Сергеев-Ценский Сергей. Преображение России. Искать, всегда искать!

отходивших автомобилях ехали только местные жители.
Очень хотелось пить, и пришлось зайти домой напиться воды. Но она
вошла, как могла веселее, и таинственно сказала матери:
- На след своей дичи я уж напала, мама, остается еще чуть-чуть, и я его
приведу к тебе! - и тут же выбежала снова, чтобы избавиться от расспросов.
Потом она побывала в кондитерской, где несколько человек, обливаясь
потом, пили горячий чай и ели соблазнительные пирожные; заглянула в
столовую, где пока никого не было; зашла в два-три магазина на берегу - и
все это делала так, чтобы не пропустить в то же время никого из проходивших
по тротуару. Наконец, она почувствовала, что закружилась. Она села на
скамейку около ванн, откуда все проходившие по набережной в тот и другой
конец были отлично видны, и удивилась самой себе, как не догадалась об этом
раньше: так просто и спокойно было сидеть и отбрасывать глазами всех вообще
женщин, как совершенно излишнее загромождение улицы, и всех волосатых
мужчин. Но бритоголовых и в полосатых рубахах попалось всего только двое за
то долгое время, пока Таня терпеливо сидела, и они были совсем не похожи на
Даутова.
Одна из подруг по школе, вместе с нею недавно окончившая семилетку,
Маруся Аврамиди, уточкой перешла к ней улицу.
- Таня, кому свиданье назначила, говори?
- Тебе! - недовольно сказала Таня; она боялась, что вдруг сейчас именно
пройдет мимо Даутов и Маруся (на это глупости у нее хватит!) увяжется за
нею.
- Идем купаться!
- Я уже купалась, отстань!
Подруга была очень тупа, и от нее пахло дымом и жареным луком.
Неприятно было Тане, как она обхватила ее тонкое запястье своей широкой
шершавой рукой.
Хотя они были однолетки, но Маруся казалась уже теперь лет на пять
старше ее.
- Говорят, ты скоро замуж выходишь! - шутя спросила ее Таня; она не
слыхала этого, но подруга ее так явно созрела для замужества, что даже и
щиколоток на бронзовых голых ногах ее не было заметно.
- Кто тебе сказал, а? - не удивилась Маруся. - Я выхожу только осенью,
не теперь, нет!
- За кого же? - уже с любопытством спросила Таня.
- За одного нездешнего, - несколько лукаво улыбнулась зрелая Маруся и
пошла, чуть перебирая крутыми бедрами, а Таня только глянула ей вслед и
опять деловито начала всматриваться в головы и рубахи.
Все-таки нужно было поворачивать иногда глаза и в сторону своего
переулка, - почему-то страшно было увидеть идущую мать: вдруг не выдержит
слишком долгого ожидания в своей комнате и выйдет на поиски Даутова сама?
Прошел мимо Павлушка Тимченко, тоже одной группы с Таней, тощий,
низкорослый подросток.
- Ты откуда? - крикнула ему Таня вдогонку.
- Из тира, - чуть обернул голову он.
- Народу там много?
- Хватит!
И он пошел дальше, а она поднялась в волненье: вот где теперь Даутов -
в тире! Если уж мимо моря он не мог пройти, чтобы не бросать в него камешки,
то тем более тир, - ого!
Однако тир был отсюда шагах в двухстах, притом в сторону. Можно было,
конечно, сейчас же пойти туда, а вдруг в это время здесь появится Даутов,
пройдет с полотенцем с пляжа и больше уж его не дождешься...
Но когда она вспомнила, что в Александровске, выуживая нужные сведения
у белых, Даутов был в офицерской шинели, она почему-то бесповоротно решила,
что он непременно в тире и стреляет там в разных львов и зайцев.
Ее уверенность в том, что она, наконец, нашла Даутова, была так велика,
что она даже не слишком и спешила, когда шла к тиру, - она только досадовала
на себя, что не догадалась заглянуть туда раньше.
Однако народу в тире было совсем немного, человек десять, и все
мальчишки, даже местные, а не приезжие, - Даутова не было.
- Послушайте, был тут такой - в полосатой рубахе, голова бритая? - в
недоумении спросила она того, кто заряжал карабины.
- Не помню... не заметил, - лениво ответил тот. - У всех теперь головы
бритые...
Это был рябой, рыжий, грузный человек; ему было жарко в душном тире; во
всех рябинах его пестро поблескивал пот. Он мог не заметить, конечно,
кого-нибудь другого, - это понимала Таня, - но Даутова!.. Его можно было бы
узнать из тысячи и непременно запомнить... Ясно стало, что он здесь и не был
совсем, и еще яснее представилось, что вот теперь он с полотенцем через
плечо проходит мимо той скамейки, на которой она его ждала... Прошел уже,
больше не пройдет... Стало так досадно на Павлушку Тимченко, что, появись он
здесь теперь, она бы бросилась на него с кулаками.
Потом Таня до обеда сидела по-прежнему на скамейке около ванн; скамейка
эта хороша была тем, что стояла в тени: как раз над ней густо развила крону
посаженная уже после, в додачу к скамейке, - Таня знала это, - белая акация.
Никогда раньше не приходилось Тане смотреть на людей с таким
утомительно долгим, ожесточенно-сердитым вниманием, поэтому и видела она их
по-иному, чем всегда. Кажутся лишними все буквы на странице, кроме одной,
которую надо найти, чтобы исправить опечатку.
Вот идет кто-то длинный, с седой головой и багровым носом. Он идет уже
в третий раз. Может быть, он тоже кого-нибудь ищет, потому что разглядывает
встречных очень назойливо, чуть не протыкая их своим носом. По тому, что он
очень щурит глаза, Таня решает, что он близорук... Неизвестно, откуда могут
приехать сюда и где могут работать такие длинные, близорукие и седые, и
вообще сидели бы они лучше дома, а не толкались по улице на жаре.
Об одной весьма раздавшейся вширь, с белым лопухом на голове, с
висячими, по-поросячьи, розовыми подбородками даме, рядом с которой Маруся
Аврамиди показалась бы стройненькой девочкой, Таня тоже подумала озлобленно,
что она приехала совсем не туда, куда надо, и что надо ей на Кавказ, в
Кисловодск, где чем-то и как-то лечат от таких явно удручающих и неизвестно
на каких пайках нажитых тяжестей... Между тем довольно ретиво именно здесь
показывала она свою расторопность: тоже не меньше как три раза проплыла
мимо, волоча за ручку девочку лет семи, которая все оглядывалась назад и
отставала.
Девица с очень пышно раскудрявленными - разумеется, завитыми у
парикмахера - волосами цвета спелого абрикоса, которые свешивались с обеих
сторон ей на глаза, все откидывала их рукой, взматывая головой при этом, как
молодая пони. Таня видела, что в этом и должен будет проходить весь ее отдых
здесь, около моря, так как мочить волосы, купаясь, она едва ли рискнет,
иначе зачем же было платить парикмахеру?
До пояса голый коричневый человек, с необыкновенно развитыми мускулами
рук, топорща плечи, двигался важно и медленно. Таня видела, что
демонстрировать свою мускулатуру доставляло ему высшее удовольствие. Он
смотрел на всех встречных исподлобья и с прищуром, как заведенный,
поворачивая плоскую голову то вправо, то влево.
Прошли два щупленьких бескосых китайца в синем. Их видела Таня и
раньше, дня три назад. Это были фокусники, показывали смешные фокусы и очень
смешно говорили по-русски. Должно быть, они кочевали по всему побережью,
потому что готовились ехать куда-то дальше: заходили в автомобильную контору
за билетами.
Целая экскурсия - молодежь, человек пятнадцать, все запыленные, очень
усталые на вид, с дорожными сумками и длинными горными палками, запрудили
набережную. Должно быть, они делали восхождение на Яйлу. Вот они окружили
киоск с фруктовыми водами и пьют: пьют стакан за стаканом так жадно, что
Тане самой хочется пить неутолимо.
Местные мальчуганы, ребятишки рыбаков, таскали маленьких дельфинят,
ненужно выловленных сетями вместе с матерями. Они таскали их почему-то
только сзади, на спине, захватив под локти их головы и хвосты - должно быть,
так было всего сподручнее. Продавали их по два рубля за штуку, и многие из
приезжих рассматривали их, этих черноватых дельфинчиков, уже навеки
уснувших, с большим любопытством, но что-то никто не покупал, в столовую же
ребятам нести их не хотелось, так как там давали за них гораздо меньше. Таня
же по опыту знала, что за мясо у этих разбойников моря: она старалась не
дышать, проходя мимо столовой в то время, когда готовили там обед из
дельфина, а в последние месяцы это бывало часто.
Укрытый какою-то необыкновенной дерюгой, покроя древних хитонов, стоял
на своем посту всегда поспевающий к отправке легковых автомобилей
Яша-Ласточка. Он появился здесь недавно, и прошлое его было загадочно и
темно, как история мидян. Седобородый, краснолицый, с маленькими серыми
глазами, хитровато блестевшими из большой и таинственной глубины глазных
впадин, с весьма прихотливой серой чуприной, он поджидал в сторонке, когда
усядутся все до одного пассажира, потом подходил и пел шепотом: "По-ой,
ласточка, пой!" - только это, больше ничего, - и протягивал к каждому
уезжавшему картуз без козырька... И с каким бы недоумением кто бы на него ни
глядел, он глядел на каждого сладостно-умиленно и подмаргивал и подкивывал,
если долго ему не давали, и почему-то редко находились такие устойчивые, у
которых хватало выдержки ему отказать.
Шмыгал туда и сюда по набережной с кожаной сумкой газетчика очень
юркий, худенький, в синих очках, старичок Вайсбейн, когда-то имевший здесь
лесную пристань, построивший здесь гостиницу, а рядом с ней синагогу. Теперь
в его гостинице помещались многие учреждения, а в бывшей синагоге - клуб
союза строителей, сам же он бегал с газетами и выручал рубля полтора-два в
день.
Согнутый, но жилистый, прошел с фуганком под мышкой и с другими
плотницкими инструментами в черном мешочке бывший здесь бакалейщиком Матвей
Гаврилыч. Теперь, когда у него не было уж лавки, оказался он преполезнейшим
человеком. Он был и шорником, и поваром, и кровельщиком, и специалистом по
засолу и копчению рыбы, и часовых дел мастером, и монтером, и парикмахером,
и, кажется, не было такого ремесла, какого бы не знал, и такого таланта,
каким бы не обладал этот сутуловатый худощекий человек с черными ровными
бровями. Теперь очень нужны были здесь столяры и плотники, и он тесал бревна
для построек и делал письменные столы, шкафы, этажерки для домов отдыха.
Взобравшееся так, что уж выше некуда, солнце доставало Таню и под
стриженой белой акацией. Старинная генуэзская башня на самой верхушке холма
струилась, как дымный столб. Дальше, за городом, совсем тонули в синем зное
и теряли всю свою каменность верхушки Яйлы.
Всем лошадям, даже явным клячам-водовозкам, с плачевно выпирающими
ребрами и сухими кривыми ногами, напялили шляпы. Собаки бродили, часто дыша,
высунув языки и держась тени.
Даутова не было. Даутов не нуждался ни в ваннах, ни в магазинах
набережной, ни в столовой, ни в автомобильных конторах, ни в тире... Он
снял, сколько ему хотелось снять, сливок с моря и исчез.
Когда со стороны моря, - это было уже в первом часу, - донесся гулкий
на воде, красивый по тембру гудок катера, три раза в день приходившего сюда
из Ялты и увозившего отсюда множество пассажиров, Таня поспешно сорвалась со
скамейки и почти побежала на пристань.
Раньше туда незачем было идти: только перед самым приходом катера там
скоплялся народ, и у Тани были острые, никого не пропускающие глаза, когда
она туда подходила. Она перелистывала людскую книгу, спеша и волнуясь, но за
листами следила зорко.
Пристань из толстых брусьев, покрытых толстыми досками, как стоножка,
вползла в море на прочных двутавровых балках. Даже бешеные прибои, особенно
когда дул норд-ост, не могли ее раскачать: она только поскрипывала, кряхтела
слегка, покрывалась солеными брызгами, но стояла. Таня иногда любила
забежать сюда именно во время такого оглушительного прибоя, чтобы
представить, будто она на не управляемом уже бриге в разъярившемся океане
"терпит бедствие", - вот-вот опрокинется бриг кверху килем, и все будет
кончено. Натерпевшись бедствия, сколько могла, мокрая от брызг, она
стремительно бросалась на берег.
Около пристани расселись одноэтажные длинные пакгаузы, тут же и
моторные и весельные лодки рыбаков и касса, около которой был порядочный
хвост. И, увидав этот хвост у кассы, а на пристани на взгляд не меньше
сорока человек, Таня твердо и спокойно решила: здесь Даутов.
Его как будто нужно было только загнать куда-то, как загоняют диких
слонов при ловле, - в какую-то узкую щель, откуда уж трудно выбраться, -
именно такою щелью и была пристань. Таня была уверена, что он даже и не
около кассы, а уж на пристани, - она только бегло провела глазами по
людскому хвосту, - и вот уже идет тот, кто нужен, по доскам пристани: синее
справа, синее слева, а впереди Даутов!.. И еще издали вобрали глаза: пять
бритых голов, три полосатых рубахи, две - забранных в брюки, одна - стянутая
узеньким черным кавказским ремешком с серебряшками. И по мере того как она
подвигалась по пристани, сердце начинало стучать сильнее: нужно было
удержать Даутова, который вот сейчас уезжает, а как удержать? Что нужно
сказать ему сначала? Первое слово, - от него, может быть, будет зависеть все
с Даутовым, - какое должно быть это первое ее слово? Как угадать?..
Катер подходил справа. На заштилевшем море он двигался как по рельсам.
Все пять бритых голов были обращены к нему. Тане пришлось подойти к самому
парапету, чтобы заглянуть в лица одному и другому в полосатых рубахах.
Никакого сходства с Даутовым не было. Третий же, с кавказским пояском,
оказался просто какой-то курносый мальчишка лет семнадцати, а две остальные
бритые головы были спереди почтенно плешивы.
Таня все-таки дождалась прихода катера, и все, кто сходил с него, и
все, кто на него садился, могли бы, если бы не спешили, отметить на себе
хотя уже не ищущий, но чрезвычайно сосредоточенный и недовольный взгляд
невысокой черноглазой девушки, только что вышедшей из возраста девочек,
овальноликой и смуглой, с хорошо развитым лбом и нервными губами.
С пристани она ушла последней. Ей все-таки не хотелось так просто
расстаться с ощущением близости Даутова, которое так ярко почувствовала она
именно здесь, на этой сороконожке, вползшей в море.
И когда она шла отсюда прямо домой, то смотрела во все лица встречных
только по привычке, создавшейся за эти несколько часов; найти Даутова на
улице она уже не думала.
Усталая и недовольная, сидела она дома и глядела в окно, чтобы не
глядеть на мать. Трудно было глядеть на мать и больно. Что именно нужно было
сказать Даутову - первое слово, и второе, и двадцатое, и сотое, - Таня
видела, что тут без нее без конца их придумывала мать, всячески прихорашивая
и себя и комнату, надевая то одну блузку, то другую, выставляя стол на
середину комнаты или стремительно придвигая его к окну.
Таня сказала наконец:
- Вот что, мама... Этот Даутов, я думаю, сам пойдет в адресный стол
справляться, не живешь ли ты тут, как жила тогда...
- О-он?.. Он пойдет справляться? Почему? - чрезвычайно удивилась мать.
- Ведь он же знал тогда, что я здесь тоже была только на даче... что я
приехала из Кирсанова!..
- Ну-у, мама!.. Будто он так и помнит какие-то там Кирсановы!..
Конечно, он, может быть, и нас забыл, но вдруг поднимется туда, на горку,
где мы жили тогда, и вот там именно нас и вспомнит!
- Фамилию мою вспомнит? - робко усомнилась было мать, но тут же
обрадованно согласилась: - Конечно, у него блестящая память, конечно, он
может именно так и сделать... Наконец, он там может спросить обо мне у
рыбачихи, она ему расскажет, как меня найти... Да, он именно так и может
сделать.
- Ну, хорошо, мама, допустим, что вот он уже справился, рыбачиха ему
рассказала, - и вот он входит... Что ты ему скажешь тогда? -
полюбопытствовала Таня.
- Я-я?.. Что ему скажу?
- Да... Ведь двенадцать лет прошло...
- Ты... ты не знаешь, что он для меня значил... Ты не знаешь!.. И
вообще... тебе тогда лучше будет уйти, когда он войдет, - забеспокоилась
мать.
Таня подошла к матери, обняла ее тонкую шею и сказала вполголоса:
- Хорошо, мама, я тогда уйду... Я понимаю, мама.

IV

До шести часов Таня никуда не выходила, - так прочна вдруг стала
уверенность в том, что Даутов где-то справляется о них, что он идет сюда,
что вот-вот в коридоре раздастся его спрашивающий густой голос, потом гулкие
шаги, наконец сдержанно-неторопливый стук в их дверь и вопрос: "Можно?"
Мать и дочь ни о чем не говорили больше; чтобы скоротать время, они
читали. И только когда подходил срок нового прихода того же катера из Ялты,
Таня сказала, поглядев в окно:
- Я все-таки пройдусь посмотрю, мама: может быть, он как раз уезжает с
этим катером?
- Хорошо... Хорошо, поди, - нетвердо сказала мать. - Впрочем, и я могу
пойти с тобой...
- Зачем?.. Да нет же, именно тебе-то и нельзя уходить! - испугалась
Таня. - Тебе нужно быть дома. Знаешь почему?
- Ну да, конечно... Он может как раз прийти вечером... Кто же приходит
среди дня, в такую жару?.. А вечером...
- Вот то-то и есть! Ничего, я и одна дорогу знаю... И вдруг - ты
представь, - вдруг я его приведу, а? Вот будет ловко!
Однако Таня вышла опять на ту же набережную, не надеясь уж встретить
Даутова. Даже и мимо автомобильных контор она прошла не справляясь, потому
что как-то неловко было справляться снова все о человеке в полосатой рубахе
и с бритой головой, когда человек этот мог переменить рубаху на белую, а на
бритую голову до ушей надвинуть кепку.
Теперь, когда солнце подходило уж к той горной каменной круглой
верхушке, за которую оно имело привычку прятаться летом, народу на
набережной было куда больше, чем днем, теперь гораздо легче было пропустить
Даутова, и Таня шла медленно, глядела очень напряженно.
Опять встретились газетчик Вайсбейн и плотник Матвей Гаврилыч, поспешно
буравящий толпу, в фартуке, но уж без фуганка, - должно быть, оставил
инструменты на работе. Опять мелькнул длинный седоголовый человек с багровым
носом. Отметили глаза и еще кое-кого из тех, кого видели днем, но вся толпа
в целом была молодая и суетливая, как только что выпущенные школьники и
школьницы; лица, пригретые солнцем, красные, с шелушащимися носами, однако
неуловимые.
Опять, как днем, Таня стояла у железною парапета на пристани, бегло
ощупывая всех глазами. Когда пристал катер и начали выходить пассажиры,
мелькнула ярко надежда именно среди них увидеть Даутова, но не увидела, и
потом - сказалась ли в этом дневная усталость, или просто досада на неудачу
- стало как-то совсем безразлично вдруг, здесь ли еще Даутов, уехал ли.
Вышла на самый крайний конец пристани, когда отчалил уже катер, и ненужно
следила, какой пенистый на море круг делает он винтом, как до отказа набит
он людьми, занявшими все скамейки под белым тентом и стоящими во всех
проходах. Там была - Таня знала это - буфетчица, молодая полная женщина с
черненькими усиками и бородкой, которая имела обыкновение, когда отходил
пароход, подбочась стоять у борта и вызывающе глядеть на пристань. Таня
поискала ее глазами и нашла, - она была в голубом, как всегда, и подперлась,
как всегда же, левой голой рукою.
Такое постоянство привычек буфетчицы очень понравилось Тане. Хоть и с
бородкой, она нисколько не смущалась этим, не пряталась, как Даутов. Тане
захотелось даже поступить к ней в помощницы недели на две, поездить вволю по
такому великолепному морю, которое теперь кое-где полосами начинало уж
золотеть слегка, а через какие-нибудь полчаса станет все сплошь палевым и
только ближе к горизонту голубоватым, а небо за горизонтом станет
насыщенно-розовым, точно огромнейший изумленный глаз в красноватом, поднятом
высоко веке.
Таня глядела вслед уходившему стройному двухмачтовому катеру забывчиво
долго, а когда обернулась наконец, всего шагах в двух от себя увидела того,
кого целый день искала: Даутов стоял и глядел в бинокль на стаю чаек,
качавшуюся на оставленной катером волне. Он был в той же, как и утром,
полосатой рубахе, забранной в белые брюки, брито-синеголовый, в коричневых
ботинках, утром начищенных здешним мальчишкой у кооперативной лавки.
Изумленная своей удачей, она сказала шепотом:
- Даутов!
Он тут же опустил бинокль и поглядел на нее, моргая.
- Почему вы меня знаете? - спросил он, почему-то тоже вполголоса.
- Знаю! - ответила она очень таинственно и прикачнула головой.
Лицо ее было теперь до того радостно, что он слегка улыбнулся и
протянул ей тугую руку со словами:
- Знаете так знаете... И очень хорошо, что знаете...
Руке Тани сразу стало покойно и удобно в его руке.
- А я вас искала, искала, искала!.. Я целый день вас везде искала - где
вы были? - радостно и все же не желая повышать голоса, почти по-детски
лепетала Таня. - Вы, должно быть, купались?
- Купался... Конечно, купался... Потом так лежал на пляже...
- Ну вот... Поэтому я вас и не могла найти... Я проходила там, только
разглядеть не могла... Должно быть, вы плавали как раз в это время... Вы
плавали?
- Конечно, плавал.
- Далеко?
- Порядочно... Я вообще неплохой пловец.
- Ну вот... Значит, это вы и плыли дальше всех!
Он видел на ее лице ту редкостную преображающую радость, которую он
вызвал, и разглядывал это новое для него лицо с некоторым опасением, что вот
вдруг потухнет эта радость. Однако он спросил улыбаясь:
- Это ведь вы мне сказали, что у меня на лице татуировка?
- А вы мне зачем сказали, что я глаза пялю? - густо покраснела она.
- Ну хорошо, мир! - развеселился он и пожал ей руку. - Хотите поглядеть
в бинокль на чаек? - вдруг предложил он.
- Зачем? - удивилась она. - Чайки?.. Я их и без бинокля отлично вижу...
- Вы в каком доме отдыха? - спросил он.
- Ни в каком... Я не приезжая... И я всегда вижу чаек в море... и
бакланов.
- Вот как!.. Счастливица!.. Ну, хорошо, а откуда же вы меня знаете?
Скажите, где мы с вами встречались?
- Вспомните сами, - таинственно и лукаво сказала Таня. - Вы должны это
вспомнить сами, я не скажу.
- Гм... Какая чудачка!..
Но Таня видела, что ему приятно стоять здесь, на пристани, с такою, как
она, чудачкой и держать, не выпуская, в своей широкой руке ее маленькую
руку.
- Пойдемте отсюда, а дорогой вы будете вспоминать, - сказала она уже
повелительно немного, - и вы, наконец, вспомните.
Ей немного досадно было, что сам он еще не припомнил ее; пусть она была
и слишком маленькой девочкой двенадцать лет назад, но он мог бы как-нибудь
мгновенно догадаться, что это именно она, Таня.
- Вы знаете, как меня зовут? - спросила она вдруг, идя с пристани с ним
рядом.
- Нет, конечно, - добродушно усмехнулся он.
- Угадайте!.. Я сама не скажу.
- Ну, где же мне угадать? Женских имен много.
- Хорошо, я скажу... Таня! - И она посмотрела на него со всем
вниманием, на какое была способна.
- Хорошее имя, - качнул он головой, - красивое имя.
- И все-таки не помните?
- Нет... что-то не вспомню... Вы меня по Москве знаете?
- А вы в Москве живете?
- Да, я теперь в Москве.
- А раньше где вы жили?
- Ну, мало ли!.. Я во многих городах жил.
- В Александровске жили? - спросила она лукаво.
- Александровск?.. Теперь называется Запорожье... Да, случалось.
- Ага!.. Вот видите, я помню! - ликовала Таня.
Так как в это время они сошли уже с пристани на набережную, то Таня
должна бы была повести так счастливо найденного Даутова направо, к тому
дому, где так нетерпеливо ждала ее мать, но явилась внезапная мысль привести
его не туда, а к маленькой дачке, где они жили вместе двенадцать лет назад.
- Вот сейчас мы минуем мост и милицию и выйдем к одному о-очень
знакомому вам местечку, - сказала она шаловливо, подняв кверху палец и
качнув головой.
- Гм... Что же это за местечко такое?
Она заметила, что когда он улыбался, то после как-то странно вбирал
внутрь губы, и это ей тоже будто напоминало прежнего, из детства, Даутова и
очень нравилось. В такой улыбке было какое-то точно снисхождение к ней,
взрослого к маленькой, к совсем маленькой, трехлетней прежней Тане, с
которой нельзя же было говорить серьезно, но еще меньше можно было говорить
несерьезно.
- Вот вы сейчас увидите, что это за местечко, - а пока посмотрите, как
мы обстроились... Этот мост - он бетонный, а был тут какой?
- Деревянный?
- Конечно, деревянный. И он стоял ниже гораздо, тут сделали порядочную
насыпь... А эту большую гостиницу очень раскачало землетрясением в двадцать
седьмом году, знаете?.. Ну вот. Мебель отсюда всю спускали вниз из окон на
веревках, потому что лестницы тоже все были испорчены, не только стены
одни... Эту гостиницу ведь хотели ломать, вы знаете? А как посчитали, что
такой огромный дом ломать сто тысяч будет стоить, так и начали - была не
была - ремонтировать, - и теперь вот домище стоит отлично, как новенький...
Представьте себе, у нас тут делают палки, и такие красивые, что их
вывозят!.. Да, да, у нас там работает человек пятьдесят, в этой палочной
мастерской, и моя подруга одна туда поступила недавно: она художница и
хорошо выжигает... Но туда можно и просто полировщицей поступить... Да,
наконец, выжигать - что же тут такого? Я тоже могу попробовать выжигать...
Пусть я испорчу каких-нибудь десять палок, их все равно тут приезжие
купят... Только это я на время, на месяц какой-нибудь могла бы поступить, а
то мне надо ехать учиться.
- А куда именно, вы еще не решили? - улыбнулся он.
- Да-а, вообще... ведь это, конечно, трудно решить... Вот к хозяйству,
я знаю, у меня совсем никаких способностей нет... Мне раз мама дала денег
что-нибудь купить на базаре, я и купила десяток чуларок, только что из моря
и, знаете, еще хвостиками шевелят!.. Ну, конечно, мне стало их жалко, я
побежала с ними к морю, вот как раз в том месте, где вы утром стояли, и всех
пустила!
- И они поплыли?
- Все уплыли... Ведь они только что из моря были, и он, рыбак, их в