Страница:
- Все-таки, - продолжал Андропов, - начинать надо с экономики. Вот когда люди почувствуют, что жизнь становится лучше, тогда можно будет постепенно и узду ослабить, дать больше воздуха. Но и здесь нужна мера. Вы, интеллигентская братия, любите пошуметь: давай нам демократию, свободу! Но многого не знаете. Знали бы, сами были бы поаккуратней.
- Так нам бы и сказали, чего мы не знаем. Это ведь тоже, кстати, элемент демократии: свобода слова, печати...
- Знаю, знаю, - прервал меня Юрий Владимирович, - всякому овощу свое время. В принципе согласен, здесь нужны подвижки. Об этом шла речь и на Секретариате. Скажу тебе, между нами, на агитпроп, в науку, культуру придут новые люди.
И они пришли. С.П. Трапезников - куда до него Аракчееву! - сел на науку, а агитпроп, после того как А.Н. Яковлева отослали в Канаду, на годы остался без главы, пока не посадили туда бесхребетного говоруна В.И. Степакова.
Вспоминая тот наш спор с Андроповым, нельзя не признать, что, конечно, куда как предпочтительнее начинать реформы с экономики. И вроде бы китайский опыт, на который все сейчас усердно ссылаются, говорит о том же. Не дрогнули Дэн Сяопин, руководство КПК, подавили студентов на Тяньаньмэнь, и вот теперь страна процветает, промышленное производство продвигается семимильными шагами, рынки завалены продуктами, да и Запад, пошумев, быстро утих, переключил внимание на других нарушителей великих лозунгов свободы и прав человека. Интерес всегда сильнее принципа.
Вроде бы все так, да не так. В Китае сохранилась традиционная сельскохозяйственная структура. Крестьяне по-прежнему сидели на земле и, избавившись от навязанных им коммун, быстро расправили плечи, стали кормить народ. Промышленность находится еще на том уровне, когда в принципе возможны 15-процентные приросты.
Главное - забывается, что при отъявленной приверженности марксистской догме китайское руководство (видимо, в силу национального характера) всегда было склонно подходить к вещам прагматически. К тому же уроки, которые преподал своей нации "великий кормчий", на десятилетия отбили охоту ко всякого рода большим скачкам и прочим экспериментам, в буквальном смысле толкнули в направлении, противоположном коммунизации. Задолго до печальных событий на Тяньаньмэнь Китай был широко открыт для иностранных инвестиций, а обширные приморские пространства - для свободных экономических зон. От них, кстати, в огромной мере и исходит нынешнее процветание.
Теперь давайте подумаем, пошел бы Брежнев на подобные новшества? Да что там Брежнев, если за семь лет своего правления и Горбачев при всем его радикализме не рискнул по-настоящему распахнуть ворота страны. Да и сейчас они лишь чуть-чуть со скрипом приоткрылись, так что крупному капиталу трудно и палец протянуть в щель, не то что протиснуться туловищем.
Эпизоды, о которых я рассказал, были в период, если можно так выразиться, расцвета наших отношений с Андроповым. Он чуть ли не ежедневно звонил мне, звал к себе, и мы часами "гоняли" тот или иной вопрос. В отделе у меня появилась куча завистников, ожидавших с часу на час моего повышения в должности. Однако неожиданно все поломалось. И вот как.
В то время у меня завязались дружеские отношения с Ю.П. Любимовым. Все, кто относил себя к прогрессистам (теперь их называют "шестидесятниками" и ругают почем зря), были горячими поклонниками Театра на Таганке, не пропускали ни одного спектакля, где могли, заступались за этот яркий творческий коллектив. Московские партийные власти да и все ретрограды из идеологических учреждений, поднявшие головы с явным ужесточением политического курса ЦК, буквально навалились на Таганку, всеми способами добиваясь ее закрытия. Наряду с журналом "Новый мир" это была, можно сказать, последняя оборонявшаяся еще цитадель демократического сознания. Но как ни велики были симпатии передовой части общества, как ни шумны овации публики, среди которой были прославленные физики, лучшие наши писатели и поэты, и герои труда, и знатные зарубежные гости, - все это не могло остановить надвигавшейся роковой развязки. Снятия Любимова ждали со дня на день, и сам он как-то вполушутку-вполусерьез сказал, что, если театр закроют, ему не останется ничего иного, как пойти в шоферы такси.
Тогда-то я и отважился обратиться к Андропову с просьбой помочь Таганке. Юрий Владимирович на редкость легко согласился. Он и сам питал слабость к театру, а кроме того, как истинный политик, считал не вредным создать себе хороший имидж у творческой интеллигенции.
Встреча вскоре состоялась. Я привел Любимова в кабинет секретаря ЦК, а затем поднялся к себе. Через некоторое время Юрий Петрович зашел "отчитаться". У них была "милая" полуторачасовая беседа, он весьма откровенно выложил Андропову все, что думает о партийных чиновниках, ведающих искусством, и, как ему показалось, некоторые крепкие выражения по их адресу покоробили Андропова. Зная манеру Юрия Петровича честить начальство (например, П.Н. Демичева он не называл иначе как "Ниловной"), я легко представил, как мог отреагировать на подобные вольности наш секретарь, весьма строгий по части этикета. Но на мой тревожный вопрос, не испортил ли Любимов все дело своей несдержанностью, он меня успокоил, ответив, что Андропов, кажется, все понял и обещал помочь чем сможет.
Через несколько дней Юрий Владимирович пригласил меня и сказал, что у него был разговор относительно Любимова. Обещано оставить его в покое при условии, если Таганка тоже будет "вести себя более сдержанно, не бунтовать народ и не провоцировать власти".
В то время были и другие обращения к Брежневу. Не берусь судить, какое из них сыграло решающую роль, но действительно наши "идеологические волки" на некоторое время, хотя и ворча, отступились от Таганки.
Однако буквально через пару недель у Юрия Петровича снова возникли репертуарные проблемы, и он обратился ко мне с просьбой устроить еще одно свидание с Андроповым. Я рискнул это сделать. Вторая встреча их состоялась, но на сей раз разговор принял нежелательный оборот, и они расстались хотя не врагами, но и не друзьями. Так вот, сразу после этого я почувствовал резкое изменение в отношении к себе Андропова. Он не бросил мне ни слова упрека, но просто перестал общаться и приглашал к себе других консультантов. Эта явная холодность продолжалась и после его ухода из отдела. Бовин, Арбатов часто навещали его по собственному почину или по его просьбе. Я же таких приглашений не получал, а обратился к нему за помощью только раз, в 1979 году, когда в качестве первого вице-президента Международной ассоциации политических наук и президента советской ассоциации проводил в Москве Всемирный конгресс политологов. Тогда нужно было обеспечить визы ученым из Южной Кореи и Израиля, с которыми у нас не было дипломатических отношений. Юрий Владимирович молча выслушал просьбу и помог.
В последний раз мы встретились с ним на совещании Политического консультативного комитета государств - участников Варшавского Договора в Праге. В длинном коридоре, прилегающем к Испанскому залу Пражского Кремля, прохаживались во время перерыва руководители стран-участниц, их окружение, наши коллеги-международники. Я сидел в сторонке на диване и был, откровенно говоря, удивлен, когда Андропов вдруг подсел ко мне и стал расспрашивать, как живу, чем занимаюсь. Потом сказал:
- Знаешь, мы ведь только начинаем разворачивать реформы, сделать надо очень многое, менять круто, основательно. Я знаю, у тебя всегда были интересные идеи на этот счет. Может быть, напишешь и зайдешь? Поговорим...
Естественно, я с готовностью откликнулся на это лестное для себя предложение. Затем Андропов спросил:
- А ты продолжаешь поддерживать отношения с Любимовым?
Я ответил, что мы с ним не ссорились, но после его разрыва с Целиковской перестали встречаться. Спектакли, поставленные на Таганке в последнее время, уже не такого класса, как "Добрый человек из Сезуана" или "Гамлет".
- Возобнови знакомство, - посоветовал Андропов, - постарайся повлиять на него. Скажи ему, что теперь, когда я стал генеральным, он может спокойно работать. Но пусть и сам поймет, что не следует загонять власти в тупик.
Я сказал, что постараюсь выполнить его поручение, и спросил, можно ли рассчитывать в этом случае, что генеральный примет Любимова? Юрий Владимирович кивнул и повторил:
- Воздействуй на него. Он человек яркий, талантливый, но его заносит.
По возвращении в Москву я стал звонить на Таганку и узнал, что Любимов в длительной командировке за границей. Затем спешно сочинил записку, о которой просил Андропов. Когда она была готова, позвонил ему. Он ответил, что помнит о приглашении, но просит дать ему неделю разделаться с текущими делами. Когда я позвонил через неделю, мне сказали, что генсек заболел и принимать никого не может.
Размышляя сейчас над причиной той резкой, скажем так, неадекватной реакции, какая последовала на мое второе обращение о его встрече с Любимовым, я прихожу к выводу, что ему был сделан сильный "реприманд". Скорее всего, это был Суслов. Вероятно, Юрию Владимировичу было сказано, чтобы он занимался соцстранами и не запускал руки в чужие епархии. Кстати, это вообще считалось неукоснительным законом в аппарате. Секретари ЦК панически боялись, чтобы их не упрекнули в попытках проникнуть в сферы, порученные их коллегам.
Что это было так, меня убедил другой эпизод, случившийся намного позднее. В 1974 году, когда я уже был заместителем заведующего Отдела ЦК, раздался звонок, и властный женский голос спросил: "Это товарищ Шахназаров?" "Да, Екатерина Алексеевна", - ответил я, узнав Фурцеву. Последовал диалог:
- Вы проталкивали пластинку с песнями Высоцкого?
- Да.
- Зачем вы это делали?
- Потому что это талантливый человек, которого зажимают, ему надо дать дорогу.
- Так вот, не вмешивайтесь не в свои дела.
- Как ответственный работник ЦК, считаю, мне до всего есть дело.
- Я вас предупредила. Будете продолжать - вылетите! - и повесила трубку. Да, идеологи буквально свирепели, когда международники пытались пособить страдающим деятелям культуры.
Конечно, причиной резкого охлаждения ко мне Юрия Владимировича была не только боязнь быть вовлеченным в чужие дела и получить выговор от начальства. Более существенную роль сыграл другой эпизод. Как я уже говорил, в первые недели прихода к власти Брежнева у нас царила в известном роде эйфория. Она питалась и тем обстоятельством, что Андропов был с самого начала привлечен к составлению текстов для нового генсека, а Юрий Владимирович был в тот момент бесспорно самым прогрессивно мыслящим из партийных руководителей. Да и сам Брежнев на первых с ним встречах держался демократично, говорил о назревших реформах, корил Хрущева за отступления от идей XX съезда.
Поэтому буквально громом среди ясного неба прозвучали для нас первые свидетельства того, что руль нашего государственного корабля резко перекладывается вправо. Долго я отказывался верить этому и окончательно расстался с надеждами только тогда, когда было предложено восстановить пост Генерального секретаря и исключить из Устава КПСС формулу о запрещении занимать руководящие посты более двух раз подряд. Помню, на партийном собрании отдела Андропов без вдохновения пытался растолковать нам, что сие не означает возврата к прежним временам, а необходимо для укрепления престижа передового и демократичного лидера. Мыслящее меньшинство эти аргументы мало убедили, а большинство, кажется, было довольно, что все возвращается на круги своя.
Итак, мы расстались с Юрием Владимировичем. А он, будучи политиком до мозга костей, в течение 17 лет был вынужден заниматься, скажем так, не своим делом. И годы эти оставили на нем свой отпечаток. Реформаторский пыл, владевший им в начале 60-х годов, изрядно поугас, на первое место выдвинулись соображения, навеянные вновь приобретенной профессией, знанием многих пороков и преступлений, умело скрывавшихся от глаз общества. И все же делает честь Юрию Владимировичу, что, едва получив возможность действовать, он был исполнен решимости очистить страну от поразившей ее скверны.
Вспоминая Андропова, часто предпочитают говорить о "железной руке", облавах на бездельников и притеснении инакомыслящих, ему приписывают организацию покушения на А.И. Солженицына* и другие не делающие чести поступки. При этом забывают, что годы его "сидения" на Лубянке относятся все-таки к самому либеральному периоду советской истории. А главное - был ведь не только Андропов - председатель КГБ, но и Андропов - секретарь ЦК, громивший революционаризм, Андропов - генсек, требовавший изучить общество, в котором мы живем, и привести его в согласие с социалистическим идеалом.
Говорят, душа человека светится в его глазах. А по мне, лучшего "индикатора души", чем стихи, не придумаешь.
15 июня 1964 года, когда Юрию Владимировичу исполнилось 50 лет, я написал ему стихотворное послание от группы консультантов. К сожалению, оно у меня не сохранилось (может быть, в архиве Андропова?), помню лишь начальные строки, заимствованные у Александра Сергеевича: "Мы пишем Вам, чего же боле..." Шеф сочинил ответное послание. Кажется, оно уже публиковалось, но я все-таки приведу его целиком. Ничто другое не дает такого представления о личности Андропова, как эти шуточные строки.
Товарищам Ю.А. Арбатову,
А.Е. Бовину, Г.Х. Шахназарову
Друзья мои, стихотворенье
Ваш коллективный мадригал
Я прочитал не без волненья
И после целый день вздыхал:
Сколь дивен мир! И как таланты
Растут и множатся у нас,
Теперь, смотри, и консультанты,
Оставив книги-фолианты,
Толпою "чешут" на Парнас.
И я дрожащими руками
Схватил стило в минуты те,
Чтобы ответить Вам стихами
И зацепиться вместе с Вами
На той парнасской высоте.
Увы! Всевышнего десницей
Начертан мне печальный старт
Пути, который здесь, в больнице,
Зовется коротко - инфаркт.
Пути, где каждый шаг неведом,
Где испытания сердцам
Ведут "чрез тернии к победам",
...А в одночасье к праотцам.
Среди больничной благодати
Сплю, ем да размышляю впрок,
О чем я кстати иль некстати
Подумать до сих пор не смог.
Решусь сказать "чудок похлеще",
На сердце руку положа,
Что постигаешь лучше вещи,
Коль сядешь ж... на ежа!
На солнце греюсь на балконе,
По временам сижу "на троне".
И хоть засесть на этот "трон"
Не бог весть как "из ряда вон",
Но, как седалище, и он
Не должен быть не оценен.
Ведь будь ты хоть стократ Сократ,
Чтоб думать, должен сесть на Зад!
Но хватит шуток. Сентименты,
Известно, не в ходу у нас,
И все ж случаются моменты,
Когда вдруг "засорится глаз".
Когда неведомое "что-то"
В груди твоей поднимет вой,
И будешь с рожей идиота
Ходить в волненье сам не свой.
Вот это самое, друзья,
Намедни испытал и я.
Примите ж Вы благодаренье
За то, что в суете сует
Урвали "чудное мгновенье"
И на высоком вдохновенье
Соорудили мне сонет.
Он малость отдает елеем
И, скажем прямо, сладковат.
Но если пишешь к юбилею,
Тут не скупись кричать "виват!"
Ведь юбилей - не юбилей,
Когда б не мед и не елей!
Кончаю. Страшно перечесть.
Писать стихи - не то что речи.
А если возраженья есть
Обсудим их при первой встрече.
В Отделе ЦК КПСС
Наше "ведомство", по сути дела, целое десятилетие было полем проходившего с переменным успехом соперничества двух деятелей: Константина Федоровича Катушева и Константина Викторовича Русакова. Вначале Русаков, оставшийся "на хозяйстве" по рекомендации Андропова, имел шансы быть утвержденным на этом посту. Но, видимо, Брежнев тогда еще не слишком ему благоволил, искал более подходящую фигуру и, как ему показалось, нашел ее в лице молодого первого секретаря Горьковского обкома партии. Генсек побывал у него с инспекционной поездкой, его приняли с должной почтительностью. Прием, разумеется, был несравним с тем, какие оказывались ему впоследствии Алиевым, Шеварднадзе и другими республиканскими вождями. Но Брежнев в то время еще не окончательно вошел во вкус почестей, способен был оценивать людей по их деловым качествам. Очевидно, Катушев пришелся ему по душе своей живостью, бьющей через край энергией, обилием всевозможных замыслов, обещавших подстегнуть начинавшую давать перебои экономику. С аналогичными проблемами сталкивались и "братские" страны. В Москве ломали голову над тем, как посодействовать им в преодолении казавшихся временными трудностей, одновременно сделать более выгодными и для нас самих торговлю и экономическую кооперацию с ними, по меньшей мере облегчить бремя "интернациональной помощи". Вот и резон доверить это свежему, инициативному человеку.
Беда, однако, в том, что трудности как раз были не временными, а хроническими. Действуя в рамках существовавшей системы, не отступая от сакраментальных политических формул, что, разумеется, исключалось с порога, ни Катушев, ни, окажись на его месте, прославленные творцы "экономических чудес" ничего путного сделать не могли бы. С той же удручающей реальностью пришлось столкнуться и Горбачеву с Рыжковым. Уже не располагая ресурсами, растраченными в предыдущем периоде, они вынуждены были завершить начатый при Брежневе и Косыгине перевод экономических отношений со странами социалистического содружества на коммерческую основу, и это стало одной из серьезных причин, подготовивших распад содружества. Интернациональная солидарность вообще и дружба с Советским Союзом в частности - великие вещи сами по себе, но они особенно прочны, если подкрепляются поставками советской нефти по цене в 3-4 раза ниже, чем на мировом рынке. Мне приходилось слышать, как Николае Чаушеску с пафосом упрекал советского руководителя: почему Румыния получает всего 5-6 млн. тонн совет-ской нефти в год, в то время как другие страны в 2-З раза больше. Какой же это пролетарский интернационализм!
Судьбы людей предопределяет, конечно, то, что мы называем объективными тенденциями общественного развития или волей провидения. Но чаще - каприз начальства. В отпущенном нам коридоре "от и до" добрый десяток лет отдел то находился в двойном подчинении Катушева и Русакова, то перебрасывался из рук одного в руки другого. Вначале Катушев курирует его как секретарь ЦК, а Русаков им заведует. Затем Русаков становится помощником генерального по тому же направлению, а Константин Федорович объединяет посты секретаря и зава. Потом Русаков возвращается в свой кабинет. После того как Катушева назначают заместителем Председателя Совета Министров СССР, советским представителем в СЭВе, Русакова возводят в секретари ЦК.
Мне кажется, такой исход был предрешен неравенством сил. Константин Федорович, конечно, был достаточно искушен в аппаратных играх, без этого просто немыслимо было, не имея родственного покровительства, добраться до ранга первого секретаря областного комитета партии, члена ЦК. Но в этом искусстве, как и во всяком другом, есть свои ступени, и дается оно не всем в равной мере. Одни вступают на стезю бюрократии, видя в этом лишь средство достижения каких-то иных, более высоких целей, для других в этом - сам смысл жизни. Одни подчиняются ее правилам без охоты, с внутренним сопротивлением, другие легко или даже с наслаждением. Одни чувствуют себя в коридорах власти неуютно, для других быть изгнанными оттуда смерти подобно.
Примерно к двум таким категориям и принадлежали, на мой взгляд, два Константина. Оба взошли на партийно-государственный олимп из одной и той же социальной среды - технической интеллигенции. Но, взяв старт из менее выгодного исходного положения, "старый волк" Русаков на длинной дистанции обошел-таки не столь искушенного и более простодушного молодого соперника. Кстати, тот и сам сыграл ему в руку: будучи упрямым и порой излишне самоуверенным, никому не желал уступать в спорах, к тому же позволял себе говорить что думает смелее, чем ему "полагалось" по рангу и возрасту. Это вызывало раздражение на пятом этаже здания ЦК на Старой площади, где располагались кабинеты генерального, других членов Политбюро, их помощников и референтов, чей внятный шепот на ухо своим патронам иной раз играл решающую роль в возвышении или низложении чиновной братии. Милейший человек, вежливый и доброжелательный со всеми, Катушев не приглянулся "окружению", и оно его "спровадило".
Я уже говорил, что только Сиволобов позволил себе однажды материться по моему адресу. Другие начальники иной раз говорили на повышенных тонах. А вот Катушев ни разу не выразил недовольства моей работой. Что, она была безупречна? Конечно, нет, в том числе, иной раз, и с его точки зрения. Но в таких случаях он не выговаривал, не пытался меня переубедить и не просил переделать текст, как он считал правильным, а молча брался за это сам. Не уверен, что можно назвать такой метод руководства эффективным, но он кое-что говорит о душевных качествах человека.
Не берусь судить, в какой мере его "подсидел" Русаков, но полагаю, без этого гроссмейстера интриги дело не обошлось. Забегая вперед, расскажу по этому поводу об одном характерном эпизоде. Перед тем как секретари ЦК в порядке опроса давали согласие на назначение заместителя заведующего отделом, он вызывался к ведущему Секретариат для беседы. Когда Константин Федорович представил мою кандидатуру, Суслов был в отпуске, меня принимал Андрей Павлович Кириленко. Беседа длилась недолго, но он ухитрился в течение 15 минут раза три-четыре покрыть извилистым матом руководителей социалистических стран, которые "только и знают, что цыганят у нас нефть, металл, валюту, а как нам от них что-нибудь надо, клещами не выдавишь". С ними надо построже, натаскивал он меня и, демонстрируя свое расположение (тут явно сказалось словечко, замолвленное за меня Рахманиным, которому он благоволил), добавил, что, к сожалению, в отделе проявляют излишнюю щепетильность там, где нужно твердо отстаивать интересы нашей страны. Высказал еще несколько поучений, особенно налегая на необходимость во всем ориентироваться на Леонида Ильича, и отпустил с миром.
Общаться с ним после этого мне не пришлось. Раза два-три бывал я на заседаниях Секретариата, когда принимались решения по подписанным мною, в числе других, запискам. Но Андрей Павлович не обращал на меня никакого внимания. Это - предыстория. А теперь сам эпизод. Я сидел в кабинете у помощника Брежнева Георгия Эммануиловича Цуканова, обсуждали порядок работы над одним из разделов Отчетного доклада съезду КПСС, когда вдруг вошел Кириленко. Мы встали, поздоровались. Он благосклонно поинтересовался, как идет работа, дал понять, что знает о предстоящем выезде в Завидово вместе с генеральным, поделился некоторыми мыслями о положении в экономике, даже рассказал анекдот. Тут зазвонил телефон, соединявший Цуканова с его шефом. Кириленко поднялся, поманил меня пальцем и отвел в угол кабинета. Я, признаться, принял это за деликатное стремление не подслушивать доверительного разговора. Но Андрей Павлович, уцепив меня за пуговицу и просительно глядя в глаза, вдруг сказал:
- Ты там, в Завидово, при случае замолви за меня словечко. - И, видимо, заметив мою недоуменную реакцию, поспешно добавил: - Не грубо, при случае.
Я был буквально потрясен. Один из самых могущественных людей в стране, если уж быть точным, пятый в партийно-государственной иерархии (после Брежнева, Косыгина, Подгорного и Суслова), просит ходатайствовать за него какого-то мелкого чиновника, которого и сам ни в грош не ставит. Ну совсем по-молчалинскому правилу угождать "собаке дворника, чтоб ласкова была". И вот ведь как помогает классика. Когда эта параллель пришла мне на ум, я понял: истинный смысл этого маневра как раз в том, чтобы "не кусали". Искушенный в аппаратной подковерной возне, наверняка имевший повсюду своих осведомителей, Кириленко, конечно, знал, что при работе над документами иногда ненароком, а иногда и "нароком" прохаживаются по адресу тех или иных деятелей. Не раз бывало, что генсек сам поворчит по поводу того, что Подгорный чрезмерно покровительствует украинцам, словно по-прежнему секретарствует в Киеве, а не возглавляет Президиум Верховного Совета. Или "уколит" Косыгина за недостаточное внимание к цековским директивам. Хитрющий вождь тем самым подает сигнал, что можно почесать языки. Промолчат - значит, не одобряют, плохой знак. Но так почти не бывает, обязательно найдется кто-нибудь, подкинет компрометирующий слушок или врубит со всей прямотой, что давно пора навести в этих органах должный порядок. Ну а если разойдутся, позволят себе лишнего (нельзя допускать, чтобы непочтительно отзывались о членах высочайшего синклита, во всем меру надо знать, что можно Юпитеру, нельзя Быку), жестом остановит, давая понять, что "вольная пауза" закончилась, пора продолжить работу над докладом.
Все эти соображения пришли позже, как говорится, по зрелом размышлении, а в тот момент я лишь кивнул, с ужасом думая о том, как советовать Брежневу оставить Кириленко в составе Политбюро. К счастью, выручил Цуканов, закончивший разговор с шефом и присоединившийся к нам. Когда Андрей Павлович нас покинул, я, недолго думая, посвятил Георгия Эммануиловича в странную ситуацию. Он рассмеялся, махнул рукой.
- Не тебя одного, всех обойдет, от кого хоть что-нибудь зависит. Насколько я знаю, ему беспокоиться-то не о чем. В списке. Да бог с ним. Давай трудиться.
- Так нам бы и сказали, чего мы не знаем. Это ведь тоже, кстати, элемент демократии: свобода слова, печати...
- Знаю, знаю, - прервал меня Юрий Владимирович, - всякому овощу свое время. В принципе согласен, здесь нужны подвижки. Об этом шла речь и на Секретариате. Скажу тебе, между нами, на агитпроп, в науку, культуру придут новые люди.
И они пришли. С.П. Трапезников - куда до него Аракчееву! - сел на науку, а агитпроп, после того как А.Н. Яковлева отослали в Канаду, на годы остался без главы, пока не посадили туда бесхребетного говоруна В.И. Степакова.
Вспоминая тот наш спор с Андроповым, нельзя не признать, что, конечно, куда как предпочтительнее начинать реформы с экономики. И вроде бы китайский опыт, на который все сейчас усердно ссылаются, говорит о том же. Не дрогнули Дэн Сяопин, руководство КПК, подавили студентов на Тяньаньмэнь, и вот теперь страна процветает, промышленное производство продвигается семимильными шагами, рынки завалены продуктами, да и Запад, пошумев, быстро утих, переключил внимание на других нарушителей великих лозунгов свободы и прав человека. Интерес всегда сильнее принципа.
Вроде бы все так, да не так. В Китае сохранилась традиционная сельскохозяйственная структура. Крестьяне по-прежнему сидели на земле и, избавившись от навязанных им коммун, быстро расправили плечи, стали кормить народ. Промышленность находится еще на том уровне, когда в принципе возможны 15-процентные приросты.
Главное - забывается, что при отъявленной приверженности марксистской догме китайское руководство (видимо, в силу национального характера) всегда было склонно подходить к вещам прагматически. К тому же уроки, которые преподал своей нации "великий кормчий", на десятилетия отбили охоту ко всякого рода большим скачкам и прочим экспериментам, в буквальном смысле толкнули в направлении, противоположном коммунизации. Задолго до печальных событий на Тяньаньмэнь Китай был широко открыт для иностранных инвестиций, а обширные приморские пространства - для свободных экономических зон. От них, кстати, в огромной мере и исходит нынешнее процветание.
Теперь давайте подумаем, пошел бы Брежнев на подобные новшества? Да что там Брежнев, если за семь лет своего правления и Горбачев при всем его радикализме не рискнул по-настоящему распахнуть ворота страны. Да и сейчас они лишь чуть-чуть со скрипом приоткрылись, так что крупному капиталу трудно и палец протянуть в щель, не то что протиснуться туловищем.
Эпизоды, о которых я рассказал, были в период, если можно так выразиться, расцвета наших отношений с Андроповым. Он чуть ли не ежедневно звонил мне, звал к себе, и мы часами "гоняли" тот или иной вопрос. В отделе у меня появилась куча завистников, ожидавших с часу на час моего повышения в должности. Однако неожиданно все поломалось. И вот как.
В то время у меня завязались дружеские отношения с Ю.П. Любимовым. Все, кто относил себя к прогрессистам (теперь их называют "шестидесятниками" и ругают почем зря), были горячими поклонниками Театра на Таганке, не пропускали ни одного спектакля, где могли, заступались за этот яркий творческий коллектив. Московские партийные власти да и все ретрограды из идеологических учреждений, поднявшие головы с явным ужесточением политического курса ЦК, буквально навалились на Таганку, всеми способами добиваясь ее закрытия. Наряду с журналом "Новый мир" это была, можно сказать, последняя оборонявшаяся еще цитадель демократического сознания. Но как ни велики были симпатии передовой части общества, как ни шумны овации публики, среди которой были прославленные физики, лучшие наши писатели и поэты, и герои труда, и знатные зарубежные гости, - все это не могло остановить надвигавшейся роковой развязки. Снятия Любимова ждали со дня на день, и сам он как-то вполушутку-вполусерьез сказал, что, если театр закроют, ему не останется ничего иного, как пойти в шоферы такси.
Тогда-то я и отважился обратиться к Андропову с просьбой помочь Таганке. Юрий Владимирович на редкость легко согласился. Он и сам питал слабость к театру, а кроме того, как истинный политик, считал не вредным создать себе хороший имидж у творческой интеллигенции.
Встреча вскоре состоялась. Я привел Любимова в кабинет секретаря ЦК, а затем поднялся к себе. Через некоторое время Юрий Петрович зашел "отчитаться". У них была "милая" полуторачасовая беседа, он весьма откровенно выложил Андропову все, что думает о партийных чиновниках, ведающих искусством, и, как ему показалось, некоторые крепкие выражения по их адресу покоробили Андропова. Зная манеру Юрия Петровича честить начальство (например, П.Н. Демичева он не называл иначе как "Ниловной"), я легко представил, как мог отреагировать на подобные вольности наш секретарь, весьма строгий по части этикета. Но на мой тревожный вопрос, не испортил ли Любимов все дело своей несдержанностью, он меня успокоил, ответив, что Андропов, кажется, все понял и обещал помочь чем сможет.
Через несколько дней Юрий Владимирович пригласил меня и сказал, что у него был разговор относительно Любимова. Обещано оставить его в покое при условии, если Таганка тоже будет "вести себя более сдержанно, не бунтовать народ и не провоцировать власти".
В то время были и другие обращения к Брежневу. Не берусь судить, какое из них сыграло решающую роль, но действительно наши "идеологические волки" на некоторое время, хотя и ворча, отступились от Таганки.
Однако буквально через пару недель у Юрия Петровича снова возникли репертуарные проблемы, и он обратился ко мне с просьбой устроить еще одно свидание с Андроповым. Я рискнул это сделать. Вторая встреча их состоялась, но на сей раз разговор принял нежелательный оборот, и они расстались хотя не врагами, но и не друзьями. Так вот, сразу после этого я почувствовал резкое изменение в отношении к себе Андропова. Он не бросил мне ни слова упрека, но просто перестал общаться и приглашал к себе других консультантов. Эта явная холодность продолжалась и после его ухода из отдела. Бовин, Арбатов часто навещали его по собственному почину или по его просьбе. Я же таких приглашений не получал, а обратился к нему за помощью только раз, в 1979 году, когда в качестве первого вице-президента Международной ассоциации политических наук и президента советской ассоциации проводил в Москве Всемирный конгресс политологов. Тогда нужно было обеспечить визы ученым из Южной Кореи и Израиля, с которыми у нас не было дипломатических отношений. Юрий Владимирович молча выслушал просьбу и помог.
В последний раз мы встретились с ним на совещании Политического консультативного комитета государств - участников Варшавского Договора в Праге. В длинном коридоре, прилегающем к Испанскому залу Пражского Кремля, прохаживались во время перерыва руководители стран-участниц, их окружение, наши коллеги-международники. Я сидел в сторонке на диване и был, откровенно говоря, удивлен, когда Андропов вдруг подсел ко мне и стал расспрашивать, как живу, чем занимаюсь. Потом сказал:
- Знаешь, мы ведь только начинаем разворачивать реформы, сделать надо очень многое, менять круто, основательно. Я знаю, у тебя всегда были интересные идеи на этот счет. Может быть, напишешь и зайдешь? Поговорим...
Естественно, я с готовностью откликнулся на это лестное для себя предложение. Затем Андропов спросил:
- А ты продолжаешь поддерживать отношения с Любимовым?
Я ответил, что мы с ним не ссорились, но после его разрыва с Целиковской перестали встречаться. Спектакли, поставленные на Таганке в последнее время, уже не такого класса, как "Добрый человек из Сезуана" или "Гамлет".
- Возобнови знакомство, - посоветовал Андропов, - постарайся повлиять на него. Скажи ему, что теперь, когда я стал генеральным, он может спокойно работать. Но пусть и сам поймет, что не следует загонять власти в тупик.
Я сказал, что постараюсь выполнить его поручение, и спросил, можно ли рассчитывать в этом случае, что генеральный примет Любимова? Юрий Владимирович кивнул и повторил:
- Воздействуй на него. Он человек яркий, талантливый, но его заносит.
По возвращении в Москву я стал звонить на Таганку и узнал, что Любимов в длительной командировке за границей. Затем спешно сочинил записку, о которой просил Андропов. Когда она была готова, позвонил ему. Он ответил, что помнит о приглашении, но просит дать ему неделю разделаться с текущими делами. Когда я позвонил через неделю, мне сказали, что генсек заболел и принимать никого не может.
Размышляя сейчас над причиной той резкой, скажем так, неадекватной реакции, какая последовала на мое второе обращение о его встрече с Любимовым, я прихожу к выводу, что ему был сделан сильный "реприманд". Скорее всего, это был Суслов. Вероятно, Юрию Владимировичу было сказано, чтобы он занимался соцстранами и не запускал руки в чужие епархии. Кстати, это вообще считалось неукоснительным законом в аппарате. Секретари ЦК панически боялись, чтобы их не упрекнули в попытках проникнуть в сферы, порученные их коллегам.
Что это было так, меня убедил другой эпизод, случившийся намного позднее. В 1974 году, когда я уже был заместителем заведующего Отдела ЦК, раздался звонок, и властный женский голос спросил: "Это товарищ Шахназаров?" "Да, Екатерина Алексеевна", - ответил я, узнав Фурцеву. Последовал диалог:
- Вы проталкивали пластинку с песнями Высоцкого?
- Да.
- Зачем вы это делали?
- Потому что это талантливый человек, которого зажимают, ему надо дать дорогу.
- Так вот, не вмешивайтесь не в свои дела.
- Как ответственный работник ЦК, считаю, мне до всего есть дело.
- Я вас предупредила. Будете продолжать - вылетите! - и повесила трубку. Да, идеологи буквально свирепели, когда международники пытались пособить страдающим деятелям культуры.
Конечно, причиной резкого охлаждения ко мне Юрия Владимировича была не только боязнь быть вовлеченным в чужие дела и получить выговор от начальства. Более существенную роль сыграл другой эпизод. Как я уже говорил, в первые недели прихода к власти Брежнева у нас царила в известном роде эйфория. Она питалась и тем обстоятельством, что Андропов был с самого начала привлечен к составлению текстов для нового генсека, а Юрий Владимирович был в тот момент бесспорно самым прогрессивно мыслящим из партийных руководителей. Да и сам Брежнев на первых с ним встречах держался демократично, говорил о назревших реформах, корил Хрущева за отступления от идей XX съезда.
Поэтому буквально громом среди ясного неба прозвучали для нас первые свидетельства того, что руль нашего государственного корабля резко перекладывается вправо. Долго я отказывался верить этому и окончательно расстался с надеждами только тогда, когда было предложено восстановить пост Генерального секретаря и исключить из Устава КПСС формулу о запрещении занимать руководящие посты более двух раз подряд. Помню, на партийном собрании отдела Андропов без вдохновения пытался растолковать нам, что сие не означает возврата к прежним временам, а необходимо для укрепления престижа передового и демократичного лидера. Мыслящее меньшинство эти аргументы мало убедили, а большинство, кажется, было довольно, что все возвращается на круги своя.
Итак, мы расстались с Юрием Владимировичем. А он, будучи политиком до мозга костей, в течение 17 лет был вынужден заниматься, скажем так, не своим делом. И годы эти оставили на нем свой отпечаток. Реформаторский пыл, владевший им в начале 60-х годов, изрядно поугас, на первое место выдвинулись соображения, навеянные вновь приобретенной профессией, знанием многих пороков и преступлений, умело скрывавшихся от глаз общества. И все же делает честь Юрию Владимировичу, что, едва получив возможность действовать, он был исполнен решимости очистить страну от поразившей ее скверны.
Вспоминая Андропова, часто предпочитают говорить о "железной руке", облавах на бездельников и притеснении инакомыслящих, ему приписывают организацию покушения на А.И. Солженицына* и другие не делающие чести поступки. При этом забывают, что годы его "сидения" на Лубянке относятся все-таки к самому либеральному периоду советской истории. А главное - был ведь не только Андропов - председатель КГБ, но и Андропов - секретарь ЦК, громивший революционаризм, Андропов - генсек, требовавший изучить общество, в котором мы живем, и привести его в согласие с социалистическим идеалом.
Говорят, душа человека светится в его глазах. А по мне, лучшего "индикатора души", чем стихи, не придумаешь.
15 июня 1964 года, когда Юрию Владимировичу исполнилось 50 лет, я написал ему стихотворное послание от группы консультантов. К сожалению, оно у меня не сохранилось (может быть, в архиве Андропова?), помню лишь начальные строки, заимствованные у Александра Сергеевича: "Мы пишем Вам, чего же боле..." Шеф сочинил ответное послание. Кажется, оно уже публиковалось, но я все-таки приведу его целиком. Ничто другое не дает такого представления о личности Андропова, как эти шуточные строки.
Товарищам Ю.А. Арбатову,
А.Е. Бовину, Г.Х. Шахназарову
Друзья мои, стихотворенье
Ваш коллективный мадригал
Я прочитал не без волненья
И после целый день вздыхал:
Сколь дивен мир! И как таланты
Растут и множатся у нас,
Теперь, смотри, и консультанты,
Оставив книги-фолианты,
Толпою "чешут" на Парнас.
И я дрожащими руками
Схватил стило в минуты те,
Чтобы ответить Вам стихами
И зацепиться вместе с Вами
На той парнасской высоте.
Увы! Всевышнего десницей
Начертан мне печальный старт
Пути, который здесь, в больнице,
Зовется коротко - инфаркт.
Пути, где каждый шаг неведом,
Где испытания сердцам
Ведут "чрез тернии к победам",
...А в одночасье к праотцам.
Среди больничной благодати
Сплю, ем да размышляю впрок,
О чем я кстати иль некстати
Подумать до сих пор не смог.
Решусь сказать "чудок похлеще",
На сердце руку положа,
Что постигаешь лучше вещи,
Коль сядешь ж... на ежа!
На солнце греюсь на балконе,
По временам сижу "на троне".
И хоть засесть на этот "трон"
Не бог весть как "из ряда вон",
Но, как седалище, и он
Не должен быть не оценен.
Ведь будь ты хоть стократ Сократ,
Чтоб думать, должен сесть на Зад!
Но хватит шуток. Сентименты,
Известно, не в ходу у нас,
И все ж случаются моменты,
Когда вдруг "засорится глаз".
Когда неведомое "что-то"
В груди твоей поднимет вой,
И будешь с рожей идиота
Ходить в волненье сам не свой.
Вот это самое, друзья,
Намедни испытал и я.
Примите ж Вы благодаренье
За то, что в суете сует
Урвали "чудное мгновенье"
И на высоком вдохновенье
Соорудили мне сонет.
Он малость отдает елеем
И, скажем прямо, сладковат.
Но если пишешь к юбилею,
Тут не скупись кричать "виват!"
Ведь юбилей - не юбилей,
Когда б не мед и не елей!
Кончаю. Страшно перечесть.
Писать стихи - не то что речи.
А если возраженья есть
Обсудим их при первой встрече.
В Отделе ЦК КПСС
Наше "ведомство", по сути дела, целое десятилетие было полем проходившего с переменным успехом соперничества двух деятелей: Константина Федоровича Катушева и Константина Викторовича Русакова. Вначале Русаков, оставшийся "на хозяйстве" по рекомендации Андропова, имел шансы быть утвержденным на этом посту. Но, видимо, Брежнев тогда еще не слишком ему благоволил, искал более подходящую фигуру и, как ему показалось, нашел ее в лице молодого первого секретаря Горьковского обкома партии. Генсек побывал у него с инспекционной поездкой, его приняли с должной почтительностью. Прием, разумеется, был несравним с тем, какие оказывались ему впоследствии Алиевым, Шеварднадзе и другими республиканскими вождями. Но Брежнев в то время еще не окончательно вошел во вкус почестей, способен был оценивать людей по их деловым качествам. Очевидно, Катушев пришелся ему по душе своей живостью, бьющей через край энергией, обилием всевозможных замыслов, обещавших подстегнуть начинавшую давать перебои экономику. С аналогичными проблемами сталкивались и "братские" страны. В Москве ломали голову над тем, как посодействовать им в преодолении казавшихся временными трудностей, одновременно сделать более выгодными и для нас самих торговлю и экономическую кооперацию с ними, по меньшей мере облегчить бремя "интернациональной помощи". Вот и резон доверить это свежему, инициативному человеку.
Беда, однако, в том, что трудности как раз были не временными, а хроническими. Действуя в рамках существовавшей системы, не отступая от сакраментальных политических формул, что, разумеется, исключалось с порога, ни Катушев, ни, окажись на его месте, прославленные творцы "экономических чудес" ничего путного сделать не могли бы. С той же удручающей реальностью пришлось столкнуться и Горбачеву с Рыжковым. Уже не располагая ресурсами, растраченными в предыдущем периоде, они вынуждены были завершить начатый при Брежневе и Косыгине перевод экономических отношений со странами социалистического содружества на коммерческую основу, и это стало одной из серьезных причин, подготовивших распад содружества. Интернациональная солидарность вообще и дружба с Советским Союзом в частности - великие вещи сами по себе, но они особенно прочны, если подкрепляются поставками советской нефти по цене в 3-4 раза ниже, чем на мировом рынке. Мне приходилось слышать, как Николае Чаушеску с пафосом упрекал советского руководителя: почему Румыния получает всего 5-6 млн. тонн совет-ской нефти в год, в то время как другие страны в 2-З раза больше. Какой же это пролетарский интернационализм!
Судьбы людей предопределяет, конечно, то, что мы называем объективными тенденциями общественного развития или волей провидения. Но чаще - каприз начальства. В отпущенном нам коридоре "от и до" добрый десяток лет отдел то находился в двойном подчинении Катушева и Русакова, то перебрасывался из рук одного в руки другого. Вначале Катушев курирует его как секретарь ЦК, а Русаков им заведует. Затем Русаков становится помощником генерального по тому же направлению, а Константин Федорович объединяет посты секретаря и зава. Потом Русаков возвращается в свой кабинет. После того как Катушева назначают заместителем Председателя Совета Министров СССР, советским представителем в СЭВе, Русакова возводят в секретари ЦК.
Мне кажется, такой исход был предрешен неравенством сил. Константин Федорович, конечно, был достаточно искушен в аппаратных играх, без этого просто немыслимо было, не имея родственного покровительства, добраться до ранга первого секретаря областного комитета партии, члена ЦК. Но в этом искусстве, как и во всяком другом, есть свои ступени, и дается оно не всем в равной мере. Одни вступают на стезю бюрократии, видя в этом лишь средство достижения каких-то иных, более высоких целей, для других в этом - сам смысл жизни. Одни подчиняются ее правилам без охоты, с внутренним сопротивлением, другие легко или даже с наслаждением. Одни чувствуют себя в коридорах власти неуютно, для других быть изгнанными оттуда смерти подобно.
Примерно к двум таким категориям и принадлежали, на мой взгляд, два Константина. Оба взошли на партийно-государственный олимп из одной и той же социальной среды - технической интеллигенции. Но, взяв старт из менее выгодного исходного положения, "старый волк" Русаков на длинной дистанции обошел-таки не столь искушенного и более простодушного молодого соперника. Кстати, тот и сам сыграл ему в руку: будучи упрямым и порой излишне самоуверенным, никому не желал уступать в спорах, к тому же позволял себе говорить что думает смелее, чем ему "полагалось" по рангу и возрасту. Это вызывало раздражение на пятом этаже здания ЦК на Старой площади, где располагались кабинеты генерального, других членов Политбюро, их помощников и референтов, чей внятный шепот на ухо своим патронам иной раз играл решающую роль в возвышении или низложении чиновной братии. Милейший человек, вежливый и доброжелательный со всеми, Катушев не приглянулся "окружению", и оно его "спровадило".
Я уже говорил, что только Сиволобов позволил себе однажды материться по моему адресу. Другие начальники иной раз говорили на повышенных тонах. А вот Катушев ни разу не выразил недовольства моей работой. Что, она была безупречна? Конечно, нет, в том числе, иной раз, и с его точки зрения. Но в таких случаях он не выговаривал, не пытался меня переубедить и не просил переделать текст, как он считал правильным, а молча брался за это сам. Не уверен, что можно назвать такой метод руководства эффективным, но он кое-что говорит о душевных качествах человека.
Не берусь судить, в какой мере его "подсидел" Русаков, но полагаю, без этого гроссмейстера интриги дело не обошлось. Забегая вперед, расскажу по этому поводу об одном характерном эпизоде. Перед тем как секретари ЦК в порядке опроса давали согласие на назначение заместителя заведующего отделом, он вызывался к ведущему Секретариат для беседы. Когда Константин Федорович представил мою кандидатуру, Суслов был в отпуске, меня принимал Андрей Павлович Кириленко. Беседа длилась недолго, но он ухитрился в течение 15 минут раза три-четыре покрыть извилистым матом руководителей социалистических стран, которые "только и знают, что цыганят у нас нефть, металл, валюту, а как нам от них что-нибудь надо, клещами не выдавишь". С ними надо построже, натаскивал он меня и, демонстрируя свое расположение (тут явно сказалось словечко, замолвленное за меня Рахманиным, которому он благоволил), добавил, что, к сожалению, в отделе проявляют излишнюю щепетильность там, где нужно твердо отстаивать интересы нашей страны. Высказал еще несколько поучений, особенно налегая на необходимость во всем ориентироваться на Леонида Ильича, и отпустил с миром.
Общаться с ним после этого мне не пришлось. Раза два-три бывал я на заседаниях Секретариата, когда принимались решения по подписанным мною, в числе других, запискам. Но Андрей Павлович не обращал на меня никакого внимания. Это - предыстория. А теперь сам эпизод. Я сидел в кабинете у помощника Брежнева Георгия Эммануиловича Цуканова, обсуждали порядок работы над одним из разделов Отчетного доклада съезду КПСС, когда вдруг вошел Кириленко. Мы встали, поздоровались. Он благосклонно поинтересовался, как идет работа, дал понять, что знает о предстоящем выезде в Завидово вместе с генеральным, поделился некоторыми мыслями о положении в экономике, даже рассказал анекдот. Тут зазвонил телефон, соединявший Цуканова с его шефом. Кириленко поднялся, поманил меня пальцем и отвел в угол кабинета. Я, признаться, принял это за деликатное стремление не подслушивать доверительного разговора. Но Андрей Павлович, уцепив меня за пуговицу и просительно глядя в глаза, вдруг сказал:
- Ты там, в Завидово, при случае замолви за меня словечко. - И, видимо, заметив мою недоуменную реакцию, поспешно добавил: - Не грубо, при случае.
Я был буквально потрясен. Один из самых могущественных людей в стране, если уж быть точным, пятый в партийно-государственной иерархии (после Брежнева, Косыгина, Подгорного и Суслова), просит ходатайствовать за него какого-то мелкого чиновника, которого и сам ни в грош не ставит. Ну совсем по-молчалинскому правилу угождать "собаке дворника, чтоб ласкова была". И вот ведь как помогает классика. Когда эта параллель пришла мне на ум, я понял: истинный смысл этого маневра как раз в том, чтобы "не кусали". Искушенный в аппаратной подковерной возне, наверняка имевший повсюду своих осведомителей, Кириленко, конечно, знал, что при работе над документами иногда ненароком, а иногда и "нароком" прохаживаются по адресу тех или иных деятелей. Не раз бывало, что генсек сам поворчит по поводу того, что Подгорный чрезмерно покровительствует украинцам, словно по-прежнему секретарствует в Киеве, а не возглавляет Президиум Верховного Совета. Или "уколит" Косыгина за недостаточное внимание к цековским директивам. Хитрющий вождь тем самым подает сигнал, что можно почесать языки. Промолчат - значит, не одобряют, плохой знак. Но так почти не бывает, обязательно найдется кто-нибудь, подкинет компрометирующий слушок или врубит со всей прямотой, что давно пора навести в этих органах должный порядок. Ну а если разойдутся, позволят себе лишнего (нельзя допускать, чтобы непочтительно отзывались о членах высочайшего синклита, во всем меру надо знать, что можно Юпитеру, нельзя Быку), жестом остановит, давая понять, что "вольная пауза" закончилась, пора продолжить работу над докладом.
Все эти соображения пришли позже, как говорится, по зрелом размышлении, а в тот момент я лишь кивнул, с ужасом думая о том, как советовать Брежневу оставить Кириленко в составе Политбюро. К счастью, выручил Цуканов, закончивший разговор с шефом и присоединившийся к нам. Когда Андрей Павлович нас покинул, я, недолго думая, посвятил Георгия Эммануиловича в странную ситуацию. Он рассмеялся, махнул рукой.
- Не тебя одного, всех обойдет, от кого хоть что-нибудь зависит. Насколько я знаю, ему беспокоиться-то не о чем. В списке. Да бог с ним. Давай трудиться.