Сергеев-Ценский Сергей. Преображение России. Искать, всегда искать!

- Как же так: вы лаборантка, ведь на вашей ответственности все
аппараты, и вы не следите за ними и ничего не знаете, - черт знает что! -
уже повысил голос Леня.
Таня глядела на него, зажав губы, потом повернулась срыву, сразу, как
по команде, и так стояла, вдавившись руками в стол, пока не услышала
спокойных уже и не крикливых слов:
- Ну вот же он - оказался почему-то заставлен, тут, на верхней полке,
мостик Уитстона... А это что за произведение искусства и науки?
Таня обернулась медленно и увидела в руках Леонида Михайловича не
только аппарат, но и то, что она спрятала подальше, став для этого когда-то
на стул.
Она почувствовала, что покраснела так, как могла бы покраснеть только
Фрида, и почти крикнула:
- Дайте сюда, пожалуйста. Это мое.
- Это - пароход, что ли?
- Да, это... дайте мне, пожалуйста.
Таня стояла около него, протягивая руку к пароходу из бумаги - синей и
белой, толстой, шершавой, оберточной. Но он, высокий, ставя одной рукой на
стол аппарат Уитстона, другой поднял этот пароход вверх.
- Это вы сами делали? - спросил он, очень, видимо, изумленный.
- Дайте, я изорву, - требовательно сказала Таня.
- Ну вот, изорвете. Зачем же это рвать... Знаете, я вам скажу, - это
вполне правильно сделано... Вы это с какой-нибудь модели?
- С какой модели?.. Здесь делала, от скуки... Дайте же.
- Нет, не дам. На память делали?.. Странно... Между тем нет ошибок.
Капитанский мостик - правильно. Иллюминаторы - вполне правильно. Палубы... А
главное, главное, каким же образом вы мачты поставили с такой точностью?..
Из чего они? Из спичек?.. У вас не было под руками только ниток, чтобы
протянуть ванты... Нет, знаете, это вы сделали с чисто китайской ловкостью
по части таких вещей... Здорово!.. Вы, должно быть, работали раньше в
мастерской игрушек?
- Нет, не работала...
- И никогда не имели дела с папье-маше?
- Нет, не имею понятия...
- А где же могли вы так изучить пароход?
- Как - где? На Черном море...
Таня теперь уже не тянулась, чтобы вырвать свое изделие из этих длинных
и длиннопалых рук. Она убедилась, что инженер Слесарев не издевается над
нею, что он бумажный пароходик ее рассматривает чрезвычайно внимательно, что
у него по-настоящему удивленный вид.
Леня же, то приближая к себе, то отводя на вытянутую руку пароходик,
припомнил вдруг Качку, Марка Самойловича, мечтавшего стать
кораблестроителем, и спросил:
- У вас отец - корабельный инженер? Или старший брат?
- У меня нет отца... А брата никогда не было.
- Кто же у вас есть?
- Только мать.
- Чем она здесь занимается?
- Она не здесь, а в Крыму...
- Почему же все-таки вы, химичка, и вдруг - такой пароход?
- Просто я всегда любила пароходы... с раннего детства.
- Вот как? А лодки?
- Лодки гораздо меньше.
- Но все-таки... умеете грести и править?
- Ого! - сказала она, улыбнувшись слегка, так как теперь уже верила
тому, что над ней не смеются.
- А плавать? Плавать умеете?
- О-го! - подбросила она голову.
- Так вы - молодчина, слушайте. Так мы с вами можем на Днепрострой
катнуть, на лодке, под парусом, а? Идет?
- Идет, - ответила она просто и весело.
Этот высокий инженер и научный работник - может быть, будущий профессор
по химико-технологическому институту - уже не приводил ее ни в недоумение,
ни в негодование и не вгонял в краску стыда. Он и не обнимал ее за плечи,
как это делали другие, как сделал в этом же подвале недавно его товарищ
Близнюк. Установив, как того требовал опыт, мостик Уитстона, он продолжал
разглядывать сооруженный ею пароходный мостик, и мачты, и палубы глазами
знатока, пожимал плечами и бормотал:
- Нет, это поразительно!.. Совершенно безошибочно сработано.
Отобедавшие Черныш и Студнев застали их за беседой о предметах, которые
должны будут проходиться в этом новом химико-технологическом институте; об
устройстве доменных печей и быстроходных коксовых заводов; о том, как и
отчего забуряются коксовые печи; о том, при скольких градусах плавится
огнеупорный кирпич и как можно получить такую высокую температуру... Это
была как бы целая лекция ревностного молодого профессора одному
внимательному слушателю, напоминающая лекции по механике покойного Ярослава
Ивановича. И, уходя, наконец, из лаборатории, Леня Слесарев сказал Тане
Толмачевой как подлинному сотруднику в работе:
- Не мешает все-таки нам повторить этот эксперимент: может быть,
окажутся несколько иные результаты.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

I

Леня знал уже от Шамова и других, что всего только несколькими днями
раньше его приехал из Америки командировавшийся туда Коксостроем начальник
коксового цеха инженер Донцов, который был только на два курса старше его по
здешнему горному институту, а по возрасту был не свыше тридцати лет.
В этот же день вечером Леня был на докладе Донцова, который говорил о
технике Америки и о резких чертах кризиса в американской промышленности и
сельском хозяйстве. Ярче всего представил себе этот кризис Леня, когда
Донцов сказал:
- Я видел новенький, только что законченный постройкой, прекрасно
оборудованный большой коксовый завод, но он стоит. Его не пускают, потому
что кокс и без него не находит покупателей.
Это поразило Леню: он за последние годы привык к тому, что у нас для
растущей стремительно черной металлургии не хватает кокса, что у нас в
работу пускают даже и плохой кокс, который только засоряет доменные печи и
расплавляет фурмы.
На другой день Леня был в назначенный час в кабинете Лапина, где, кроме
вечного ассистента его Голубинского, были Качка и два других
профессора-металлурга, а из подвальщиков, кроме Лени, - Шамов, Зелендуб,
Близнюк.
Лапин открыл заседание торжественно, как всегда, и начал с того, что
уже всем здесь было известно, - что металлургическое отделение горного
института, которым он ведает, вырастает с нового учебного года в
металлургический институт, в котором он, Лапин, будет ректором, что новый
институт этот пока остается здесь, в старом помещении, которое придется
всячески уплотнять, но для него в спешном порядке будет строиться особое
большое здание, так же как и для химико-технологического, и вот тогда...
- Тогда-а, - перешел он, наконец, к злобе дня, - возникает,
воз-ни-ка-ет, да, этот самый вопрос о фили-а-ле... К чему, спрашивается,
филиал? Зачем филиал? По-че-му именно филиал, когда у нас тут та-кой крупный
промышленный центр, да, и такое обилие втузов? Почему не вполне
са-мо-стоятельный институт, да?.. Вы желаете работать? - вскинул он грозный
свой взгляд почему-то на Леню. - Хо-ро-шо-с. Прекрасно-с, да... Я-я-я отведу
вам в новом здании института... две большие комнаты. Под ла-бо-ра-торию, да.
Под за-ро-дыш, за-ро-дыш еще только, да-а, - будущего
научно-исследовательского ин-сти-ту-та. Вот вы и... вот и работайте, да, -
перевел он глаза на Шамова и Зелендуба. - Я-я вам доставлю все, все
необходимое для работы, и во-от... под моим личным наблюдением, да, на моих
глазах, да, у меня под рукой... под ру-ко-вод-ством моим, - ра-бо-тай-те.
Отчего же нет?.. А для научно-исследовательского ин-сти-ту-та, я нахожу,
товарищи, да, что силенок у нас еще мало. Мало научных, на-уч-ных сил, да...
Мы, конечно, можем, как в других местах, товарищи, можем, конечно, собрать
кое-кого, кое-ко-го; да, кто не у дел, кто болтаться любит, да, кто
лодырь... Мы можем набрать таких и... и что дальше? Зачем они?.. Раз уж это
будет научно-исследовательский ин-сти-тут, да, то надобно что? На-у-ку
надобно вперед двигать, науку, да... А лодырей, конечно, мы набрать можем,
бездельников, да-а, которые а-нек-до-ты будут друг другу рассказывать,
собравшись... Этих, да, этих набрать мы можем, и даже... даже нам таких
подсунуть могут, да-а, - прислать со стороны. "Вот вам, скажут, талантливый,
многообещающий юноша, да, о-он, он непременно будет науку двигать..." А он,
на поверку, невежда круглый, и лодырь, и анекдотист... Только. И ничего
больше...
С полчаса тянулась его вступительная речь, а потом часа два ушло на
совещание: Лапин любил совещаться.
Профессора решительно поддержали своего ректора. Даже и Качка сказал,
что быть в филиале - значит, просто быть на побегушках. Но для этого надо
признать научный авторитет тех, у кого будешь на побегушках, а этот
авторитет весьма и весьма сомнителен.
Когда же пришлось высказаться Лене, он сказал, совсем неожиданно для
себя, довольно длинную речь. Ему казалось, что те опыты с
электропроводностью, которые начал он накануне, должны непременно привести
его к какому-то важному открытию, вот почему говорил он с большим подъемом,
как может говорить только человек, способный действительно двигать науку
вперед. Он говорил о том, что обидное слово это "филиал" совсем не
существенно для дела, что так же, как отпочковались от горного института его
филиалы - два отделения, - и начинают жить самостоятельно, заправскими
институтами, - так начнет жить со временем самостоятельной жизнью и их
будущий филиал, какого бы там ни было, авторитетного или нет, института, раз
только он начнет ходить на своих ногах и окрепнет; что дело в конце-то
концов в работниках института-метрополии и института-филиала, дело в
удельном весе их трудов, а то ведь в год-два может случиться так, что вполне
очевидно будет для всякого, что филиал ведет на буксире метрополию, а
метрополия покорно плетется в хвосте своего филиала. Тогда, значит,
самостоятельное существование и будет заработано. А "побегушки", если их
принимать в буквальном смысле, как, например, частые командировки на заводы,
совершенно необходимы для того, чтобы работа будущего филиала не была
слишком уж кабинетной, то есть ни для кого пока не заметной, на практике
совсем неприменимой, гордой тем, что она - наука чистая, что ризы ее белы и
не запятнаны житейской грязью, не замазаны даже тем толченым углем, над
которым она будет производить свои опыты... Что же касается двух больших
комнат в не построенном пока еще доме, то это очень хорошо, конечно, но ведь
комнаты эти - в будущем, а для филиала могут теперь же найти просторное и
светлое помещение, что, несомненно, должно повлиять на успешность научных
работ. Очень многое зависит от обстановки, а обстановка производства научных
работ тоже когда-нибудь должна стать и будет предметом научных
исследований...
- Что же касается лодырей, - закончил Леня, - то выявлять и удалять их
вполне можно предоставить ведущему активу филиала, в котором немало,
конечно, будет комсомольцев и партийцев.
Лене казалось, что он сказал все, что нужно было сказать. Однако Лапин
любил не только совещаться и председательствовать, не только солидно
вынимать массивные золотые часы и пристально разглядывать их стрелки и
циферблат, - он стремился всегда и ставить на своем и постарался запутать
все его положения, так что совещание кончилось ничем, тем более что ни
Шамов, ни другие однокурсники Лени, киты подвала, не высказались за филиал
так решительно, как он.
Вопрос об открытии филиала научно-исследовательского института так и
остался пока нерешенным.

II

- Если здесь будет действительно устроен этот самый так называемый
филиал, то я еще посмотрю, может быть даже я в нем и останусь, а в Ленинград
не поеду, - сказал Леня вечером в день заседания лаборантке Тане Толмачевой
и увидел, как эта дикая девочка вдруг вскинула на него ярчайшие, как звезды
первой величины, как два Сириуса рядом, глаза...
- Это было бы, пожалуй, неплохо, а? - раскрывая навстречу этим Сириусам
свои глаза, спросил, - просто думая вслух, - Леня.
А она ответила, отвернувшись и вполголоса:
- Это было бы сов-сем неплохо.
Иногда много значит, когда вот так, отвернувшись и тусклым голосом,
говорят обыкновенные слова, перед этим озарив занавешенные дали мгновенными
молниями глаз. Леня отвернулся тоже и тут же взялся за приборы (дело было в
лаборатории подвала), с недоумением замечая, что руки его, такие послушные и
безошибочно действующие всегда руки, почему-то хватаются не за то, что
нужно, и едва не выронили реторту.
Так как опыты по электропроводности угля и кокса требовали большой
внимательности и точности при вычерчивании кривых и были длительны, то он
засиделся в этот вечер дотемна. Таню же он отсылал домой, но ей хотелось
непременно дождаться конца опыта. Так из подвала вышли они вместе.
Трамвая что-то не было видно, сколько ни вглядывались они в темноту
площади и улиц, а кто-то из ожидавших с ними у остановки сказал спокойно и
уверенно:
- Теперь не меньше как полчаса прождать. Видать, провод лопнул, - пока
починят, пока что... Полчаса, не меньше.
Часто случались подобные заминки со здешним трамваем. Они пошли по
улице, так как идти им было в одном направлении. И у первого же сильного
фонаря, нагнувшись вдруг стремительно к широкой каменной плите тротуара,
Таня радостно вскрикнула:
- Гадзушка!
- Что такое? - удивился Леня.
- Вот. Нашла гадзушку, - и она протянула ему свою находку.
- Какая-то косточка. Свиная, кажется. Из свиной ноги.
- Не знаю, откуда. Гадзушка.
- Что же это за название такое?
- Не знаю. Так у нас называли. Там, в Крыму. Мы в них играли с очень
большим увлечением. У меня их были много, целый мешочек.
Леня ни разу еще не видал ее такой радостной, как теперь, с этой свиной
костяшкой в руках.
- Вот девчонка! - сказал он шутливо. - Как же можно было играть в такую
чепуху?
- Как - чепуха! Это - замечательная вещь, а совсем не чепуха, - не
обиделась, а только еще более оживилась Таня.
- Да, в разрезе она похожа будет на скрипичный ключ, - пригляделся к
гадзушке Леня.
- Тут шесть сторон: чик, пик, кот, олч, сыч, цыть, - очень быстро, за
один прием, проговорила Таня, а так как Леня ничего не разобрал, должна была
повторить название каждой стороны отдельно.
- Допустим, что шесть сторон, - согласился, наконец, Леня. - И что же
дальше?
- А дальше мы их подбрасывали и смотрели, на какую сторону ляжет
гадзушка.
- На "чик" или "пик"?
- Или на "олч", или на "сыч", или на "кот", или на "цыть"...
- Запомнить трудно, но все-таки можно, - согласился Леня. - Была
какая-то старинная игра в кости... Предположим, что эти кости и были
гадзушки... Ну и что же дальше? Бросали, смотрели "чики" и "брики", а
дальше? - наклонился к ней Леня.
- Дальше? Или выигрывали, или проигрывали... как во всякой игре. - И
Таня спрятала гадзушку в карман, а Леня весело расхохотался. С минуту потом
шли молча в душноватой полутьме городской июльской ночи, но вот вдали, там,
где были заводы на этом берегу Днепра, вспыхнуло сразу зарево и сделало
особенно отчетливой и торжественной одну высокую трубу.
- Мартен, - объяснил эту вспышку огня едва глянувший туда Леня, а Таня,
приглядевшись внимательно к трубе, сказала:
- Вот по такой самой трубе я раз поднялась на самый верх.
- Что та-ко-е?.. Откуда вдруг такой разгул фантазии? - весело вскрикнул
Леня.
- Нисколько не фантазия, а было это на одном керамическом заводе... Там
же и кирпичный завод был, только оба брошенные - и керамический и
кирпичный... Может быть, теперь их восстановили, не знаю, - это было три
года назад.
- Как же можно было вам влезать по трубе, позвольте?
- Как? Не снаружи, конечно, а изнутри. Она ведь невысокая была, всего
пятнадцать метров, а там внутри были выступы такие, как вот в минаретах... Я
по этим выступам и лезла с одного на другой... А когда высунулась из трубы,
стала аукать.
- Кому аукать?
- Как кому? Подругам своим... Я ведь не одна на эти развалины ходила.
- Ну, знаете ли, так только совсем шальная девчонка могла сделать.
Леня сказал это потому, что вдруг ярко представил, что сорвалась Таня с
верхнего выступа и полетела головою вниз. Он испугался сам того, что
представил. Он, пожалуй, несколько рассерженно даже сказал это. Но Таня не
обиделась.
- Да ведь мне было тогда всего четырнадцать лет.
- Три года назад?
- Да, три года назад.
Леня не спросил, сколько же в таком случае лет ей теперь: он знал
сложение простых чисел. Но, удивленно приглядываясь к ней, которая не так
давно говорила ему же, что ей девятнадцать (правда, не совсем твердо
говорила это), он не заметил предательского обломка тротуарной тумбы,
торчавшего как раз на его дороге, зацепил за него ногою и упал гораздо
скорее, чем мог сообразить, отчего он падает.
Ему иногда приходилось падать, и он уже знал по опыту, насколько
неудобен высокий рост для такой быстрой перемены положения. Он ушиб колено и
локоть, но главное - ему было необъяснимо стыдно перед своей маленькой
спутницей.
А Таня, помогая ему подняться, совершенно бессердечно смеялась, говоря
его же частыми словами:
- Этот эксперимент надо бы повторить: вдруг окажутся какие-нибудь
другие результаты.
И на это в ответ пробормотал он вполне добродушно, вытирая ушибленным
локтем ушибленное колено:
- Фу, какая ты скверная девчонка, Таня!
Так в первый раз он назвал ее - "ты, Таня".

III

Позвонил кто-то по телефону в подвал утром, часов в одиннадцать. В
подвале упорно продолжал свои эксперименты по электропроводности угля Леня
Слесарев, и Таня вычерчивала кривые, стараясь ни на волос не ошибиться.
К телефону подошла Таня и спросила врастяжку, как уже привыкла:
- Да-а?.. Я слушаю... Я вас слушаю... Коксовая станция, да-а... Кто
говорит? Кто-кто? Да-у-тов?
И она отняла вдруг стремительно трубку от уха и поглядела на Леню
совершенно испуганными глазами.
- Даутов - это директор металлургического завода, - сказал, подойдя,
Леня. - Чего ты испугалась?
Он тут же взял трубку сам и сказал Даутову:
- Говорит инженер Слесарев. В чем дело?.. Ага... Да... Да, это
приписывается плохому качеству кокса... А? Объяснить? Объяснить это явление
трудно... Хорошо, приехать... Но что же я могу сделать?.. Посмотреть кокс?..
Наш кокс я отлично знаю... По внешнему виду кокс неплохой. Пришлите сюда
образцы кокса, мы тут его рассмотрим...
- Мы сами поедем туда, - вдруг громко сказала Таня и поглядела на
обернувшегося Леню так умоляюще-требовательно и так непобедимо-ярко, что
Леня добавил:
- Впрочем, мы можем и сами приехать... Бригадой из двух человек...
- Сейчас, - требовательно подсказала Таня.
- Сейчас же и приедем, - добавил Леня и после нескольких слов еще
повесил трубку.
- Что случилось? - удивленно спросил он Таню. - Там горят фурмы
доменных печей, что мы там можем сделать?
- Там - Даутов, - с большой выразительностью сказала Таня. - Даутов!
Понимаете, Леонид Михайлыч? (Она продолжала называть его, как и прежде, "вы,
Леонид Михайлыч".)
- Нет, ничего не понимаю.
- Даутов, да... А я только что получила письмо от мамы... из Крыма
письмо... поискать здесь Даутова или вообще справиться о нем где-нибудь...
Тут есть музей революции, и я уж хотела идти туда справляться, нет ли его в
списке убитых: он был красным командиром... А он оказался совсем не убит, а
директор завода, и тут же, где я. Тогда сюда, может быть, отважится приехать
мама.
- Ну, хорошо, Даутов, директор завода, твоя мама - какая, в общем, тут
связь событий?
- Просто это ее старый знакомый, по Крыму - моей мамы... И мой тоже,
если вы хотите, только я тогда была еще ребенком и плохо помню... Я все-таки
помню, как мы с ним играли в поезд... нет, я кое-что помню. Я так рада буду
его увидеть!.. Я сейчас же напишу открытку маме, что Даутов здесь.
Леня видел, что для нее это было желанное открытие, давно лелеянное в
мечтах, - до того она, и без того легкая, стала совершенно невесомой, до
того она, раньше только изредка и на миг зажигавшая свои Сириусы, стала
теперь ослепляюще лучистой.
- Послушай, Таня, да ты теперь какое-то "Первое мая" в подвале, а
совсем не лаборантка, - изумленно глядя на нее, говорил Леня. - Ну идем,
идем. Выключим пока ток. Посмотрю и я на твоего Даутова, а то я его никогда
не видал: он у нас на заводе недавно. А если плавятся фурмы, то это авария
серьезная. И что он хватается за такую соломинку, как наш подвал в его
теперешнем виде, это показывает только, что очень он растерян.
- Как? Серьезная авария? - сразу померкла Таня.
- Ну еще бы! Фурмы - медные. В доменной печи их много. Фурма сгорела, -
надо сейчас же вставить новую, а это значит остановить дело минут на десять
- пятнадцать, смотря по опытности рабочих, а потом ведь раз кокс виноват,
так он и будет виноват в дальнейшем: кокс будет доставляться исправно, вид у
кокса будет вполне надежный, а фурмы будут гореть...
- Почему?
- Потому, что не какая-то несчастная коксостанция у нас нужна тут, а
настоящий, серьезно поставленный исследовательский институт... А то вот
Голубинский уехал в Германию, Шамов от подвала отстал, Близнюк с Зелендубом
тоже весьма отвиливают, как я вижу, - потому что я их что-то давно уже не
видал... Что же это за станция? А Лапин еще упорствовал. Теперь только и
надежды, что на филиал...
Когда они ехали на завод в вагоне трамвая, Леня говорил:
- Я твое состояние понимаю отчасти. Один художник, товарищ моего отца
по Академии, будем звать его "Дядя Черный", как я его назвал, когда был по
третьему году, - заезжал к отцу... Давно это было, очень давно... Потом из
тогдашнего Петербурга он прислал мне лодку с парусами, типа кеча с рейковой
бизанью... Благодаря этой лодке, может быть, с детства я пристрастился к
лодкам и к гребному спорту... "Дядя Черный" этот был жанрист и портретист...
И вот, когда я поехал в Ленинград, отец мне дал тоже поручение разыскать его
во что бы то ни стало... Конечно, столько событий с того времени, как он у
нас был, прошло, так всех поразвеяло в разные стороны, что я думал, где же
мне его найти. Оказалось, что он еще в восемнадцатом году выехал за границу,
там и живет.
- Он был известный художник? - с любопытством спросила Таня.
- Да, по-видимому... Ведь вот же в Ленинграде художники мне о нем
сказали... Значит, среди художников-то он был во всяком случае известен.
- А Даутова не могут снять с директорства за эту аварию? - заметно
встревоженно спросила Таня.
- Чем же он лично виноват в этой аварии? Виновато качество кокса, а не
он.
Наконец, показался металлургический завод, и Леня видел, как
заволновалась Таня, прилипшая своими яркими глазами к раскрытому окну
вагона: даже побледнела она от волнения, и губы ее стали сухие.
- Я сказала маме, что найду Даутова, и вот я его нашла, - с большой
торжественностью в голосе говорила Таня, когда они подходили к будочке за
пропусками на завод.
И Леня отозвался на это тоном человека с огромным житейским опытом:
- Бывают такие счастливые случайности в жизни. - И добавил: - Теперь уж
и мне самому любопытно посмотреть, что это за Даутов такой, с каким ты в
поезда когда-то играла.
Управдел, болезненного вида человек с острыми скулами и желтыми
белками, - в одной руке перо, в другой папироса, - мутно посмотрел на
вошедших, спросил, по какому вопросу хотят видеть директора, сказал:
- Да, мы вам звонили туда, на коксостанцию... А директор сейчас занят,
присядьте.
И снова начал весьма деятельно затягиваться папиросой и что-то быстро
писать на бумажках. Куча коротеньких бумажек лежала перед ним на столе, и он
сбрасывал их к себе одну за другой, ловко действуя только безымянным пальцем
левой руки. То и дело приходили к нему за указанием, за разъяснением, за
резолюцией - это был страшно занятый человек.
Но Таня взглядывала на него только мельком: все ее внимание было здесь,
на этой высокой коричневой двери, на которой белела фаянсовая дощечка с
крупными буквами: "Директор". Очень строгая была эта дверь и строгая
дощечка. И Таня все восстанавливала в памяти старую фотографическую карточку
Даутова, представляя до осязательности ясно, как он сидит вот сейчас в своем
кабинете за строгим столом, строгий и важный, каким только и может быть
директор такого большого завода.
Ей казалось даже, что ни одного слова сейчас не нужно говорить ему о
себе, о матери и о Крыме, - только приглядеться к нему как следует, чтобы
описать его матери в длинном письме, а потом... лучше всего и ему послать
письмо на квартиру, чтобы узнать, когда можно будет к нему зайти.
Вот вышли из кабинета двое с бумагами... Управдел поднялся, положил
папиросу и, продолжая читать какой-то листок, открыл дверь кабинета.
- Ну, вот сейчас он доложит о нас, и... сейчас ты увидишь своего
Даутова, - вполголоса сказал ей Леня, положив свою спокойную широкую руку на
ее нетерпеливую ручонку.
Управдел открыл дверь, выходя, и сказал, обращаясь к Лене:
- Зайдите.
Лене очень хотелось пропустить Таню первой, однако она торопливо
спряталась за него, но глаза ее впились в того, кто сидел за большим
письменным столом с резьбою. На столе что-то зеленое, сукно или толстая
бумага, на этом зеленом - толстое квадратное стекло, бронзовая чернильница,
телефон, куча бумаг и куча кокса в чем-то никелированном, - но все это
только взметнулось как-то, как легкий пыльный вихрь на дороге, который, чуть
поднявшись, оседает вновь, взметнулось, осело, и... очень широкоплечий,
низенький, с широким плоским лицом, до отказа налитым кровью, с черными
узенькими глазками и с черным ежиком на раздавшейся вширь голове директор,
чуть приподнявшись, подал руку Лене, кивнул слабо растущими бровями ей и
сказал:
- Прошу присесть, товарищи... Вот образцы кокса.
И он взял никелированную коробку с коксом и придвинул ее к Лене, сразу
решив, конечно, что девочка эта, - какая-то там лаборантка, - что она
понимает в аварии на заводе?
Но лаборантка Таня и не смотрела на кокс: она, круто изогнув шею,
оглядывала очень обширную комнату, нет ли в ней двери куда-то дальше, в