Сергеев-Ценский Сергей. Преображение России. Искать, всегда искать!

армия грабарей принялась выравнивать капризно вздыбленную землю бывшего
сада, и плотники, сколотив себе балаган, строгали в нем доски для трибун.
Все преображалось вокруг большого, раскидистого и бесполезно стоявшего
дома, в котором прошло отрочество Лени. Этот натиск невиданных здесь берез -
с одной стороны, павлоний и маслин - с другой, и стадиона - с третьей, Леня
всем телом чувствовал как натиск увлекательно новой жизни, которая упрямо, -
вся в крови и лохмотьях, - продралась сквозь бои на всех фронтах, сквозь
жесточайшую разруху, сплошной голод и все виды повального тифа.
Но эта увлекательно напористая новая жизнь готовилась ринуться на Леню
еще и с четвертой стороны - со стороны Днепра. И хотя не начинались еще
работы, но Леня представлял уже, каким через несколько лет станет Днепр,
измеренный им здесь во всех направлениях на бесхитростных "дубах", на
калибердянках, шаландах, гичках и обшиванках, - на веслах и под парусами.
Однажды теплым первоосенним днем Леня привел на Днепр двух своих новых
друзей ассистентов, работавших в химической лаборатории при горном
институте, - Кострицкого и Ованесову. Он непременно хотел показать им не
только Богомоловский остров со всех сторон, но и целую дюжину других
островов, более мелких, и те пещеры, в которых караулил он военнопленных
"резников" и откуда водили их на водопой, и снасти, которыми ловят марену на
пшенную кашу, и как на парусах, на легкой гичке, при низовом ветре, который
гнал на Днепре волну за волною, можно было буквально перелетать с верхушки
одной белоголовой волны на верхушку другой.
Своей лодки в это время у Лени не было, но он достал лодку на троих в
Каменьях, у внука старика Юрилина, который все еще по-прежнему действовал
рубанком и отборником и по-прежнему удивлялся тому, как много еще и теперь,
когда правильно вполне объявлено: "Кто не работает, пусть не ест", -
осталось праздного народу: сидит на Проспекте на скамейках, курит и наземь
плюет, слова цедит врастяжку и говорит все об чем-то совсем ненужном.
Всего великолепия Днепра показать так, как хотелось, конечно, не
удалось Лене, потому что лодка была без паруса, марена любила ловиться на
пшенную кашу только в совершенно тихую погоду, и вдобавок ни Кострицкий, ни
Ованесова не умели ни грести, ни править рулем, так что только мешали и чуть
не потопили какого-то бойкого мальчугана, плывшего наперерез лодке.
Но прогулка все-таки вышла очень веселой, потому что химики эти,
усердно работавшие в области изучения явлений катализа твердого твердым,
вырвавшись на солнце, на широкую воду, на простор бездумья, вели себя так,
как ребята, выпущенные из класса.
Они были голосистые, ширококостые, мясистые, черноволосые, крупнолицые
оба и большие хохотуны, но в лаборатории за приборами они могли просиживать
круглые сутки без отдыха. Студента второго курса Леню Слесарева они взяли к
себе в помощники недавно, и он то спорил с ними со всем молодым задором, то
изобретал какие-то свои приемы работы, то проявлял необычайную даже для них
усидчивость, то снисходительно относился к химии вообще, как к застывшей
науке, то начинал вдруг возлагать на нее слишком большие надежды, а в общем,
за короткое время стал совершенно незаменим в лаборатории, и ученый труд по
катализу твердого твердым - правда, не очень обширный по объему - они теперь
писали втроем.
Лене нравилось, конечно, что здесь, на лодке, которой ни Кострицкий, ни
Ованесова не умели править, он был точно капитан парохода в океане -
полномочный диктатор, и, вспоминая свое мальчишечье время, он покрикивал на
них:
- Да не хились же набок, Мирон!.. Не зыбайся, Тамара, - что ты глупости
делаешь, не понимаю... Искупаться хочешь? Очень речисто идем, не советую...
Это лодка строгая: в один момент в воде будешь кваситься, и возись тогда с
тобою, вытаскивай.
- Ребенок! Ты вызываешь мое восхищение. Ты действуешь веслами, как
старый морской волк... притом бешеный, - замечала Тамара.
- Но ах, какая жалость! Значит, так и не скушает твоя знаменитая марена
нашей пшенной каши? Зачем же - вот роковой вопрос, о Ребенок! - мы варили ее
с таким усердием? - в тон ей спрашивал Мирон.
Они звали обычно Леню Ребенком, потому что подметили оба, как выпирала
из него нежелавшая сдаваться с годами ребячливость, как по-детски увлекался
он всем для него новым, не забывая отнюдь и того, чем увлекался несколько
лет назад, как был задорен и отходчив по-детски и как, не уставая,
шевелились его пальцы, а глаза искали кругом, за что бы им ухватиться...
- Насчет каши не беспокойся, пожалуйста, - мы ее скушаем и сами: через
час у вас появится аппетит, - отвечал Леня. - Кроме того, вон на том острове
мы можем набить и нажарить лягушек... Не делай таких страшных глаз, ты
увидишь, что это за деликатесное блюдо!
Отхохотавшись вдоволь по поводу лягушек, Мирон сказал:
- Человек умственно усталый говорит только о том, что его интересует,
так и я...
- Не понял я ничего - повтори! - буркнул Леня.
- Что же тут непонятного? Умственно усталый носить маску приличия уже
не может и говорить с интересом о каких-то лягушках уже не в состоянии, вот
поэтому он...
- Хорошо, не читай лекции! Дальше.
- Так вот... Я надышался этими проклятыми ртутными парами, я уж скоро
облысею от этой чертовой ртути, и я чувствую, как она скверно действует на
мои нервные центры. Вообще я устал от катализов, поэтому я только и могу
говорить, что о катализе... даже на Днепре, в этой душегубке... Реши мне
такую задачу, Ребенок, на которой я, признаться, застрял. Допусти, что
имеется в сосуде смесь двух газов с мелкими молекулами и реакция между этими
газами при помощи твердого катализатора плохо удается... то есть очень
медленно протекает... Но вот добавляю я к смеси этих двух газов еще один газ
- с крупными молекулами, и реакция, представь себе, значительно
ускоряется... Вот как бы ты объяснил это?
- А какой же именно газ ты добавляешь? И к какой смеси?
- Это безразлично, какой газ и к каким.
- А катализатор у тебя что такое?
- Катализирует у меня, допустим, сплав металлов... Представляет он из
себя весьма неровную поверхность... вроде частокола, понимаешь? Выступают
острия этакие, а между ними капилляры... Активных точек, способных вызывать
реакцию между малыми молекулами, весьма ограниченное количество...
- Гм... Зачем тебе было брать такой катализатор неудачный?
- Это, брат, другой уж вопрос, зачем. И совсем ведь не в этом дело.
- Ну, хорошо... И когда ты добавил третий газ, то реакция между первыми
двумя...
- Пошла полным ходом... Но я совершенно не понимаю, почему.
- И Тамара тебе не объяснила?
- И Тамара смотрела на это, как маленький баранчик, только что
рожденный на свет.
Тамара расхохоталась и ударила Мирона по спине, но сказала тоже, что
этого факта она не понимает.
Леня поднял весла и, съежась, как перед прыжком, смотрел, как с
лопастей, облупленно красных, стекают бойко одна за другой светлые капли.
Несколько раз он жмурил глаза, низко надвинув на них брови, а открывая их
сразу, видел все новые капли, догоняющие на лопастях одна другую и вместе
падающие в воду.
- На извозчиках едут, - сказал вдруг Леня Мирону.
Мирон оглянулся быстро в стороны и назад по реке. Тамара тоже.
- Кто и где едет?
- Едут маленькие молекулы на крупных, - выпрямляясь, теперь объяснил
Леня. - Ведь остаточные поля крупных молекул газов способны притягивать
мелкие молекулы, так?.. Вот они, эти маленькие молекулы, и садятся на
крупные... А для крупных молекул твой частокол не препятствие... Они и
довозят, как извозчики, мелкие молекулы до активных точек, почему и
ускоряется, конечно, между ними реакция.
- Браво! - непосредственно всплеснула руками Тамара, а Мирон добавил,
раздумывая:
- Пожалуй, да... Кажется, Ребенок наш прав... Угу... У него,
несомненно, есть художественное воображение... Крупные молекулы служат как
бы носильщиками для мелких и доносят их до активных точек... Угу... Запомним
это... Во всяком случае, Тамара, я уже вижу кое-какую пользу для науки в
том, что мы выкинулись с этим флибустьером на Днепр.
Пристав к одному небольшому острову, они били палками лягушек, и Леня
научил ассистентов, как их жарить. Мирон был в восторге и находил, что
задние лапки лягушек "гораздо нежнее даже каких-нибудь там, ну, пятидневных,
что ли, цыплячьих", а Тамаре казалось, что они все-таки припахивают
несколько рыбой.
Умственная усталость Мирона прошла на Днепре, и он начал говорить уже о
том, что интересовало его гораздо меньше, чем катализ.
- А что, - сказал он вдохновенно, - что, если бы нам в складчину
завести свою какую-нибудь, хотя бы паршивую лодку, а?
- Мы можем ее и сделать... и совсем не паршивую, - живо отозвался Леня.
- То есть заказать сделать?
- Зака-зывать?.. Нет, не стоит. Лучше сделать самим... Я уже сделал сам
не меньше двух десятков лодок, могу сделать и еще одну... Надо только, чтобы
кто-нибудь помогал, а то одному очень неудобно.
- Ре-бе-но-чек! - нежно прижалась к нему Тамара. - Он все решительно
может сделать... Но где же, где именно мы сами могли бы сработать лодку?
- А там же, где я их обыкновенно делал: у нас в сарае... Надо только
достать хороших досок, сухих и без сучков... Сделаем бермудский шлюп,
например... или кеч с рейковой бизанью...
- Видишь, какие страшности? - ликующая обратилась Тамара к Мирону. - А
я, лично я, что могла бы делать полезного?
- Ты... могла бы шить паруса, например, - важно бросил Леня.
Тамара захлопала в толстые ладоши:
- Ура, превосходно! Я буду шить паруса!.. Новенькое дельце... И мы
будем шарить по всем, по всем днепровским островам, как грозные пираты, и
везде жарить лягушек.
С этой прогулки по Днепру начались заботы о бермудском шлюпе, который,
по разъяснениям Лени, употребляется жителями Бермудских островов.
Однако стоило только утвердиться Лене в сарае и начать выстругивать
первые доски для бермудского шлюпа, как сарай этот притянул еще нескольких
лаборантов, аспирантов и ассистентов института, и почему-то все притянутые
оказались большими мечтателями.
Даже очень хилый на вид, со впалой грудью, ассистент по кафедре
металлургии Марк Самойлович Качка, считавшийся крупным специалистом в своей
области, любовно поглаживая только что вышедшие из-под фуганка доски,
говорил с жаром:
- Нет, что вы там себе ни думайте, а во мне сидит моряк, си-ди-т...
сидит моряк... Ах, я всегда мечтал сделаться корабельным инженером! Но-о,
погодите, погодите, товарищи. В нашей стране ничего невозможного нет, и я
еще могу стать кораблестроителем, погодите.
- А такой номер вы можете сделать? - лукаво спрашивал его аспирант
Радкевич и - маленький, худенький, но очень живой - не только без разбега,
но вообще без всяких видимых усилий, прямо с пола, вскакивал на верстак, а
оттуда добавлял спокойно: - Вот что требуется, чтобы стать настоящим
моряком, а тем более корабельным инженером!
И Марк Самойлович только еще смотрел на него изумленно и спрашивал
ошарашенно: "Нет, что же вы это сделали за фокус такой, скажите? Взлетели
вы, что ли?" - как Радкевич, бескостно спрыгнув и вяло отойдя на несколько
шагов, вдруг бурно кидался вперед и перелетал и над верстаком вдоль и над
кучей сваленных возле верстака инструментов и только потом уж отвечал Качке
с задумчивым видом:
- "Человек создан для полета, как птица для счастья", - сказал какой-то
писатель.
А лаборант Положечко, высокий, чрезмерно мускулистый студент,
однокурсник Лени, бывший монтер с одного из заводов Донбасса, развивал в
сарае смелую мысль об устройстве своего, студенческого яхт-клуба. Так как
чересчур щедрая к нему природа наделила его не голосом, а трубою, то
покрывал он все голоса в сарае. И если Леня деятельно разъяснял жадно
слушавшему Марку Самойловичу, чем отличается швертбот от байдарки и швертбот
однокилевой от швертбота с двумя килями, и какие бывают по форме
мидельшпангоуты яхт, и что такое клиппер-штевень, - то при появлении
Положечко он умолкал, так как говорить при нем была бы напрасная трата
голоса.
Иногда в сарай заглядывала по вечерам Ольга Алексеевна и, если было в
нем всего два-три человека, говорила по-своему, насмешливо:
- Ну что же, труженики моря, идите чай пить, что ли.
Если же народу было много и притом орал огромный Положечко, она только
махала безнадежно рукой и, уходя, ворчала:
- Черт знает что! И стаканов на всех не хватит...

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

I

Умный и красивый, как дорогая игрушка, новенький коксохимический завод
был закончен постройкой к осени 1928 года.
Новый завод был открыт торжественно, сказано было много горячих и
искренних речей. Кое-кто, - не в речах, конечно, - внимательно оглядывая
местность и замечая, что построен завод на недавно засыпанном овраге,
беспокоился: не осядут ли фундаменты всех этих красиво, по последнему слову
техники возведенных зданий, не лопнут ли стены? Но знатоки дела уверяли
таких беспокойных, что все это предвиделось, конечно, что были приняты меры,
что никаких оползней быть не может, - все в порядке.
И работы на новом заводе начались, и уже через несколько дней от
угольной пыли, носившейся тучами в воздухе и садившейся всюду на окна и
стены, завод принял будничный, вполне серьезный вид.
Неуклонно и бесперебойно подходили и подходили к заводу поезда из
Донбасса, подвозя те сорта угля, какие были заказаны управлением завода, и
уголь этот тут же выгружался рабочими и шел частью в резерв, в подземные и
надземные бункера, частью в дробильное отделение. Раздробленный уголь
самотеком шел в дозировочную, где из пяти разных сортов его автоматически
дозирующими аппаратами составлялась необходимая для печей шихта, причем в
огромном здании дозировочного отделения, по которому бесконечно двигались
широкие ленты с шихтою, работал только техник. Потом шихту промывали в
другом отделении, подавали в элеватор и оттуда уж загружали ею печи. Люди на
заводе только следили за точностью действия машин и вели на ходу отчетность,
замазывали глиной круглые отдушины загруженных печей и высокие узкие двери.
А двое рабочих - один с лицевой стороны, перед длинным рядом печей, другой с
тыльной - размеренно проезжали на электровозах, и первый особым прибором
отворял двери печей, второй же направлял в противоположную дверь печи
тяжелый таран, под напором которого раскаленный, пылающий кокс шумно
выбрасывался на наклонную решетчатую рампу, где третий рабочий подъезжал на
третьей машине и обдавал его густою струею воды. И потушенный кокс
отправлялся на металлургический завод, в домны, а газ, получившийся из угля,
шел по особым трубам в химический цех, где из него добывали аммиак, бензол и
смолу.
Так все это было просто, и законченно, и ясно с виду в первый месяц
работы, но совсем не просто - напротив, сложно и запутанно - оказалось
потом.
Леня числился уже в это время аспирантом, хотя был еще только студентом
третьего курса и работал в лаборатории старого профессора Лапина,
занимавшего кафедру металлургии и горючих веществ.
И однажды этот бородатый, очень важный с виду старик, еще не седой, но
уже значительно отяжелевший, о котором говорили, что он родился
председателем, так как был он бессменным председателем нескольких советов,
союзов, объединений и обществ специалистов, распекал одного из своих
лаборантов, Карабашева, за секундомер:
- Се-кун-до-мер, это... это очень ценный прибор, да... Это... это очень
дорогой прибор, да... Этот прибор, он... о-он не ме-не-е как семьсот рублей
стоит, да... семьсот, не менее, а вы-ы, вы его взяли и-и...
- И я его принесу, Геннадий Михайлович, - пытался остановить этот поток
бесконечных словоизвивов Карабашев, но Лапин тем и отличался, что любил
говорить, и именно словоизвивы эти в разных интонациях, начиная с глухого
баритона и до высочайшего, притом совершенно неожиданного фальцета, и были
страстью Лапина, который при этом то величаво закидывал назад львиную
голову, то нырял ею вперед, необыкновенно быстро и очень разнообразно
работая при этом большими руками. И Лапин кричал на Карабашева:
- И извольте не перебивать меня, когда я-я вам говорю!.. Извольте
слушать... Секундомер - это... это... это вещь... Это - вещь, принадлежащая
ла-бо-ра-то-рии, да. А вы-ы... вы эту ценную весьма вещь взяли и привели в
негодность, да.
- Геннадий Михайлович, ее завтра же починят у Когана в мастерской, -
все-таки считал нужным вставить Карабашев.
- У какого это такого Когана в мастерской?.. Вот, пожалуйте, у Когана
уж теперь наш секундомер очутился, у Когана какого-то, да...
- Я ему говорил, чтобы как следует починил, что это - ваш секундомер...
Он вас знает, этот Коган, - хитро тушил, как пылающий на рампе кокс, гнев
своего профессора Карабашев, и Лапин застывал с запрокинутой головою и
картинно поднятой правой рукой, и в его низком баритоне была великая
самовлюбленность, когда он отзывался на это живо:
- Ко-ган знает, а? Ка-ак удивительно это, а?.. Какой-то Ко-ган, и
вдруг... вдруг он знает про-фессора Лапина... Да меня весь СССР знает, да,
да, да-а... Да мне нигде по всему СССР пройти нельзя, чтобы меня не знали,
да-а... Вот в двадцать пятом году, например, когда я был...
И ассистент его Голубинский и все лаборанты знали, что теперь начнется
длиннейшая и совсем не идущая к делу история о том, что случилось с
Геннадием Михайловичем в Горловке или Кривом Роге, на Урале или в Сибири. В
это время вошел заведующий лабораторией коксохимзавода Сенько.
- Э-э... а что такое вам, да?.. Что вы скажете, а? - из-под высоко и
сразу вспорхнувших бровей недоуменно воззрился на него Лапин, очень не
любивший, когда его перебивали.
Человек не слабый по сложению, с черными от угольной пыли ноздрями,
Сенько имел очень усталый вид.
- Авария за аварией. Что делать с печами, не знаем. Забуряются и
забуряются. Не выдают кокса. Семь печей забурились и стоят.
Все это Сенько сказал сразу, как-то совсем без знаков препинания в
голосе, и так как сказал он все, с чем пришел, то глядел на Лапина, как
подсудимый на судью, который строг, правда, но должен же быть справедлив
все-таки и вот сейчас все рассудит как следует и даст указания.
Лапин же, обернувшись к Голубинскому и ко всем своим лаборантам, сделал
этакий широкий, круглый в сторону пришедшего жест изумления:
- Вы-ы только что... только что, да... получили в экс-плу-а-тацию
новенький совсем завод, да, за-во-од. И вот... какой-нибудь месяц прошел
всего, месяц, да, а уж вы его ис-пор-тили. Вы-ы привели его в негод-ность,
да. Что вы сделали, а?.. Что-о вы все там такое сделали, а?
- Сказать бы, что виновата шихта, но ведь мы же составляем ее по Мукку,
как следует, чтобы все пять компонентов в среднем давали двадцать процентов
летучих веществ, - так же без знаков препинания пробормотал в ответ Сенько.
- По Мукку или не по Мукку, это... это ведь вас касается, ва-ас, да, а
не меня, нет. Почему же, спрашивается, почему вы пришли ко мне, а? Вы должны
все это сами, да, сами. Кто портил дело на заводе? Вы портили дело, а не мы,
нет... У нас своя ра-бо-та, ин-сти-тут-ская, да. Нау-чная, да. А у вас -
заводская, практическая работа, да-а... Вот, например, в двадцать четвертом
году, в городе Сталино, да, со мной был такой случай...
Сенько скромно перебил все-таки профессора, выбрав для этого
подходящую, по его мнению, паузу:
- Так как же все-таки, Геннадий Михайлович? Поможете вы нам?
Тут Лапин усиленно замигал, что было у него признаком немалого
волнения:
- А о-он, он опять свое, опять свое, да... Зачем же, в таком случае, а?
Зачем я говорил вам столько времени, а? Зачем я тратил на вас свое время,
а?.. Новый завод привели вы в негодность, да, в не-год-ность, да, и
теперь... вы хотите свалить свою вину - на кого же, а? На на-а-ас. Да...
Та-ак. Я вас понял, понял, - не оправдывайтесь, пожалуйста, товарищ Сенько,
- по-онял, да.
Тут он похлопал его по плечу и добавил:
- Так вот, идите себе и-и поправ-ляйте свою вину, да... Идите работайте
и вину свою перед советским государством ис-прав-ляйте, да... Идите же. Что
же вы стоите?
Сенько устало повернулся и пошел, а Лапин, усевшись за стол с бумагами,
еще не успокоясь и не вылив всей собравшейся в нем энергии, начал распекать
своих лаборантов:
- Да-а, вот... Вот, пожалуйте. Отчет, составленный вами, да... Вы меня
всегда этими отчетами подводите... Вы... вы... вы какую-нибудь там запятую
даже если про-пус-тили, да, в отчете нашем, да, а за-пята-я (очень высоким
фальцетом) - это очень важная вещь, запятая, да-а... Что же, я теперь должен
пять часов сидеть и... и... исправлять ваш язык дубовый? Та-ак? А? Вы сами,
сами должны это делать, а совсем не я, нет.
Потом он перешел с фальцета и глухого баритона на самый обыкновенный
средний регистр голоса, потому что посмотрел на часы:
- Так вот... хорошо, хорошо. Я сказал вам это... А теперь... Мне ведь
надо сейчас ехать в Коксострой, а потом... По-том, вечером, за-че-ты этих...
этих студентов, которые, как водится, как водится, да, ни черта решительно
не знают... Напринимают таких, что-о, а ты с ними возись. Так что вы хотите
сказать?
Последнее относилось к Лене, который поднялся из-за своего стола и
смотрел на него, ожидая, когда он кончит.
- А может быть, в самом деле, Геннадий Михайлыч, съездить нам на завод,
посмотреть, что там за аварии? - сказал Леня.
- Ну да, ну да, а как же?.. А я что вам говорю? Я ведь это же са-мое
говорю, да. Съездить, да, конечно. Вот и съездите... Возьмите вот Шамова и
Карабашева и съездите втроем, да... Надо же нам знать, что там такое
происходит, на этом заводе, да... Вот и съездите. А я пойду, - мне некогда:
меня ждут в Коксострой на заседание.
И он быстро надел теплое пальто с дорогим воротником, надвинул соболью,
старого фасона, шапку до глаз и пошел, а через минуту донесся в лабораторию
страшный фальцетный крик его:
- Меня-я-я весь СССР знает, весь СССР, да. А ты мне, про-фес-сору,
смеешь кричать та-ко-е, а? Сей-ча-ас же отсюда во-он!
Потом узнали, что один из сезонников, плотник, работавший в прихожей,
молодой и бойкий малый-калужанин, крикнул Лапину вслед, когда он, выходя, не
затворил дверь:
- Эй, борода! Дверь закрывай! Теперь не лето.

II

Трое аспирантов, - и в то же время студентов-однокурсников, работавших
у Лапина в лаборатории по высоким температурам, в отделе горючих веществ, -
Слесарев, Шамов и Карабашев, самородок из деревенских парней, краснощекий
здоровяк, с руками, как тиски на верстаке, в тот же день поехали на
коксохимический завод. Пока они доехали и получили пропуск, уже стемнело, и
в сумерках особенно заметно стало для всех троих, что на заводе
действительно была чисто аварийная суматоха.
При холодном, резком ветре, бросавшем в угольную пыль колкую крупу,
смутными тенями метались люди, которых вдруг появилось много, как никогда не
случалось никому из трех аспирантов видеть здесь раньше. Это разгружали
уголь, который неуклонно прибывал, маршрут за маршрутом, из Донбасса, хотя
теперь его уже не так охотно принимали на заводе: ему ставили в вину то, что
забурялись печи. На анкерных стойках между печами наклеены были воззвания к
рабочим - всеми силами содействовать ликвидации забуряемости печей, а для
этого прежде всего установить общественный надзор, чтобы не путали угли на
ямах при перегрузке...
Леня знал, конечно, что это значило - "не путать на ямах". Угли были
еще на шахтах заготовлены по маркам, например "ПЖ" - паровично-жирные, или
"ПС" - паровично-спекающиеся, и путать их действительно было нельзя. Но он
обратил внимание на то, что кое-кто из рабочих на дворе завода стоит около
бетонной стены угольного склада, заложив назад руки, как становятся к печке
люди, когда греются.
- Что это такое значит? - кивнул он на них Шамову.
- Черт их знает, - бормотнул Шамов и кивнул в другую сторону - на печи.
- Ты вон на что посмотри: люди горят.
Люди там действительно могли бы гореть, если бы их не тушили другие,
поливая водой из шлангов: на людях, которые освобождали забурившиеся печи,
выгребая сгоревший у стенок кокс длинными железными кочергами, загоралось
платье, но это были комсомольцы, ударники завода, и, окруженные плотными
клубами пара, они снова кидались на борьбу с забурением...
Что-то сказал еще Шамов, но не расслышал Леня, потому что в это время
коксовыталкиватель с немалым грохотом ударил в одну из печей, но только
пламя полыхнуло высоко над нею, а огненная масса кокса не покатилась вниз на
рампу через открытую с этой стороны дверь и продолжала пылать спокойно и
зловеще.
- Ну, вот тебе на! - сжал кулаки Карабашев. - Еще одна забурилась.
Теперь коксовыталкиватель на дыбы взвился и автомат рубильника выбил.
- Постой, как же так? Сейчас он опять должен ударить. Не может быть.
Эта печь выдаст коксовый пирог, - бормотал Леня. Очень не хотелось, чтобы и
эта печь, какая-то там по счету, забурилась вот теперь, когда они только что
вошли на завод.
Но печь забурилась. Таран коксовыталкивателя бил в нее со страшной
силой четыре раза подряд, - печь упрямо не выдала кокса.
- Что за чертовщина! Должны быть найдены причины, как же так? -
встревоженно и бессильно смотрел на освещенных огнем печей Шамова и
Карабашева, вздрагивая плечами, Леня.
- Вот и найди, - отозвался Карабашев.
А Шамов повел головой влево-вправо:
- Ищут же вот люди кругом.
- А вы кто, товарищи, а? Пропуска ваши? - подскочил к трем аспирантам
один из пробегавших, с мокрыми косицами из-под сдвинутого на затылок кепи, с