Сергеев-Ценский Сергей. Преображение России. Искать, всегда искать!

во время войны хорошо раскупались, так как часто шалило электричество, а еще
чаще не было керосина в лавках; там чуть ли не в каждом домишке был то
слесарь, то кровельщик, то маляр, то лудильщик медных кастрюль и самоваров,
то печник или штукатур, но больше всего было там мастеров по лодочной части,
и это в глазах Лени давало Каменьям бесспорное преимущество перед каким-то
там реальным училищем, где совершенно бесполезно и в тошной скуке
приходилось торчать большую половину дня.
Старый, лет под семьдесят, лодочный мастер Юрилин, которому Леня
ревностно помогал выстругивать шпангоуты и обшивку для "подкористых" лодок
или "дубов", "калибердянок" и "шаланд", не удивлял его, когда говорил с
сердцем:
- Был в воскресенье я на Проспекте, зятя на вокзал провожал, а трамваи
что-то долго не ходили, - и до чего же, скажи, бездельного народу я много
там видел! Так что, прямо тебе скажу, сумно мне на людей стало глядеть. Об
чем-то все нестоящем говорят, а слова все как-то в растяжку цедят; ходят же
если, так у них ноги прямо как деревянные. А то другой сидит себе на
скамеечке, все сидит, все сидит себе, и все он курит и наземь плюет. Вот и
все занятие... Эх, как посмотрел я, - проводят люди жизнь свою так, дуром, в
бездействии. И как они это так могут, - я бы, кажется, от одного такого
наказания с ума бы сошел дня в три.
Небольшого роста, очень жилистый, сухощавый, но еще без морщин и с
черными бровями, старик Юрилин действительно работал не переставая и в
праздники. Жить, не строгая, не приколачивая, он совершенно не мог.
От него постиг тайны лодочного мастерства Леня, и на двенадцатом году
сам, без чьей-либо помощи, сделал первую свою лодку - небольшой "дуб", как
называлась тут килевая лодка с высоко задранными носом и кормой;
калибердянки же получили свое название от села Калиберды, где их делали всем
селом и на целый Днепр.
"Дуб", вернее "полудубок", делал он зимними вечерами при огне, потому
что днем было училище, а тут же после обеда - каток на Днепре и жгучий азарт
конькобежца, озабоченного чистотою всех этих восьмерок, троек и прочих фигур
на скользком и звонком льду. Разве можно было вычерчивать эти фигуры хуже,
чем делал это Петька управляющев или кто бы то ни было из ребят-сверстников?
А потом, когда от сильного бега и в мороз было жарко, как в июле, и,
свернутая в комок, в снег летела шинель, каким это представлялось
наслаждением - пробить где-нибудь поблизости от катка, в проруби, где ловили
ершей блесною, намерзший на вершок лед и напиться из Днепра горстью.
Но мировые события шли своим крутым и суровым путем, и за очень мало
говорящими телеграммами из ставок верховных главнокомандующих европейских
армий стало вырисовываться перед Леней, что несколько государств, о которых
он учил в географии, уже сплошь заняты германскими войсками, что с той и
другой стороны считаются уже миллионами убитые, искалеченные, пленные.
Где-то удалось прочитать Михаилу Петровичу, что число солдат, взятых в
плен германо-австрийскими войсками, перевалило уж за два миллиона. Он
удивился сам и удивил этим Леню.
- Два с лишним миллиона одних только взятых в плен! - повторил
ошеломленно Леня. - Одна-ко!
Почему-то особенно горестным показалось ему именно это. Может быть,
потому, что он знал, что такое плен, что самому ему не раз приходилось
стеречь пленных "резников" в пещерах.
Но вот в конце шестнадцатого года был убит заговорщиками соправитель
царя - бывший конокрад, "старец" Распутин, и сразу около Лени заговорили все
гораздо свободнее, чем прежде. Даже старый Юрилин ликовал, потирая руки, и
многозначительно подмигивал, когда говорил об этом Лене.
Вслед за этим убийством "каменщики" ожидали каких-то больших событий, и
события эти действительно пришли месяца через три: началась революция.
- Как же теперь чувствует себя хозяин нашего дома? - спросил у отца
Леня.
- Может быть, перестал уж что-нибудь чувствовать: в газетах пишут, что
многих помещиков убивают, - сказал отец. - Может быть, и его уж убили...
Но в апреле, в теплый и яркий день, появился вдруг хозяин, в потертой
шапке из поддельного барашка, в поношенном простеньком порыжелом пальто, с
небольшим саквояжем в руке. Видавший его всего один только раз, когда он
приезжал сюда на несколько дней за год перед этим с женой и двумя
девочками-подростками, Леня даже не узнал его сразу и догадался, что это он,
только потому, что Павел Иваныч подобострастно сбросил перед ним свой синий
картузик и вытянулся по-солдатски.
Хозяин был теперь небритый, в полуседой неопрятной щетине, на горбатом
носу красные и синие прожилки; выпуклые глаза воспалены от бессонных ночей,
- нет, он совсем теперь не был похож ни на какого предводителя дворянства, а
разве что на ходатая у мирового судьи Зверищева. Когда он говорил потом с
отцом Лени, то, подозрительно к нему приглядываясь, прежде всего спросил:
- А вы какой партии изволите быть?
Когда же убедился, наконец, что перед ним самый бесхитростный человек,
ни с какой стороны для него не опасный, то сказал с возмущением, кому-то
даже погрозив кулаком:
- Во-от... Довели... прохвосты!.. Теперь Москва полна беглых солдат, и
в порядочном костюме на улице показаться немыслимо... Что же теперь будет
дальше? Теперь немцы приходи к нам и бери нас голыми руками... Потому что
Россия теперь что такое? Все равно что дом без хозяина.
- Пустой дом, да, - живо подхватил Михаил Петрович.
- Пожалуй, раньше немцев, - если только в имение поехать, - свои
ограбят и дом подожгут?.. И даже убьют, пожалуй?
- Обя-за-тельно, - широко заулыбался Михаил Петрович. - Это уж будьте
благонадежны. Это непременно так и будет.
- А как вы мне посоветуете: если найдется покупатель, не продать ли мне
эту усадьбу? - спросил предводитель, положив ему на плечо руку и заглядывая
в глаза.
- Эту усадьбу?
Михаил Петрович представил другого хозяина, с которым, может быть, и не
уживешься, между тем как он привык уже к этой квартире, и ответил
решительно:
- Нет, эту усадьбу я вам не советую продавать. На всякий случай эту вы
оставьте.
- Представьте, мы с вами совпали в мыслях на этот счет, - просиял
предводитель. - Вы знаете, мне ведь удалось большую часть имения продать
вскоре после убийства Распутина... Правда, дешево, но зато с переводом на
"Лионский кредит"... А там уж - деньги верные!.. Хотя франк и упал, конечно,
но ведь потом, знаете... девальвация...
- Это замечательно! - восхитился Михаил Петрович. - Какой же дурак
нашелся?
- Вы думаете, что он дурак, а не?.. Жена же моя думает, что... как это
- такое толстовское словечко... "образуется", да... и вот тогда...
- Не-ет, едва ли. А эту усадьбу - вот это уж не продавайте... На всякий
случай.
- Пожалуй, что так... пожалуй, вы правы. - И предводитель крепко пожал
руку своему квартиранту, отходя от него к Павлу Иванычу.
Все это видел и слышал Леня, бывший поблизости.
- Ого, как струсил, - сказал он потом отцу. - А это что такое "Лионский
кредит"?
- Банк есть такой в Париже.
- Что же он, в Париж думает удрать? Вот это здорово!.. А кому же мы
тогда будем платить за квартиру? Неужели Павлу Иванычу?
- По-видимому, никому не будем платить...
- Ага! Вот это дело!
Гораздо позже узнал Леня от Павла Иваныча, что предводитель с семьей
через Финляндию пробрался за границу, а в это лето Леня сработал сам две
"шаланды" и продал их, а кроме того, сделал легкую мачтовую гичку, на
которой ходил с парусом, став вполне заправским речным волком. Скамейки в
лодке он уже иначе не называл, как банками, веревки - тросами, вантами,
концами, все лестницы вообще и где бы то ни было - трапами, и если говорил
"бережно" и "речисто", то значило это: "ближе к берегу" и "дальше от
берега"...
Осенью грянул Октябрь, и коренным образом изменилась вся жизнь Лени.

ГЛАВА ПЯТАЯ

I

Заводы на той стороне Днепра один за другим перестали дымить, но вид у
них от этого не стал задумчивым, как у получивших заслуженный отдых; они
казались Лене чудовищами вроде плезиозавров, удивленно вытянувшими шеи. И
однажды вечером при тускло горевшей восковой свече он написал темперой
индиговую ночь, воду и удивленно вытянутые из этой воды шеи многих
плезиозавров с головками, до того маленькими, что они были еле заметны.
Когда рабочие и беднейшее крестьянство Украины подняли борьбу за власть
и изгнали в конце семнадцатого вон из Киева Центральную раду, то немцы
решили, что анархия в России дошла до своей высшей точки и что Украина
теперь может дать им сколько угодно пшеницы, мяса и сала, надо только пойти
туда и взять. Генеральный секретарь рады Симон Петлюра вернулся весною
восемнадцатого в Киев вместе с немецкими войсками, а вскоре, четко отбивая
под духовую музыку тяжкий шаг, немецкие полки появились и в том городе, где
жил Леня.
Тринадцатилетний Леня не был и не собирался стать историком
совершавшихся событий; и часто бывало так, что никто около него не знал, кто
и в кого громыхал из орудий с этой стороны Днепра на тот берег и с той на
этот, и чьи это пули жужжали и пели вдоль улиц, по которым приходилось идти
из училища домой.
Перестрелка всегда начиналась внезапно. Реалисты, приходя в училище при
затишье, вдруг оказывались к концу занятий отрезанными от своих домов.
Дожидаться темноты, чтобы разойтись, было опасно из-за разгуливавших по
улицам патрулей, так как движение после известного часа воспрещалось.
Приходилось идти домой под пулями вдоль стен домов, иногда перебегать и
прятаться за выступы стен, если перестрелка была редкой, а чуть только
усиливался ружейный огонь или начинали методически строчить пулеметы,
забегать в первые попавшиеся дворы и отсиживаться там.
Очень деятельно, поезд за поездом, начали гнать русский хлеб к себе в
Германию немцы, и сало, и масло, и кожи, и шерсть, и веревки, и сахар, и
даже махорку. Вдобавок ко всем карбованцам, и керенкам, и николаевкам, и
донским, и криворожским, и прочим бумажным деньгам появились теперь у всех
германские марки и австрийские кроны. Однако исчезли из лавок последние
остатки готовой обуви, и сапожники, принимая заказ, говорили:
- А товар?.. Нет у вас товару?.. Как же вы хотите, гражданин, получить
ботинки, раз у вас нет товару? Смеетесь вы, что ли?
Правда, на Украине был уже свой гетман - Павло Скоропадский, но
исчезала и исчезала мука. Почему-то исчезли также и крючки для рыбной ловли:
никто не знал, куда они все делись, но их нигде нельзя было достать.
Леня, улыбнувшись по-своему, так, что совсем спрятались глаза в
глазницы и рот расчертил чуть не от уха до уха лицо, сказал отцу:
- Вот идея так идея... А что, если мне самому крючки делать?
- Гм... Вот тебе на! Да их, должно быть, где-нибудь на фабрике делают,
эти крючки, - начал думать о крючках отец, никогда не умевший отличить
марену от вырезуба и подъязика от плотвы.
- Еррунда, - махнул рукой Леня. - Тут нужно только стальной проволоки
достать и круглозубцы.
И то и другое он достал, и производство крючков началось. Он откусывал
клещами кусок проволоки и расплющивал конец его молоточком, так что
получалась лопаточка, потом ювелирными тисками зажимал и накалял проволоку,
чтобы можно было от лопаточки зубилом отбить зазубрину и загнуть проволоку с
одного конца для крючка, с другого для ушка, в которое вдевается леска.
Никто не учил его этому, но рыболовный крючок - снаряд нехитрый. И вот скоро
у всех "каменщиков" появились крючки Лени, за которые он получал в обмен
хлеб и рыбу. На опыте он узнал, что проволоку накаливать надо до голубого
цвета, а если только до красного, выйдет ломкий крючок.
Однако крючками быстро насытился ближайший к Лене рынок сбыта; нужно
было придумывать что-то еще, и на смену крючкам пришли печи и плиты, и после
четвертой или пятой плиты Леня хвастал матери, играя по привычке кистями
рук:
- Чепу-хо-вая штука... Ты, конечно, всегда ругаешься, когда печка плохо
тянет, а знаешь, в чем тут вся сила? Колодцы не одной ширины кладут, - вот и
все. Нужно, чтобы все ходы - один в один, вообще диаметр разреза...
Но Ольга Алексеевна была далеко не так восторженна, как Михаил
Петрович; она свирепо обрывала Леню:
- Убирайся ты! Тоже печник!.. Что с твоей тяги, когда плита будет жрать
по два пуда дров на один обед? И духовка может ни к черту не прогреваться...
А кстати, сегодня я по нашему спуску шла и чуть себе ногу не сломала... Это
не ты там с тротуара половину кирпича покрал?
- Ну что ты, мама, - я ведь на хозяйском материале работаю, -
отворачивался, чтобы скрыть улыбку, Леня. - А за хозяев я ведь не отвечаю,
где они там для плиты кирпич воруют.
Сама Ольга Алексеевна летом восемнадцатого вздумала завести при доме
огород, отгородивши для этого часть двора. На нее глядя, другую часть двора
тоже под огород загородил Павел Иваныч, оставшийся здесь, хоть он и не
получал больше жалованья.
Ехать ему было некуда, а найти себе какое-нибудь место теперь смешно
было и думать. Длинноволосый садовник, привыкший скармливать сено с
хозяйского сада своей корове, теперь только горестно хлопал себя по бедрам и
приговаривал в полнейшем отчаянье:
- Ну что ты скажешь с таким народом, а?.. Азиятцы оглашенные, а не
народ...
Все окрестные коровы, козы и лошади паслись теперь в саду, в котором
остались только кусты, деревья же были вырублены на дрова. Задумчивая прежде
садовничиха стала теперь сварливой и крикливой, и когда ей надоедало
переругиваться с женой Павла Иваныча, ругалась, уперев кулаки в бедра, с
Ольгой Алексеевной, в огород которой любила просовывать через ограду голову
пестрая Манька. Дворник-хват каждый день уходил теперь побираться, а двое
Петек, которые жили с ним, вдруг пропали неизвестно куда. Когда на огородах
Ольги Алексеевны и ревностного Павла Иваныча появились огурцы и первые
помидоры, пришел какой-то отряд, кто во что одет, человек десять, с
новенькими мешками, и собрал все огурцы и помидоры в мешки, пообещав прийти
еще, когда кое-что доспеет. Возмущенная Ольга Алексеевна вздумала было
потребовать у них мандат на право реквизиции, но ей сказали, показав вынутые
из карманов револьверы:
- Вот наши мандаты.
- Так вы, значит, просто грабители? - крикнула Ольга Алексеевна, уронив
при этом и едва успев подхватить пенсне.
- Нет, - спокойно ответили ей, - мы не просто грабители, мы -
анархисты.
И пошли с мешками, а дальнозоркий Павел Иваныч разглядел, как, выйдя
из-за кустов в отдалении, пристали к ним двое пропавших Петек. Они, значит,
тоже стали анархистами.
Первого августа в Киеве среди бела дня на улице был убит
главнокомандующий немецкой армии, занявшей Украину, фельдмаршал Эйхгорн, а
вслед за тем начали свой отход немцы, так как дела их на Западе были плохи и
назревала германская революция.
Вместе с немцами убрался и гетман Павло, но остался Петлюра с
петлюровцами, и много стали говорить около Лени о каком-то батьке Махно,
появившемся в Гуляй-поле. Часто слышал он песню:

Наш батько Махно -
Вiн царь и вiн бог
Вiд Чаплино
И до самых Полог.

Зная, что Чаплино и Пологи какие-то небольшие станции за Кривым Рогом,
Леня думал, что так поют только в насмешку, но этот батько вдруг с налету
овладел городом, в котором жил Леня, и дня три гремела стрельба, так как
город отбивали петлюровцы, называвшие себя республиканскими войсками.
И Леня видел незабываемую картину, как на мирных, захваченных у
"каменщиков" рыбацких шаландах и калибердянках, огибая Богомоловский остров,
переправлялся на другой берег Днепра сам Махно со всем своим штабом, а в
парке рвались гранаты петлюровцев, посылаемые ему вслед, но вслепую. Между
тем Днепр готовился уже стать, стояла предзимняя холодная погода, падала
ледяная крупа, по Днепру плыло уже сало. Махно все-таки переправился и ушел,
а на другой день в местной газете объявлялось от штаба "сечевых стрельцов
вильного козацтва" за подписью атамана Самокиша, что убитых и раненых в этом
бою было до двух тысяч.
Кроме того, объявлялось в газете, что известная певица Плевицкая, три
раза из-за боев отменявшая свой концерт, наконец даст его такого-то числа,
во столько-то часов вечера, там-то.

II

Однако, хотя Плевицкая и пела "Из-за острова на стрежень" и "Ехал на
ярмарку ухарь-купец" в собственной интерпретации, это было очень жуткое
время - поздняя осень и зима восемнадцатого-девятнадцатого года.
Чуть смеркалось, на улицах около домов, то здесь, то там, попадались
небольшие кучки пожилых и пока еще прилично одетых робких людей, между
которыми бывали и женщины, державшие зябкие руки в муфтах. Поспешно
возвращавшийся домой из училища Леня знал, что это - самооборона,
выставленная домовыми комитетами, а бандиты будут ходить шайками несколько
позже, и для тех из бандитов, которые не имеют еще никакого оружия, кроме
кожей и дубинок, револьверы самооборонщиков явятся желанной приманкой:
самооборонщики будут избиты, револьверы у них отняты, из приличных пока еще
пальто их вытряхнут, а потом эти пальто, пожалуй, можно будет владельцам
снова купить в комиссионных лавках, которые были открыты кое-где на
Проспекте предприимчивыми и смелыми людьми.
В предводительском доме, как только смеркалось, делалось жутко.
Огромный, в несколько десятин сад, отделявший дом от города и теперь
совершенно доступный для всех, мог укрыть целое скопище бандитов, против
которых смешно было и думать выставлять какие-то пикеты с револьверами, да и
не было револьверов ни у кого в доме, а то охотничье ружье, с которым
окарауливал когда-то дворник и дом и сад, давно уже было им продано.
Оставалась одна только надежда на топор, который Ольга Алексеевна клала
обыкновенно около своей кровати.
Михаил Петрович уже не играл больше на скрипке даже и тогда, когда
совершенно нечего было зажечь в комнатах. Вечерами вообще он делался тих и
говорил вполголоса и все присматривался, не ломятся ли в двери. А по утрам,
собираясь к себе в гимназию, он говорил Лене так, чтобы не слышала Ольга
Алексеевна, что вот именно тогда, когда он добился в темпере всего, чего
хотел добиться, обстоятельства, проклятые обстоятельства, складываются так,
что нельзя уж даже и этюды писать, не только картины.
Потом как-то и с него, так же точно как и с других, сняли пальто на
улице. Это было теплое драповое пальто с хорошим воротником из каракуля, и
он не рискнул бы его надеть, если бы не был очень холодный день и не
надеялся бы он прийти домой из гимназии рано.
Действительно, он шел еще засветло, и пальто с него сняли не тогда,
когда он огибал сад - самое жуткое и подлое теперь место, - а в последнем
переулке перед садом. Просто шли, засунув руки в карманы, четверо парней, и
он еще только пытался разглядеть их лица сквозь запотевшие очки, а они уж
окружили его, и один сказал просто и, видимо, привычно, негромко и даже
как-то лениво:
- А ну, дядя, скидавайся.
- Что?.. Что вы... Я - учитель, - сказал было Михаил Петрович, сразу
поняв эти простые слова как надо.
- А если вчитель, так шо? - еще проще и еще ленивее отозвался другой со
скучающими глазами, пока даже и не покрасневшими от резкого холодного ветра.
И у всех остальных, - заметил Михаил Петрович, - были теплые лица,
точно только что вышли они из какой-нибудь калитки, здесь же, в переулке, -
увидели в окно, что идет подходящее пальто, и вышли.
Бежать от них он не думал, - куда же убежать от четверых здоровых
парней? Он оглянулся кругом, чтобы кому-то крикнуть магические слова:
"Караул! Грабят!", но никого не было кругом, - вряд ли даже смотрел
кто-нибудь в ближние окошки, так как все стекла были щедро разузорены
морозом.
Парни же очень быстро и ловко, видимо, привычно, начали раздевать его
сами. Потом один из них тут же натянул его пальто на свою чумарку, и все они
пошли дальше не очень быстрым шагом, а ему сразу вдруг стало холодно до
дрожи.
- Нет, как же это? - бормотал он и вдруг крикнул: - Эй вы! Мерзавцы!
Но мерзавцы не обернулись, очки же его от волнения и оторопи так
запотели, что он даже не разглядел, как парни пропали куда-то. Наступили
внезапно сумерки, он дрожал все сильнее, а так как согреться мог только
дома, то он и пошел домой, и чем дальше шел, тем быстрее.
Когда он рассказывал ошеломленно и возмущенно об этом Ольге Алексеевне
и Лене, то Леня видел, что отец, хотя и художник, не находит даже достаточно
выразительных слов, чтобы передать это картинно: так, значит, случилось это
быстро, просто и совершенно непостижимо.
Дня два после этого Михаил Петрович совсем никуда не выходил и,
готовясь к неизбежному, как он полагал, ночному ограблению, тщательно
складывал свои этюды в самое надежное, по его мнению, место - грязный чулан,
где были дрова и уголь, хотя Ольга Алексеевна и кричала, что он напрасно
заботится о том, что совсем не нужно грабителям.
В гимназию Михаил Петрович начал ходить в единственном теперь своем
осеннем потертом пальто, закутывая шею теплым платком.
Прачка со своим Петькой выбралась отсюда еще летом, и теперь на дворе
осталось только двое Петек - управляющев и садовников. Так как Павел Иваныч,
после того как ограбили анархисты его огород, решил с отчаянья завести
корову, то теперь оба Петьки стерегли по ночам своих коров, чередуясь в этом
с отцами.
Побирушка-дворник пропал куда-то, когда выгоняли из города махновцев, -
может быть, даже был убит случайной пулей на улице, - и во всей бывшей
усадьбе бывшего предводителя, который спасался где-то за границей, жили
только три небольших семейства, одинаково боявшихся, что как-нибудь ночью их
или убьют, или ограбят так начисто, что после этого все равно помирать с
голоду. И когда они сходились на дворе, то говорили только о страшном: о
том, кого и как подкололи на улице и кого задавили в квартире полотенцем.
Ключи от дома почему-то все еще оставались у Павла Иваныча. Садовник,
теперь уже остриженный и давно сменивший синюю шляпу на коричневую кепку,
доносил на него Михаилу Петровичу, будто он тайно продал из дома какие-то
"бесценные ковры" и "плюшевую мебель", хотя они, как всем это известно,
теперь уж стали народным достоянием, а на полученные таким подлым манером
деньги купил себе корову, - так что нельзя ли им, действуя сообща, оттягать
у него эту корову?
- Вам стоит только, - говорил он, - написать такую бумажку куда
следует, как вы ее лучше моего можете обдумать, эту бумажку... А что
касается коровы, то вполне может она находиться в одном помещении вместе с
моей Манькой, вы же, что касается молока, будете получать свой пай от нас...
Сочтите же теперь, сколько это, по теперешнему времени, стоит, а вам будет
приходиться совсем бесплатно. Я же один против него не могу иттить, хотя он
теперь и не считается управляющий, а, прямо сказать, один ноль без
палочки...
Жена Павла Иваныча, баба востроглазая, востроносая и без передышки
говорливая, доносила Ольге Алексеевне на садовника, что он из дома через
окно вытащил вместе со своею женой три кровати "с ясными шишечками и с
пружинными матрацами", две шифоньерки японских и письменный дамский стол, -
и все это стоит теперь у него во флигеле, а между тем это бы лучше было
взять им, приличным людям, потому что садовник - мужик, и что же он понимает
в письменных дамских столах, японских шифоньерках и кроватях с ясными
шишечками?
Но, несмотря на такое наушничество своих отцов и матерей друг на друга,
оба Петьки были между собою дружны и приглашали Леню ходить вместе с ними по
вечерам снимать по соседству водосточные трубы и продавать их кровельщикам в
Каменьях.
Трубы с дома они давно уже сняли и продали, - пощадили только те,
которые были при квартире их товарища.
Против труб устоял Леня, но не мог устоять, когда они наперебой
рассказали ему о своей находке в снегу, в саду, где только что стоял
какой-то немногочисленный самостийный отряд, выбитый петлюровцами. Убитых и
раненых там уже убрали, но не заметили спрятанных винтовок и патронного
ящика, заваленных комьями снега и сломанными наспех ветками.
- Винтовки? Вот это да-a! Это здорово! - воодушевился вдруг Леня. -
Пускай лучше эти винтовки будут у нас, а не у бандитов.
И винтовки, - их было восемь штук, - и ящик патронов в тот же вечер
были перетащены ими в дом, и долго зябли они на дворе эту ночь все трое,
поджидая бандитов и объясняя друг другу, как надо стрелять.
На другой день, пренебрегши училищем, Леня, сопровождаемый Петьками,
пошел в сад на учебную стрельбу. Они взяли одну только винтовку. Каждому
удалось сделать по одному выстрелу и выбросить затвором по одному пустому
патрону, и каждый из них попал в цель, потому что цель их, - кусок газеты,
пришпиленный к снежной глыбе, - была всего в двадцати шагах, но неожиданно
вслед за третьим их выстрелом просвистали над ними чьи-то звонкие пули.
Винтовку они бросили и кинулись между кустов врассыпную по направлению к
Каменьям. Там они и отсиделись до вечера, - Леня у Юрилина, - так и не
поняв, кто именно в них стрелял откуда-то издалека, и не зная, кому
досталась брошенная ими винтовка.
Зато, уединившись потом, они занялись патронами, освобождая их от пуль
и от пороха. Они смутно представляли, на что может пригодиться им куча
рыжего бездымного пороха, - думали только, что им они могут взорвать при
случае что угодно, но насчет пуль они твердо знали, что из них выйдут летом
отличные грузила.
Это занятие они повторили позже, в конце января девятнадцатого года,