Страница:
Об этом шел разговор на нескольких "кустовых" совещаниях с "первыми". Горбачев убеждал их в преимуществе изложенного варианта, не забывая успокоить тех, кто, не без оснований, сомневался, что будет избран: они могут продолжать работать в обкоме. Хотя, откровенно говоря, было не очень понятно, почему коммунисты должны оставлять у руля человека, отвергнутого избирателями? Опасения такого рода читались на лицах присутствующих, но весь фокус был в том, что никто не осмеливался в них признаться. Это ведь означало публично заявить о своей несостоятельности.
Поэтому в своих выступлениях секретари говорили больше о положении в области, на производстве, видах на урожай, настроениях людей, политической борьбе - то есть как было заведено на совещаниях такого рода. Но по угрюмому молчанию некоторых было видно: они сделали для себя вывод, что отныне предоставлены собственной судьбе и не могут больше рассчитывать на "поддержку ЦК". Под этим эвфемизмом подразумевалась пожизненная гарантия принадлежности к элите со всеми вытекающими отсюда преимуществами. Всякий, кого за те или иные качества привечал лидер, становился членом ЦК и, если не совершал уж очень серьезного проступка (в первую очередь - не давал повода усомниться в своей преданности вождю), мог спать спокойно: освободят от секретарства - пошлют послом, сделают министром или дадут какое-нибудь другое хлебное местечко с полным "джентльменским набором", в который входили приличный оклад, закрытая столовая, поликлиника, казенная дача, машина, просторный кабинет с персональным туалетом, аппараты правительственной связи - вертушка и ВЧ.
Как бы то ни было, проводя душеспасительные встречи, Горбачев связывал партийных боссов, и никто уже не мог открыто выступать на Пленуме против реформ. При этом генсек поступал как бы в согласии с принципом "партийного товарищества": сам я баллотируюсь в президенты и вам предоставляю такую же возможность на своем уровне. Все правильно, все справедливо.
Справедливо, но лишь с точки зрения все той же монополии КПСС на власть. Маневрируя в своих отношениях с коллегами по партии, Горбачев не слишком тогда считался с демократической оппозицией. Она, разумеется, подняла шум, что стране навязывают прежний режим в новой упаковке, политическая реформа свелась к еще большему сосредоточению власти. Раньше была хоть видимость ее разделения, а теперь первый секретарь и председатель - в одном лице. Не давали себе труда понять, что с помощью тактических маневров Горбачев сумел ослабить противодействие реформам со стороны консервативных элементов. Без этого августовский заговор произошел бы на год раньше и наверняка увенчался бы успехом. А еще за год до этого, как я уже говорил, и заговора не понадобилось бы, чтобы прихлопнуть перестройку и продолжить коммунистическое строительство.
Но представьте себе генерала, который ловко обвел противника вокруг пальца, поставил ему несколько ловушек и настолько увлекся тактической игрой, так вдохновился собственным хитроумием, что прозевал час, когда надо было переходить в наступление. Если взять пример из области спорта - это форвард, который изящными финтами обводит игроков соперничающей команды в центре поля, упуская выгодный момент прорваться к воротам и забить гол.
Дело в том, что реформы не имели никакого шанса увенчаться успехом без того, чтобы к руководству страной пришли новые люди. Каким бы отчаянным реформатором ни был сам президент, он, естественно, ничего не мог сделать в одиночку, без единомышленников, соратников, без им же избранных и назначенных руководителей на всех ответственных постах, своих сторонников во всех регионах. В целом - без партии. Но у Горбачева уже была своя партия, и он был слишком кровно с ней связан, чтобы бросить ее на произвол судьбы. Эта партия, ее руководство доверили ему роль лидера, и, сознавая свой долг перед ними, он намеревался не просто отбросить КПСС от власти, а перегруппировать ее ряды и подготовить к политической борьбе, в которой она могла бы подтвердить свое право управлять страной дальше - только уже на конституционной, легитимной основе.
Здесь сказались и сознание ответственности перед миллионами партийцев и далеко еще не преодоленная вера в целесообразность системы, которой он преданно служил всю сознательную жизнь. Да и боязнь быть обвиненным в ревизионизме, то самое горделивое нежелание "поступиться принципами". Не случайно в речах на протяжении первых лет перестройки он не устает напоминать о своей приверженности социализму, о том, что для него это генетическое - отец и дед были коммунистами.
Но после избрания президентом его уход с поста генсека стал необходим со всех точек зрения. Этим актом, которого требовала демократическая оппозиция и ожидали все мыслящие люди, он выводил себя из-под шквального огня со всех сторон и занимал позицию арбитра. Причем в тот момент достаточно было сложить полномочия генерального, сохранив партийный билет, - и в партии, и в обществе большинство отнеслось бы к этому с пониманием.
Больше того, нельзя исключать, что для самой партии это имело бы благотворные последствия. Во-первых, она перестала бы возлагать все надежды на одного вождя, соответственно ему покоряясь и его же коря за все свои неудачи. Во-вторых, генсек практически только своим авторитетом удерживал в одной организации два четко заявивших о себе течения ортодоксально-коммунистическое и социал-демократическое, искусственно продлевал состояние единства, и его уход мог, вероятно, уже тогда привести к разделению КПСС на две жизнеспособные политические партии, что положило бы начало формированию действенной многопартийной системы.
В окружении Михаила Сергеевича сформировалось тогда общее мнение на этот счет. Мы настойчиво убеждали его решиться, приводили множество аргументов. Увы, без успеха. Неточный расчет помешал ему принять решение, которое могло изменить дальнейший ход событий. Он отводил все доводы, ссылаясь на то, что мы недооцениваем опасности сопротивления консервативных элементов, нельзя "отдавать власть этой публике", в принципе такой шаг неизбежен, но не настало еще время.
Не менее худо было то, что без конца откладывались практические меры по реформированию партии. Это можно и нужно было сделать в сжатом темпе, воспользовавшись тем очевидным подъемом, который вызвали решения XIX конференции. Тогда многие партийные организации предлагали провести съезд осенью 1989-го или же весной 1990 года, чтобы решить главные задачи - обновить состав руководителей и принять новую Программу. Но Горбачев не хотел торопить события на этом направлении - в немалой мере потому, что был слишком занят сотворением парламента. Первоначально он планировал созвать ХХVIII съезд в начале 1991 года, и только после того, как посыпался шквал требований, было решено его приблизить.
Но, пожалуй, самую роковую роль в судьбе и самой партии, и перестройки, да и в участи ее инициатора сыграла его простодушная уверенность в том, что можно идти по пути радикальных реформ, сохраняя почти без изменений прежнюю высшую когорту руководителей. В данном случае я имею в виду не только партийных секретарей, но и министров, дипломатов, военных. За многие десятилетия пребывания в той же когорте, и особенно за последние годы, он хорошо их изучил; обладая отличной памятью, звал каждого по имени и отчеству. Просто к ним привык. И даже когда начал встречать в этой среде глухое противодействие своим реформаторским замыслам, не обрушивался на них с яростной бранью, как это делал Ленин по отношению ко всем, кто осмеливался ему перечить, не снес им голов, как это делал Сталин, если кто-то ему переставал нравиться, не отправил послами и не перевел на пенсию, как это делал Брежнев по "доброте душевной", а только журил и выговаривал. Когда же ему, пользуясь случаем, говорили, что нельзя делать реформы, не обновив радикально управленческого корпуса, только отмахивался.
Разве что иной раз отведет душу в узком кругу, нелицеприятно отозвавшись о каком-нибудь сановном дураке. Да время от времени вспыхивали стычки на заседаниях Политбюро. Однажды, когда Рыжков стал жаловаться на "непотребное" поведение прессы, Лигачев подал реплику: "Распустили мы их, мер не принимаем", генсек рассердился: "По тебе, Егор, меры - это снять, разогнать, исключить. Вижу, у тебя другая позиция, на пленумах выступаешь с нею. Это твое право, но не думай, что мне не видно".
Это был один из первых симптомов того, что демоны раскола проникли уже в "кащееву душу" партии - Политбюро. Конечно, и раньше царившее в нем единство было во многом показным. Его члены в соответствии с лицемерной партийной этикой избегали напрямую опровергать друг друга (как же, ведь единомышленники!), но "гнули" каждый свою линию. Нетрудно было угадать, что, если, к примеру, Лигачев или Рыжков посетуют на дерзкие выпады средств массовой информации, Яковлев и Медведев за них вступятся; если консервативное крыло пожалуется на "наглеющую оппозицию", либералы предостерегут от попыток расправиться с ней, посоветуют "видеть бельмо в собственном глазу".
Но от раза к разу разность убеждений обнаруживала себя рельефней, и Горбачеву приходилось все труднее приводить их к общему знаменателю. Пытаясь любой ценой сохранить мнимое единство, он вынужден был приносить в жертву собственные приоритеты. Это наглядно проявилось, когда на Политбюро определялось отношение к возникшей в партии "Демократической платформе" (22 марта 1990 г.).
- Мы именуем ее сторонников радикалами, - говорил Лигачев, - а они отъявленные ревизионисты. Их программа - основа для создания буржуазной партии. Особенно опасны те, кто намерен остаться в КПСС, чтобы разложить ее изнутри. Нужно решительно с ними размежеваться.
- Надо торопиться с этим, - поддержал его В.А. Ивашко. - "На глаз" в партии сейчас треть радикалов и прочих, от анархистов до монархистов, треть наших, остальные выжидают.
Робкое замечание Медведева, что установки "ДП" немногим отличаются от опубликованной к съезду официальной платформы, потонуло в гуле голосов, требующих принятия санкций. Присоединился к ним и генсек.
- Мы подошли к этапу размежевания, прежде идейного, а затем и организационного. Все надо сделать до съезда, не допустив никаких выборов от "платформ". Если целые организации выразят несогласие с платформой ЦК распустить. Мы не собираемся громить их, как предателей. Нужно с пониманием отнестись к тому, что как генсек я занимаю принципиальную позицию размежевания, а как президент буду выступать за диалог со всеми.
9 июня 1990 года, в субботу, работали в Волынском над докладом к съезду. Были Яковлев, Фалин, Петраков и мы с Черняевым. Зашла речь о необходимости принять новый гимн, а М.С. вспомнил, как в детстве распевали:
Союз нерушимый
Залез под машину
И лопает кашу
За Родину нашу.
Посреди дискуссии поднял руку, требуя тишины, М.С. спросил меня в упор:
- У тебя, Георгий, какая идея?
Я не понял.
- В каком смысле?
- Ну, за что ты?
- Я социал-демократ по убеждению.
- А в какую партию пойдешь, если расколемся?
- В ту же, что и вы, Михаил Сергеевич, - ответил я без всякого намерения расписаться в преданности. - Я умру в нашей партии. Перебегать мне уже поздно, а вот переделать ее изнутри - этого хочу, не скрою. Убежден, что только в этом ее спасение. Народ не верит больше в коммунизм. Надо возвращаться к РСДРП. Только без приставочки "б".
Черняев возразил, что большинство в партии не позволит ее переименовать, "поднимут бунт на съезде и вынесут нас на свалку". Поспорили, но без страсти, потому что все понимали, что коммунистическое будущее не светит, и дело сейчас не в теории, а в политике.
Потом Горбачев рассказал, как в Штатах какой-то церковно-служитель сказал, что на его долю выпала миссия Христа. Мир пребывал во грехе, катился в пропасть, надо было остановить его, произнеся слова надежды, любви, единения.
- Понимаешь, - зыркнул он на меня, - единения, а вы меня на раскол толкаете. Все равно пророков в конце концов распинают. Вот и я думаю, не настал ли мой час быть распятым?
Он не подозревал, насколько близко окажется от креста на ХХVIII съезде КПСС. Многие и у нас, и за рубежом спорили, закончился он победой или поражением Горбачева. Были и такие, кто считал, что сражающиеся стороны разошлись, как при Бородино, с тяжелыми потерями, но не выяснив, кто взял верх. Причем за стороны брали не Демократическую платформу и консервативное крыло, а Центр во главе с Горбачевым и партийный аппарат, хотя это было явное упрощение.
В преддверии съезда вновь остро встал вопрос, не следует ли ему передать руководство партией в другие руки, чтобы не просто "сосредоточиться" на выполнении президентских обязанностей, а встать над партиями, приобрести моральное право считаться президентом всех советских людей, независимо от их политических пристрастий и партийной принадлежности. За две-три недели до съезда я написал ему на сей счет очередное послание, которое предложил подписать Черняеву и Петракову, что они с удовольствием, почти без поправок, сделали. Мы, можно сказать, наперебой уговаривали Горбачева пойти на непростой для него шаг, доказывая, что это будет полезно и для самой партии - очнется от головокружения, связанного с постоянным присутствием во власти, начнет заниматься выборами, постарается восстановить авторитет в массах. Говорили, что его влияние на КПСС сохранится, кроме того, можно подыскать надежного человека, который останется верен идеям перестройки. Но, выслушав все эти доводы, М. С. сказал, что мы его не убедили, он остается при мнении, что партия - это слишком важная политическая сила, чтобы отдавать ее на откуп кому бы то ни было.
- Поймите, - увещевал он, - ведь если, не дай бог, она попадет не в те руки, это грозит не просто двоевластием. Будет положен конец всему, что мы сделали, по существу, похоронит наши реформы. Вы недооцениваете запасов энергии, которые таятся в глубинах партийного организма, недооцениваете и силу аппарата. Почувствовав себя покинутыми, эти люди могут решиться на самые отчаянные шаги.
Был нами приведен и такой довод: а если на выборах генсека партократы, которых на съезде будет предостаточно, провалят его кандидатуру? На это он возразил, что имеет представление о расстановке сил. Даже отъявленные его недруги отдают себе отчет, что без Горбачева партии грозит быть оттесненной от всякого участия в политической жизни, произойдет огромный отток из ее рядов. Фактически, вставил Яковлев, речь пойдет о создании другой партии, горбачевской, за что я все время агитирую. Действительно, он давно носился с идеей разделить КПСС на две партии, которые работали бы в режиме двухпартийной системы.
В предсъездовские дни ситуация отличалась крайней напряженностью. Чуть ли не ежедневно приходили сообщения об очередных своевольных шагах Ельцина, продолжалось противостояние с Литвой, накапливался горючий материал для очередного взрыва в Закавказье, неспокойно было в Средней Азии, грозили забастовкой шахтеры. Словом, надвигалась гроза, и мало кто сомневался, что она грядет. Вероятно, впервые в нашем кругу стали высказываться опасения, что обаяние Горбачева и его умение убеждать окажутся бессильны перед крайней озлобленностью, которая ощущалась уже на российском съезде и должна была еще сильней проявиться на всесоюзном. Съезд должен был внести ясность в вопрос, сумеет ли партия образумиться. Впрочем, партия в широком смысле была здесь ни при чем, речь шла о делегатах, представлявших руководящий ее состав, который сумел правдами и неправдами заполучить значительную часть делегатских мест, составляя какие-нибудь полтора процента от 20-миллионной КПСС.
Да простится мне такое сравнение, но с самого начала съезда его агрессивная антиперестроечная часть напоминала хищников, готовых броситься на своего дрессировщика и растерзать его, но удерживаемых звонкими ударами бича. Время от времени Горбачев вынужден был прибегать к угрозам, приводившим в чувство "рыкающих" ретроградов, а увещевания, доводы рассудка предназначались "середине" зала, откликающейся на серьезные доводы.
Само собой разумеется, все основные группировки пришли на съезд с собственными планами. Консервативное крыло явно намеревалось нарастить успех, полученный на российском съезде, по крайней мере не допустить дальнейшего отстранения партии от власти. Не менее решительно были настроены сторонники Демократической платформы. Не рассчитывая, конечно, провести съезд по своему сценарию (их было не более 200 делегатов), они собирались использовать съездовскую трибуну, чтобы апеллировать к партийной массе и привлечь на свою сторону хотя бы пятую часть коммунистов. Это дало бы основание в дальнейшем претендовать на раздел партийного имущества.
Мне приходилось говорить сторонникам Демплатформы об уязвимости этой тактики. В политической борьбе не цепляются за материальную базу, как бы ни хотелось завладеть зданиями, домами отдыха, кассой и прочим добром, находившимся во владении КПСС. Заявление В.И. Шостаковского, что Демплатформа считает необходимым выйти из партии, но просит своих сторонников пока остаться, до смешного напоминало формулу Троцкого: ни мира, ни войны.
На съезде практически не было увертюры, противостояние развернулось сразу в полную силу. Одним из первых голосований было отвергнуто предложение о названии резолюции, в которой присутствовали слова "регулируемый рынок". Хотя провалили его с небольшим перевесом, могло показаться, что съезд пройдет по сценарию правого крыла. В действительности у него набралось 1200-1400 надежных голосов. Примерно столько же оказалось на левом фланге. А всякий раз, когда позиции полюсов сходились в рукопашную, решали оставшиеся примерно полторы тысячи. Шла борьба за них, и здесь вновь обнаружилось умение Горбачева овладевать массой.
Как Ленин, угрожая отставкой, добивался принятия нэпа и заключения Брестского мира, так и Горбачев с помощью крайне резких заявлений трижды настоял на своем. Так было, когда ему удалось снять предложение о вынесении "школьных" оценок членам бывшего руководства; когда выбирали заместителя генерального секретаря и Лигачев пытался получить это место вопреки ясно выраженному желанию Михаила Сергеевича видеть своим замом Ивашко; когда решался вопрос о включении в состав ЦК 14 кандидатов, которых дружно стремилось забаллотировать консервативное крыло.
Вся эта драма разыгрывалась на глазах миллионов зрителей, но значительная часть работы делалась за кулисами. Многое решалось в многочисленных беседах Горбачева с делегатами - фактически все одиннадцать дней с утра до поздней ночи он убеждал, доказывал, предостерегал, просил. Наиболее напряженной была его встреча с секретарями партийных комитетов. На другое утро, когда я зашел в комнатку президиума, Михаил Сергеевич рассказывал окружившим его двум-трем товарищам о своих впечатлениях. Он был до крайности возмущен тем, какой прием ему был там оказан. Похоже, они готовы были наброситься на него чуть ли не с кулаками, обвиняя в том, что он погубил партию, разорил страну, разрушил соцсодружество, нанес смертельный удар социализму, отдал Восточную Европу и т. д. Все это делалось в откровенно хамской форме, на что он особенно сетовал в заключительной своей речи на съезде. Но чего иного он мог ждать от людей, которые в результате его реформ потеряли свои посты, власть, благополучие!
В ином ключе прошла его встреча с делегатами - рабочими и крестьянами. Здесь критика перестройки, вернее, того, как она делалась, была не менее острой. В отличие от партчиновников работяги не имели оснований цепляться за прошлое. Они всей душой хотели перемен, но тревожились, и не без оснований, тем, что страна погружалась в экономический и политический кризис.
Убежденность Горбачева в своей правоте невольно передавалась его слушателям. Но очередные победы, вырванные им у рока, сыграли не лучшую роль в последующих событиях. Они укрепили его уверенность в свою звезду, в способность при любых обстоятельствах навязать свою волю и тем самым притупили бдительность. Занятый бесплодной, в общем, борьбой за реформирование партии, он на несколько месяцев полуотключился от государственных дел. Опьяненные вседозволенностью новые люди, пришедшие в Верховные Советы республик, принимали постановление за постановлением, бросая вызов центральной власти и вовсе не задумываясь о последствиях своих шагов. Они смотрели уже не на Москву, а друг на друга. Из Белого дома наблюдали за тем, что скажут и сделают в Киеве. Киевляне все больше действовали под давлением Галиции, настроенной непримиримо по отношению к "Московии". В Минске, долго дремавшем, неожиданно проснулись силы национального возрождения и, присмотревшись к тому, что делается у соседей в Прибалтике, а затем и в Киеве, отважились на принятие своей декларации независимости. В Грузии тысячи людей вышли на станцию Самтредиа, где остановили движение поездов на Юг, требуя немедленного признания многопартийности в республике, выборов по-новому.
Страна словно взгромоздилась на вулкан. Стремительное развитие событий уже на другой день после ХХVIII съезда дало почувствовать, что этот партийный форум ничего путного не принес ни партии, ни обществу, разве что засвидетельствовал расклад сил в КПСС. Выбитая из колеи перестройкой, полулишенная власти, но все еще за нее судорожно цепляющаяся, безнадежно отстающая от разворачивающихся в стране социальных и национальных движений, партия находилась в состоянии полураспада. В ней неизбежно должны были вызреть силы, которые отринут Горбачева как отступника от марксизма-ленинизма (в действительности - от сталинизма) и предпримут отчаянную попытку спасти советский строй с его решающим элементом - монопольным господством коммунистической партии. Как женщина, которую разлюбили и бросили, партия была способна на самый безумный поступок.
Горбачев ощущал "подземные толчки" в глубине партийного организма, хотя делами партии почти не занимался. После съезда он целиком погрузился в государственные заботы, почти не бывал на Старой площади, всецело доверившись Владимиру Антоновичу Ивашко, Александру Сергеевичу Дзасохову, Олегу Сергеевичу Шенину и другим вновь избранным членам Политбюро. Помощников президента, естественно, перестали приглашать на заседания нового коллективного руководства КПСС, и мы неделями не получали оттуда никакой информации. А там постепенно формировалось мнение, что КПСС пора переходить в оппозицию.
Надо признать, у членов Политбюро были основания для недовольства. Один из них признавался, что они чувствуют себя не у дел, никому не нужными. Еще более "ликвидаторские" настроения воцарились в аппарате. Инструкторы и референты забросили обычные свои занятия, поскольку никто больше не нуждался в их указаниях и наставлениях, слонялись как неприкаянные по цековским коридорам, судачили о том о сем; многие уже подыскивали хлебные места в возникающих коммерческих структурах.
Тогда нагляднее всего обнаружилась и невозможность реформирования КПСС. Лишенные прежних властных полномочий, ее руководящие органы продолжали по инерции выполнять работу, в которой не было уже никакого смысла. Словно двигатель на холостом ходу, они принимали никому не нужные решения, штамповали нигде не публиковавшиеся постановления, производили ничего не значащие назначения. Из архивов КПСС извлекаются любопытные документы, в них еще отыщутся сенсационные ответы на загадки минувшей эпохи. Но едва ли не самым поразительным свидетельством обреченности существовавшего механизма служит короткая выписка из протокола No 188 заседания Политбюро ЦК КПСС от 4 июля 1990 года: "Освободить т. Сакалаускаса В.В. от обязанностей председателя Совета Министров Литовской ССР в связи с переходом на другую работу". Те, кто подписывал это распоряжение, прекрасно знали, что больше не в их воле судьба литовского премьера, и все же делали вид, что все остается по-прежнему. В сущности, тешили себя, как Брумель, взявшийся выполнять функции "регента российского престола" и возведший в княжеский сан Горбачева, Ельцина и других пришедшихся ему по душе деятелей.
Мы обращали внимание Горбачева на ненормальность, больше того - опасность такого положения. Тактика плавного демонтажа прежней системы с помощью совмещения постов генсека и президента полностью себя исчерпала. Оставаться и дальше в роли лидера КПСС, фактически ничего не делая для того, чтобы она нашла себе достойное место в новых политических структурах, было бы непорядочно по отношению к миллионам рядовых коммунистов. Надо было честно и прямо им сказать, что дальнейшее существование КПСС как "марксистско-ленинского авангарда общества" невозможно; нет больше основы и для единства ее рядов, которое опиралось не столько на общее мировоззрение, сколько на общее участие во власти. Следовательно, не остается ничего иного, как разделиться "по убеждениям". Достойней и лучше для всех разойтись мирно, без скандалов, чем продолжать постылое сожительство ортодоксов со сторонниками "нового мышления", которые, на потеху недругам партии, грызутся и чуть ли не кидаются друг на друга с кулаками на каждом очередном пленуме ЦК.
Поэтому в своих выступлениях секретари говорили больше о положении в области, на производстве, видах на урожай, настроениях людей, политической борьбе - то есть как было заведено на совещаниях такого рода. Но по угрюмому молчанию некоторых было видно: они сделали для себя вывод, что отныне предоставлены собственной судьбе и не могут больше рассчитывать на "поддержку ЦК". Под этим эвфемизмом подразумевалась пожизненная гарантия принадлежности к элите со всеми вытекающими отсюда преимуществами. Всякий, кого за те или иные качества привечал лидер, становился членом ЦК и, если не совершал уж очень серьезного проступка (в первую очередь - не давал повода усомниться в своей преданности вождю), мог спать спокойно: освободят от секретарства - пошлют послом, сделают министром или дадут какое-нибудь другое хлебное местечко с полным "джентльменским набором", в который входили приличный оклад, закрытая столовая, поликлиника, казенная дача, машина, просторный кабинет с персональным туалетом, аппараты правительственной связи - вертушка и ВЧ.
Как бы то ни было, проводя душеспасительные встречи, Горбачев связывал партийных боссов, и никто уже не мог открыто выступать на Пленуме против реформ. При этом генсек поступал как бы в согласии с принципом "партийного товарищества": сам я баллотируюсь в президенты и вам предоставляю такую же возможность на своем уровне. Все правильно, все справедливо.
Справедливо, но лишь с точки зрения все той же монополии КПСС на власть. Маневрируя в своих отношениях с коллегами по партии, Горбачев не слишком тогда считался с демократической оппозицией. Она, разумеется, подняла шум, что стране навязывают прежний режим в новой упаковке, политическая реформа свелась к еще большему сосредоточению власти. Раньше была хоть видимость ее разделения, а теперь первый секретарь и председатель - в одном лице. Не давали себе труда понять, что с помощью тактических маневров Горбачев сумел ослабить противодействие реформам со стороны консервативных элементов. Без этого августовский заговор произошел бы на год раньше и наверняка увенчался бы успехом. А еще за год до этого, как я уже говорил, и заговора не понадобилось бы, чтобы прихлопнуть перестройку и продолжить коммунистическое строительство.
Но представьте себе генерала, который ловко обвел противника вокруг пальца, поставил ему несколько ловушек и настолько увлекся тактической игрой, так вдохновился собственным хитроумием, что прозевал час, когда надо было переходить в наступление. Если взять пример из области спорта - это форвард, который изящными финтами обводит игроков соперничающей команды в центре поля, упуская выгодный момент прорваться к воротам и забить гол.
Дело в том, что реформы не имели никакого шанса увенчаться успехом без того, чтобы к руководству страной пришли новые люди. Каким бы отчаянным реформатором ни был сам президент, он, естественно, ничего не мог сделать в одиночку, без единомышленников, соратников, без им же избранных и назначенных руководителей на всех ответственных постах, своих сторонников во всех регионах. В целом - без партии. Но у Горбачева уже была своя партия, и он был слишком кровно с ней связан, чтобы бросить ее на произвол судьбы. Эта партия, ее руководство доверили ему роль лидера, и, сознавая свой долг перед ними, он намеревался не просто отбросить КПСС от власти, а перегруппировать ее ряды и подготовить к политической борьбе, в которой она могла бы подтвердить свое право управлять страной дальше - только уже на конституционной, легитимной основе.
Здесь сказались и сознание ответственности перед миллионами партийцев и далеко еще не преодоленная вера в целесообразность системы, которой он преданно служил всю сознательную жизнь. Да и боязнь быть обвиненным в ревизионизме, то самое горделивое нежелание "поступиться принципами". Не случайно в речах на протяжении первых лет перестройки он не устает напоминать о своей приверженности социализму, о том, что для него это генетическое - отец и дед были коммунистами.
Но после избрания президентом его уход с поста генсека стал необходим со всех точек зрения. Этим актом, которого требовала демократическая оппозиция и ожидали все мыслящие люди, он выводил себя из-под шквального огня со всех сторон и занимал позицию арбитра. Причем в тот момент достаточно было сложить полномочия генерального, сохранив партийный билет, - и в партии, и в обществе большинство отнеслось бы к этому с пониманием.
Больше того, нельзя исключать, что для самой партии это имело бы благотворные последствия. Во-первых, она перестала бы возлагать все надежды на одного вождя, соответственно ему покоряясь и его же коря за все свои неудачи. Во-вторых, генсек практически только своим авторитетом удерживал в одной организации два четко заявивших о себе течения ортодоксально-коммунистическое и социал-демократическое, искусственно продлевал состояние единства, и его уход мог, вероятно, уже тогда привести к разделению КПСС на две жизнеспособные политические партии, что положило бы начало формированию действенной многопартийной системы.
В окружении Михаила Сергеевича сформировалось тогда общее мнение на этот счет. Мы настойчиво убеждали его решиться, приводили множество аргументов. Увы, без успеха. Неточный расчет помешал ему принять решение, которое могло изменить дальнейший ход событий. Он отводил все доводы, ссылаясь на то, что мы недооцениваем опасности сопротивления консервативных элементов, нельзя "отдавать власть этой публике", в принципе такой шаг неизбежен, но не настало еще время.
Не менее худо было то, что без конца откладывались практические меры по реформированию партии. Это можно и нужно было сделать в сжатом темпе, воспользовавшись тем очевидным подъемом, который вызвали решения XIX конференции. Тогда многие партийные организации предлагали провести съезд осенью 1989-го или же весной 1990 года, чтобы решить главные задачи - обновить состав руководителей и принять новую Программу. Но Горбачев не хотел торопить события на этом направлении - в немалой мере потому, что был слишком занят сотворением парламента. Первоначально он планировал созвать ХХVIII съезд в начале 1991 года, и только после того, как посыпался шквал требований, было решено его приблизить.
Но, пожалуй, самую роковую роль в судьбе и самой партии, и перестройки, да и в участи ее инициатора сыграла его простодушная уверенность в том, что можно идти по пути радикальных реформ, сохраняя почти без изменений прежнюю высшую когорту руководителей. В данном случае я имею в виду не только партийных секретарей, но и министров, дипломатов, военных. За многие десятилетия пребывания в той же когорте, и особенно за последние годы, он хорошо их изучил; обладая отличной памятью, звал каждого по имени и отчеству. Просто к ним привык. И даже когда начал встречать в этой среде глухое противодействие своим реформаторским замыслам, не обрушивался на них с яростной бранью, как это делал Ленин по отношению ко всем, кто осмеливался ему перечить, не снес им голов, как это делал Сталин, если кто-то ему переставал нравиться, не отправил послами и не перевел на пенсию, как это делал Брежнев по "доброте душевной", а только журил и выговаривал. Когда же ему, пользуясь случаем, говорили, что нельзя делать реформы, не обновив радикально управленческого корпуса, только отмахивался.
Разве что иной раз отведет душу в узком кругу, нелицеприятно отозвавшись о каком-нибудь сановном дураке. Да время от времени вспыхивали стычки на заседаниях Политбюро. Однажды, когда Рыжков стал жаловаться на "непотребное" поведение прессы, Лигачев подал реплику: "Распустили мы их, мер не принимаем", генсек рассердился: "По тебе, Егор, меры - это снять, разогнать, исключить. Вижу, у тебя другая позиция, на пленумах выступаешь с нею. Это твое право, но не думай, что мне не видно".
Это был один из первых симптомов того, что демоны раскола проникли уже в "кащееву душу" партии - Политбюро. Конечно, и раньше царившее в нем единство было во многом показным. Его члены в соответствии с лицемерной партийной этикой избегали напрямую опровергать друг друга (как же, ведь единомышленники!), но "гнули" каждый свою линию. Нетрудно было угадать, что, если, к примеру, Лигачев или Рыжков посетуют на дерзкие выпады средств массовой информации, Яковлев и Медведев за них вступятся; если консервативное крыло пожалуется на "наглеющую оппозицию", либералы предостерегут от попыток расправиться с ней, посоветуют "видеть бельмо в собственном глазу".
Но от раза к разу разность убеждений обнаруживала себя рельефней, и Горбачеву приходилось все труднее приводить их к общему знаменателю. Пытаясь любой ценой сохранить мнимое единство, он вынужден был приносить в жертву собственные приоритеты. Это наглядно проявилось, когда на Политбюро определялось отношение к возникшей в партии "Демократической платформе" (22 марта 1990 г.).
- Мы именуем ее сторонников радикалами, - говорил Лигачев, - а они отъявленные ревизионисты. Их программа - основа для создания буржуазной партии. Особенно опасны те, кто намерен остаться в КПСС, чтобы разложить ее изнутри. Нужно решительно с ними размежеваться.
- Надо торопиться с этим, - поддержал его В.А. Ивашко. - "На глаз" в партии сейчас треть радикалов и прочих, от анархистов до монархистов, треть наших, остальные выжидают.
Робкое замечание Медведева, что установки "ДП" немногим отличаются от опубликованной к съезду официальной платформы, потонуло в гуле голосов, требующих принятия санкций. Присоединился к ним и генсек.
- Мы подошли к этапу размежевания, прежде идейного, а затем и организационного. Все надо сделать до съезда, не допустив никаких выборов от "платформ". Если целые организации выразят несогласие с платформой ЦК распустить. Мы не собираемся громить их, как предателей. Нужно с пониманием отнестись к тому, что как генсек я занимаю принципиальную позицию размежевания, а как президент буду выступать за диалог со всеми.
9 июня 1990 года, в субботу, работали в Волынском над докладом к съезду. Были Яковлев, Фалин, Петраков и мы с Черняевым. Зашла речь о необходимости принять новый гимн, а М.С. вспомнил, как в детстве распевали:
Союз нерушимый
Залез под машину
И лопает кашу
За Родину нашу.
Посреди дискуссии поднял руку, требуя тишины, М.С. спросил меня в упор:
- У тебя, Георгий, какая идея?
Я не понял.
- В каком смысле?
- Ну, за что ты?
- Я социал-демократ по убеждению.
- А в какую партию пойдешь, если расколемся?
- В ту же, что и вы, Михаил Сергеевич, - ответил я без всякого намерения расписаться в преданности. - Я умру в нашей партии. Перебегать мне уже поздно, а вот переделать ее изнутри - этого хочу, не скрою. Убежден, что только в этом ее спасение. Народ не верит больше в коммунизм. Надо возвращаться к РСДРП. Только без приставочки "б".
Черняев возразил, что большинство в партии не позволит ее переименовать, "поднимут бунт на съезде и вынесут нас на свалку". Поспорили, но без страсти, потому что все понимали, что коммунистическое будущее не светит, и дело сейчас не в теории, а в политике.
Потом Горбачев рассказал, как в Штатах какой-то церковно-служитель сказал, что на его долю выпала миссия Христа. Мир пребывал во грехе, катился в пропасть, надо было остановить его, произнеся слова надежды, любви, единения.
- Понимаешь, - зыркнул он на меня, - единения, а вы меня на раскол толкаете. Все равно пророков в конце концов распинают. Вот и я думаю, не настал ли мой час быть распятым?
Он не подозревал, насколько близко окажется от креста на ХХVIII съезде КПСС. Многие и у нас, и за рубежом спорили, закончился он победой или поражением Горбачева. Были и такие, кто считал, что сражающиеся стороны разошлись, как при Бородино, с тяжелыми потерями, но не выяснив, кто взял верх. Причем за стороны брали не Демократическую платформу и консервативное крыло, а Центр во главе с Горбачевым и партийный аппарат, хотя это было явное упрощение.
В преддверии съезда вновь остро встал вопрос, не следует ли ему передать руководство партией в другие руки, чтобы не просто "сосредоточиться" на выполнении президентских обязанностей, а встать над партиями, приобрести моральное право считаться президентом всех советских людей, независимо от их политических пристрастий и партийной принадлежности. За две-три недели до съезда я написал ему на сей счет очередное послание, которое предложил подписать Черняеву и Петракову, что они с удовольствием, почти без поправок, сделали. Мы, можно сказать, наперебой уговаривали Горбачева пойти на непростой для него шаг, доказывая, что это будет полезно и для самой партии - очнется от головокружения, связанного с постоянным присутствием во власти, начнет заниматься выборами, постарается восстановить авторитет в массах. Говорили, что его влияние на КПСС сохранится, кроме того, можно подыскать надежного человека, который останется верен идеям перестройки. Но, выслушав все эти доводы, М. С. сказал, что мы его не убедили, он остается при мнении, что партия - это слишком важная политическая сила, чтобы отдавать ее на откуп кому бы то ни было.
- Поймите, - увещевал он, - ведь если, не дай бог, она попадет не в те руки, это грозит не просто двоевластием. Будет положен конец всему, что мы сделали, по существу, похоронит наши реформы. Вы недооцениваете запасов энергии, которые таятся в глубинах партийного организма, недооцениваете и силу аппарата. Почувствовав себя покинутыми, эти люди могут решиться на самые отчаянные шаги.
Был нами приведен и такой довод: а если на выборах генсека партократы, которых на съезде будет предостаточно, провалят его кандидатуру? На это он возразил, что имеет представление о расстановке сил. Даже отъявленные его недруги отдают себе отчет, что без Горбачева партии грозит быть оттесненной от всякого участия в политической жизни, произойдет огромный отток из ее рядов. Фактически, вставил Яковлев, речь пойдет о создании другой партии, горбачевской, за что я все время агитирую. Действительно, он давно носился с идеей разделить КПСС на две партии, которые работали бы в режиме двухпартийной системы.
В предсъездовские дни ситуация отличалась крайней напряженностью. Чуть ли не ежедневно приходили сообщения об очередных своевольных шагах Ельцина, продолжалось противостояние с Литвой, накапливался горючий материал для очередного взрыва в Закавказье, неспокойно было в Средней Азии, грозили забастовкой шахтеры. Словом, надвигалась гроза, и мало кто сомневался, что она грядет. Вероятно, впервые в нашем кругу стали высказываться опасения, что обаяние Горбачева и его умение убеждать окажутся бессильны перед крайней озлобленностью, которая ощущалась уже на российском съезде и должна была еще сильней проявиться на всесоюзном. Съезд должен был внести ясность в вопрос, сумеет ли партия образумиться. Впрочем, партия в широком смысле была здесь ни при чем, речь шла о делегатах, представлявших руководящий ее состав, который сумел правдами и неправдами заполучить значительную часть делегатских мест, составляя какие-нибудь полтора процента от 20-миллионной КПСС.
Да простится мне такое сравнение, но с самого начала съезда его агрессивная антиперестроечная часть напоминала хищников, готовых броситься на своего дрессировщика и растерзать его, но удерживаемых звонкими ударами бича. Время от времени Горбачев вынужден был прибегать к угрозам, приводившим в чувство "рыкающих" ретроградов, а увещевания, доводы рассудка предназначались "середине" зала, откликающейся на серьезные доводы.
Само собой разумеется, все основные группировки пришли на съезд с собственными планами. Консервативное крыло явно намеревалось нарастить успех, полученный на российском съезде, по крайней мере не допустить дальнейшего отстранения партии от власти. Не менее решительно были настроены сторонники Демократической платформы. Не рассчитывая, конечно, провести съезд по своему сценарию (их было не более 200 делегатов), они собирались использовать съездовскую трибуну, чтобы апеллировать к партийной массе и привлечь на свою сторону хотя бы пятую часть коммунистов. Это дало бы основание в дальнейшем претендовать на раздел партийного имущества.
Мне приходилось говорить сторонникам Демплатформы об уязвимости этой тактики. В политической борьбе не цепляются за материальную базу, как бы ни хотелось завладеть зданиями, домами отдыха, кассой и прочим добром, находившимся во владении КПСС. Заявление В.И. Шостаковского, что Демплатформа считает необходимым выйти из партии, но просит своих сторонников пока остаться, до смешного напоминало формулу Троцкого: ни мира, ни войны.
На съезде практически не было увертюры, противостояние развернулось сразу в полную силу. Одним из первых голосований было отвергнуто предложение о названии резолюции, в которой присутствовали слова "регулируемый рынок". Хотя провалили его с небольшим перевесом, могло показаться, что съезд пройдет по сценарию правого крыла. В действительности у него набралось 1200-1400 надежных голосов. Примерно столько же оказалось на левом фланге. А всякий раз, когда позиции полюсов сходились в рукопашную, решали оставшиеся примерно полторы тысячи. Шла борьба за них, и здесь вновь обнаружилось умение Горбачева овладевать массой.
Как Ленин, угрожая отставкой, добивался принятия нэпа и заключения Брестского мира, так и Горбачев с помощью крайне резких заявлений трижды настоял на своем. Так было, когда ему удалось снять предложение о вынесении "школьных" оценок членам бывшего руководства; когда выбирали заместителя генерального секретаря и Лигачев пытался получить это место вопреки ясно выраженному желанию Михаила Сергеевича видеть своим замом Ивашко; когда решался вопрос о включении в состав ЦК 14 кандидатов, которых дружно стремилось забаллотировать консервативное крыло.
Вся эта драма разыгрывалась на глазах миллионов зрителей, но значительная часть работы делалась за кулисами. Многое решалось в многочисленных беседах Горбачева с делегатами - фактически все одиннадцать дней с утра до поздней ночи он убеждал, доказывал, предостерегал, просил. Наиболее напряженной была его встреча с секретарями партийных комитетов. На другое утро, когда я зашел в комнатку президиума, Михаил Сергеевич рассказывал окружившим его двум-трем товарищам о своих впечатлениях. Он был до крайности возмущен тем, какой прием ему был там оказан. Похоже, они готовы были наброситься на него чуть ли не с кулаками, обвиняя в том, что он погубил партию, разорил страну, разрушил соцсодружество, нанес смертельный удар социализму, отдал Восточную Европу и т. д. Все это делалось в откровенно хамской форме, на что он особенно сетовал в заключительной своей речи на съезде. Но чего иного он мог ждать от людей, которые в результате его реформ потеряли свои посты, власть, благополучие!
В ином ключе прошла его встреча с делегатами - рабочими и крестьянами. Здесь критика перестройки, вернее, того, как она делалась, была не менее острой. В отличие от партчиновников работяги не имели оснований цепляться за прошлое. Они всей душой хотели перемен, но тревожились, и не без оснований, тем, что страна погружалась в экономический и политический кризис.
Убежденность Горбачева в своей правоте невольно передавалась его слушателям. Но очередные победы, вырванные им у рока, сыграли не лучшую роль в последующих событиях. Они укрепили его уверенность в свою звезду, в способность при любых обстоятельствах навязать свою волю и тем самым притупили бдительность. Занятый бесплодной, в общем, борьбой за реформирование партии, он на несколько месяцев полуотключился от государственных дел. Опьяненные вседозволенностью новые люди, пришедшие в Верховные Советы республик, принимали постановление за постановлением, бросая вызов центральной власти и вовсе не задумываясь о последствиях своих шагов. Они смотрели уже не на Москву, а друг на друга. Из Белого дома наблюдали за тем, что скажут и сделают в Киеве. Киевляне все больше действовали под давлением Галиции, настроенной непримиримо по отношению к "Московии". В Минске, долго дремавшем, неожиданно проснулись силы национального возрождения и, присмотревшись к тому, что делается у соседей в Прибалтике, а затем и в Киеве, отважились на принятие своей декларации независимости. В Грузии тысячи людей вышли на станцию Самтредиа, где остановили движение поездов на Юг, требуя немедленного признания многопартийности в республике, выборов по-новому.
Страна словно взгромоздилась на вулкан. Стремительное развитие событий уже на другой день после ХХVIII съезда дало почувствовать, что этот партийный форум ничего путного не принес ни партии, ни обществу, разве что засвидетельствовал расклад сил в КПСС. Выбитая из колеи перестройкой, полулишенная власти, но все еще за нее судорожно цепляющаяся, безнадежно отстающая от разворачивающихся в стране социальных и национальных движений, партия находилась в состоянии полураспада. В ней неизбежно должны были вызреть силы, которые отринут Горбачева как отступника от марксизма-ленинизма (в действительности - от сталинизма) и предпримут отчаянную попытку спасти советский строй с его решающим элементом - монопольным господством коммунистической партии. Как женщина, которую разлюбили и бросили, партия была способна на самый безумный поступок.
Горбачев ощущал "подземные толчки" в глубине партийного организма, хотя делами партии почти не занимался. После съезда он целиком погрузился в государственные заботы, почти не бывал на Старой площади, всецело доверившись Владимиру Антоновичу Ивашко, Александру Сергеевичу Дзасохову, Олегу Сергеевичу Шенину и другим вновь избранным членам Политбюро. Помощников президента, естественно, перестали приглашать на заседания нового коллективного руководства КПСС, и мы неделями не получали оттуда никакой информации. А там постепенно формировалось мнение, что КПСС пора переходить в оппозицию.
Надо признать, у членов Политбюро были основания для недовольства. Один из них признавался, что они чувствуют себя не у дел, никому не нужными. Еще более "ликвидаторские" настроения воцарились в аппарате. Инструкторы и референты забросили обычные свои занятия, поскольку никто больше не нуждался в их указаниях и наставлениях, слонялись как неприкаянные по цековским коридорам, судачили о том о сем; многие уже подыскивали хлебные места в возникающих коммерческих структурах.
Тогда нагляднее всего обнаружилась и невозможность реформирования КПСС. Лишенные прежних властных полномочий, ее руководящие органы продолжали по инерции выполнять работу, в которой не было уже никакого смысла. Словно двигатель на холостом ходу, они принимали никому не нужные решения, штамповали нигде не публиковавшиеся постановления, производили ничего не значащие назначения. Из архивов КПСС извлекаются любопытные документы, в них еще отыщутся сенсационные ответы на загадки минувшей эпохи. Но едва ли не самым поразительным свидетельством обреченности существовавшего механизма служит короткая выписка из протокола No 188 заседания Политбюро ЦК КПСС от 4 июля 1990 года: "Освободить т. Сакалаускаса В.В. от обязанностей председателя Совета Министров Литовской ССР в связи с переходом на другую работу". Те, кто подписывал это распоряжение, прекрасно знали, что больше не в их воле судьба литовского премьера, и все же делали вид, что все остается по-прежнему. В сущности, тешили себя, как Брумель, взявшийся выполнять функции "регента российского престола" и возведший в княжеский сан Горбачева, Ельцина и других пришедшихся ему по душе деятелей.
Мы обращали внимание Горбачева на ненормальность, больше того - опасность такого положения. Тактика плавного демонтажа прежней системы с помощью совмещения постов генсека и президента полностью себя исчерпала. Оставаться и дальше в роли лидера КПСС, фактически ничего не делая для того, чтобы она нашла себе достойное место в новых политических структурах, было бы непорядочно по отношению к миллионам рядовых коммунистов. Надо было честно и прямо им сказать, что дальнейшее существование КПСС как "марксистско-ленинского авангарда общества" невозможно; нет больше основы и для единства ее рядов, которое опиралось не столько на общее мировоззрение, сколько на общее участие во власти. Следовательно, не остается ничего иного, как разделиться "по убеждениям". Достойней и лучше для всех разойтись мирно, без скандалов, чем продолжать постылое сожительство ортодоксов со сторонниками "нового мышления", которые, на потеху недругам партии, грызутся и чуть ли не кидаются друг на друга с кулаками на каждом очередном пленуме ЦК.