Сергеев-Ценский Сергей. Преображение России. Искать, всегда искать!

успокаивать его Лиза. - Карабашеву, конечно, не прислал, зачем ему? А тебе
пришлет... Вот ты увидишь.
А Леня, не вслушиваясь в то, что она говорила, бормотал:
- Ну, вот видишь... Значит, загадка кокса решена немцами... И я уверен,
что физическим методом, а не химическим... Потому-то Шамов и не прислал
чертежа... И мне он ничего не пришлет, я знаю... Не пришлет.
Лиза видела, что он точно пришиблен сверху этим аппаратом: не удалось
ему, удалось Копперсу. Она окинула глазами ближайшие скамейки и сказала как
могла радостно:
- Вот есть! Есть два места свободных. Пойдем сядем.
И потянула его за рукав; он покорно пошел и сел, причем она просила
кого-то подвинуться, хотя во всякое другое время сделал бы это он.
- А может быть, Шамов просто пошутил в письме, а? Или Карабашев
сговорился с Конобеевой пошутить над тобой. Что-то я заметила по ее глазам,
что...
- Хорошо... Все равно... Оставь об этом, - перебил Лизу Леня и так
поморщился, что та сразу перестала его утешать и спросила о длиннохвостых
небольших синеголовых белых птичках, стайкой осыпавших дерево над ними:
- Это какие такие нарядные, - посмотри.
Леня чуть глянул на них искоса, отвернулся и только немного спустя
ответил:
- Синицы-московки.
Но там, куда он отвернулся, на соседней скамейке сидела нарядная и
красивая молодая женщина, и с нею двое: помоложе - в клетчатой толстой
кепке, и постарше - в черной шляпе и пенсне.
Леня смотрел в ту сторону упорно. Он не только видел эту женщину,
сидевшую очень прямо, откинувшись на спинку скамейки, между этими двумя,
которые к ней наклонились и слева и справа, - он видел больше. О чем они
говорили, не было слышно за гулом мимо идущей плотной толпы, но она слушала
обоих как-то очень спокойно, медленно переводя глаза, большие, с длинными
черными ресницами, от одного на другого. И лицо у нее было большое, белое и
тоже очень спокойное. На голове - светло-коричневая фетровая шляпка в виде
шлема; заметна была на отворотах лайковых коричневых перчаток красная
фланелевая подкладка; и воротник ее палью был какого-то длинного, пушистого,
но отнюдь не кроличьего меха.
Это было, может быть, и странно, но Леня смотрел на нее неотрывно,
прочерчивая в воображении около нее тот самый таинственный аппарат, о
котором только что услышал.
Он отлично знал, что аппарат этот ни в коем случае не может быть
стеклянным, что это отнюдь не соединение реторт и колб, что он, конечно,
плотен и не прозрачен, и в то же время именно прозрачными стеклянными
стенками он как-то рисовался весь там, на соседней скамейке, около этого
красивого, спокойного женского лица.
В мозгу Лени кипела лихорадочная работа: ведь он сколько времени уже
думал сам о каком-то подобном аппарате, отнюдь не стеклянном, конечно, и в
то же время вот теперь стеклянные, - потому что прозрачные - плоскости
располагались то в виде куба, то в виде призмы с шестью, восемью, десятью
гранями, но в середине их неизменно вписано было это спокойное и прекрасное
женское лицо.
Счищенный с аллеи снег лежал грязноватым, но мирным, будничным сугробом
за спинкой зеленой скамейки, на которую оперлась она таким здоровым и
спокойным за свое здоровье телом. Синицы-московки, очень заметные на темных,
влажных ветках и явно обрадованные теплом среди зимы, оживленно показывали
свои акробатические штуки как раз невысоко над ее головой. И вот уже Лене
представилось все это: и уголок парка, и синицы-московки, и рыжеватый снег,
и темные, влажные ветки деревьев, и зеленая скамейка, и индигово-синяя,
неразборчивая в линиях и пятнах толпа в движении, и совершенно спокойная -
она, вот эта женщина, с большим прекрасным лицом, - в продолговатой
четырехугольной раме, как картина, сделанная темперой - красками, которые не
жухнут, не меняются, не поддаются времени.
Такое забытье, - а это было действительно какое-то забытье,
погруженность, отсутствие, - продолжалось несколько минут, и в это время
говорила что-то около, рядом с ним, Лиза, но он не вслушивался и ничего не
слышал.
И вдруг она дернула его за руку и, когда он обернулся, спросила тихо,
но выразительно:
- Ты что это, а? Ты что на нее все смотришь?
Он пригляделся к Лизе и не узнал ее: глаза у нее стали совсем
ромбические, белые, какие-то раздробившиеся и колкие, как битое стекло, лицо
пожелтело и собралось в какие-то упругие желваки. Он даже отшатнулся
испуганно: кто это?
- Ты что на нее так смотришь? - повторила она как будто вполголоса, но
это отдалось в нем, как истерический крик.
И в несколько длинных мгновений, когда он смотрел на эту
невиданно-новую, сидевшую рядом с ним Лизу Ключареву, он понял, что если и
начиналось между ним и ею какая-то близость, точнее - только мерещилась
возможность близости, то вот она сразу рухнула сейчас.
Та, другая, незнакомая, со спокойным лицом и синицами-московками над
нею на голых ветках и рыжеватым снегом около скамейки, - она исчезла, как
видение, встала и смешалась с толпой; он на мгновение взглянул туда, в ее
сторону, - ее уже не было, и тех двоих с нею - тоже, там сидели другие, а
эта, Лиза Ключарева, вот тут, около, видимо изо всех сил сдерживалась, чтобы
не вскрикнуть так, что сразу собралась бы толпа. Она вздрагивала тонкой
сведенной шеей и острым искривленным подбородком, а эти колкие белые глаза
были пока еще сухи, но слезы, - как представлялось Лене, - уже
доплескивались к ним, виднелись где-то совсем близко, вот-вот прорвутся,
хлынут и затопят.
Он встал, чтобы заслонить ее от толпы, взял ее за обе руки и сказал
тихо:
- Что ты? Что с тобою?.. Лиза! Вставай, пойдем... Вставай и пойдем.
Он поднял ее, взяв под локти, и осторожно повел в шаг идущей толпе. Она
шла, вздрагивая крупно и не отнимая платка от глаз.

II

Для дипломной работы Леня выбрал исследование донецких углей на
коксуемость, и то, что его командировали от коксовой станции в Донбасс за
пробами углей, как нельзя лучше совпало с его личной задачей. Командирован
он был представителем Главнауки. Ездил с ним вместе от Коксостроя некий
Пивень, увесистый человек с толстым сизым носом, и экономист Моргун, который
страдал тиком и делал при разговоре изумительные гримасы после каждого
десятка слов.
С ними Леня побывал в Гришине, Рутченкове, Енакиеве, Сталино, везде
собирая сведения о шихтах, какие идут на коксование, и ведя строгую запись
увозимых с собою проб угля.
В Горловке он отыскал Шамова; тот жил при заводе, который уже
заканчивали: на нем утверждали последние коксовые установки.
И первое, что спросил Леня у Шамова, было:
- Ну, а этот вот, ты писал, аппарат Копперса, - он где у тебя?
- А-а, загорелось ретивое? - хлопнул его по спине Шамов. - Да, брат,
аппаратик любопытный. Только у меня его, конечно, нет, - он у немцев.
Называется он трайб-аппарат Копперса.
- Трайб-аппарат?.. Хорошо... А он у них как - засекречен?
- Немцы, конечно, своих секретов выдавать не любят, но-о... поскольку
фирма того же Копперса строила наш завод, то должна же и пустить его, а для
этого пробовать на своем аппарате наш уголь, - так?
- Не иначе. А ты был при этих пробах?
- Непременно. Да ведь аппарат по существу простой, только...
- Что "только"? - очень живо спросил Леня. - Химический подход или
физический?
- Вот потому, что подход физический, он дает результаты весьма
приблизительные, этот трайб-аппарат.
- Приблизительные?
- Да... И я бы сказал, что это не решение задачи кокса, нет, брат.
Особенно с нашими углями. У нас что ни уголь, то имеет какую-нибудь
особенность. Этих особенностей трайб-аппарат учитывать, оказалось, не
может... Очень он груб и прост для наших углей... Что? Отлегло от сердца?
- Ну вот, чепуха. Что же, ты в самом деле думал, что я... - толкнул его
Леня.
- Но если ты не перейдешь на химический метод решения, все-таки ничего
у тебя не выйдет. В этом уж я теперь окончательно убедился.
- А трайб-аппарат посмотреть нельзя?
- Я тебе начерчу его, если хочешь... Пустяки... Простей лаптей. Вот
цилиндр, а в нем железная трубка...
И Шамов бойко принялся вычерчивать разрез аппарата, четко и точно,
взвешенными словами давая свои объяснения к чертежу. Когда же Леня сказал,
что все он отлично понял и что это действительно просто, Шамов добавил:
- Копперс как строитель заводов коксохимических интересовался
собственно чем? Не превышает ли уголь пределов нагрузки на стены печей, то
есть не вспучивается ли так, что может деформировать стены, во-первых, и,
еще больше, не может ли забурить печь, во-вторых?
- А мы чем интересуемся? Не тем же ли самым? - не понял Леня.
- Нет, не тем... Главное, не так. Он заинтересован в том только, чтобы
завод сдать как годный к эксплуатации, а мы - в том, чтобы этот завод
работал у нас без перебоев, - это большая разница, конечно. Вот завод выдал
серию печей - отлично. Вот завод выдал все печи без забурения - еще лучше.
Мы завод приняли. Фирма денежки получила - и до свиданья. А у нас потом
забуряются печи сплошь. Почему? Потому что уголь не однороден, это тебе
известно, конечно. И вот, насколько я присмотрелся к этому аппарату, он дает
только три показателя: черта пошла вверх, потом упала низко - первый
показатель. Что он значит? Значит он, что уголь при коксовании будет
пучиться и может попортить стенки, но коксуется хорошо. Затем - черта идет
вот так, как волна, а хвост низко не опускается - второй показатель. Значит
он, что уголь плохой: будет очень пучиться и забурять печь. И, наконец,
третий показатель: черта самая скромная, в гору не лезет, а норовит скорее
опуститься вниз; это - самый хороший уголь, и кокс будет выдаваться как
малина. Однако найди поди такой уголь. Подобрать шихту по этим данным можно?
Ни в коем случае.
- А идея все-таки хорошая, - пробормотал Леня.
- Куцая.
- То есть не охватывает всех углей, но вот видишь - отмечает же,
насколько вспучивается уголь при коксовании.
- То есть приблизительно указывает, сравнительно с другим сортом угля
указывает, сколько в нем битума, больше ли, меньше ли, а сколько именно?
- Да это совсем и не нужно, сколько именно.
- Ну, этого уж ты мне не толкуй.
- А идея все-таки здоровая. Все ведь постигается путем сравнения... А
тут сравниваются целых три типа углей.
- Да, если бы их только и было, что три типа, а не триста двадцать три,
например.
- Однако аппарат этот может здорово помочь в их классификации.
- В том-то и дело, что ничуть, ни вот на столько не помогает, - и Шамов
показал ноготь мизинца.
Когда Леня увидел аппарат Копперса, то быстро прикинул его размеры
снаружи и размер металлического стакана внутри, куда насыпался истолченный в
порошок уголь; острым и цепким глазом человека, привыкшего все делать своими
руками, схватил - что, куда и как прикреплено и из чего сделано, и, наконец,
сказал Шамову тихо, но убедительно:
- Знаешь, что?.. Через неделю я все объеду, где тут, в Донбассе, мне
нужно еще взять пробы, а через две недели у меня на столе, на нашей коксовой
станции, будет стоять точь-в-точь такая штука.

III

К Гаврику обратился Леня:
- Послушай-ка, кузен и все прочее, ты ведь, кажется, говорил, что
готовишься стать токарем по металлу?
Гаврик сдвинул брови и ответил важно:
- Чего же мне готовиться, когда я уж и плиты шлифую и все делаю сам...
Мне готовиться уж нечего, я и так готов.
- Так что, если я тебе дам чертеж и материал, можешь ты мне довести
этот материал до дела?
- А почему же нет?
- И высверлить можешь цилиндр, например, небольшого диаметра?
- А что же тут такого страшного?
- Ну, раз для тебя ничего страшного нет, тогда молодчина. Тогда я тебе
дам заказ.
- Специальный?
- Непременно. Для нашей коксовой станции. Идет?
- Идет.
Леня достал подходящего железа и с помощью Гаврика, с одной стороны, и
Студнева, с другой, смонтировал аппарат системы Копперса. Все пробы,
вывезенные Леней из его поездки по Донбассу, одна за другой прошли через
этот аппарат, и кривую вспучивания при коксовании каждой пробы Леня занес,
очень тщательно перечертив ее, в особую ведомость донецких углей.
Как-то к нему в подвал, где он готовился к дипломной работе, которую
думал назвать "Методика определения коксуемости углей", зашел неожиданно
Гаврик.
- Ты что? Чего-нибудь тебе нужно? - забеспокоился Леня.
- Нет, ничего особенного... Хочу просто на дело рук своих поглядеть...
Работает?
- Работает, брат... У нас будет работать; вот, смотри.
Гаврик посмотрел, помолчал, потом сказал, чуть-чуть улыбнувшись:
- Однако я ведь тоже работал... и сверхурочно работал... А у нас, в
Советской республике, так заведено: кто работал, тот что-нибудь должен
получить за работу.
- А я тебе ничего не дал, верно... Ну что же я тебе могу? Денег у меня
нет.
- Зачем у тебя? У вашего учреждения - какое оно там, - мои заработанные
деньги, я так думаю, а совсем не у тебя.
- Э, с нашими папашами возиться - сто бумажек надо написать, и вообще
это целое дело... Вон велосипед мой стоит, хочешь взять за эту работу?
- Ну вот еще. Велосипед же твой личный?
- Конечно, личный... Да он мне по дешевке достался... Ничего, бери.
- Да я на нем и ездить не умею...
- Тем лучше, значит - учись.
- Я взять могу, конечно, на время, попрактиковаться, если у меня его
ребята не поломают... - сумрачно сказал Гаврик. - А денег ты все-таки
расстарайся.
- Попытаюсь. Только надо тебе знать, что пыл Коксостроя к нам
значительно охладел и с новыми затратами на станцию - дела тугие... Даже
стараются подсократить штат. Была тут у нас, например, как лаборантка Лиза
Ключарева - ушла; ее никем и не думают замещать. Правду сказать, толку от
всей нашей работы очень мало. А если это просто лаборатория для практики
студентов, то почему ее должен финансировать Коксострой? У него и своих
расходов довольно... Так что ты велосипед бери и не стесняйся... А если мне
когда понадобится, я у тебя его возьму на время, ничего. Пусть так и будет:
велосипед теперь твой.
Гаврик пожал плечами, потом взвалил на них велосипед и вынес его из
подвала.
А не больше как через неделю, - сошел уже весь снег, было тепло и сухо,
- Леня обратил внимание на лихого велосипедиста, который мчал по улице, не
прикасаясь к рулю, даже заложив руки за спину для пущей картинности. Во рту
у него блестел на солнце свисток, а теплая вязанка придавала ему вид
заправского боевого спортсмена.
Присмотревшись к нему пристальней, Леня узнал в нем Гаврика и подумал
не без удовольствия: "Способная все-таки мы порода".
А Лиза Ключарева действительно вскоре после прогулки с Леней в парк
бросила подвал, ссылаясь на то, что нужно готовить дипломную работу.
Однако дипломные работы в том году были отменены.
Выпуск новых инженеров, в том числе Слесарева, Шамова, Карабашева и
Зелендуба, прошел торжественно и остался в памяти всех еще и потому, что
ректор Рожанский, желая подать стакан воды одному из ораторов,
переусердствовал, заторопился и вместо стакана налил воды из графина в
чью-то лежавшую поблизости от него шляпу. А когда, несмотря на
торжественность минуты, прыснул около него кто-то смешливый, а за этим
другие, торопливо стал выливать бедный Рожанский воду из шляпы обратно в
графин.
Может быть, такая рассеянность подействовала, как действует зевота,
заразительно и на Леню, только он в этот день, обращаясь к Геннадию
Михайловичу, назвал его почему-то "Геннадий Лапиныч", и тот не на шутку
рассердился и раскричался, а бывшая при этом Конобеева подскочила к Лене и
очень отчетливо, как всегда, залпом обругала его "длинным балдой,
недоноском, зазнайкой, сумасшедшим, печенегом", на что Леня, тоже как
всегда, сказал ей миролюбиво:
- Заткни фонтан своего красноречия.
Вечером в этот же день все подвальщики, ставшие инженерами, катались на
бермудском шлюпе под парусами и пели: "Реве тай стогне Днiпр широкий".
Леня был оставлен при институте, как и Шамов, стараниями которого в
подвале стало одним трайб-аппаратом больше; но оба они видели, что от
решения коксовой задачи они далеки, хотя и завалили коксовыми корольками,
полученными от разных опытов, все свободное место под лестницей подвала.
Количество углей Донбасса, способных спекаться, было невелико,
промышленность требовала их вдвое больше, и это только теперь, а между тем
предстоял ведь в металлургии огромнейший взлет в связи с принятой и
неуклонно проводившейся пятилеткой.
Нужно было овладеть таинственной сущностью угля настолько, чтобы он
безотказно, в тех или иных устойчивых смесях, давал в коксовых печах
необходимый для домен кокс, отнюдь не забуряя и не портя ни печей, ни домен.
- Не-ет, как ты хочешь, а эту задачу может решить только химия, -
теперь уже совершенно уверенно говорил Шамов. - Только тогда, когда мы
химически ясно представим себе процесс коксования...
Но Леня перебивал нетерпеливо:
- Через сто лет... А если даже и химия, то не в том объеме, в каком мы
ее знаем. Если химия, то нам с тобой еще много надо учиться химии. Пусть
будет по-твоему, химия, ладно, но тогда, значит, чтобы стать хозяевами
кокса, мы должны стать хозяевами каких-то новых химических процессов, а не
толочься на одном месте, как сейчас... Что-нибудь одно из двух: или химия -
застывшая наука и все свои возможности исчерпала, или она может и должна,
конечно, бешено двинуться вперед. А если может двигаться, то надо ее двигать
- вот и все.
Мирон Кострицкий с Тамарой уже два года как работали в крупнейшем
научно-исследовательском институте в Ленинграде, и от них Леня получил
письмо: каталитики приглашали бывшего соратника по катализу работать снова с
ними вместе. Леня немедленно ответил, что приедет.
Когда он сказал об этом Голубинскому, у того, всегда такого
уравновешенно спокойного, дрогнули губы и очень уширились, как от испуга,
глаза. Он бормотал ошеломленно:
- Что вы, послушайте, - если вы не шутите. А как же наша коксостанция
без вас? Нет, это совершенно невозможная вещь. Вы, такой инициативный
человек, и вдруг... Нет, мы постараемся вас удержать, иначе как же?
И все-таки Леня решил уехать.
Перед отъездом он понял, что значил старый Петербург для его отца. Он
видел, что отец сразу как-то помолодел и налился прежней энергией, какую
замечал у него Леня только лет пятнадцать назад. Ему казалось даже, что отец
сейчас же собрался бы и поехал вместе с ним, если бы появилась для этого
какая-нибудь возможность. С какою нежной любовью и как обстоятельно говорил
отец об Академии художеств, о Васильевском острове, на котором прожил во
времена своего студенчества несколько лет, об Эрмитаже и других
картинохранилищах, о сфинксах, лежащих у входа в Академию, и бронзовых конях
Клодта на Аничковом мосту, об адмиралтейском шпиле и ростральных колоннах, о
Неве с ее подъемным мостом, о Фонтанке, о Невском проспекте, который был
чудеснейшей из всех улиц всех городов старой России, о выставках художников,
о Чистякове, Репине, Шишкине, Куинджи... Это был совершенно неиссякаемый
поток воспоминаний, притом таких улыбчиво тонких и трогательно нежных.
- Ну-у? Михай-ло, ты кончил? - несколько раз спрашивала его очень
строго жена, теребя себя за мочки ушей.
Но он только отмахивался от нее:
- Обождите, мадам, - и продолжал говорить, вдохновенно сверкая очками.
Множество поручений надавал он Лене потом, все прося их записать, чтобы
не забыть. Ему хотелось узнать, кто из знакомых художников остался в живых и
живет теперь в Ленинграде, что они пишут теперь и где выставляются, и
покупает ли кто-нибудь их картины, а если покупает, то сколько платят и за
холсты каких именно размеров; продаются ли в Ленинграде масляные краски
нашего изготовления, и хороши ли они, и сколько стоит, например, двойной
тюбик белил, только цинковых, а не свинцовых; и не выходит ли там
какой-нибудь журнал по вопросам живописи, неизвестный пока здесь, в
провинции... Поручений было очень много.
- Михайло, замолчи! - кричала на отца мать, но он выставлял в ее
сторону руку, говоря:
- Обождите, мадам, - и продолжал.
В конце февраля бледно-голубым, прозрачным, слегка морозный днем Леня
умчался в Ленинград.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

I

Лапин и Голубинский сидели в своем кабинете и рылись в бумагах,
подготовляя отчетного характера книгу о "трудах научно-исследовательской
кафедры металлургии и горючих материалов", когда вошла в кабинет Таня
Толмачева и остановилась у порога, оглядывая обоих исподлобья.
Откинув голову, несколько моментов разглядывал недоуменно Лапин эту
невысокую, яркочерноглазую девочку лет четырнадцати на вид и спросил,
наконец, по-своему высокомерно и с расстановкой:
- Ва-а-ам что угодно, да?
Таня сразу узнала по описаниям той, кто ее направил сюда, что это и
есть профессор Лапин, и ответила тихо:
- Мне сказали... что у вас тут есть работа для химички... на
коксовой...
Она забыла, что именно коксовое, но ей подсказал Голубинский, весьма
внимательно на нее глядевший:
- На коксовой станции? Да, есть работа.
- А-а-а, - лаборантку, да? Лаборантку мы могли бы взять, да-а. Но
вы-ы-ы... вы нам зачем же, помилуйте? - удивленно посмотрел на нее Лапин.
А Голубинский спросил, прищурясь:
- Ведь вы сказали: для химички?.. Для химички действительно есть
работа... А вы разве учились где-нибудь химии?
- Я?.. Я окончила после семилетки техникум... Потом работала на газовом
заводе, - так же тихо и так же глядя исподлобья, проговорила Таня.
- Вы-ы?.. Что это такое? Фан-та-сма-гория?.. Посмотрите на нее, Аркадий
Павлович... Ра-бо-тала будто бы еще и на за-во-о-де, да... Когда же вы все
это успели, да? Вам сколько лет, да?
- Мне девятнадцать... почти...
- Ва-ам? Де-вят-над-цать?.. Нет-с. Вам четырнадцать! Вы нас не надуете,
нет, - почему-то повеселел Лапин. - Правда, Аркадий Павлович, а? Ей
четырнадцать, а она... да. Она что-то такое вы-ду-мы-вает тут, когда нам
некогда, да.
Он даже улыбнулся, этот шумоватый старик, с бородою отнюдь не короткой
и не то чтобы седой, густою и подстриженной прямоугольником.
- Нет, мне девятнадцать, - уже громче, но не обиженно отозвалась Таня.
Тогда Лапин, кашлянув коротко, крикнул ей:
- Садитесь.
Таня поглядела на Голубинского, ища у него объяснения этому
неожиданному командному крику, но Лапин вторично крикнул еще громче:
- Садитесь же! - и добавил тише: - Если вам девятнадцать лет, да, - то
садитесь.
Таня тут же села на стул, а Лапин сказал Голубинскому:
- Займитесь ею, Аркадий Павлович. Займитесь, да... а я тут вот...
подберу пока, что нам будет нужно.
И он начал так усердно шелестеть бумагами и перешвыривать их на широком
столе, как будто и в самом деле был немилосердно занят.
Голубинский же склонил голову набок, склонил ее еще ниже, наконец
уронил ее совсем, потом бодро подбросил и заговорил (так он всегда начинал
говорить с кафедры, и это стало его привычкой):
- Вы сказали, что окончили химический техникум. Я вас не спрашиваю,
где, какой именно; я вам верю, конечно... Вы сказали, что работали на
газовом заводе, - хорошо, я вам верю и в этом... Но вы имеете ли понятие о
том, что у нас за работа на коксовой станции?
- Нет... Представляю, но не совсем ясно.
- Вот видите. А у нас ведь работа трудная.
- Да, да-а. Да-аа... Трудная, да, - живо вмешался Лапин, не отрывая
глаз от своих бумаг. - У нас трудная... Очень, да... И даже, да-аже нужна
там большая физическая сила, фи-зи-чес-кая, да... А то до вас вот являлись к
нам сюда, да... молодые люди, двое... Они, видите ли, и там работали, и там
работали, и здесь работали, - во-об-ще-е про-яв-ляли большую резвость ног...
Ног, да... Гм... Да, у вас есть какие-нибудь вообще-е физические силы, да? -
сам себя перебил Лапин.
- Есть, - слегка улыбнулась Таня, но, ссутулившись, незаметно как-то
для себя самой, поднялась со стула.
- А то ведь та-ам, там, на коксовой станции, надо... переставлять
аппараты иногда, да, аппараты... А они ведь тяжелые, да... Вы что, - сели вы
или еще стоите все?
- Села, - поспешила и ответить и сесть снова Таня.
- Займитесь ею, Аркадий Павлович, да, - кротко сказал Лапин.
Голубинский, разглядывавший Таню внимательным взглядом ученого,
привыкшего делать точные выводы из своих наблюдений, заговорил снова, трижды
роняя голову, прежде чем ее подбросить:
- Если поступите к нам лаборанткой, то, предупреждаю вас, там будут под
вашим началом двое молодых людей, - так лет по тридцати, - и вам надо быть с
ними построже. Это некто Черныш, - он то-оже как бы лаборант, но больше в
его обязанности входит уборка помещения, и Студнев - механик... Так что вот
вам с ними сразу надо взять начальственный тон, а то они вас и слушаться не
будут, - и что же тогда будет твориться на станции?
Таня не понимала, говорит ли он серьезно, или шутит: лицо его хотя и
было серьезно, но говорил он о каких-то, так ей казалось, пустяках... И,
стараясь показаться вообще строгой, она нахмурилась и сказала громче, чем
раньше:
- Я, конечно, посмотрю сначала, как там...
- Что-о?.. "Посмотрю"? Что это вы такое там посмотрите, да? - вдруг
закричал снова Лапин. - Или, может быть, вы хотите посмотреть, ка-ак там
можно будет работать? Да? Так я вас понял? Тогда-а-а... это ваше законное
право, за-кон-нейшее, да... Самое законное. Да... Поговорите с ней, Аркадий
Павлович.
И Голубинский мягко продолжал:
- Так вот, вы, разумеется, хотите посмотреть, что у нас за условия
работы... Вот зайдите в лабораторию, посмотрите. Там у нас внизу
коксоустановки, а вверху лаборатория, где под свою ответственность вы и