмоции в обществе, в первую очередь, конечно, у светских львиц. Тем более что был указан конкретный виновник преступного деяния.
Двери столичных гостиных, только что едва приоткрывшиеся нехотя, со скрипом, для Савари, тут же с глухим стуком захлопнулись перед «палачом герцога Энгиенского».
Однако верный подручный Бонапарта, несмотря на разящие удары, и не думал о ретираде. Он уступал своему супротивнику в проворности и связях, но зато превосходил его в упорстве и терпении.
Нацелившись на главнейшие великосветские «бастионы», Савари начал их планомерную и неторопливую осаду. Используя благосклонность государя, он далеко не сразу, но все-таки сумел добиться представления императрице-матери в Таврическом дворце. И хотя прием был подчеркнуто холоден и не продолжался и одной минуты, сам по себе факт этот получил огласку и возымел некое действие на умы. Это было, без сомнения, его победой. И немалой.
Вдовствующая императрица Мария Федоровна, как известно, лишившись в зловещую мартовскую ночь своего супруга Павла I, сумела сохранить за собою положение, которому в России до сей поры не было примера. Хотя императором тогда тут жебыл провозглашен ее сын Александр, за нею остался и прежний ранг и все доходы и почетные права, ему соответствующие. Снискавшая еще во времена Екатерины II (и в пику ей!) уважение своей строгой семейной порядочностью и добродетелью, после злополучной ночи она прибавила к сему и ореол страдалицы. Заведование делами благотворительности укрепило мнение о ее милосердии и неустанной заботе о бедных и страждущих.
Двор ее, прозываемый в обществе Старым, большею частью размещался в дорогом вдовьему сердцу Павловске, где все и во дворце и в обширном парке было оставлено так же, как выглядело при незабвенном Павле Петровиче, однако пышные выезды в Петербург следовали часто, поскольку императрица-мать устраняться от многотрудных царственных забот не желала и за всем, что вершится в столице и в государстве, стремилась приглядывать бдительным и пристальным оком. С этим Александру I волей-неволей приходилось считаться.
Так что брешь, пробитая Савари в отношениях с императрицей-матерью, действительно стоила многого. И пусть Старый двор Тильзита пока не одобрил, а посему посланец крамольной Бонапартовой Франции для него как бы вовсе и не существовал, первая официальная встреча с Марией Федоровной вселяла в генерала кое-какие утешительные надежды.
Следующее наступление временный поверенный Наполеона предпринял на Стрельну, где в тридцати верстах от Петербурга пребывал в своей военизированной вотчине великий князь Константин.
Здесь Савари был встречен с распростертыми объятиями и с радостью убедился, что брат русского царя со времени тильзитского свидания окончательно офранцузился: Наполеона он считал своим богом, а Париж — раем. Выписанные из Франции садовники в белых клеенчатых фартуках лихо переиначивали стрельненский парк в миниатюрный Булонский лес.
Однако радость от посещения Стрельны у Савари вскорости начала быстро угасать, ибо он все полнее убеждался, что взбалмошного Константина не любит никто — ни армия, ни общество. В антипатии к нему даже враждующие меж собой группы и партии были единодушны. Савари понял, что в лице великого князя он вряд ли обретет себе надежного пособника для столь необходимого ему проникновения в высший свет.
Трезво, по полицейской привычке, оценив свои шансы и возможности, посланец Наполеона решил, что в данной ситуации продолжать действовать, так сказать, по женской линии куда вернее. И все свои надежды и упования прежде всего связал с «черноокою Аспазией».
Как ни пыталась Мария Антоновна Нарышкина отбиться от вкрадчивых и подобострастных притязаний Савари на ее внимание, ничего из этого не вышло: государь, ссылаясь на приличия и соображения высшего порядка, настоятельно желал, чтобы она не отказывала в приеме поверенному в делах французского императора.
Мария Антоновна, доверительно рассказывая об этом, часто бывавшему в ее доме Давыдову, сокрушительно вздыхала:
— Ума не приложу, Денисушка, как мне и быть с этим проклятым Савари. Так и вьется вокруг меня, так и оплетает своими словесными кружевами. Ох, умеют это французы, ох, умеют... Вот ведь и знаю и чувствую, что он меня в сети свои завлекает, а противиться в себе сил не нахожу. Где уж такой слабой женщине, как я, устоять перед эдаким хватом?.. Одним печалюсь: прознает про сии шашни Багратион, серчать станет. А я гневить князя Петра Ивановича по душевной привязанности к нему совершенно не могу. Ты уж разобъясни ему, ради бога, потихоньку, что я не своею волею, а по настоянию государя Бонапартова посланца у себя принимаю да его обхаживания терплю.
О застрявших наградных реляциях более не говорили. «Да и кому сейчас до них, — думал Денис Давыдов, — вон ведь как все вокруг закружилось...»
Хоть и чувствовала Мария Антоновна обволакивающую и притягательную силу словесных кружев Савари, но всего замысленного им по отношению к ней пока не ведала и она. В тонкую, обольстительно-предупредительную его игру с Нарышкиной в это время ужебыл, оказывается, во всех деталях посвящен Наполеон.
Усмотрев вполне обычную тягу «черноокой Аспазии», как прехорошенькой женщины, к нарядам и ее повышенное внимание к веяниям европейской моды, французский поверенный тут же решил выписать из Парижа все, что смогло бы соответствовать столь безукоризненному и изысканному вкусу Марии Антоновны.
Бонапарт идею Савари одобрил и в своих секретных курьерских депешах давал ему по этому поводу подробнейшие инструкции: как поднести, что при сем сказать...
В ту самую пору, когда первая партия новомодных дамских аксессуаров для Марии Антоновны Нарышкиной, придирчиво и дотошно, со знанием дела, осмотренная перед тем Бонапартом, на взмыленных лошадях уже мчалась по укатанным и гладким европейским трактам к российским пределам, грянуло событие, которого, судя по всему, никак не ждали ни в Париже, ни в Петербурге.
В обеих столицах почти одновременно появились сообщения о том, что английский флот в составе тридцати семи кораблей начал боевые действия против Дании. Остров Зеландия оказался наглухо обложенным с моря, и на него высадились британские экспедиционные войска. Тяжелые фугасные батареи ударили по Копенгагену, город окутался дымом и пламенем, погибли сотни безвинных жертв...
Новые бюллетени принесли вести еще более неутешительные. Не устояв перед английскою варварскою бомбардировкою, датская столица, как оказалось, вскорости покорно растворила городские ворота, сдала арсенал и позволила победителям захватить без сколько-нибудь серьезного сопротивления весь стоящий в гавани внушительный национальный флот из двадцати линейных кораблей.
Эти сообщения привели Бонапарта в неистовое бешенство. Он скрежетал зубами, метался по навощенным до зеркального блеска паркетам Тюильри и с грохотом колотил о каминные решетки бурбонские фарфоровые вазы.
Британские мортиры, бившие по Копенгагену, нанесли урон не столько датской столице, сколько тайным статьям тильзитского трактата, по которым флоту этой балтийской страны отводилась определенная и немалая роль в борьбе с морским владычеством Англии. Теперь этого флота не было. Вернее, и того хуже — он усилил своим составом британскую морскую мощь. Было с чего Наполеону выходить из себя и неистово колошматить доставшиеся ему в наследство королевские вазы.
Александра I известие о разгроме Дании перепугало до того, что у него усилилась и без того уже приметная для окружающих глухота, которая у него развилась еще в отрочестве, как говорили, вследствие слишком раннего безудержного увлечения цитерными утехами...
Русский император, видимо, не чаял, что британский кабинет предпримет столь решительные действия. А что, если недавняя союзница теперь повернет свои воинственные корабли против России? Воевать сейчас с грозною морскою владычицей в расчеты царя никак не входило. Да и обороняться с моря, по сути, было нечем. На невском рейде стояли лишь несколько устаревших неповоротливых фрегатов да кокетливые прогулочные яхты. Основной же российский флот под командой адмирала Сенявина, действовавший в начале года против турок и только недавно отозванный с Востока, медленно возвращался обратно, огибая Европу. Разбитый на мелкие отряды и ничего не ведающий, а потому не ждущий нападения, он мог легко стать добычею англичан...
Ознобная боязнь императора в мгновение ока передалась и всей северной столице. Всюду — и на улицах и в салонах — громогласно толковали о том, что Петербургу, судя по всему, уготована злополучная участь Копенгагена...
Но, как говорится, господь миловал. Британский флот близ Петербурга не появлялся.
Однако в связи со всеми этими событиями и вполне реальными опасениями акции проанглийски настроенных групп и партий разом заметно пали, в чем сразу же сумел убедиться Денис Давыдов, все еще проводивший время в Петербурге и бывавший во многих салонах и гостиных. Заметно поскучнели еще недавно заносчиво фрондирующие сторонники Новосильцева, Кочубея и Строганова. А сэр Роберт Вильсон, хотя и порхал с прежнею почти женскою легкостью, в движениях его и во всем облике невольно ощущалось что-то неестественное, суетливо-механическое.
Савари же, наоборот, заметно приободрился и приосанился.
Еще более положение французского поверенного упрочилось после скандальной истории с подметной брошюрой «Размышления о тильзитском мире», отпечатанной в Лондоне и усердно распространяемой в петербургских салонах полковником Вильсоном вкупе с британским послом лордом Говером.
Экземпляр этой брошюры на одном из раутов миловидный англичанин ловко подсунул и Денису Давыдову, таинственно улыбаясь и заговорчищески подмигивая, как будто заранее безоговорочно зачисляя его в свои сообщники:
— Адъютанту генерала Багратиона, снискавшему славу своим острословием, непременно нужно прочесть сей памфлет. Я уверен, что он придется вам по вкусу.
Давыдов перелистал, конечно, вильсоновскую книжицу. Написана она была лихо, с известным остроумием и желчью. В ней высмеивалась алчная захватническая политика Франции и двуличие и коварство Наполеона. Однако были здесь и некоторые фразы, которые вполне можно было посчитать оскорбительными и для императора Александра I...