Страница:
«Авель находился в Москве во время восшествия на престол Николая; он тогда сказал о нем: «Змей проживет тридцать лет».
После встречи на празднествах с бывшим своим сослуживцем по партизанскому отряду, тогда ротмистром, а теперь генералом Александром Чеченским, Денис Давыдов занес на бумагу весьма примечательное его свидетельство об откровенной трусости нового царя:
«Я всегда полагал, что император Николай одарен мужеством, но слова, сказанные мне бывшим моим подчиненным, вполне бесстрашным генералом Чеченским, и некоторые другие обстоятельства поколебали во мне это убеждение. Чеченский сказал мне однажды: «Вы знаете, что я умею ценить мужество, а потому вы поверите моим словам. Находясь в день 14 декабря близ государя, я во все время наблюдал за ним. Я вас могу уверить честным словом, что у государя, бывшего во все время весьма бледным, душа была в пятках. Не сомневайтесь в моих словах, я не привык врать...»
Дополняли отталкивающий портрет нового императора и другие заметки Давыдова.
Одних этих записей, попади они каким-либо путем в руки неумолимо-жестокого и трусливого-вероломного монарха, было бы, конечно, достаточно для того, чтобы объявить непокорного поэта-партизана и государственным преступником, и дерзким злоумышленником против самодержавно царствующей особы. Но это, видимо, не слишком страшило Давыдова.
15 августа 1826 года Денис Васильевич, распрощавшись с женою, проводившей его до заставы, со стесненным сердцем, как он сам вспоминал впоследствии, отправился в дальнюю дорогу.
Путь его лежал на Елец, Воронеж, Ставрополь. Где-то на подъезде к Владикавказу Давыдов, пересев в седло и оторвавшись вперед от сопровождавшего его пехотного и казачьего конвоя, нагнал военно-почтовый караван, с которым возвращался на Кавказ арестованный несколько месяцев назад, привлеченный к следствию по делу декабристов, но сумевший оправдаться Грибоедов. Нечаянная эта встреча для обоих была великой радостью. Они тут же решили следовать далее до самого Тифлиса неразлучно.
Тяжелый, неповоротливый караван тащился медленно. Путь же от Владикавказа, как уверили знающие люди, уже представлял меньшую опасность в смысле нападения немирных горцев. Потому Давыдов с Грибоедовым и порешили смело отправиться вперед в легких двухместных дрожках, любезно предоставленных им знакомым майором Николаем Федоровичем Огаревым. К тому же, видимо, добрым приятелям хотелось быть подалее от посторонних глаз и ушей.
За несколько дней, проведенных в дороге до Тифлиса, они, конечно, наговорились всласть о литературе, о жизни, об общих друзьях, о трагических событиях 14 декабря и связанных с ними происшествиях. Грибоедов не скрывал своей искренней радости по поводу собственного вызволения из цепких лап Следственной комиссии и спасителем своим и благодетелем справедливо называл Алексея Петровича Ермолова.
Видимо, отзвуком рассказов Александра Сергеевича о всех перипетиях его ареста и роли в этом деле оппозиционно настроенного к правительству проконсула Кавказа и явилась запись, сделанная Давыдовым где-то в это время в своей памятной книжке:
«Вскоре после события 14 декабря Ермолов получил высочайшее повеление арестовать Грибоедова и, захватив все его бумаги, доставить с курьером в Петербург; это повеление настигло Ермолова во время следования его с отрядом из Червленной в Грозную. Ермолов, желая спасти Грибоедова, дал ему время и возможность уничтожить многое, что могло более или менее подвергнуть его беде. Грибоедов, предупрежденный обо всем адъютантом Ермолова Талызиным, сжег все бумаги подозрительного содержания».
От Грибоедова узнал Денис Васильевич и подробности задержки с принятием присяги Отдельным кавказским корпусом новому монарху, так напугавшей Петербург. Этого Николай I Ермолову, вероятно, никогда не простит. С целью его замены, по мнению Александра Сергеевича, государь и послал на Кавказ с весьма широкими полномочиями генерала Паскевича, приходящегося по его жене, кстати, дальним родственником Грибоедову.
Только тут Денис Васильевич понял до конца всю хитрость и вероломство нового царя. Отправляя его на кавказский военный театр под начальство Ермолова, император, оказывается, перед тем уже послал туда же Паскевича с секретною миссией найти повод к смещению Алексея Петровича. Не имея определенного назначения, Давыдов мог теперь лишиться и единственного своего покровителя. А как же тогда он сумеет обрешить дело со своим возвращением в Москву, коли не будет Ермолова? Ведь царь на этот счет никаких письменных распоряжений и указаний не сделал. Все осталось лишь на словах...
Из-за каменных завалов, происшедших в горах, Давыдову и Грибоедову пришлось задержаться в дороге. В Тифлис они смогли приехать лишь 10 сентября.
Ермолов встретил Дениса Васильевича ласково, однако сам был невесел. На темно-бронзозом лице его еще глубже прорезались жесткие морщины.
— Ничего доброго от нового царствования не жду, брат Денис, — сказал он, поблескивая своей серебристой гривой. — С Николаем Павловичем у меня лада никогда не было. Он под моим начальством в гвардейском корпусе числился в Париже, и мне его гуляния по тамошним кабакам урезонивать приходилось. Разве он сего забудет? А задержку мною присяжных листов и тем паче... Вот прислал мне своего приятеля и лизоблюда Паскевича с пожеланием, чтобы он стал моим «первейшим и полезнейшим помощником». Разве я не понимаю, к чемудело клонится? Ну, как говорится, поживем — увидим!..
Поговорили о военных действиях. Персы, по рассказу Ермолова, покуда все еще наступали. Конница Гассан-Хана продвигалась к Караклису. Пограничные русские части под командою полковника князя Севардземидзе и полковника Муравьева отошли к недостроенной крепости Джелал-Оглу близ селения Лоры. Здесь они стояли крепко, дожидаясь подкрепления.
Медленно продвигался вперед и Аббас-Мирза с главными персидскими силами. Он вышел к Елизаветполю, а авангардом дотянулся до Шамхора.
Однако Алексей Петрович отнюдь не считал положение угрожающим. Войска для отпора уже были собраны, ни о каких волнениях в горных районах, на которые, видимо, надеялись персы при вторжении, слухи не доходили.
— Ну теперь пришла пора с незваными гостями и поквитаться, — сказал он спокойно. — В том, что победу одержим, не сомневаюсь нисколько. Персияне в войне азартны лишь до первой серьезной трепки. После того у них весь запал разом пропадает. Более-менее стойкими в сражении у них держатся лишь сарбазы, или регулярные войска. Но и они русскому штыковому напору противостоять не могут. Конные же орды хотя и шумливы, но бестолковы. Впрочем, сам все вскорости увидишь. Пока генералы мои славные Вельяминов и Мадатов двинутся против Аббас-Мирзы, ты бы Гассан-Ханом тем временем занялся. Поезжай в Джелал-Оглу, принимай отряд, коим полковник Муравьев командует. Он же у тебя начальником штаба станет. Офицер качеств отменных, сам убедишься.
— А из каких он Муравьевых? — тут же спросил Денис Васильевич.
— Из тех самых, — все поняв, ответил Ермолов, — четверо его родственников проходили по делу 14 декабря. И сам он взглядов весьма либеральных. Я же люблю и ценю Николая Николаевича как грамотного, дельного и храброго офицера. Буду искренне рад, если ты с ним подружишься.
— А не обидит Муравьева то, что команду над отрядом ему сдать мне придется? — спросил Давыдов в задумчивости.
— Думаю, что поймет все правильно. Ты, слава богу, по чину генерал и определен к военным действиям не мною, а самим государем... Впрочем, для верности я напишу ему еще, кроме приказа, и доверительное письмо.
Приняв отряд и ознакомившись с обстановкой, Денис Васильевич сразу же предложил своему начальнику штаба предпринять против Гассан-Хана смелый рейд, наподобие партизанского, с непременным условием вторжения в персидские пределы. По замыслу Давыдова, их войскам следовало выйти из крепости, скрытно для врага одолеть Безобдалскую горную гряду и, нанеся неожиданный удар по коннице Гассан-Хана, перенести военные действия на неприятельскую территорию, что должно крайне озадачить впечатлительных персиян; после же завершения дерзкого поиска опять выйти к русской границе, куда к заранее намеченному пункту загодя доставить огневые и продовольственные припасы.
Этот план показался Муравьеву вначале чуть ли не фантастическим. Однако чем более он в него вникал, тем больше реальных выгод видел от его осуществления.
И все удалось на славу.
Отряд, составленный из девяти рот пехоты, конной артиллерийской бригады, ста пятидесяти казаков и шести сотен конных грузинских ратников-ополченцев, ведомый Давыдовым, миновал Безобдал, тесня передовые неприятельские порядки, спустился в долину Мирака, где в яростном бою нанес сокрушительнейшее поражение коннице Гассан-Хана, и устремился в персидские владения, где были заняты большое селение Кюлиюдже и несколько деревень. После удачного поиска русские войска вышли, как и предполагалось, к Гумрам.
Денис Васильевич с радостью донес Ермолову о победоносном рейде. Верный своему давнему принципу, он ни слова не говорил о своих собственных заслугах, но не жалел добрых слов в адрес своих солдат и офицеров.
Личную скромность командира и его заботу о своих подчиненных оценили и соратники Дениса Васильевича по отряду, оценил и Алексей Петрович Ермолов, написавший Давыдову:
«Рад сердечно успехам твоим и для пользы службы и для тебя. Не досадую, что залетел ты немного далеко. Напротив, доволен тем, что ты умел воспользоваться обстоятельствами, ничего не делая наудачу. Похваляю весьма скромность твою в донесениях, которая не омрачена наглою хвастливостью. Вижу с удовольстием, что ты одобряешь заслуги других; вот истинный способ найти добрых сотрудников и быть ими любимым. Ты моложе меня, но как будто из одной мы школы; теперь ты еще более мне брат.
Имей терпение, не ропщи на бездействие, которое налагаю на тебя; оно по общей связи дел необходимо».
Положение на военном театре, как и предполагал Ермолов, быстро переменилось. При Елизаветполе решительным ударом были разгромлены основные силы Аббаса-Мирзы. Урон, понесенный Гассан-Ханом от отряда Давыдова, а тем более рейд его по неприятельским владениям заставили персов самих перейти к обороне.
В это время Денис Васильевич с Николаем Муравьевым уже прикинули другой, не менее смелый и дерзкий план — малыми силами, используя замешательство противника, овладеть Эриванью и Тавризом. Местное армянское население, ненавидящее жестоких правителей из персидской династии Каджаров, наверняка бы оказало русским войскам вооруженную помощь.
В других обстоятельствах Ермолов, несомненно, одобрил бы и поддержал подобную военную экспедицию, а может быть, даже самолично ее возглавил. Теперь же его более занимала внутренняя война, разгоревшаяся в Главном штабе. Паскевич, уверенный в твердой поддержке государя, набирал силу и уже открыто интриговал против Алексея Петровича.
Ознакомившись с новым планом Давыдова и Муравьева, Ермолов распорядился покуда не форсировать военных событий, а заняться достройкою крепости Джелал-Оглу.
На персидском фронте установилось временное затишье.
Проведя еще два месяца с отрядом и завершив строительство крепостных сооружений, Денис Давыдов в декабре, томясь вынужденным бездействием, приехал в Тифлис с единственной целью — отпроситься у Ермолова в отпуск.
— Я, конечно, любезный брат, не возражаю, — сказал на это Алексей Петрович, — однако, сам понимаешь, ты прислан сюда государем, и пригляд его за тобою здесь непременно ведется. Дабы излишних придирок к нам не было, напиши-ка рапорт о болезни. Скажем, о местной лихорадке, столь здесь распространенной... Эдак-то вернее будет. Хворого держать во фрунте — грех!..
Получив соизволение на шестинедельный отпуск «для исправления здоровья», Денис Васильевич в канун дня Николы зимнего отбыл на почтовых в Москву.
Отпускное времечко пролетело, как на крыльях.
Въехавший в первопрестольную столицу по звонкому веселому морозцу, радостный и возбужденный предстоящей долгожданной встречей с семьей, свиданьями с добрыми друзьями и приятелями, Давыдов покинул Москву по хлипкой весенней распутице, как сам он выразился, «с потушенным лицом и сердцем».
В утомительно-протяжной дороге на Кавказ, где, как он знал наверняка, ожидать ему по нынешней поре было абсолютно нечего, его опечаленную новою разлукою душу могли согреть лишь воспоминания о недавних, так быстро пролетевших днях.
Дома, слава богу, было все ладно. Софья Николаевна счастливо разрешилась от бремени и родила ему четвертого сына — курносого, темноглазенького крепыша, которого с обоюдного согласия нарекли Ахиллом. Остальные трое — Вася, Николенька и годовалый Денис — тоже были здоровы и обещали вырасти отчаянными сорванцами. Весь давыдовский дом на Арбате, на углу Староконюшенного переулка, был с утра и до вечера наполнен их неумолчными то восторженными, то требовательными голосами.
«О, господи, как Сонюшка без меня только управляется с этими лихими партизанами», — ласково думалось Денису Васильевичу в дальней дороге о жене и сыновьях.
Вспоминалось, конечно, и о друзьях. И в первую очередь — о Пушкине. Встречами с ним, словно лучистым солнышком, было освещено все московское пребывание Давыдова.
Весть о том, что любезный Александр Сергеевич еще в сентябре возвращен из псковской ссылки, привезен с фельдъегерем в Москву и милостиво принят новым царем, пожелавшим стать его личным цензором, Денис Васильевич узнал еще в Тифлисе от Грибоедова. Поэтому на другой же день по приезде в старую столицу поспешил к Вяземским, которые наверняка знали, где искать Пушкина. Семейство князя Петра Андреевича совсем недавно с сельскохозяйственного подворья в Грузинах, принадлежавшего отчиму Веры Федоровны Кологривову, переехало в свой собственный просторный и со вкусом обставленный дом в Большом Чернышевском переулке. Как раз напротив в доме своего тестя жил в эту пору Баратынский, женившийся минувшим летом на старшей дочери генерал-майора Энгельгардта — Анастасии Львовне.
Перецеловав милых Вяземских, Денис Васильевич первым делом справился о Пушкине.
— Здесь, здесь, — подтвердил князь Петр Андреевич, — ненадолго уезжал в свое Михайловское и вот этими днями только сызнова вернулся. Остановился покуда у приятеля своего Сергея Соболевского на Собачьей площадке, в доме статской советницы Ренкевич. Там у них квартира холостяцкая и завсегда дым коромыслом. Истинный двор проходной, а не жилище. Однако Пушкину по его характеру, должно, все это нравится.
Давыдов с Вяземским покатили к Соболевскому. Дорогою князь Петр Андреевич продолжал вытряхать новости вперемешку со своими колкостями и язвительными шутками ворохом, как из короба. Он рассказал о том, что Пушкин «привлюбился» было в свою дальнюю родственницу Софью Федоровну Пушкину, почитавшуюся в Москве чуть ли не первой красавицей. Дело как будто бы уже шло на лад, Пушкин уехал в Михайловское в надежде. Однако по возвращении узнал, что Софья Федоровна предпочла поэту скромного чиновника Панина, смотрителя Московского вдовьего дома.
Тут же Вяземский восхитился новой трагедией Пушкина «Борис Годунов», чтения которой вызвали в литературных московских кругах бурю восторга. Но эти же чтения неопубликованной пьесы, по его словам, привели в негодование пушкинского «высочайшего цензора», и теперь, как достоверно известно, царь поручил рецензирование «Бориса Годунова» известному прощелыге Фаддею Булгарину. Это, конечно, привело Александра Сергеевича в бешенство. Ко всему прочему появились и стали ходить по рукам сорок четыре выброшенные цензурой строки из вышедшей уже пушкинской элегии «Андрей Шенье». На сем отрывке, гуляющем в списках, значилось проставленное кем-то заглавие «14 декабря», а внизу подпись «А. Пушкин». Это тоже вызвало великую тревогу правительства и грозит поэту изрядными хлопотами...
В деревянном одноэтажном домике на Собачьей площадке действительно дым стоял коромыслом. В комнатах толкались какие-то неведомые люди, в темноватой передней, несмотря на дневную пору, горели свечи, в углу под образами шла карточная игра, тут же звенела гитара и несколько хриплых голосов тешились исполнением «Черной шали», на туалетном столике, обсыпанном пеплом, курились, должно быть, позабытые кем-то трубки с длинными чубуками.
Пушкина они нашли в боковой маленькой комнатке с двумя окнами. Он был в полосатом халате, обвязанном шелковым платком. Сидя за изящным бюро красного дерева с бронзою, то ли писал, то ли разбирал раскиданные перед ним бумаги. Увидев друзей, весь засветился восторгом.
— Денис Васильевич, вот радость! Уж не чаял вас повидать. Только и слышу, что персов на Кавказе громите! Дайте обниму сурового воина с душою нежной... Здравствуй и ты, душа моя, Петр Андреевич! Вот уважили! А то я от забот моих уже и в печаль впадать начал... Впрочем, грустить в доме нашем дело непростое, сами видели. Не квартира, а съезжая 48. Все идет своим заведенным порядком — частный пристав Соболевский бранится и дерется по-прежнему, шпионы же, драгуны и пьяницы толкутся у нас с утра до вечера... Сейчас в доме, считайте, тишина, Сергей Александрович изволил с самого утра уехать к обер-полицмейстеру Шульгину за меня хлопотать. Посему у нас и эдакая благость. При Соболевском куда веселее!..
— Я же тебя давно к себе кличу, Александр Сергеевич, — с легким упреком сказал Вяземский. — Разве возможно жить в эдаком бедламе?
— Sans rancune 49, мой милый князь, — улыбнулся Пушкин. — В твоем доме я и так более времени провожу, чем в прочих местах. Здесь же я не удобства ценю, а вольготность, до коей после ссылок моих стал великий охотник... Ну ладно, об этом более не стоит, послушайте лучше, друзья, высочайшую оценку трагедии моей. Вот, только что прислана мне с сопроводительным письмом генерала Бенкендорфа.
Он раскрыл синий казенный конверт, лежащий на столе, и, достав из него гербованную бумагу, прочел:
— «Я имел счастье представить государю императору комедию вашу о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве. Его величество изволил прочесть оную с большим удовольствием и на поднесенной мною по сему предмету записке собственноручно написал следующее:
«Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал Комедию свою в историческую повесть или роман, наподобие Вальтера Скотта».
Пушкин сложил бумагу и в сердцах швырнул ее на бюро:
— Каково, а? Эдакое царское мнение я должен, судя по всему, выучить наизусть и повторять утрами и вечерами вместо молитвы, для прояснения ума своего!.. Вот же мой ответ Бенкендорфу, перед вашим приездом писанный.
Он взял из вороха бумаг черновой лист со многими помарками и начал читать с подчеркнуто-монотонной интонацией:
— «С чувством глубочайшей благодарности получил я письмо Вашего превосходительства, уведомляющее меня о всемилостившем отзыве его величества касательно моей драматической поэмы. Согласен, что она более сбивается на исторический роман, нежели на трагедию, как государь император изволил заметить. Жалею, что я не в силах уже переделать мною однажды написанное».
— Достойный ответ, Александр Сергеевич, — возбужденно воскликнул Давыдов. — Лихо вы смазали высочайшего ценителя словесности. Ничего не скажешь!..
— Молодец, душа моя! — подтвердил с разгоревшимся румянцем на щеках и Вяземский.
— Только, чур, о сем происшествии покуда никому ни слова, — предупредил Пушкин, просияв лицом. — Не хочу лишних разговоров. Хлопот у меня сейчас и без того хватает, лишь успеваю оправдываться.
Денис Васильевич невольно залюбовался им. Несмотря на множество непростых забот, Пушкин был, как в лучшее свое время, порывист, дерзок и деятелен. Узкое лицо Александра Сергеевича за прошедшие с их последней встречи годы утратило юношескую мягкость, его прорезали резкие морщины и оттенили длинные бакенбарды, и это придало ему, пожалуй, черты какой-то спокойной внутренней силы и возмужания. Таким Давыдову он был еще более по душе.
— Да, Денис Васильевич, я уже писал о том князю Петру Андреевичу, — вспомнив о чем-то, с улыбкою обратился к Давыдову Пушкин, — так уж и быть, открою и вам сию тайну. Сестра моя Ольга влюблена в вас с первой же встречи в Петербурге. И поделом ей! Вы ведь теперь, сказывают, примерный отец семейства, и надежд ей, стало быть, никаких не оставляете. Так ли?
Денис Васильевич лихо покрутил свой смоляной ус.
— Гусар остается гусаром, Александр Сергеевич. Он ни ворогу, ни возрасту не сдается. Сделайте милость, поклонитесь сестрице вашей, однако чувств ее не охлаждайте. Я еще, может статься, налечу в Петербург, как буря. А далее уж, как говорится, лишь богу известно, что произойти может!
— Ну пусть живет верою в гусарскую доблесть! — воскликнул Пушкин и рассыпал свой заливистый смех. — Так бы я и сам ответствовал! — И тут же, задумавшись, спросил: — А правда, Денис Васильевич, что вы Ольге Сергеевне критиковали Заремины очи в «Бахчисарайском фонтане»? Я вашим мнением всегда дорожил, и услышать замечания старшего друга, коего давно люблю и почитаю, мне не в обиду.
— Был такой разговор с сестрою вашей, — подтвердил Давыдов. — При описании Зареминых очей смутила меня цветистость слога. Про то я и сказывал. Не мне, может быть, учить вас, однако следование восточному канону показалось мне излишне нарочитым. Уж не обессудьте!..
Потом было еще несколько дружеских и душевных встреч с любимым Александром Сергеевичем — и у Вяземских, и у Погодина в его только что начавшем издаваться «Московском вестнике», и в знаменитом литературном салоне княгиня Зинаиды Александровны Волконской на Тверской, и в итальянской опере в доме Апраксина на Знаменке на представлении оперы Россини «Сорока-воровка», и на одном из балов в Благородном собрании. Дважды Пушкин заезжал накоротке и в дом Дениса Васильевича на Арбате, с интересом расспрашивал о персидской войне, о Ермолове, читал несколько сцен из «Бориса Годунова» и написанные недавно здесь, в Москве, «Стансы»...
Возвращаясь на Кавказ, Давыдов вспоминал с теплотою сердечной и еще об одной радости, которую ему подарила отпускная Москва.
Вскоре после его приезда в доме у них побывал племянник Дениса Васильевича, сын дяди Петра Львовича, семнадцатилетний Владимир Давыдов, прибывший незадолго перед тем из Эдинбурга, где он учился в тамошнем университете. Он-то и привез из далекой Шотландии портрет Вальтера Скотта, переданный с ним в подарок поэту-партизану знаменитым романистом, с его собственноручной надписью: «Вальтер Скотт — Денису Давыдову». У этого подарка, которому Денис Васильевич, конечно, искренне порадовался, была своя предыстория.
Еще год назад Владимир Давыдов, отправленный учиться в Эдинбург, написал своим родителям, что познакомился с Вальтером Скоттом, который, узнав, что он племянник знаменитого русского партизана, принял его весьма ласково и неоднократно приглашал в гости в свое поместье Эбботсфорд. Кроме того, Владимир сообщал, что знаменитый писатель очень интересуется историей кампании 1812 года, особенно действиями русских партизан, а в рабочем кабинете его на видном месте красуется портрет Дениса Васильевича Давыдова, которого в Англии почитают истинной грозою французов и называют романтическим именем — «Черный Капитан».
Содержание этого послания вскоре стало известно Денису Васильевичу, и он посчитал своим долгом написать письмо и горячо поблагодарить Вальтера Скотта за такое внимание к своей особе. Тот, в свою очередь, откликнулся письмом от 17 апреля 1826 года, присланным из Эбботсфорда, в котором, в частности, говорилось: «Немалая честь для меня, живущего на покое, быть предметом столь лестного мнения человека, справедливо вызывающего восхищение той патриотической доблестью, с которой он служил родине в час грозной опасности, человека, имя которого останется в веках на самых блестящих и вместе горестных страницах русской истории. Вы едва ли можете себе представить, сколько сердец — и горячее всех сердце пишущего Вам — обращалось к вашим снежным бивакам с надеждой и тревогой, внушенными происходившими там решающими событиями, и какой взрыв энтузизма в нашей стране вызвало ваше победоносное наступление. Ваша чрезвычайная любезность позволяет мне обратиться к Вам с просьбой, исполнение которой я буду рассматривать как неоценимую услугу.
Я очень хотел бы знать подробности партизанской войны, которая велась с такой отчаянной смелостью и неутомимой настойчивостью во время московской кампании. Я знаю, что было бы безрассудно обращаться с просьбой, требующей от Вас столь большой затраты времени, поэтому я ограничился бы получением нескольких описаний и эпизодов, написанных рукой Черного Капитана, и это считал бы величайшей любезностью...»
Получив портрет знаменитого романиста с его дарственной надписью и повесив, в свою очередь, изображение Вальтера Скотта в своем кабинете, Денис Васильевич написал ему 10 января 1827 года новое письмо:
«Я слышал от своего племянника Владимира Давыдова, что Вы коллекционируете оружие. Позвольте мне прислать Вам несколько образцов оружия кавказских горцев, курдов, живущих у подножия Арарата, и персов. Я был бы весьма счастлив пополнить Вашу коллекцию своими трофеями...
Вы писали мне, что хотели бы иметь некоторые представления о характере партизанской войны. Обстоятельства помешали мне ответить Вам своевременно, но по возвращении из Персии я буду иметь честь и удовольствие сослаться на мои «Мемуары об операциях моего отряда в 1812 г.» и мой «Опыт теории партизанских действий», которые года два тому назад вышли в 3-м издании и которые перед моим отъездом в действующую армию я еще раз пересмотрел, исправил и дополнил. Владимир хорошо знает оба языка — русский и английский — и с удовольствием переведет Вам мои мемуары и плоды наблюдений...»
После встречи на празднествах с бывшим своим сослуживцем по партизанскому отряду, тогда ротмистром, а теперь генералом Александром Чеченским, Денис Давыдов занес на бумагу весьма примечательное его свидетельство об откровенной трусости нового царя:
«Я всегда полагал, что император Николай одарен мужеством, но слова, сказанные мне бывшим моим подчиненным, вполне бесстрашным генералом Чеченским, и некоторые другие обстоятельства поколебали во мне это убеждение. Чеченский сказал мне однажды: «Вы знаете, что я умею ценить мужество, а потому вы поверите моим словам. Находясь в день 14 декабря близ государя, я во все время наблюдал за ним. Я вас могу уверить честным словом, что у государя, бывшего во все время весьма бледным, душа была в пятках. Не сомневайтесь в моих словах, я не привык врать...»
Дополняли отталкивающий портрет нового императора и другие заметки Давыдова.
Одних этих записей, попади они каким-либо путем в руки неумолимо-жестокого и трусливого-вероломного монарха, было бы, конечно, достаточно для того, чтобы объявить непокорного поэта-партизана и государственным преступником, и дерзким злоумышленником против самодержавно царствующей особы. Но это, видимо, не слишком страшило Давыдова.
15 августа 1826 года Денис Васильевич, распрощавшись с женою, проводившей его до заставы, со стесненным сердцем, как он сам вспоминал впоследствии, отправился в дальнюю дорогу.
Путь его лежал на Елец, Воронеж, Ставрополь. Где-то на подъезде к Владикавказу Давыдов, пересев в седло и оторвавшись вперед от сопровождавшего его пехотного и казачьего конвоя, нагнал военно-почтовый караван, с которым возвращался на Кавказ арестованный несколько месяцев назад, привлеченный к следствию по делу декабристов, но сумевший оправдаться Грибоедов. Нечаянная эта встреча для обоих была великой радостью. Они тут же решили следовать далее до самого Тифлиса неразлучно.
Тяжелый, неповоротливый караван тащился медленно. Путь же от Владикавказа, как уверили знающие люди, уже представлял меньшую опасность в смысле нападения немирных горцев. Потому Давыдов с Грибоедовым и порешили смело отправиться вперед в легких двухместных дрожках, любезно предоставленных им знакомым майором Николаем Федоровичем Огаревым. К тому же, видимо, добрым приятелям хотелось быть подалее от посторонних глаз и ушей.
За несколько дней, проведенных в дороге до Тифлиса, они, конечно, наговорились всласть о литературе, о жизни, об общих друзьях, о трагических событиях 14 декабря и связанных с ними происшествиях. Грибоедов не скрывал своей искренней радости по поводу собственного вызволения из цепких лап Следственной комиссии и спасителем своим и благодетелем справедливо называл Алексея Петровича Ермолова.
Видимо, отзвуком рассказов Александра Сергеевича о всех перипетиях его ареста и роли в этом деле оппозиционно настроенного к правительству проконсула Кавказа и явилась запись, сделанная Давыдовым где-то в это время в своей памятной книжке:
«Вскоре после события 14 декабря Ермолов получил высочайшее повеление арестовать Грибоедова и, захватив все его бумаги, доставить с курьером в Петербург; это повеление настигло Ермолова во время следования его с отрядом из Червленной в Грозную. Ермолов, желая спасти Грибоедова, дал ему время и возможность уничтожить многое, что могло более или менее подвергнуть его беде. Грибоедов, предупрежденный обо всем адъютантом Ермолова Талызиным, сжег все бумаги подозрительного содержания».
От Грибоедова узнал Денис Васильевич и подробности задержки с принятием присяги Отдельным кавказским корпусом новому монарху, так напугавшей Петербург. Этого Николай I Ермолову, вероятно, никогда не простит. С целью его замены, по мнению Александра Сергеевича, государь и послал на Кавказ с весьма широкими полномочиями генерала Паскевича, приходящегося по его жене, кстати, дальним родственником Грибоедову.
Только тут Денис Васильевич понял до конца всю хитрость и вероломство нового царя. Отправляя его на кавказский военный театр под начальство Ермолова, император, оказывается, перед тем уже послал туда же Паскевича с секретною миссией найти повод к смещению Алексея Петровича. Не имея определенного назначения, Давыдов мог теперь лишиться и единственного своего покровителя. А как же тогда он сумеет обрешить дело со своим возвращением в Москву, коли не будет Ермолова? Ведь царь на этот счет никаких письменных распоряжений и указаний не сделал. Все осталось лишь на словах...
Из-за каменных завалов, происшедших в горах, Давыдову и Грибоедову пришлось задержаться в дороге. В Тифлис они смогли приехать лишь 10 сентября.
Ермолов встретил Дениса Васильевича ласково, однако сам был невесел. На темно-бронзозом лице его еще глубже прорезались жесткие морщины.
— Ничего доброго от нового царствования не жду, брат Денис, — сказал он, поблескивая своей серебристой гривой. — С Николаем Павловичем у меня лада никогда не было. Он под моим начальством в гвардейском корпусе числился в Париже, и мне его гуляния по тамошним кабакам урезонивать приходилось. Разве он сего забудет? А задержку мною присяжных листов и тем паче... Вот прислал мне своего приятеля и лизоблюда Паскевича с пожеланием, чтобы он стал моим «первейшим и полезнейшим помощником». Разве я не понимаю, к чемудело клонится? Ну, как говорится, поживем — увидим!..
Поговорили о военных действиях. Персы, по рассказу Ермолова, покуда все еще наступали. Конница Гассан-Хана продвигалась к Караклису. Пограничные русские части под командою полковника князя Севардземидзе и полковника Муравьева отошли к недостроенной крепости Джелал-Оглу близ селения Лоры. Здесь они стояли крепко, дожидаясь подкрепления.
Медленно продвигался вперед и Аббас-Мирза с главными персидскими силами. Он вышел к Елизаветполю, а авангардом дотянулся до Шамхора.
Однако Алексей Петрович отнюдь не считал положение угрожающим. Войска для отпора уже были собраны, ни о каких волнениях в горных районах, на которые, видимо, надеялись персы при вторжении, слухи не доходили.
— Ну теперь пришла пора с незваными гостями и поквитаться, — сказал он спокойно. — В том, что победу одержим, не сомневаюсь нисколько. Персияне в войне азартны лишь до первой серьезной трепки. После того у них весь запал разом пропадает. Более-менее стойкими в сражении у них держатся лишь сарбазы, или регулярные войска. Но и они русскому штыковому напору противостоять не могут. Конные же орды хотя и шумливы, но бестолковы. Впрочем, сам все вскорости увидишь. Пока генералы мои славные Вельяминов и Мадатов двинутся против Аббас-Мирзы, ты бы Гассан-Ханом тем временем занялся. Поезжай в Джелал-Оглу, принимай отряд, коим полковник Муравьев командует. Он же у тебя начальником штаба станет. Офицер качеств отменных, сам убедишься.
— А из каких он Муравьевых? — тут же спросил Денис Васильевич.
— Из тех самых, — все поняв, ответил Ермолов, — четверо его родственников проходили по делу 14 декабря. И сам он взглядов весьма либеральных. Я же люблю и ценю Николая Николаевича как грамотного, дельного и храброго офицера. Буду искренне рад, если ты с ним подружишься.
— А не обидит Муравьева то, что команду над отрядом ему сдать мне придется? — спросил Давыдов в задумчивости.
— Думаю, что поймет все правильно. Ты, слава богу, по чину генерал и определен к военным действиям не мною, а самим государем... Впрочем, для верности я напишу ему еще, кроме приказа, и доверительное письмо.
Приняв отряд и ознакомившись с обстановкой, Денис Васильевич сразу же предложил своему начальнику штаба предпринять против Гассан-Хана смелый рейд, наподобие партизанского, с непременным условием вторжения в персидские пределы. По замыслу Давыдова, их войскам следовало выйти из крепости, скрытно для врага одолеть Безобдалскую горную гряду и, нанеся неожиданный удар по коннице Гассан-Хана, перенести военные действия на неприятельскую территорию, что должно крайне озадачить впечатлительных персиян; после же завершения дерзкого поиска опять выйти к русской границе, куда к заранее намеченному пункту загодя доставить огневые и продовольственные припасы.
Этот план показался Муравьеву вначале чуть ли не фантастическим. Однако чем более он в него вникал, тем больше реальных выгод видел от его осуществления.
И все удалось на славу.
Отряд, составленный из девяти рот пехоты, конной артиллерийской бригады, ста пятидесяти казаков и шести сотен конных грузинских ратников-ополченцев, ведомый Давыдовым, миновал Безобдал, тесня передовые неприятельские порядки, спустился в долину Мирака, где в яростном бою нанес сокрушительнейшее поражение коннице Гассан-Хана, и устремился в персидские владения, где были заняты большое селение Кюлиюдже и несколько деревень. После удачного поиска русские войска вышли, как и предполагалось, к Гумрам.
Денис Васильевич с радостью донес Ермолову о победоносном рейде. Верный своему давнему принципу, он ни слова не говорил о своих собственных заслугах, но не жалел добрых слов в адрес своих солдат и офицеров.
Личную скромность командира и его заботу о своих подчиненных оценили и соратники Дениса Васильевича по отряду, оценил и Алексей Петрович Ермолов, написавший Давыдову:
«Рад сердечно успехам твоим и для пользы службы и для тебя. Не досадую, что залетел ты немного далеко. Напротив, доволен тем, что ты умел воспользоваться обстоятельствами, ничего не делая наудачу. Похваляю весьма скромность твою в донесениях, которая не омрачена наглою хвастливостью. Вижу с удовольстием, что ты одобряешь заслуги других; вот истинный способ найти добрых сотрудников и быть ими любимым. Ты моложе меня, но как будто из одной мы школы; теперь ты еще более мне брат.
Имей терпение, не ропщи на бездействие, которое налагаю на тебя; оно по общей связи дел необходимо».
Положение на военном театре, как и предполагал Ермолов, быстро переменилось. При Елизаветполе решительным ударом были разгромлены основные силы Аббаса-Мирзы. Урон, понесенный Гассан-Ханом от отряда Давыдова, а тем более рейд его по неприятельским владениям заставили персов самих перейти к обороне.
В это время Денис Васильевич с Николаем Муравьевым уже прикинули другой, не менее смелый и дерзкий план — малыми силами, используя замешательство противника, овладеть Эриванью и Тавризом. Местное армянское население, ненавидящее жестоких правителей из персидской династии Каджаров, наверняка бы оказало русским войскам вооруженную помощь.
В других обстоятельствах Ермолов, несомненно, одобрил бы и поддержал подобную военную экспедицию, а может быть, даже самолично ее возглавил. Теперь же его более занимала внутренняя война, разгоревшаяся в Главном штабе. Паскевич, уверенный в твердой поддержке государя, набирал силу и уже открыто интриговал против Алексея Петровича.
Ознакомившись с новым планом Давыдова и Муравьева, Ермолов распорядился покуда не форсировать военных событий, а заняться достройкою крепости Джелал-Оглу.
На персидском фронте установилось временное затишье.
Проведя еще два месяца с отрядом и завершив строительство крепостных сооружений, Денис Давыдов в декабре, томясь вынужденным бездействием, приехал в Тифлис с единственной целью — отпроситься у Ермолова в отпуск.
— Я, конечно, любезный брат, не возражаю, — сказал на это Алексей Петрович, — однако, сам понимаешь, ты прислан сюда государем, и пригляд его за тобою здесь непременно ведется. Дабы излишних придирок к нам не было, напиши-ка рапорт о болезни. Скажем, о местной лихорадке, столь здесь распространенной... Эдак-то вернее будет. Хворого держать во фрунте — грех!..
Получив соизволение на шестинедельный отпуск «для исправления здоровья», Денис Васильевич в канун дня Николы зимнего отбыл на почтовых в Москву.
Отпускное времечко пролетело, как на крыльях.
Въехавший в первопрестольную столицу по звонкому веселому морозцу, радостный и возбужденный предстоящей долгожданной встречей с семьей, свиданьями с добрыми друзьями и приятелями, Давыдов покинул Москву по хлипкой весенней распутице, как сам он выразился, «с потушенным лицом и сердцем».
В утомительно-протяжной дороге на Кавказ, где, как он знал наверняка, ожидать ему по нынешней поре было абсолютно нечего, его опечаленную новою разлукою душу могли согреть лишь воспоминания о недавних, так быстро пролетевших днях.
Дома, слава богу, было все ладно. Софья Николаевна счастливо разрешилась от бремени и родила ему четвертого сына — курносого, темноглазенького крепыша, которого с обоюдного согласия нарекли Ахиллом. Остальные трое — Вася, Николенька и годовалый Денис — тоже были здоровы и обещали вырасти отчаянными сорванцами. Весь давыдовский дом на Арбате, на углу Староконюшенного переулка, был с утра и до вечера наполнен их неумолчными то восторженными, то требовательными голосами.
«О, господи, как Сонюшка без меня только управляется с этими лихими партизанами», — ласково думалось Денису Васильевичу в дальней дороге о жене и сыновьях.
Вспоминалось, конечно, и о друзьях. И в первую очередь — о Пушкине. Встречами с ним, словно лучистым солнышком, было освещено все московское пребывание Давыдова.
Весть о том, что любезный Александр Сергеевич еще в сентябре возвращен из псковской ссылки, привезен с фельдъегерем в Москву и милостиво принят новым царем, пожелавшим стать его личным цензором, Денис Васильевич узнал еще в Тифлисе от Грибоедова. Поэтому на другой же день по приезде в старую столицу поспешил к Вяземским, которые наверняка знали, где искать Пушкина. Семейство князя Петра Андреевича совсем недавно с сельскохозяйственного подворья в Грузинах, принадлежавшего отчиму Веры Федоровны Кологривову, переехало в свой собственный просторный и со вкусом обставленный дом в Большом Чернышевском переулке. Как раз напротив в доме своего тестя жил в эту пору Баратынский, женившийся минувшим летом на старшей дочери генерал-майора Энгельгардта — Анастасии Львовне.
Перецеловав милых Вяземских, Денис Васильевич первым делом справился о Пушкине.
— Здесь, здесь, — подтвердил князь Петр Андреевич, — ненадолго уезжал в свое Михайловское и вот этими днями только сызнова вернулся. Остановился покуда у приятеля своего Сергея Соболевского на Собачьей площадке, в доме статской советницы Ренкевич. Там у них квартира холостяцкая и завсегда дым коромыслом. Истинный двор проходной, а не жилище. Однако Пушкину по его характеру, должно, все это нравится.
Давыдов с Вяземским покатили к Соболевскому. Дорогою князь Петр Андреевич продолжал вытряхать новости вперемешку со своими колкостями и язвительными шутками ворохом, как из короба. Он рассказал о том, что Пушкин «привлюбился» было в свою дальнюю родственницу Софью Федоровну Пушкину, почитавшуюся в Москве чуть ли не первой красавицей. Дело как будто бы уже шло на лад, Пушкин уехал в Михайловское в надежде. Однако по возвращении узнал, что Софья Федоровна предпочла поэту скромного чиновника Панина, смотрителя Московского вдовьего дома.
Тут же Вяземский восхитился новой трагедией Пушкина «Борис Годунов», чтения которой вызвали в литературных московских кругах бурю восторга. Но эти же чтения неопубликованной пьесы, по его словам, привели в негодование пушкинского «высочайшего цензора», и теперь, как достоверно известно, царь поручил рецензирование «Бориса Годунова» известному прощелыге Фаддею Булгарину. Это, конечно, привело Александра Сергеевича в бешенство. Ко всему прочему появились и стали ходить по рукам сорок четыре выброшенные цензурой строки из вышедшей уже пушкинской элегии «Андрей Шенье». На сем отрывке, гуляющем в списках, значилось проставленное кем-то заглавие «14 декабря», а внизу подпись «А. Пушкин». Это тоже вызвало великую тревогу правительства и грозит поэту изрядными хлопотами...
В деревянном одноэтажном домике на Собачьей площадке действительно дым стоял коромыслом. В комнатах толкались какие-то неведомые люди, в темноватой передней, несмотря на дневную пору, горели свечи, в углу под образами шла карточная игра, тут же звенела гитара и несколько хриплых голосов тешились исполнением «Черной шали», на туалетном столике, обсыпанном пеплом, курились, должно быть, позабытые кем-то трубки с длинными чубуками.
Пушкина они нашли в боковой маленькой комнатке с двумя окнами. Он был в полосатом халате, обвязанном шелковым платком. Сидя за изящным бюро красного дерева с бронзою, то ли писал, то ли разбирал раскиданные перед ним бумаги. Увидев друзей, весь засветился восторгом.
— Денис Васильевич, вот радость! Уж не чаял вас повидать. Только и слышу, что персов на Кавказе громите! Дайте обниму сурового воина с душою нежной... Здравствуй и ты, душа моя, Петр Андреевич! Вот уважили! А то я от забот моих уже и в печаль впадать начал... Впрочем, грустить в доме нашем дело непростое, сами видели. Не квартира, а съезжая 48. Все идет своим заведенным порядком — частный пристав Соболевский бранится и дерется по-прежнему, шпионы же, драгуны и пьяницы толкутся у нас с утра до вечера... Сейчас в доме, считайте, тишина, Сергей Александрович изволил с самого утра уехать к обер-полицмейстеру Шульгину за меня хлопотать. Посему у нас и эдакая благость. При Соболевском куда веселее!..
— Я же тебя давно к себе кличу, Александр Сергеевич, — с легким упреком сказал Вяземский. — Разве возможно жить в эдаком бедламе?
— Sans rancune 49, мой милый князь, — улыбнулся Пушкин. — В твоем доме я и так более времени провожу, чем в прочих местах. Здесь же я не удобства ценю, а вольготность, до коей после ссылок моих стал великий охотник... Ну ладно, об этом более не стоит, послушайте лучше, друзья, высочайшую оценку трагедии моей. Вот, только что прислана мне с сопроводительным письмом генерала Бенкендорфа.
Он раскрыл синий казенный конверт, лежащий на столе, и, достав из него гербованную бумагу, прочел:
— «Я имел счастье представить государю императору комедию вашу о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве. Его величество изволил прочесть оную с большим удовольствием и на поднесенной мною по сему предмету записке собственноручно написал следующее:
«Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал Комедию свою в историческую повесть или роман, наподобие Вальтера Скотта».
Пушкин сложил бумагу и в сердцах швырнул ее на бюро:
— Каково, а? Эдакое царское мнение я должен, судя по всему, выучить наизусть и повторять утрами и вечерами вместо молитвы, для прояснения ума своего!.. Вот же мой ответ Бенкендорфу, перед вашим приездом писанный.
Он взял из вороха бумаг черновой лист со многими помарками и начал читать с подчеркнуто-монотонной интонацией:
— «С чувством глубочайшей благодарности получил я письмо Вашего превосходительства, уведомляющее меня о всемилостившем отзыве его величества касательно моей драматической поэмы. Согласен, что она более сбивается на исторический роман, нежели на трагедию, как государь император изволил заметить. Жалею, что я не в силах уже переделать мною однажды написанное».
— Достойный ответ, Александр Сергеевич, — возбужденно воскликнул Давыдов. — Лихо вы смазали высочайшего ценителя словесности. Ничего не скажешь!..
— Молодец, душа моя! — подтвердил с разгоревшимся румянцем на щеках и Вяземский.
— Только, чур, о сем происшествии покуда никому ни слова, — предупредил Пушкин, просияв лицом. — Не хочу лишних разговоров. Хлопот у меня сейчас и без того хватает, лишь успеваю оправдываться.
Денис Васильевич невольно залюбовался им. Несмотря на множество непростых забот, Пушкин был, как в лучшее свое время, порывист, дерзок и деятелен. Узкое лицо Александра Сергеевича за прошедшие с их последней встречи годы утратило юношескую мягкость, его прорезали резкие морщины и оттенили длинные бакенбарды, и это придало ему, пожалуй, черты какой-то спокойной внутренней силы и возмужания. Таким Давыдову он был еще более по душе.
— Да, Денис Васильевич, я уже писал о том князю Петру Андреевичу, — вспомнив о чем-то, с улыбкою обратился к Давыдову Пушкин, — так уж и быть, открою и вам сию тайну. Сестра моя Ольга влюблена в вас с первой же встречи в Петербурге. И поделом ей! Вы ведь теперь, сказывают, примерный отец семейства, и надежд ей, стало быть, никаких не оставляете. Так ли?
Денис Васильевич лихо покрутил свой смоляной ус.
— Гусар остается гусаром, Александр Сергеевич. Он ни ворогу, ни возрасту не сдается. Сделайте милость, поклонитесь сестрице вашей, однако чувств ее не охлаждайте. Я еще, может статься, налечу в Петербург, как буря. А далее уж, как говорится, лишь богу известно, что произойти может!
— Ну пусть живет верою в гусарскую доблесть! — воскликнул Пушкин и рассыпал свой заливистый смех. — Так бы я и сам ответствовал! — И тут же, задумавшись, спросил: — А правда, Денис Васильевич, что вы Ольге Сергеевне критиковали Заремины очи в «Бахчисарайском фонтане»? Я вашим мнением всегда дорожил, и услышать замечания старшего друга, коего давно люблю и почитаю, мне не в обиду.
— Был такой разговор с сестрою вашей, — подтвердил Давыдов. — При описании Зареминых очей смутила меня цветистость слога. Про то я и сказывал. Не мне, может быть, учить вас, однако следование восточному канону показалось мне излишне нарочитым. Уж не обессудьте!..
Потом было еще несколько дружеских и душевных встреч с любимым Александром Сергеевичем — и у Вяземских, и у Погодина в его только что начавшем издаваться «Московском вестнике», и в знаменитом литературном салоне княгиня Зинаиды Александровны Волконской на Тверской, и в итальянской опере в доме Апраксина на Знаменке на представлении оперы Россини «Сорока-воровка», и на одном из балов в Благородном собрании. Дважды Пушкин заезжал накоротке и в дом Дениса Васильевича на Арбате, с интересом расспрашивал о персидской войне, о Ермолове, читал несколько сцен из «Бориса Годунова» и написанные недавно здесь, в Москве, «Стансы»...
Возвращаясь на Кавказ, Давыдов вспоминал с теплотою сердечной и еще об одной радости, которую ему подарила отпускная Москва.
Вскоре после его приезда в доме у них побывал племянник Дениса Васильевича, сын дяди Петра Львовича, семнадцатилетний Владимир Давыдов, прибывший незадолго перед тем из Эдинбурга, где он учился в тамошнем университете. Он-то и привез из далекой Шотландии портрет Вальтера Скотта, переданный с ним в подарок поэту-партизану знаменитым романистом, с его собственноручной надписью: «Вальтер Скотт — Денису Давыдову». У этого подарка, которому Денис Васильевич, конечно, искренне порадовался, была своя предыстория.
Еще год назад Владимир Давыдов, отправленный учиться в Эдинбург, написал своим родителям, что познакомился с Вальтером Скоттом, который, узнав, что он племянник знаменитого русского партизана, принял его весьма ласково и неоднократно приглашал в гости в свое поместье Эбботсфорд. Кроме того, Владимир сообщал, что знаменитый писатель очень интересуется историей кампании 1812 года, особенно действиями русских партизан, а в рабочем кабинете его на видном месте красуется портрет Дениса Васильевича Давыдова, которого в Англии почитают истинной грозою французов и называют романтическим именем — «Черный Капитан».
Содержание этого послания вскоре стало известно Денису Васильевичу, и он посчитал своим долгом написать письмо и горячо поблагодарить Вальтера Скотта за такое внимание к своей особе. Тот, в свою очередь, откликнулся письмом от 17 апреля 1826 года, присланным из Эбботсфорда, в котором, в частности, говорилось: «Немалая честь для меня, живущего на покое, быть предметом столь лестного мнения человека, справедливо вызывающего восхищение той патриотической доблестью, с которой он служил родине в час грозной опасности, человека, имя которого останется в веках на самых блестящих и вместе горестных страницах русской истории. Вы едва ли можете себе представить, сколько сердец — и горячее всех сердце пишущего Вам — обращалось к вашим снежным бивакам с надеждой и тревогой, внушенными происходившими там решающими событиями, и какой взрыв энтузизма в нашей стране вызвало ваше победоносное наступление. Ваша чрезвычайная любезность позволяет мне обратиться к Вам с просьбой, исполнение которой я буду рассматривать как неоценимую услугу.
Я очень хотел бы знать подробности партизанской войны, которая велась с такой отчаянной смелостью и неутомимой настойчивостью во время московской кампании. Я знаю, что было бы безрассудно обращаться с просьбой, требующей от Вас столь большой затраты времени, поэтому я ограничился бы получением нескольких описаний и эпизодов, написанных рукой Черного Капитана, и это считал бы величайшей любезностью...»
Получив портрет знаменитого романиста с его дарственной надписью и повесив, в свою очередь, изображение Вальтера Скотта в своем кабинете, Денис Васильевич написал ему 10 января 1827 года новое письмо:
«Я слышал от своего племянника Владимира Давыдова, что Вы коллекционируете оружие. Позвольте мне прислать Вам несколько образцов оружия кавказских горцев, курдов, живущих у подножия Арарата, и персов. Я был бы весьма счастлив пополнить Вашу коллекцию своими трофеями...
Вы писали мне, что хотели бы иметь некоторые представления о характере партизанской войны. Обстоятельства помешали мне ответить Вам своевременно, но по возвращении из Персии я буду иметь честь и удовольствие сослаться на мои «Мемуары об операциях моего отряда в 1812 г.» и мой «Опыт теории партизанских действий», которые года два тому назад вышли в 3-м издании и которые перед моим отъездом в действующую армию я еще раз пересмотрел, исправил и дополнил. Владимир хорошо знает оба языка — русский и английский — и с удовольствием переведет Вам мои мемуары и плоды наблюдений...»