Страница:
закопченным скуластым лицом.
Показали ему пропуска. Карабашев сказал:
- Посылали же от вас в институт. Вот мы и пришли.
- Ага. Из института? Помогать нам?.. Ну вот... Вот, видите, какое
дело?.. Вот и помогайте. Вот идите и помогайте... Авария... Куда вы думаете
идти?
- Надо сначала оглядеться, - сказал Шамов, а Леня спросил:
- Не все ведь печи забуряются сплошь?
- Ну еще бы, чтобы все сплошь.
- А как? По сериям?
- И не по сериям, а так... как вздумается... Какие забуряются, какие
выдают.
- Значит, не печи виноваты, а люди?
- Ясное дело, люди. Перепутали марки углей на ямах.
- Ну вот. Перепутали, только и всего. Настрочить их, чтобы не путали, и
все. Дело, значит, в общем поправимое.
И слегка шлепнул мокроволосого по плечу Карабашев, у которого шлепать
по плечу кого угодно при разговоре было привычкой. Но мокроволосый и черный
от угольной пыли вскрикнул, точно от оскорбления или от внезапной боли:
- Поправимое? Как это оно поправимое, ежели кадров нет?.. Так нельзя,
товарищи. Заводы новые строим, а кадров нет. Кадры надо готовить!
- Насчет кадров это всем известно, - сказал Карабашев.
- Ага, известно?.. Почему же тогда кадров нет? Вот и бейся теперь, как
сукин сын.
И он блеснул на Карабашева злыми глазами, красными от огня печей, как у
кролика, и метнулся в сумерки.
- Кто-нибудь из завкома? - спросил о нем Шамова Леня, но в это время
тот заметил в стороне Сенько и окликнул его.
- А-а, послал все-таки вас! - сказал Сенько с подходу. - А кричал, как
последний дурак... А у нас еще пять печей забурилось... вот сейчас эту печь
толкают, смотрите. Должна пойти.
С противоположной стороны печей донесся глухой удар коксовыталкивателя
в ту печь, около которой героически работали ударники с кочергами, и Сенько
крикнул радостно:
- Пошла, пошла!.. Идет!
Масса раскаленного кокса медленно и с перебоями, в несколько ударов
тарана, выползла наружу; огненный столб высоко всколыхнулся над рампой и
осел миллионом ярких искр.
- Од-на-ко, какой тугой ход пирога, - качнул головой Леня. - Почему
это, а? Может, под у печей зашлаковался?
- Вообще нам бы, братцы, надо поговорить с директором, - сказал Шамов,
но Сенько, все еще бывший под впечатлением удачи с этой печью, отозвался
почти весело:
- Нет уж, с кем, с кем, а с директором не советую. Будет кричать на вас
не хуже, чем ваш Лапин на меня. Он уж у двух телефонов трубки оборвал.
Сейчас только в одной дежурной телефон работает.
- Под, под печной не зашлакован, я спрашиваю? - взял его за руку Леня.
- Насчет под точно не скажу, а насчет стен говорил мастер Глазов, что
есть местами настыли, а местами будто разъединения.
- Ну вот! Чего ж вы еще хотите? Ясно, что печи ошлаковались, - сказал
Леня с торжеством в голосе, но Сенько остановил его:
- Это большого значения не имеет. Ну, был бы только затрудненный выход,
а не так, чтобы даже на сантиметр не подвинулось. Забурение, да еще сразу
стольких печей.
- Вот черт, - ударил его по плечу Карабашев. - Раз вы тут все лучше
нашего знаете, зачем было к нам и обращаться?
- Да вы-то что? Вы - зелень! Я думал, Геннадий нам что-нибудь скажет
или хотя бы Голубинский... Ну, мне некогда, надо идти пробу новых углей
брать... Пока!
И Сенько скоро растворился в сумерках, подчерненных вьющеюся угольной
пылью и припудренных колючей крупою. А они трое пошли было в другую сторону,
но столкнулись с молодым инженером-химиком Одудом, которого знали еще по
институту.
- Паршивое дело, - сказал Одуд. - Я не коксовик хотя, но-о... так же
нельзя, товарищи. Рабочие привыкли сдавать печи другой очереди за полчаса до
смены, но знаете, как у них это проходит? Пока напишут акт о сдаче, пока
подпишутся, пока позубоскалят перед банькой, а тут как раз выдача кокса
подходит. И при ком же она пройдет? При новых рабочих, при которых печи не
загружались. Выходит, что с них нечего и спрашивать. Надо поставить дело
так, чтобы смена за свои печи отвечала... А то что же это такое? Скоро в
нашем цехе нечего будет делать: приток газов срывается... кажется, газа
скоро и на коксовые печи хватать не будет... А это уж значит - консервация.
- Но ведь сплошного забурения печей нет, - остановил его Леня.
Одуд потянул его за пуговицу пальто, нетерпеливо продолжая:
- Э-э, нет... Нет сегодня - это еще не значит, что не будет завтра. У
тебя есть гарантия, что справятся с этим делом завтра? Нет? И у меня нет. В
нашем цехе, что же, только газ давай, а здесь черт знает какая неразбериха.
И еще несколько человек говорили с ними так же вот, с налета -
пять-шесть слов, признаваясь, что не знают, как и за что взяться.
- Сумятица полная! Люди мечутся бессистемно, - встревоженно сказал
Шамов.
- Геннадию надо передать, чтобы сам сюда ехал, - решил Карабашев.
- И если можно будет сегодня его поймать, то чтобы сегодня же приехал.
Хотя я не знаю, чем он тут может помочь, - задумался Леня. - Ясно, что завод
не освоен. И верно, что кадров нет. А где их взять?.. И почему все-таки вон
те греются у бетонной стены? Что там за баня такая? Пойдем посмотрим.
Действительно, грелись у стены угольного резерва рабочие, выгружавшие
из вагонов уголь и подвозившие его в вагонетках к угольным ямам.
Подошли все трое к стене, попробовали - теплая.
- А не началось ли и тут коксование углей по старинному способу? -
сказал Леня, глядя на одного из рабочих. Тот принял это за вопрос к нему и
ответил недовольно!
- Мы по коксу несведущие, мы - грузчики.
- Ясно, что у них тут уголь горит, - забеспокоился Леня. - Надо сказать
кому-нибудь, а то ведь это уж совсем черт знает что.
- Неужели ты думаешь, что они сами этого не знают? - удивился
Карабашев.
- А если знают, то отчего же...
- Ты же видишь, что вообще прорыв, и неизвестно, куда сначала кидаться.
- Вот дальше стена холодная, - сказал, отойдя, Шамов. - Значит, в одном
месте только... Как-нибудь думают ликвидировать. Завтра, должно быть.
- Холодно, черт! Будем считать свою вылазку законченной, - решил
Карабашев и зашагал к выходу.
Они ушли с завода, сговариваясь о том, кому из трех и в каких именно
выражениях надо будет "напеть Геннадию" о том, что так по-чиновничьи
относиться к аварии на заводе, как он отнесся, нельзя, что туда надо ехать
ему самому и наладить дело, если только он в состоянии его наладить.
Но на другой день в институте они услышали, что на заводе уже не
авария, а катастрофа: горит угольный резерв.
Так как доступа к горящим участкам иного и быть не могло, как только
через крышу, то крышу из гофрированного железа наскоро подняли ломами, и по
лестнице взбирались туда наверх рабочие с лопатами. При стоградусной жаре,
обдаваемые водою из брандспойтов, дыша вредными газами, продуктами сухой
перегонки, рабочие выбрасывали горящий уголь лопатами вниз, а отсюда, из-под
стены, другие раскидывали его по двору. Иные из рабочих там, на крыше,
теряли сознание, отравленные газами и охваченные жарой; таких сволакивали
вниз, а на их место лезли по лестнице новые.
А печи продолжали забуряться. Между тем неуклонно, маршрут за
маршрутом, подвозился и подвозился уголь из Донбасса, и требовалась
немедленная его разгрузка.
Ни одному из трех аспирантов не пришлось ничего передавать Лапину о
своих впечатлениях, так как с раннего утра и он и его неизменный ассистент
Голубинский были вызваны на завод и в свою очередь вызвали своих лаборантов
и остальных студентов на помощь заводу.
Наблюдая Лапина на заводе, Леня видел, что по существу он тоже мало
знал, как надо помочь делу, но зычный голос его раздавался то здесь, то там
вполне начальственно.
С пожаром на угольном складе справились к концу дня, но печи все-таки
продолжали забуряться, несмотря на присутствие Лапина и Голубинского и
уполномоченного Коксостроя.
В заводской лаборатории, вместе с Сенько, Шамовым, Карабашевым, одну за
другой производя пробы угля на коксуемость теми приемами, какие были тут
приняты, Леня к вечеру говорил устало, но убежденно:
- Все это ни к черту. Мы идем вслепую. Даже и то, что забуряются не все
печи, приходится приписать только счастливой случайности.
- Каков! - кивал на него Шамову Сенько. - "Счастливой случайности"... А
марки углей выработаны опытом или с неба свалились готовые?
Но Леня горячо отозвался на это:
- Все готовые и опытные марки ваши надо послать к черту. Для
быстроходных новых печей они не годятся, ясно... А вот как составлять шихту
для этих печей - это, конечно, вопрос.
Этот вопрос скоро стал вопросом не одного только здешнего завода.
Коксострою стало ясно, что виноваты в этом не печи.
Чтобы изучить как следует наши угли, решили создать в институте кафедру
коксохимии, а при кафедре устроить коксовую станцию для практики студентов.
В институте шутили, что Леня Слесарев накинулся на это новое дело,
коксовую станцию, "как чертовски голодный волк на вполне беззащитную овцу".
Прежде всего ни Голубинский, получивший кафедру коксохимии, ни Лапин,
которого просили наладить это дело, никак не могли выбрать подходящую
жилплощадь для станции. Во дворе института стояли, правда небольшие флигели,
но они были заняты очень давно, очень плотно и очень прочно. О том, чтобы
уделить для коксовой станции угол в самом здании института, нечего было и
думать: институт строился в старое время далеко не на такое количество
кафедр и студентов, какое было в нем теперь.
- Ну, знаете, положение наше со станцией во всех смыслах неудобное, -
говорил Лене Голубинский, проходя с ним по двору института. - Разве просто
балаган дощатый к глухой стене приткнуть, вроде тех, где чинят подметки на
ходу?
Голубинский был склонен к шуткам, причем сам не улыбался. Чужие шутки
он тоже выслушивал до конца, но с видом вполне серьезным. Это был человек
средних лет, стройный, размеренных и ловких движений, мастерски закругленной
фразы на кафедре и признанно солидных знаний в нескольких отраслях горного
дела. Лапин обычно сваливал на него кучу всяких обязанностей, и все их он
выполнял образцово.
Но Леня видел, что вопрос со станцией ставил и Голубинского в тупик, и
на его шутку отозвался недовольно:
- Не дощатый балаган приткнуть, а какой-нибудь сарай из кирпича сделать
- это бы можно, если бы кирпич дали... Это бы и я сам сложил, - ерунда.
Но так как они проходили мимо какого-то подвала с тремя окнами, в
котором виднелись только кучи шлака, то Леня остановился вдруг, добавив:
- Ну, а вот это, например, что за подвал, Аркадий Павлович?
- Тут, кажется, была когда-то котельная. А что?
- Как "что"? Ведь тут большое помещение выйти может, если шлак этот к
черту. Вы посмотрите: метр, два, три, четыре, пять, шесть...
- Вы преувеличиваете, - серьезно сказал Голубинский, что можно было
отнести и к мысли обратить в коксовую станцию этот заброшенный подвал,
заваленный шлаком, и к тому, что Леня считал каждый свой шаг равным метру, и
Леня отозвался на то и на другое сразу:
- Ничуть. Жужелицу мы выкинем вон через окна, а длина этого помещения -
девять метров, можете проверить.
- Гм... Ре-монт этого прекрасного палаццо будет стоить... - начал было
думать вслух Голубинский, но Леня не дал ему закончить расчетов:
- Ничего он институту не будет стоить. Мы все это сделаем сами. И
вычистим, и выбелим, и стекла вставим. И так как подвальчик этот явно никому
не нужен, то сегодня же можем начать. А жужелицу пусть выкидывают из печей
просто на двор, а не сюда тащат... Тоже нашли место, куда шлаки тащить!
И Леня с Шамовым в тот же день принялись за подвал и провозились с ним
дотемна, выкидывая шлак.
Шамов начал ругаться, наконец:
- Тут пятьдесят тонн мусора этого, а ты, как последний дурак, черт тебя
дери. И меня в это гиблое дело втравил... Мы его и за год не очистим.
- Пятидесяти тонн, конечно, тут не будет, - слабо защищался Леня. -
Можно вычислить вполне точно, сколько здесь будет тонн...
Но дело уж было начато: около забытого и забитого подвала появилась
большая куча выброшенной жужелицы. Лапин увидел ее и сказал:
- Ну вот... Ну во-от... Я ведь го-во-рил, что у нас должно найтись
место для коксовой станции, да. Должно, да... И теперь я подам требование,
да, в Коксострой, чтобы они-и... Вот и пусть финансируют, да, финан-си-ру-ют
пусть это дело, то есть ремонт подвала, и тогда-а... Тогда пусть спрашивают
с нас работу, да.
Дня через два работу по очистке подвала продолжали уже нанятые рабочие,
Леня же приходил только торопить их и планировать станцию. Докопались до
старого котла отопления, еще в годы разрухи пришедшего в полную негодность.
Его невозможно было вытащить целиком, да и незачем было; автогенным способом
разрезали его на куски и выбросили через окна.
Подвал оказался глубоким, и его разделили на два этажа: низ отвели под
коксоустановки, верх - под лабораторию. Так как на коксовую станцию
возлагались устроителями из Коксостроя большие надежды, то ремонт подвала
начали гнать быстро. Через две недели подвал побелили, выкрасили, осветили
электричеством, уставили приборами. Присматриваясь к дымоходу бывшей
котельной, улыбаясь и играя по-своему пальцами, Леня представлял уже
сложенную им самим опытную коксовую печь на три пуда угля, которая
отапливалась бы нефтью. Открытие коксовой станции вышло довольно оживленным
благодаря ректору института Рожанскому, старому профессору химии, известному
и своими работами в этой области с рассеянностью, которая считается иными
высшей степенью погруженности в интересы чистой науки.
О нем рассказывали, что он, придя поздно вечером в гости к своему
товарищу, тоже старому профессору, забыл, что он в гостях, и укладывал
заботливо хозяина за поздним временем спать у него же в кабинете, принимая
этот кабинет за свой.
Может быть, в этом рассказе и было преувеличение, но что он, увлекаясь
химическими формулами, которые писал на доске мелом, стирал их потом не
губкой, а шапками своих слушателей, лежавшими на окне около доски, - это
бывало часто.
Всем памятно, как однажды зимою, войдя в жарко натопленную аудиторию в
шубе, он забыл ее снять и весьма самозабвенно, как всегда, начал орудовать
на доске мелом, бойко исписывая ее сверху донизу и в особо патетических
местах пристукивая мелом так, что тот ломался на кусочки. В тяжелой меховой
шубе своей он стоял весь потный, и его пожалели. Кто-то крикнул ему:
- Антон Петрович! Вам, кажется, жарко.
- А? Жарко, вы сказали? Да... Представьте, действительно ведь жарко. -
И намеленными пальцами он начал вытирать потное лицо, но лекция
продолжалась.
Однажды он был на заводе, где дали ему спецовку, оставив его шубу в
конторе. В этой спецовке потом он и уехал с завода домой, хотя день был не
то чтобы оттепельный. Конечно, из конторы завода на другой день ему привезли
шубу, чем очень его удивили.
- Представьте, - говорил он, - я смотрю на вешалку, вижу - висит эта
самая спецовка, и думаю: что же это за штука такая тут висит на вешалке и
как она сюда могла попасть?
Подобных случаев с ним было много, но, конечно, он был прекрасный
химик, и если у него не совсем выходили речи, которые приходилось ему
произносить в торжественных случаях, то все-таки большой силы убежденности
никто бы отнять у них не мог.
Наполнившие подвал в день открытия ассистенты, аспиранты и лаборанты не
нуждались, конечно, в подбадривающих речах, и Антон Петрович только ходил по
лаборатории в окружении Лапина и Голубинского, невысокий и торопливый в
движениях, начисто лысый со лба и с прихотливо, как гиацинты, завивающимися
локончиками сзади, и разводил пухлыми ручками, почти испуганно спрашивая
Лапина:
- А где же у вас тут будет стоять эта... поглотительная аппаратура для
конденсации аммиачной воды... и смолы, конечно? Где?
- Но ведь эта ап-па-ра-тура, о-на-а... она установлена уж внизу
здесь... под нами, да, Антон Петрович. Я вам ее только что показывал там,
да, - отзывался Геннадий Михайлович, сильно сгущая голос.
- А, да, да, помню, помню... Я видел... Ну, хорошо. А поглотительная
аппаратура для поглощения бензола... а также летучего аммиака?
- Мм... Но ведь это я тоже вам только что...
- Показывали, да, помню... Показывали. Представляю. Так... Что же вы
мне еще тут такое, а? Например, исследование углей.
- Да-а, иссле-до-ванием углей на золу, влагу и летучие, да, этим мы-ы
тут будем заниматься... а затем...
- Главное, спекаемость.
В это время один из аспирантов, Близнюк, в своей записной книжке одну
за другой делал карикатуры на ректора; особенно удачной вышла у него одна,
изображающая, как Рожанский остановился перед Леней и, поглядев на него
пристально снизу вверх, покачал удивленно головой:
- Ка-кой же вы высокий вытянулись, товарищ Коваленко... Только
пополнеть бы вам надо, пополнеть, конечно, а то-о что же все на свой костяк
рассчитывать? Обрастать надо мясом.
И он похлопал его по локтю.
- Я не Коваленко, Антон Петрович, - улыбнулся, ничуть не удивляясь,
Леня. - Моя фамилия Слесарев.
- Слесарев, Слесарев, да, да. Ну как же, отлично знаю... Я ведь и
вашего отца знаю. Он был тогда этим... а? Штейгером в Юзовке, так?
Непременно так... А сейчас он где?
- Нет, мой отец... Его вы действительно знаете, он преподает рисование
здесь, на рабфаке... А сын штейгера есть, правда, - очень на меня похожий
студент, мой однокурсник...
- Ну вот видите. Очень похожий, поэтому я мог ошибиться... Это Осипчук?
- Н-нет, он не то чтобы Осипчук, но похоже, - пробормотал Леня, чтобы
как-нибудь закончить этот разговор, потому что называть фамилию похожего на
него студента Остатнева значило бы вызвать со стороны Рожанского еще длинную
цепь вопросов. Ректор понял это и сказал:
- Итак, вот видите, институт наш обогатился, значит, еще одной
лабораторией учебного характера.
- Научного тоже, - улыбнулся Леня, вздернув плечами. - Неужели мы так и
не внесем ничего своего в копилку науки?
И Лапин тут же счел нужным поддержать своего аспиранта, загремев с
поднятой правой рукою:
- Ага! Во-от! За-го-во-рило моло-дое самолюбие, да-а. За-го-во-ри-ло!
Поднял, как на защиту, и свою пухлую ручку Рожанский:
- Разве я отрицаю? Я не отрицаю, боже сохрани... Я только не досказал
своей мысли. Студенты будут ходить сюда на практику, а доценты, ассистенты,
аспиранты - те, конечно, с целью научных работ. Конечно, это очень...
привлекательно, да... так... Это очень... очень умилительно... нет, не то
слово, нет... Но вообще - хорошо, товарищи. Очень полезно для науки... И
спасибо Коксострою, что он раскошелился... Так вот и бывает: гром не грянет
и... и... лаборатории не будет. А то вот теперь - Коксострой, а там,
глядишь, другое какое ведомство отпустит средства еще на что-нибудь, вот мы
и... обрастем мясом... С миру по нитке и... как это говорится...
- Институту халат, - договорил за него Голубинский, видя, что он
затрудняется и не может припомнить, только напрасно щелкает перед носом
пальцами.
- Халат, - подтвердил Рожанский и неожиданно торжественно обратился
вдруг ко всем около: - Так вот, товарищи, хотя, конечно, институт наш и в
курсе всех мировых работ по этому вопросу, по коксообразованию и прочее, но
механически, без проверки, так вот перенести (тут он старательно зачерпнул
обеими ладонями около себя воздух слева и плавно перенес его направо) к
на-ам чужие методы нельзя, нет, никак нельзя, потому что типы наших углей
весьма отличны от иностранных... А почему именно отличны, это вопрос, он
тоже должен стать перед вами... во всей своей сложности и, я бы сказал,
большой трудности. Так что непосредственно в связи с химизмом
коксообразования стоит и этот вопрос - классификации наших углей. И на вас,
стало быть, выпадает нешуточная задача... на ваши плечи ложится задача...
весьма нешуточная... помочь нам, старым ученым, вашим молодым старанием,
вашей энергией нам... эту задачу решить.
Тут он посмотрел на всех кругом так победоносно, как будто дал им из
рук в руки заповедный ключ коксовых и угольных тайн: берите и открывайте.
Так была введена в жизнь института коксовая станция, на которой
зароились, пусть еще слабокрылые и весьма неуверенные в полете вначале,
мысли нескольких человек о тайнах кокса.
В то время как раз в полном разгаре были работы на близком отсюда
Днепрострое, и многие студенты круто меняли на младших курсах избранные было
специальности на электротехническую, а Марк Самойлович Качка из металлурга
исподволь, но все-таки очень быстро, что нужно было приписать его
способностям, сделался если не кораблестроителем, то доцентом механики и с
большим увлечением начал читать лекции по этому новому для него предмету.
Вышло как-то так, что работники коксовой станции оказались все с
художественной жилкой и потому нескучные люди.
К Слесареву, Шамову и Карабашеву, перешедшим сюда непосредственно из
лаборатории Лапина, примкнули еще два аспиранта - Близнюк и Зелендуб, и две
студентки старшего курса - Ключарева и Конобеева. Очень неплохо пел
Карабашев, - у него был хороший тенор; Зелендуб был флейтист и не пропускал
ни одного симфонического концерта, ни одного выступления в их городе той или
иной знаменитости музыкального мира, как Ключарева не пропускала ни одного
нового спектакля, увлекаясь игрой артистов, и была душою студенческого
драмкружка; Конобеева любила декламировать стихи, и даже Шамов так легко и
красиво проделывал упражнения с гирями, что этого тоже нельзя было не
признать искусством.
И когда случалось им сходиться всем вместе в подвале и когда те или
иные опыты каждым из них были поставлены и таинственно в ретортах, колбах и
тиглях и более сложных аппаратах совершались химические реакции, - Близнюк,
плотный, хотя и низенький малый, с искорками в выпуклых карих глазах и с
вечной полуулыбкой в левой половине толстых губ, набрасывая, например, на
клочке бумаги длинную, узкую вазу и голый пень рядом, спрашивал Ключареву
или Конобееву:
- Скажи, что такое, а?
Ключарева, которую звали Одуванчиком за пышное золото очень густых
волос, скашивала на рисунок красивые глаза, стараясь понять, к чему будет
клонить этот загадочный подход, и говорила пренебрежительно:
- Отстань, надоело!
Конобеева же упорно думала, морща большой лоб, и тянула:
- Вообще-е что-нибудь весьма дурацкое. Гм... Какой же смысл в этом?
Ваза для цветов, что ли?
- До-га-да-лась. Брав-брав-брав!.. Для цветов, да... Для розы, а?
- Хотя бы для розы, что из этого?
- А розы есть тут, а? Нет розы? Да?.. Так и будем писать: "Нет розы". А
это?
- Пенек какой-то дубовый...
- Пенек, да. Дубовый? Все может быть... Пусть будет дубовый... А шипы
на нем есть?
- Ко-неч-но, нет.
- Так и будем писать. Мы не гордые. Так и запишем: "без шипов". Читай
теперь все: это умное!
Близнюк любил рисовать подобные этому ребусы и знал их множество.
Солнечный свет днем все-таки проникал в подвал сквозь квадратные
небольшие окна и дробился на зеленых, оранжевых и темно-коричневых кислотах
в ретортах и колбах, делая их лукаво веселыми, но газы, выделявшиеся из
углей, подвергавшихся разнообразным опытам, весьма тяжелили и отравляли
воздух, и вытяжная труба плохо с ними боролась.
Тогда наседали на Зелендуба, чтобы он устроил более совершенную
вентиляцию, применяя для этого свои познания по вопросам расширения и
давления газов, так как это была излюбленная область его научных интересов.
Маленький, черненький, тонкоголосый, очень живой и склонный к шуткам
над другими и над собою, Зелендуб был смолоду слишком уж по-ученому рассеян
и мало следил за собой, мало заботился о том, как и во что он одет; поэтому
в ходу было в подвале коллективно сочиненное на него четверостишие:
В масло, сало, сыр и суп
Выпачкав рубашку,
Выступает Зелендуб
В брюках нараспашку.
Чтобы убирать коксовую станцию, был нанят длинный и тонкий,
черноволосый, но сероглазый человек, с длинным бекасиным носом, по фамилии
Черныш. Он был до этого где-то писцом, но охотно пошел в уборщики в столь
высоконаучное учреждение, - потому, должно быть, что был чрезвычайно ленив и
понял сразу, что тут какая же будет ему работа? Нанимал его Леня, и Черныш
привык относиться к нему как к своему непосредственному хозяину. Кроме него,
Леней же был взят как механик весьма скромный и малозаметный человек -
Студнев, который безотказно и одинаково старательно чинил и часы-будильники,
и микроскопы, и сложные приборы и паял трубки для опытов.
Оба они были люди еще молодые, но несколько пришибленные. И если
Студнев становился весь внимание, когда в его руки попадал изувеченный
аппарат или когда нужно было собрать из отдельных частей новый, то Черныш,
напротив, перед каждым прибором в первые дни поспешно опускал руки по швам,
опасаясь к нему притрагиваться, чтобы не вызвать взрыва. Поэтому он
ежедневно и довольно яростно мыл пол в лаборатории и стирал тряпкою пыль на
столах - там, где были свободные от приборов места, а на приборы косился
весьма недоверчиво. И когда входил в лабораторию Леня, он и перед ним тоже
стоял навытяжку, как перед аппаратом, склонным втайне угрожать жизни, и
почтительно называл его не иначе, как Леонид Михайлыч. Когда же в подвале
никого не было и даже Студнев, не подыскав себе починочной работы на
стороне, должен был в своем синем китайчатом халате-спецовке сидеть без
дела, они играли в шашки, причем привыкший думать над винтиками и колесиками
разных сложных, хоть и небольших по величине машин, Студнев обыкновенно
обыгрывал Черныша.
Голубинский, приходивший сюда со студентами, которым он читал
Показали ему пропуска. Карабашев сказал:
- Посылали же от вас в институт. Вот мы и пришли.
- Ага. Из института? Помогать нам?.. Ну вот... Вот, видите, какое
дело?.. Вот и помогайте. Вот идите и помогайте... Авария... Куда вы думаете
идти?
- Надо сначала оглядеться, - сказал Шамов, а Леня спросил:
- Не все ведь печи забуряются сплошь?
- Ну еще бы, чтобы все сплошь.
- А как? По сериям?
- И не по сериям, а так... как вздумается... Какие забуряются, какие
выдают.
- Значит, не печи виноваты, а люди?
- Ясное дело, люди. Перепутали марки углей на ямах.
- Ну вот. Перепутали, только и всего. Настрочить их, чтобы не путали, и
все. Дело, значит, в общем поправимое.
И слегка шлепнул мокроволосого по плечу Карабашев, у которого шлепать
по плечу кого угодно при разговоре было привычкой. Но мокроволосый и черный
от угольной пыли вскрикнул, точно от оскорбления или от внезапной боли:
- Поправимое? Как это оно поправимое, ежели кадров нет?.. Так нельзя,
товарищи. Заводы новые строим, а кадров нет. Кадры надо готовить!
- Насчет кадров это всем известно, - сказал Карабашев.
- Ага, известно?.. Почему же тогда кадров нет? Вот и бейся теперь, как
сукин сын.
И он блеснул на Карабашева злыми глазами, красными от огня печей, как у
кролика, и метнулся в сумерки.
- Кто-нибудь из завкома? - спросил о нем Шамова Леня, но в это время
тот заметил в стороне Сенько и окликнул его.
- А-а, послал все-таки вас! - сказал Сенько с подходу. - А кричал, как
последний дурак... А у нас еще пять печей забурилось... вот сейчас эту печь
толкают, смотрите. Должна пойти.
С противоположной стороны печей донесся глухой удар коксовыталкивателя
в ту печь, около которой героически работали ударники с кочергами, и Сенько
крикнул радостно:
- Пошла, пошла!.. Идет!
Масса раскаленного кокса медленно и с перебоями, в несколько ударов
тарана, выползла наружу; огненный столб высоко всколыхнулся над рампой и
осел миллионом ярких искр.
- Од-на-ко, какой тугой ход пирога, - качнул головой Леня. - Почему
это, а? Может, под у печей зашлаковался?
- Вообще нам бы, братцы, надо поговорить с директором, - сказал Шамов,
но Сенько, все еще бывший под впечатлением удачи с этой печью, отозвался
почти весело:
- Нет уж, с кем, с кем, а с директором не советую. Будет кричать на вас
не хуже, чем ваш Лапин на меня. Он уж у двух телефонов трубки оборвал.
Сейчас только в одной дежурной телефон работает.
- Под, под печной не зашлакован, я спрашиваю? - взял его за руку Леня.
- Насчет под точно не скажу, а насчет стен говорил мастер Глазов, что
есть местами настыли, а местами будто разъединения.
- Ну вот! Чего ж вы еще хотите? Ясно, что печи ошлаковались, - сказал
Леня с торжеством в голосе, но Сенько остановил его:
- Это большого значения не имеет. Ну, был бы только затрудненный выход,
а не так, чтобы даже на сантиметр не подвинулось. Забурение, да еще сразу
стольких печей.
- Вот черт, - ударил его по плечу Карабашев. - Раз вы тут все лучше
нашего знаете, зачем было к нам и обращаться?
- Да вы-то что? Вы - зелень! Я думал, Геннадий нам что-нибудь скажет
или хотя бы Голубинский... Ну, мне некогда, надо идти пробу новых углей
брать... Пока!
И Сенько скоро растворился в сумерках, подчерненных вьющеюся угольной
пылью и припудренных колючей крупою. А они трое пошли было в другую сторону,
но столкнулись с молодым инженером-химиком Одудом, которого знали еще по
институту.
- Паршивое дело, - сказал Одуд. - Я не коксовик хотя, но-о... так же
нельзя, товарищи. Рабочие привыкли сдавать печи другой очереди за полчаса до
смены, но знаете, как у них это проходит? Пока напишут акт о сдаче, пока
подпишутся, пока позубоскалят перед банькой, а тут как раз выдача кокса
подходит. И при ком же она пройдет? При новых рабочих, при которых печи не
загружались. Выходит, что с них нечего и спрашивать. Надо поставить дело
так, чтобы смена за свои печи отвечала... А то что же это такое? Скоро в
нашем цехе нечего будет делать: приток газов срывается... кажется, газа
скоро и на коксовые печи хватать не будет... А это уж значит - консервация.
- Но ведь сплошного забурения печей нет, - остановил его Леня.
Одуд потянул его за пуговицу пальто, нетерпеливо продолжая:
- Э-э, нет... Нет сегодня - это еще не значит, что не будет завтра. У
тебя есть гарантия, что справятся с этим делом завтра? Нет? И у меня нет. В
нашем цехе, что же, только газ давай, а здесь черт знает какая неразбериха.
И еще несколько человек говорили с ними так же вот, с налета -
пять-шесть слов, признаваясь, что не знают, как и за что взяться.
- Сумятица полная! Люди мечутся бессистемно, - встревоженно сказал
Шамов.
- Геннадию надо передать, чтобы сам сюда ехал, - решил Карабашев.
- И если можно будет сегодня его поймать, то чтобы сегодня же приехал.
Хотя я не знаю, чем он тут может помочь, - задумался Леня. - Ясно, что завод
не освоен. И верно, что кадров нет. А где их взять?.. И почему все-таки вон
те греются у бетонной стены? Что там за баня такая? Пойдем посмотрим.
Действительно, грелись у стены угольного резерва рабочие, выгружавшие
из вагонов уголь и подвозившие его в вагонетках к угольным ямам.
Подошли все трое к стене, попробовали - теплая.
- А не началось ли и тут коксование углей по старинному способу? -
сказал Леня, глядя на одного из рабочих. Тот принял это за вопрос к нему и
ответил недовольно!
- Мы по коксу несведущие, мы - грузчики.
- Ясно, что у них тут уголь горит, - забеспокоился Леня. - Надо сказать
кому-нибудь, а то ведь это уж совсем черт знает что.
- Неужели ты думаешь, что они сами этого не знают? - удивился
Карабашев.
- А если знают, то отчего же...
- Ты же видишь, что вообще прорыв, и неизвестно, куда сначала кидаться.
- Вот дальше стена холодная, - сказал, отойдя, Шамов. - Значит, в одном
месте только... Как-нибудь думают ликвидировать. Завтра, должно быть.
- Холодно, черт! Будем считать свою вылазку законченной, - решил
Карабашев и зашагал к выходу.
Они ушли с завода, сговариваясь о том, кому из трех и в каких именно
выражениях надо будет "напеть Геннадию" о том, что так по-чиновничьи
относиться к аварии на заводе, как он отнесся, нельзя, что туда надо ехать
ему самому и наладить дело, если только он в состоянии его наладить.
Но на другой день в институте они услышали, что на заводе уже не
авария, а катастрофа: горит угольный резерв.
Так как доступа к горящим участкам иного и быть не могло, как только
через крышу, то крышу из гофрированного железа наскоро подняли ломами, и по
лестнице взбирались туда наверх рабочие с лопатами. При стоградусной жаре,
обдаваемые водою из брандспойтов, дыша вредными газами, продуктами сухой
перегонки, рабочие выбрасывали горящий уголь лопатами вниз, а отсюда, из-под
стены, другие раскидывали его по двору. Иные из рабочих там, на крыше,
теряли сознание, отравленные газами и охваченные жарой; таких сволакивали
вниз, а на их место лезли по лестнице новые.
А печи продолжали забуряться. Между тем неуклонно, маршрут за
маршрутом, подвозился и подвозился уголь из Донбасса, и требовалась
немедленная его разгрузка.
Ни одному из трех аспирантов не пришлось ничего передавать Лапину о
своих впечатлениях, так как с раннего утра и он и его неизменный ассистент
Голубинский были вызваны на завод и в свою очередь вызвали своих лаборантов
и остальных студентов на помощь заводу.
Наблюдая Лапина на заводе, Леня видел, что по существу он тоже мало
знал, как надо помочь делу, но зычный голос его раздавался то здесь, то там
вполне начальственно.
С пожаром на угольном складе справились к концу дня, но печи все-таки
продолжали забуряться, несмотря на присутствие Лапина и Голубинского и
уполномоченного Коксостроя.
В заводской лаборатории, вместе с Сенько, Шамовым, Карабашевым, одну за
другой производя пробы угля на коксуемость теми приемами, какие были тут
приняты, Леня к вечеру говорил устало, но убежденно:
- Все это ни к черту. Мы идем вслепую. Даже и то, что забуряются не все
печи, приходится приписать только счастливой случайности.
- Каков! - кивал на него Шамову Сенько. - "Счастливой случайности"... А
марки углей выработаны опытом или с неба свалились готовые?
Но Леня горячо отозвался на это:
- Все готовые и опытные марки ваши надо послать к черту. Для
быстроходных новых печей они не годятся, ясно... А вот как составлять шихту
для этих печей - это, конечно, вопрос.
Этот вопрос скоро стал вопросом не одного только здешнего завода.
Коксострою стало ясно, что виноваты в этом не печи.
Чтобы изучить как следует наши угли, решили создать в институте кафедру
коксохимии, а при кафедре устроить коксовую станцию для практики студентов.
В институте шутили, что Леня Слесарев накинулся на это новое дело,
коксовую станцию, "как чертовски голодный волк на вполне беззащитную овцу".
Прежде всего ни Голубинский, получивший кафедру коксохимии, ни Лапин,
которого просили наладить это дело, никак не могли выбрать подходящую
жилплощадь для станции. Во дворе института стояли, правда небольшие флигели,
но они были заняты очень давно, очень плотно и очень прочно. О том, чтобы
уделить для коксовой станции угол в самом здании института, нечего было и
думать: институт строился в старое время далеко не на такое количество
кафедр и студентов, какое было в нем теперь.
- Ну, знаете, положение наше со станцией во всех смыслах неудобное, -
говорил Лене Голубинский, проходя с ним по двору института. - Разве просто
балаган дощатый к глухой стене приткнуть, вроде тех, где чинят подметки на
ходу?
Голубинский был склонен к шуткам, причем сам не улыбался. Чужие шутки
он тоже выслушивал до конца, но с видом вполне серьезным. Это был человек
средних лет, стройный, размеренных и ловких движений, мастерски закругленной
фразы на кафедре и признанно солидных знаний в нескольких отраслях горного
дела. Лапин обычно сваливал на него кучу всяких обязанностей, и все их он
выполнял образцово.
Но Леня видел, что вопрос со станцией ставил и Голубинского в тупик, и
на его шутку отозвался недовольно:
- Не дощатый балаган приткнуть, а какой-нибудь сарай из кирпича сделать
- это бы можно, если бы кирпич дали... Это бы и я сам сложил, - ерунда.
Но так как они проходили мимо какого-то подвала с тремя окнами, в
котором виднелись только кучи шлака, то Леня остановился вдруг, добавив:
- Ну, а вот это, например, что за подвал, Аркадий Павлович?
- Тут, кажется, была когда-то котельная. А что?
- Как "что"? Ведь тут большое помещение выйти может, если шлак этот к
черту. Вы посмотрите: метр, два, три, четыре, пять, шесть...
- Вы преувеличиваете, - серьезно сказал Голубинский, что можно было
отнести и к мысли обратить в коксовую станцию этот заброшенный подвал,
заваленный шлаком, и к тому, что Леня считал каждый свой шаг равным метру, и
Леня отозвался на то и на другое сразу:
- Ничуть. Жужелицу мы выкинем вон через окна, а длина этого помещения -
девять метров, можете проверить.
- Гм... Ре-монт этого прекрасного палаццо будет стоить... - начал было
думать вслух Голубинский, но Леня не дал ему закончить расчетов:
- Ничего он институту не будет стоить. Мы все это сделаем сами. И
вычистим, и выбелим, и стекла вставим. И так как подвальчик этот явно никому
не нужен, то сегодня же можем начать. А жужелицу пусть выкидывают из печей
просто на двор, а не сюда тащат... Тоже нашли место, куда шлаки тащить!
И Леня с Шамовым в тот же день принялись за подвал и провозились с ним
дотемна, выкидывая шлак.
Шамов начал ругаться, наконец:
- Тут пятьдесят тонн мусора этого, а ты, как последний дурак, черт тебя
дери. И меня в это гиблое дело втравил... Мы его и за год не очистим.
- Пятидесяти тонн, конечно, тут не будет, - слабо защищался Леня. -
Можно вычислить вполне точно, сколько здесь будет тонн...
Но дело уж было начато: около забытого и забитого подвала появилась
большая куча выброшенной жужелицы. Лапин увидел ее и сказал:
- Ну вот... Ну во-от... Я ведь го-во-рил, что у нас должно найтись
место для коксовой станции, да. Должно, да... И теперь я подам требование,
да, в Коксострой, чтобы они-и... Вот и пусть финансируют, да, финан-си-ру-ют
пусть это дело, то есть ремонт подвала, и тогда-а... Тогда пусть спрашивают
с нас работу, да.
Дня через два работу по очистке подвала продолжали уже нанятые рабочие,
Леня же приходил только торопить их и планировать станцию. Докопались до
старого котла отопления, еще в годы разрухи пришедшего в полную негодность.
Его невозможно было вытащить целиком, да и незачем было; автогенным способом
разрезали его на куски и выбросили через окна.
Подвал оказался глубоким, и его разделили на два этажа: низ отвели под
коксоустановки, верх - под лабораторию. Так как на коксовую станцию
возлагались устроителями из Коксостроя большие надежды, то ремонт подвала
начали гнать быстро. Через две недели подвал побелили, выкрасили, осветили
электричеством, уставили приборами. Присматриваясь к дымоходу бывшей
котельной, улыбаясь и играя по-своему пальцами, Леня представлял уже
сложенную им самим опытную коксовую печь на три пуда угля, которая
отапливалась бы нефтью. Открытие коксовой станции вышло довольно оживленным
благодаря ректору института Рожанскому, старому профессору химии, известному
и своими работами в этой области с рассеянностью, которая считается иными
высшей степенью погруженности в интересы чистой науки.
О нем рассказывали, что он, придя поздно вечером в гости к своему
товарищу, тоже старому профессору, забыл, что он в гостях, и укладывал
заботливо хозяина за поздним временем спать у него же в кабинете, принимая
этот кабинет за свой.
Может быть, в этом рассказе и было преувеличение, но что он, увлекаясь
химическими формулами, которые писал на доске мелом, стирал их потом не
губкой, а шапками своих слушателей, лежавшими на окне около доски, - это
бывало часто.
Всем памятно, как однажды зимою, войдя в жарко натопленную аудиторию в
шубе, он забыл ее снять и весьма самозабвенно, как всегда, начал орудовать
на доске мелом, бойко исписывая ее сверху донизу и в особо патетических
местах пристукивая мелом так, что тот ломался на кусочки. В тяжелой меховой
шубе своей он стоял весь потный, и его пожалели. Кто-то крикнул ему:
- Антон Петрович! Вам, кажется, жарко.
- А? Жарко, вы сказали? Да... Представьте, действительно ведь жарко. -
И намеленными пальцами он начал вытирать потное лицо, но лекция
продолжалась.
Однажды он был на заводе, где дали ему спецовку, оставив его шубу в
конторе. В этой спецовке потом он и уехал с завода домой, хотя день был не
то чтобы оттепельный. Конечно, из конторы завода на другой день ему привезли
шубу, чем очень его удивили.
- Представьте, - говорил он, - я смотрю на вешалку, вижу - висит эта
самая спецовка, и думаю: что же это за штука такая тут висит на вешалке и
как она сюда могла попасть?
Подобных случаев с ним было много, но, конечно, он был прекрасный
химик, и если у него не совсем выходили речи, которые приходилось ему
произносить в торжественных случаях, то все-таки большой силы убежденности
никто бы отнять у них не мог.
Наполнившие подвал в день открытия ассистенты, аспиранты и лаборанты не
нуждались, конечно, в подбадривающих речах, и Антон Петрович только ходил по
лаборатории в окружении Лапина и Голубинского, невысокий и торопливый в
движениях, начисто лысый со лба и с прихотливо, как гиацинты, завивающимися
локончиками сзади, и разводил пухлыми ручками, почти испуганно спрашивая
Лапина:
- А где же у вас тут будет стоять эта... поглотительная аппаратура для
конденсации аммиачной воды... и смолы, конечно? Где?
- Но ведь эта ап-па-ра-тура, о-на-а... она установлена уж внизу
здесь... под нами, да, Антон Петрович. Я вам ее только что показывал там,
да, - отзывался Геннадий Михайлович, сильно сгущая голос.
- А, да, да, помню, помню... Я видел... Ну, хорошо. А поглотительная
аппаратура для поглощения бензола... а также летучего аммиака?
- Мм... Но ведь это я тоже вам только что...
- Показывали, да, помню... Показывали. Представляю. Так... Что же вы
мне еще тут такое, а? Например, исследование углей.
- Да-а, иссле-до-ванием углей на золу, влагу и летучие, да, этим мы-ы
тут будем заниматься... а затем...
- Главное, спекаемость.
В это время один из аспирантов, Близнюк, в своей записной книжке одну
за другой делал карикатуры на ректора; особенно удачной вышла у него одна,
изображающая, как Рожанский остановился перед Леней и, поглядев на него
пристально снизу вверх, покачал удивленно головой:
- Ка-кой же вы высокий вытянулись, товарищ Коваленко... Только
пополнеть бы вам надо, пополнеть, конечно, а то-о что же все на свой костяк
рассчитывать? Обрастать надо мясом.
И он похлопал его по локтю.
- Я не Коваленко, Антон Петрович, - улыбнулся, ничуть не удивляясь,
Леня. - Моя фамилия Слесарев.
- Слесарев, Слесарев, да, да. Ну как же, отлично знаю... Я ведь и
вашего отца знаю. Он был тогда этим... а? Штейгером в Юзовке, так?
Непременно так... А сейчас он где?
- Нет, мой отец... Его вы действительно знаете, он преподает рисование
здесь, на рабфаке... А сын штейгера есть, правда, - очень на меня похожий
студент, мой однокурсник...
- Ну вот видите. Очень похожий, поэтому я мог ошибиться... Это Осипчук?
- Н-нет, он не то чтобы Осипчук, но похоже, - пробормотал Леня, чтобы
как-нибудь закончить этот разговор, потому что называть фамилию похожего на
него студента Остатнева значило бы вызвать со стороны Рожанского еще длинную
цепь вопросов. Ректор понял это и сказал:
- Итак, вот видите, институт наш обогатился, значит, еще одной
лабораторией учебного характера.
- Научного тоже, - улыбнулся Леня, вздернув плечами. - Неужели мы так и
не внесем ничего своего в копилку науки?
И Лапин тут же счел нужным поддержать своего аспиранта, загремев с
поднятой правой рукою:
- Ага! Во-от! За-го-во-рило моло-дое самолюбие, да-а. За-го-во-ри-ло!
Поднял, как на защиту, и свою пухлую ручку Рожанский:
- Разве я отрицаю? Я не отрицаю, боже сохрани... Я только не досказал
своей мысли. Студенты будут ходить сюда на практику, а доценты, ассистенты,
аспиранты - те, конечно, с целью научных работ. Конечно, это очень...
привлекательно, да... так... Это очень... очень умилительно... нет, не то
слово, нет... Но вообще - хорошо, товарищи. Очень полезно для науки... И
спасибо Коксострою, что он раскошелился... Так вот и бывает: гром не грянет
и... и... лаборатории не будет. А то вот теперь - Коксострой, а там,
глядишь, другое какое ведомство отпустит средства еще на что-нибудь, вот мы
и... обрастем мясом... С миру по нитке и... как это говорится...
- Институту халат, - договорил за него Голубинский, видя, что он
затрудняется и не может припомнить, только напрасно щелкает перед носом
пальцами.
- Халат, - подтвердил Рожанский и неожиданно торжественно обратился
вдруг ко всем около: - Так вот, товарищи, хотя, конечно, институт наш и в
курсе всех мировых работ по этому вопросу, по коксообразованию и прочее, но
механически, без проверки, так вот перенести (тут он старательно зачерпнул
обеими ладонями около себя воздух слева и плавно перенес его направо) к
на-ам чужие методы нельзя, нет, никак нельзя, потому что типы наших углей
весьма отличны от иностранных... А почему именно отличны, это вопрос, он
тоже должен стать перед вами... во всей своей сложности и, я бы сказал,
большой трудности. Так что непосредственно в связи с химизмом
коксообразования стоит и этот вопрос - классификации наших углей. И на вас,
стало быть, выпадает нешуточная задача... на ваши плечи ложится задача...
весьма нешуточная... помочь нам, старым ученым, вашим молодым старанием,
вашей энергией нам... эту задачу решить.
Тут он посмотрел на всех кругом так победоносно, как будто дал им из
рук в руки заповедный ключ коксовых и угольных тайн: берите и открывайте.
Так была введена в жизнь института коксовая станция, на которой
зароились, пусть еще слабокрылые и весьма неуверенные в полете вначале,
мысли нескольких человек о тайнах кокса.
В то время как раз в полном разгаре были работы на близком отсюда
Днепрострое, и многие студенты круто меняли на младших курсах избранные было
специальности на электротехническую, а Марк Самойлович Качка из металлурга
исподволь, но все-таки очень быстро, что нужно было приписать его
способностям, сделался если не кораблестроителем, то доцентом механики и с
большим увлечением начал читать лекции по этому новому для него предмету.
Вышло как-то так, что работники коксовой станции оказались все с
художественной жилкой и потому нескучные люди.
К Слесареву, Шамову и Карабашеву, перешедшим сюда непосредственно из
лаборатории Лапина, примкнули еще два аспиранта - Близнюк и Зелендуб, и две
студентки старшего курса - Ключарева и Конобеева. Очень неплохо пел
Карабашев, - у него был хороший тенор; Зелендуб был флейтист и не пропускал
ни одного симфонического концерта, ни одного выступления в их городе той или
иной знаменитости музыкального мира, как Ключарева не пропускала ни одного
нового спектакля, увлекаясь игрой артистов, и была душою студенческого
драмкружка; Конобеева любила декламировать стихи, и даже Шамов так легко и
красиво проделывал упражнения с гирями, что этого тоже нельзя было не
признать искусством.
И когда случалось им сходиться всем вместе в подвале и когда те или
иные опыты каждым из них были поставлены и таинственно в ретортах, колбах и
тиглях и более сложных аппаратах совершались химические реакции, - Близнюк,
плотный, хотя и низенький малый, с искорками в выпуклых карих глазах и с
вечной полуулыбкой в левой половине толстых губ, набрасывая, например, на
клочке бумаги длинную, узкую вазу и голый пень рядом, спрашивал Ключареву
или Конобееву:
- Скажи, что такое, а?
Ключарева, которую звали Одуванчиком за пышное золото очень густых
волос, скашивала на рисунок красивые глаза, стараясь понять, к чему будет
клонить этот загадочный подход, и говорила пренебрежительно:
- Отстань, надоело!
Конобеева же упорно думала, морща большой лоб, и тянула:
- Вообще-е что-нибудь весьма дурацкое. Гм... Какой же смысл в этом?
Ваза для цветов, что ли?
- До-га-да-лась. Брав-брав-брав!.. Для цветов, да... Для розы, а?
- Хотя бы для розы, что из этого?
- А розы есть тут, а? Нет розы? Да?.. Так и будем писать: "Нет розы". А
это?
- Пенек какой-то дубовый...
- Пенек, да. Дубовый? Все может быть... Пусть будет дубовый... А шипы
на нем есть?
- Ко-неч-но, нет.
- Так и будем писать. Мы не гордые. Так и запишем: "без шипов". Читай
теперь все: это умное!
Близнюк любил рисовать подобные этому ребусы и знал их множество.
Солнечный свет днем все-таки проникал в подвал сквозь квадратные
небольшие окна и дробился на зеленых, оранжевых и темно-коричневых кислотах
в ретортах и колбах, делая их лукаво веселыми, но газы, выделявшиеся из
углей, подвергавшихся разнообразным опытам, весьма тяжелили и отравляли
воздух, и вытяжная труба плохо с ними боролась.
Тогда наседали на Зелендуба, чтобы он устроил более совершенную
вентиляцию, применяя для этого свои познания по вопросам расширения и
давления газов, так как это была излюбленная область его научных интересов.
Маленький, черненький, тонкоголосый, очень живой и склонный к шуткам
над другими и над собою, Зелендуб был смолоду слишком уж по-ученому рассеян
и мало следил за собой, мало заботился о том, как и во что он одет; поэтому
в ходу было в подвале коллективно сочиненное на него четверостишие:
В масло, сало, сыр и суп
Выпачкав рубашку,
Выступает Зелендуб
В брюках нараспашку.
Чтобы убирать коксовую станцию, был нанят длинный и тонкий,
черноволосый, но сероглазый человек, с длинным бекасиным носом, по фамилии
Черныш. Он был до этого где-то писцом, но охотно пошел в уборщики в столь
высоконаучное учреждение, - потому, должно быть, что был чрезвычайно ленив и
понял сразу, что тут какая же будет ему работа? Нанимал его Леня, и Черныш
привык относиться к нему как к своему непосредственному хозяину. Кроме него,
Леней же был взят как механик весьма скромный и малозаметный человек -
Студнев, который безотказно и одинаково старательно чинил и часы-будильники,
и микроскопы, и сложные приборы и паял трубки для опытов.
Оба они были люди еще молодые, но несколько пришибленные. И если
Студнев становился весь внимание, когда в его руки попадал изувеченный
аппарат или когда нужно было собрать из отдельных частей новый, то Черныш,
напротив, перед каждым прибором в первые дни поспешно опускал руки по швам,
опасаясь к нему притрагиваться, чтобы не вызвать взрыва. Поэтому он
ежедневно и довольно яростно мыл пол в лаборатории и стирал тряпкою пыль на
столах - там, где были свободные от приборов места, а на приборы косился
весьма недоверчиво. И когда входил в лабораторию Леня, он и перед ним тоже
стоял навытяжку, как перед аппаратом, склонным втайне угрожать жизни, и
почтительно называл его не иначе, как Леонид Михайлыч. Когда же в подвале
никого не было и даже Студнев, не подыскав себе починочной работы на
стороне, должен был в своем синем китайчатом халате-спецовке сидеть без
дела, они играли в шашки, причем привыкший думать над винтиками и колесиками
разных сложных, хоть и небольших по величине машин, Студнев обыкновенно
обыгрывал Черныша.
Голубинский, приходивший сюда со студентами, которым он читал