Страница:
Еще одной ключевой фигурой в новоогаревских "сидениях" был Нурсултан Назарбаев. Я проникся уважением к этому человеку, услышав его выступление на одном из пленумов ЦК. Он рисовал положение без прикрас, говорил резко, но не агрессивно, как иные ораторы. Нередко развязки удавалось находить благодаря тому, что к Нурсултану Абишевичу прислушивались и Ельцин, и Кравчук, и "автономисты". Отстаивая разумную самодостаточность республик в будущей федерации, он в то же время не хотел допустить ослабления союзных функций, сознавал, чем грозит разложение целостного народно-хозяйственного организма.
Скажу теперь о том, что составило основной сюжет, можно сказать, драматическую интригу новоогаревских встреч. Это - фундаментальный спор между союзными и автономными республиками. Он затянул на несколько месяцев работу над проектом договора, остался недорешенным и наверняка вспыхнул бы вновь, даже если бы этот документ был подписан 20 августа. Хотя и в другой ситуации, в ином плане, эта проблема остается камнем преткновения для успокоения обстановки и в нынешней России. Скажу больше: по сути дела, речь идет о глобальной проблеме, может быть, о самой головоломной, какую ход развития поставил перед человечеством. Если не будет найдено ее решение - цивилизация бесславно закончит свой путь, погрязнув в бесконечных конфликтах и войнах.
Автономные республики, все без исключения, хотели, говоря юридическим языком, повысить свой статус. А проще - им надоело иметь над собой помимо центрального руководства еще союзно-республиканское. Первый тур борьбы они выиграли, когда добились принятия соответствующей резолюции на Съезде народных депутатов СССР. Но все понимали, что резолюция - это только политический документ. На деле никаких существенных изменений не произошло, и лишь признание нового статуса автономий в Союзном договоре могло положить начало реальному перераспределению властных полномочий. На протяжении новоогаревских встреч едва ли не две трети времени было посвящено этой проблематике. Руководители автономий были хорошо подготовлены, воодушевлены надеждой на скорое удовлетворение их требований. Они привели множество доводов в пользу "уравнения в правах" с союзными республиками... и встретили дружный отпор последних.
Сложилось равновесие сил, какое всегда придает особое значение Центру как арбитру. Михаил Сергеевич должен был сделать трудный выбор: целиком стать на сторону "союзников" значило оттолкнуть от себя "автономистов" и лишиться их поддержки в борьбе против сепаратистских настроений, за сохранение целостности Союзного государства. С другой стороны, стать целиком на сторону "автономистов" значило окончательно поссориться с лидерами союзных республик, поставить точку над созванным с таким трудом новоогаревским совещанием, разрушить хрупкое соглашение с оппозицией. Словом, куда ни кинь, всюду клин.
Говорят, из двух зол приходится выбирать меньшее. В данном случае такое просто не просматривалось. Все мы долго ломали головы, как выйти из тупика. Предлагалась уйма компромиссов: дать полный перечень республик в преамбуле и тем самым как бы поставить их в один ряд; подчеркнуть равный статус всех республик, но при этом опять-таки оговорить, что одни из них входят в состав других. И так далее. Не было недостатка в самых остроумных и хитроумных формулировках. Но все понимали, что это - паллиативы, ничего не решающие на деле. Рано или поздно вопрос встанет в практическую плоскость и тогда заговорит оружие.
Лидеров автономий уговаривали не выдвигать максималистских претензий. Они же, в особенности выступавший чаще всех от их имени Президент Татарстана Минтимер Шаймиев, упорствовали, говоря, что их хотят "заманить в ловушку", заставить подписать Договор, который оставит их в неравном положении, а тем самым будут посеяны зерна многих конфликтов, из которых страна никогда не выберется.
Положение осложнялось тем, что уже в течение нескольких месяцев оппозиционная российская пресса обвиняла президента в намеренном подыгрывании автономистским настроениям, с тем чтобы "разрушить Россию". Большей глупости и подлости придумать невозможно. Это, пожалуй, один из тех случаев, когда цинизм в политической борьбе превосходит все мыслимые пределы. Действительно, ведь именно Ельцин, набирая очки, провозгласил в том же Татарстане, а затем повторял в других местах лозунг: "Берите столько суверенитета, сколько сумеете проглотить". Своей Декларацией независимости, прямым неповиновением союзным властям, провозглашением верховенства республиканских законов над союзными всем этим российское руководство, можно сказать, толкало автономии на выдвижение своих претензий. С другой стороны, Горбачев никогда не давал повода подозревать себя в антироссийских замыслах. У него много недостатков и велик счет допущенных ошибок. Но справедливость требует сказать, что в этих вопросах он был безупречен.
Могу засвидетельствовать, что Михаил Сергеевич неизменно самым решительным образом отклонял советы некоторых доброхотов не то что натравить автономии на Россию, но даже "поиграть" на этой теме, чтобы припугнуть российских лидеров, побудить их корректней держаться по отношению к Союзному центру. Единственное, что позволял себе Горбачев, - так это предостерегать о неизбежном последствии антисоюзной политики Белого дома, говорить российскому президенту и законодателям, что они рубят сук, на котором сидят, и если им удастся разрушить Союз, следующая волна сепаратизма угрожает накрыть уже Россию да и другие союзные республики, в которых есть свои автономии либо национальные меньшинства, претендующие на самоопределение. Он не уставал повторять, что Союз - это обруч, стягивающий не только союзные, но и автономные республики, откинуть его - значит невероятно усложнить сохранение целостности России.
Больше того, когда все эти предостережения начали сбываться, Горбачев, вопреки, казалось бы, собственным политическим интересам, использовал все возможности убеждения и даже нажима на лидеров автономий, чтобы не допустить ослабления целостности Российской Федерации. Опять-таки в то время многие советовали ему по крайней мере отмолчаться: пусть-де Ельцин сам расхлебывает кашу, которую заварил, зачем протягивать руку сопернику, когда он попал в трудное положение. Президент неизменно отводил эти доводы, говоря, что преступно заниматься интриганством, когда речь идет о судьбах России: "Не пойду на это даже ради сохранения президентского кресла". И не раз на Совете Федерации, а затем на встречах в Ново-Огарево Михаил Сергеевич страстно убеждал автономистов согласиться на приемлемый компромисс, не требовать невозможного. С пламенными речами в том же духе обращался к ним Нурсултан Назарбаев. Дважды Ельцину поручалось встретиться со "своими" автономиями и выработать взаимоприемлемую формулу. Такие встречи состоялись. Президент России обещал, что эти животрепещущие вопросы найдут справедливое решение при заключении Российского Федеративного договора и создании новой Конституции России.
Спустя 10 лет целостность России остается под угрозой, теперь уже области требуют равноправия с национальными республиками, а часть последних претендует на повышение своего статуса. Вопрос о том, быть России жизнеспособным федеративным государством или рыхлой конфедерацией, решается сегодня в Чечне не авторитетом конституционных принципов, а силой оружия.
В конце концов страсти кое-как улеглись и путь к подписанию нового Союзного договора казался открытым. Но это впечатление было обманчивым, существовали веские основания для тревоги. По сути дела, тогда на союзном уровне разыгрывался первый раунд противостояния исполнительной и законодательной власти. Надо признать, сделав ставку на новоогаревские встречи, президент допускал пренебрежение правами парламента. Верховный Совет СССР и Верховные Советы республик были фактически отстранены от работы над Союзным договором, которая, конечно же, входила в их прерогативу и ими зачиналась. Мы с Ревенко и Кудрявцевым обращали его внимание на ненормальность такого положения, и Горбачев предлагал коллегам хотя бы регулярно информировать Верховный Совет о ходе работы. Но встречалось это без энтузиазма. Народные депутаты неделями оставались в неведении в отношении того, чем занимались их президенты и председатели. Брожение в депутатской среде усиливалось. Все чаще оно прорывалось в гневных выступлениях и горьких сетованиях с трибуны Верховного Совета. Лукьянов в силу своего служебного, положения аккумулировал эти настроения и несколько раз предупреждал конклав лидеров, что в парламенте назревает бунт. Но те просто отмахивались от предостережений, полагая, очевидно, что если это и бунт, то только на коленях. Действительно, ведь реальная власть, уплыв из рук Политбюро, так и не досталась парламенту, а попала в руки новоогаревской десятки.
От раза к разу напряжение росло. Однажды дело дошло до прямой перепалки, и в перерыве разгоряченный Анатолий Иванович, решив, видимо, выместить свое раздражение на "стрелочнике", обрушился на меня с упреками в нежелании учитывать требования депутатов. Я спокойно возразил, что рабочая группа скрупулезно включает все поступающие замечания и они лежат перед каждым из участников новоогаревских встреч. Тогда Лукьянов, окончательно потеряв контроль над собой, впервые за наше долгое знакомство сказал с угрозой в голосе: "Имей в виду, это тебе даром не пройдет, придется ответить". Я тоже не удержался, послал его куда следует. На том мы расстались, а после перерыва Лукьянов подошел к моему столику проконсультироваться по одной из формулировок, нарочито показывая, что ничего между нами не случилось.
Теперь, когда я описал персонажи "новоогаревской драмы", стоит сказать и об общем впечатлении, которое она оставила. Заседания проходили с довольно большими интервалами во времени, в течение которых в стране происходило много тревожных событий. Продолжали рваться хозяйственные связи. Нарастали социальные волнения. Все более агрессивно вели себя народные фронты. Словесные баталии в парламентах и перепалка газет - все это через телеэкран выплескивалось на возбужденное нервное общество и, конечно, не могло не влиять на настроение участников того, что стало принято именовать "новоогаревским процессом". Хотя Ново-Огарево казалось отгороженным от внешнего мира высокой каменной стеной, защищено колючей проволокой и многочисленной охраной, дискуссия, которая там велась, была лишь отражением нараставшего кризиса. Страна в муках решала для себя вопрос: оставаться и дальше такой, какой она была, либо разделиться, а если разделиться, то как именно.
Каждый раз, когда сообщалось об очередной встрече союзных и республиканских лидеров, у издерганных людей появлялась надежда, что будут найдены мудрые согласованные решения и мы начнем наконец выбираться из кризиса. Уже сам факт этих встреч успокаивал, приглушал политические страсти. Несмотря на, как я уже сказал, длительные интервалы, они сливаются в сознании - своего рода спектакль в нескольких актах. Горбачев как его режиссер-постановщик выбирал декорации, определял порядок мизансцен, верховодил статистами. Но, увы, он уже не распределял роли и тем более не мог наставлять главных исполнителей, которые вполне свободно импровизировали. К суфлерам, за которых можно принять советников и экспертов, тоже мало кто прислушивался, а играли актеры больше для себя и друг для друга, потому что публика на спектакли не допускалась, как она отреагирует на каждую реплику аплодисментами или свистом - оставалось тайной.
Ну, а содержание пьесы писала сама История. Мне почему-то кажется, что, если бы "новоогаревцы" могли заглянуть на год вперед и увидеть народную беду, до которой довело растаскивание страны, они не захотели бы искушать судьбу, за пару дней согласовали документ и поставили под ним свои подписи.
Перебирая мысленно всю эпопею с Союзным договором, начиная с тех дней, когда, засев в Волынском, я набросал по поручению Михаила Сергеевича первый вариант проекта, и до того момента, когда Договор был подготовлен для подписания, над ним корпели тысячи людей. Помимо официально назначенных экспертов, на конкурсной основе и просто так, в порядке самодеятельного творчества, были созданы десятки альтернативных проектов. Но первоначальный вариант и по структуре, и по содержанию в основе своей сохранился. И мне кажется, это свидетельствует о том, что сам замысел превращения Союза в полнокровное федеративное государство был правилен, отвечал истинным потребностям страны. Можно ведь по-разному располагать те или иные статьи договора, начинать с провозглашения принципов или кончать ими, но сама конструкция федерации диктует определенный набор требований, без соблюдения которых ничего путного не получится.
Сверхзадачу нового договора Горбачев выразил формулой: сильный Союз сильные республики. Вместо этого мы имеем теперь слабый союз в виде СНГ и столь же ослабленные распрями независимые государства, а В.В. Путину в нелегкой борьбе с "осуверенившимися" благодаря Ельцину субъектами приходится восстанавливать "вертикаль власти", чуть ли не собирать заново Государство Российское.
Впрочем, история договора, как и новоогаревский процесс, не завершилась августовским фиаско. Был еще второй акт, также изобиловавший радужными проблесками и опасными поворотами.
Несгибаемая
Все великие идеологии замкнуты в себе и потому не поддаются логической атаке извне. Точнее - они не приемлют аргументов, исходящих из иного источника опыта. Неподражаемым художественным образом такой самодостаточности служит сцена из пьесы Б. Брехта "Галилей". Смастерив подзорную трубу и открыв с ее помощью спутники Юпитера, родоначальник современной науки приглашает ученых мужей папской академии удостовериться в этом. Но те наотрез отказываются: у Аристотеля ничего не сказано о спутниках Юпитера, заглянуть в трубу - значит уже усомниться в правоте этого мудреца, признанного церковью за верховного носителя истины. Как только не упрашивает их Галилей, становясь даже на колени, - все напрасно.
Здесь водораздел между наукой и верой. Последняя не позволяет себе сомневаться - в этом залог ее прочности. Но ничто не вечно под луной, и самые, казалось бы, несокрушимые крепости падают, а системы идей разрушаются под влиянием сил раскола, гнездящихся внутри. Вселенскую христианскую церковь раскололи на католическую, лютеранскую и православную, не говоря уж о всевозможных сектах, не происки мусульман или буддистов. Мусульманскую - на суннитов и шиитов не крестоносцы и не пронырливые христианские миссионеры. Все расколы стали результатом ереси, то есть делом диссидентов, отступников, ревизионистов. Как бы свирепо ни расправлялись с этой "порченой" породой ортодоксы, стоит недожечь сектантов, недовытравить худое поветрие - оно начинает смущать умы, порождает очаги инакомыслия. Вроде бы и его надо выкорчевать, да ведь всех не отлучишь, за каждым в отдельности не присмотришь и в душу каждому не влезешь. Не остается ничего иного, как терпеть в своем лагере нетвердых в вере, даже обниматься с ними, называя товарищами, а в голове держа при этом: "Брат мой - враг мой".
Марксистская ортодоксия не раз и не два очищала свои авгиевы конюшни от теоретических ересей (прудонизм, бакунизм, каутскианство, бернштейнианство, троцкизм и т. д.) и революционные ряды от фракционеров. Каждое большое "очищение" сопровождалось пересмотром первоначальных канонов в сторону упрощения, а партийной дисциплины - в сторону ужесточения. Ленинизм намного проще марксизма, основательно "очищен" от гегельянских изысков, которые не по зубам пролетарию ("Мы диалектику учили не по Гегелю"). Сталинизм же и вовсе стерилен по части теории, весь его идейный арсенал уместился в 4-й главе "Краткого курса истории ВКП(б)", которую каждый, если он не совсем дурак, может вызубрить.
Таким же образом упрощалась и методика борьбы за чистоту марксистского учения. Основоположники, обнаружив отступничество, писали гневные письма или целые трактаты, разоблачали виновных на конгрессах. Ленин, большевики этим не довольствовались, гнали оппонентов из партии. А в сталинскую эпоху за лишением партбилета следовали расстрел или ссылка, что надежно гарантировало единство партийных рядов.
И все-таки бациллы сомнения проникали в умы. Я был принят в КПСС на фронте, 19-летним. Партия вместе с народом защищала Отечество, состоять в ее рядах было честью. А вот после войны пришло время думать. Перелом в моем сознании наступил после того, как в 1950 году, будучи аспирантом, я был направлен в Свердловскую область с пропагандистской группой ЦК. Возглавлявший "пропгруппу" инструктор Белобородов должен был "прощупать" руководство местной парторганизации на предмет лояльности и соблюдения Устава, а нам, ученой братии, полагалось просвещать кадры относительно международного положения.
Побывал я в Краснотуринске, Серове и других промышленных городках, много было встреч с интересными людьми, но навсегда запали в память два эпизода этой поездки.
Ранним утром мы едем на алюминиевый комбинат. Сильный мороз, не погашены еще тусклые фонари, редко расставленные вдоль тракта. Под тяжестью заледенелого снега гнутся к земле ветви статных уральских сосен. Подъезжаем к перекрестку и останавливаемся, чтобы пропустить печальную процессию. Словно на похоронах, медленно бредут люди в телогрейках, пряча в карманах брюк озябшие руки, свет выхватывает из полутьмы серые землистые лица, в глазах - отрешенная покорность судьбе. Цепью по обоим бокам колонны солдаты с автоматами наготове. Население одного из островов архипелага ГУЛАГ.
А вот и место назначения. Входим в шамотный цех и в первые мгновения слепнем. Воздуха нет, застывшей пеленой стоит густая коричневатая пыль. Через несколько минут начинаем дико кашлять, столичных гостей спешат увести в заводоуправление. Спрашиваю: как же люди работают в этой атмосфере без вентиляции? Ставили вопрос, жалуется начальник цеха, говорят, средств нет, страна не оправилась от войны, заключенные потерпят. Работают они у нас всего по 4 часа, подкармливаем чем можем, есть больница... Потом, на выходе, он мне шепчет на ухо: "Что говорить, год-два поработают - верный туберкулез, в тридцать-сорок лет - на погост". Сколько же таких бедолаг, среди которых не каждый разбойник, умостило костями площадку для побед социализма?
В уральском селе смотрели скотный двор, ходили по избам. Война сюда не докатилась, а разруха, как после побоища. Убожество, нищета, женщины под тридцать-сорок выглядят старушками. Потом я выступал с лекцией в сарае, игравшем роль клуба, отвечал на вопросы.
- Сынок, - спросила одна, - ты Сталина часто видишь?
В голове мелькнуло, что видел один раз генералиссимуса на Мавзолее, шагая в рядах демонстрантов. Вроде бы это дает право ответить: "Иногда".
- Так ты передай ему, пожалуйста, спасибо за нашу счастливую колхозную жизнь.
С тех пор и навсегда я разуверился в справедливости и разумности насажденного в стране порядка, хотя знал о его скрытых пороках малую толику. Для меня, как и для миллионов членов партии, громом с ясного неба прозвучали разоблачения XX съезда. Немало открылось и в самое последнее время, уже после запрета КПСС. Но не случайно числюсь в "шестидесятниках". Уже тогда, в 60-х, пришел к твердому убеждению, что строй наш уродлив, его надо кардинально менять, а партию преобразовать из коммунистической в социал-демократическую, причем не переодеванием, не сменой вывески - глубоким внутренним обновлением. К такому же выводу пришли многие, в нем кредо "шестидесятничества". У нас это важно понять - не было помысла изменять партии, было желание изменить ее.
Четверть века пришлось ждать часа, когда стало возможным взяться за практическое решение этой задачи, а когда час настал, возникло сомнение: решается ли она в принципе? Можно преобразовать, конвертировать рубль в доллар, танковый завод в тракторный, колхоз в ферму, общественную собственность в частную, даже в ином случае преподавателя марксизма-ленинизма в армейского капеллана. Но можно ли конвертировать партию коммунистов в демохристианскую, либеральную, хотя бы социал-демократическую? Непросто поменять название, труднее - идеологию, еще труднее - руководство и самое трудное - отказаться от убеждения, что история поручила коммунистам осчастливить человечество и в этих целях выдала им мандат на вечную власть.
Опыт восточноевропейских стран показал, что сравнительно успешно "конвертируется" часть компартии, которая уже исповедовала социал-демократические взгляды, но должна была об этом помалкивать. Там компартии поглотили социалистов, растворили их в себе, поделившись крохами власти (Циранкевич, Гротеволь). У нас их (меньшевики, эсеры) перестреляли в 1918 году и позднее, за исключением разве тех, кто, как А.Я. Вышинский и В.Р. Менжинский, сами согласились пойти в палачи, чтобы доказать свое полное обращение в коммунистическую веру. Но как ни уберегали вожди партию от "социал-демократической заразы", она все-таки проникла в ее ряды. И с началом перестройки вопрос стоял так: отделиться "еретикам" или постараться переубедить своих ортодоксально мыслящих товарищей и повести всю партию по пути обновления? Нечего говорить, насколько предпочтительней был второй вариант. Горбачев избрал его, долго пытался реализовать и потерпел поражение. Слишком поздно расстался он с надеждой реформировать партию и пришел к выводу, который в свое время без колебаний сделал Ленин: "Сначала надо размежеваться".
Ну, а впервые вопрос о судьбе партии встал в практической плоскости после учреждения поста президента. В ходу тогда был анекдот: приходит кто-то к нему с предложением и слышит в ответ: генсеку нужно посоветоваться с президентом. Шутка, близкая к действительности. Занятие двух руководящих постов с неизбежностью ведет к раздвоению личности. И дело не только в сумасшедшей двойной нагрузке. Тут требуется два не совсем совпадающих типа мышления. Иное дело в прошлом, когда именно генсек правил как самодержец. Ему и не было нужды занимать одновременно другое кресло. А ведь Горбачев выстраивал легитимную систему и относиться к этому легкомысленно не мог. Поэтому двойственность доставляла много хлопот и ему самому, и тем более окружающим.
Не обошла она и помощников Михаила Сергеевича. Месяца через два-три после его избрания главой государства Анатолия Черняева и меня официально "перепрофилировали" - из помощников генсека в помощники президента. На деле ничего не изменилось, приходилось выполнять поручения, касающиеся и партийных, и государственных дел.
Проблема "раздвоения личности" на политической почве не связана с нашей спецификой, в той или иной мере возникает всюду, где партийный лидер избирается главой государства или правительства, на другие посты. Регулируется она по-разному, в некоторых странах полагается на срок пребывания в государственной должности снять партийные полномочия. Но и в этом случае политический деятель обвиняется оппозицией в "партийных пристрастиях". Тут уж ничего не поделаешь.
В случае с Горбачевым дело обстояло куда серьезнее, потому что целью реформы была передача власти от всемогущей, монопольно правившей страной партии выборным представительным органам. Процесс этот был далек от перевала, после которого можно было счесть происшедшие изменения необратимыми. Больше того, тогда для реставрации прежнего режима не было даже необходимости прибегать к каким-то чрезвычайным средствам, вроде заговора или переворота, настолько сильна была семидесятилетняя традиция, настолько уверены в себе партийные комитеты, державшие в руках реальную власть на всех уровнях. Позиции партии были чуть потеснены в результате созыва съездов народных депутатов и начала работы нового Верховного Совета, формирования оппозиции. В этом смысле следующей по значению ставкой становилась судьба президентского кресла: будет глава государства, как все его предшественники после Октября 1917 года, править от имени КПСС или станет "президентом всех советских граждан".
В силу исключительной важности этого вопроса он обсуждался многократно. Несколько раз речь об этом заходила при подготовке XIX общепартийной конференции КПСС, но тогда сторонники ухода Горбачева с поста генсека и, как принято было говорить "на партъязе", его "сосредоточения" на высшей государственной должности, были в меньшинстве. Предстояла сложнейшая реформа, и не было никаких шансов осуществить ее, вручив жезл лидера КПСС другому лицу. Да и кому? Ни в Политбюро, ни на широком политическом горизонте не видно было человека, который был бы достаточно авторитетен, чтобы рассчитывать на избрание, и в то же время придерживался твердых реформаторских убеждений. Эти свойства ни в ком не соединялись, что, впрочем, наглядно показали выборы руководителя компартии России.
Был еще один, не менее существенный аргумент против спешки с решением этого вопроса. Планируемая передача власти Советам на местах приводила не то что в смущение, а в ужас могущественный корпус руководителей республиканских и областных партийных комитетов, составлявших большинство членов ЦК. Их надо было любым способом привлечь в союзники или хотя бы нейтрализовать. Ради этого и было предложено "рекомендовать" первых секретарей в председатели новых Советов. Сам Горбачев воспринимал это как способ "откупиться" от партийной элиты. Хорошо зная этих людей, он ценил многих из них как управленцев, не видел ничего плохого в том, что самые способные пересядут из партийного кресла в государственное, а слабые отсеются в ходе двойных выборов - сперва в Совет, затем в его председатели.
Скажу теперь о том, что составило основной сюжет, можно сказать, драматическую интригу новоогаревских встреч. Это - фундаментальный спор между союзными и автономными республиками. Он затянул на несколько месяцев работу над проектом договора, остался недорешенным и наверняка вспыхнул бы вновь, даже если бы этот документ был подписан 20 августа. Хотя и в другой ситуации, в ином плане, эта проблема остается камнем преткновения для успокоения обстановки и в нынешней России. Скажу больше: по сути дела, речь идет о глобальной проблеме, может быть, о самой головоломной, какую ход развития поставил перед человечеством. Если не будет найдено ее решение - цивилизация бесславно закончит свой путь, погрязнув в бесконечных конфликтах и войнах.
Автономные республики, все без исключения, хотели, говоря юридическим языком, повысить свой статус. А проще - им надоело иметь над собой помимо центрального руководства еще союзно-республиканское. Первый тур борьбы они выиграли, когда добились принятия соответствующей резолюции на Съезде народных депутатов СССР. Но все понимали, что резолюция - это только политический документ. На деле никаких существенных изменений не произошло, и лишь признание нового статуса автономий в Союзном договоре могло положить начало реальному перераспределению властных полномочий. На протяжении новоогаревских встреч едва ли не две трети времени было посвящено этой проблематике. Руководители автономий были хорошо подготовлены, воодушевлены надеждой на скорое удовлетворение их требований. Они привели множество доводов в пользу "уравнения в правах" с союзными республиками... и встретили дружный отпор последних.
Сложилось равновесие сил, какое всегда придает особое значение Центру как арбитру. Михаил Сергеевич должен был сделать трудный выбор: целиком стать на сторону "союзников" значило оттолкнуть от себя "автономистов" и лишиться их поддержки в борьбе против сепаратистских настроений, за сохранение целостности Союзного государства. С другой стороны, стать целиком на сторону "автономистов" значило окончательно поссориться с лидерами союзных республик, поставить точку над созванным с таким трудом новоогаревским совещанием, разрушить хрупкое соглашение с оппозицией. Словом, куда ни кинь, всюду клин.
Говорят, из двух зол приходится выбирать меньшее. В данном случае такое просто не просматривалось. Все мы долго ломали головы, как выйти из тупика. Предлагалась уйма компромиссов: дать полный перечень республик в преамбуле и тем самым как бы поставить их в один ряд; подчеркнуть равный статус всех республик, но при этом опять-таки оговорить, что одни из них входят в состав других. И так далее. Не было недостатка в самых остроумных и хитроумных формулировках. Но все понимали, что это - паллиативы, ничего не решающие на деле. Рано или поздно вопрос встанет в практическую плоскость и тогда заговорит оружие.
Лидеров автономий уговаривали не выдвигать максималистских претензий. Они же, в особенности выступавший чаще всех от их имени Президент Татарстана Минтимер Шаймиев, упорствовали, говоря, что их хотят "заманить в ловушку", заставить подписать Договор, который оставит их в неравном положении, а тем самым будут посеяны зерна многих конфликтов, из которых страна никогда не выберется.
Положение осложнялось тем, что уже в течение нескольких месяцев оппозиционная российская пресса обвиняла президента в намеренном подыгрывании автономистским настроениям, с тем чтобы "разрушить Россию". Большей глупости и подлости придумать невозможно. Это, пожалуй, один из тех случаев, когда цинизм в политической борьбе превосходит все мыслимые пределы. Действительно, ведь именно Ельцин, набирая очки, провозгласил в том же Татарстане, а затем повторял в других местах лозунг: "Берите столько суверенитета, сколько сумеете проглотить". Своей Декларацией независимости, прямым неповиновением союзным властям, провозглашением верховенства республиканских законов над союзными всем этим российское руководство, можно сказать, толкало автономии на выдвижение своих претензий. С другой стороны, Горбачев никогда не давал повода подозревать себя в антироссийских замыслах. У него много недостатков и велик счет допущенных ошибок. Но справедливость требует сказать, что в этих вопросах он был безупречен.
Могу засвидетельствовать, что Михаил Сергеевич неизменно самым решительным образом отклонял советы некоторых доброхотов не то что натравить автономии на Россию, но даже "поиграть" на этой теме, чтобы припугнуть российских лидеров, побудить их корректней держаться по отношению к Союзному центру. Единственное, что позволял себе Горбачев, - так это предостерегать о неизбежном последствии антисоюзной политики Белого дома, говорить российскому президенту и законодателям, что они рубят сук, на котором сидят, и если им удастся разрушить Союз, следующая волна сепаратизма угрожает накрыть уже Россию да и другие союзные республики, в которых есть свои автономии либо национальные меньшинства, претендующие на самоопределение. Он не уставал повторять, что Союз - это обруч, стягивающий не только союзные, но и автономные республики, откинуть его - значит невероятно усложнить сохранение целостности России.
Больше того, когда все эти предостережения начали сбываться, Горбачев, вопреки, казалось бы, собственным политическим интересам, использовал все возможности убеждения и даже нажима на лидеров автономий, чтобы не допустить ослабления целостности Российской Федерации. Опять-таки в то время многие советовали ему по крайней мере отмолчаться: пусть-де Ельцин сам расхлебывает кашу, которую заварил, зачем протягивать руку сопернику, когда он попал в трудное положение. Президент неизменно отводил эти доводы, говоря, что преступно заниматься интриганством, когда речь идет о судьбах России: "Не пойду на это даже ради сохранения президентского кресла". И не раз на Совете Федерации, а затем на встречах в Ново-Огарево Михаил Сергеевич страстно убеждал автономистов согласиться на приемлемый компромисс, не требовать невозможного. С пламенными речами в том же духе обращался к ним Нурсултан Назарбаев. Дважды Ельцину поручалось встретиться со "своими" автономиями и выработать взаимоприемлемую формулу. Такие встречи состоялись. Президент России обещал, что эти животрепещущие вопросы найдут справедливое решение при заключении Российского Федеративного договора и создании новой Конституции России.
Спустя 10 лет целостность России остается под угрозой, теперь уже области требуют равноправия с национальными республиками, а часть последних претендует на повышение своего статуса. Вопрос о том, быть России жизнеспособным федеративным государством или рыхлой конфедерацией, решается сегодня в Чечне не авторитетом конституционных принципов, а силой оружия.
В конце концов страсти кое-как улеглись и путь к подписанию нового Союзного договора казался открытым. Но это впечатление было обманчивым, существовали веские основания для тревоги. По сути дела, тогда на союзном уровне разыгрывался первый раунд противостояния исполнительной и законодательной власти. Надо признать, сделав ставку на новоогаревские встречи, президент допускал пренебрежение правами парламента. Верховный Совет СССР и Верховные Советы республик были фактически отстранены от работы над Союзным договором, которая, конечно же, входила в их прерогативу и ими зачиналась. Мы с Ревенко и Кудрявцевым обращали его внимание на ненормальность такого положения, и Горбачев предлагал коллегам хотя бы регулярно информировать Верховный Совет о ходе работы. Но встречалось это без энтузиазма. Народные депутаты неделями оставались в неведении в отношении того, чем занимались их президенты и председатели. Брожение в депутатской среде усиливалось. Все чаще оно прорывалось в гневных выступлениях и горьких сетованиях с трибуны Верховного Совета. Лукьянов в силу своего служебного, положения аккумулировал эти настроения и несколько раз предупреждал конклав лидеров, что в парламенте назревает бунт. Но те просто отмахивались от предостережений, полагая, очевидно, что если это и бунт, то только на коленях. Действительно, ведь реальная власть, уплыв из рук Политбюро, так и не досталась парламенту, а попала в руки новоогаревской десятки.
От раза к разу напряжение росло. Однажды дело дошло до прямой перепалки, и в перерыве разгоряченный Анатолий Иванович, решив, видимо, выместить свое раздражение на "стрелочнике", обрушился на меня с упреками в нежелании учитывать требования депутатов. Я спокойно возразил, что рабочая группа скрупулезно включает все поступающие замечания и они лежат перед каждым из участников новоогаревских встреч. Тогда Лукьянов, окончательно потеряв контроль над собой, впервые за наше долгое знакомство сказал с угрозой в голосе: "Имей в виду, это тебе даром не пройдет, придется ответить". Я тоже не удержался, послал его куда следует. На том мы расстались, а после перерыва Лукьянов подошел к моему столику проконсультироваться по одной из формулировок, нарочито показывая, что ничего между нами не случилось.
Теперь, когда я описал персонажи "новоогаревской драмы", стоит сказать и об общем впечатлении, которое она оставила. Заседания проходили с довольно большими интервалами во времени, в течение которых в стране происходило много тревожных событий. Продолжали рваться хозяйственные связи. Нарастали социальные волнения. Все более агрессивно вели себя народные фронты. Словесные баталии в парламентах и перепалка газет - все это через телеэкран выплескивалось на возбужденное нервное общество и, конечно, не могло не влиять на настроение участников того, что стало принято именовать "новоогаревским процессом". Хотя Ново-Огарево казалось отгороженным от внешнего мира высокой каменной стеной, защищено колючей проволокой и многочисленной охраной, дискуссия, которая там велась, была лишь отражением нараставшего кризиса. Страна в муках решала для себя вопрос: оставаться и дальше такой, какой она была, либо разделиться, а если разделиться, то как именно.
Каждый раз, когда сообщалось об очередной встрече союзных и республиканских лидеров, у издерганных людей появлялась надежда, что будут найдены мудрые согласованные решения и мы начнем наконец выбираться из кризиса. Уже сам факт этих встреч успокаивал, приглушал политические страсти. Несмотря на, как я уже сказал, длительные интервалы, они сливаются в сознании - своего рода спектакль в нескольких актах. Горбачев как его режиссер-постановщик выбирал декорации, определял порядок мизансцен, верховодил статистами. Но, увы, он уже не распределял роли и тем более не мог наставлять главных исполнителей, которые вполне свободно импровизировали. К суфлерам, за которых можно принять советников и экспертов, тоже мало кто прислушивался, а играли актеры больше для себя и друг для друга, потому что публика на спектакли не допускалась, как она отреагирует на каждую реплику аплодисментами или свистом - оставалось тайной.
Ну, а содержание пьесы писала сама История. Мне почему-то кажется, что, если бы "новоогаревцы" могли заглянуть на год вперед и увидеть народную беду, до которой довело растаскивание страны, они не захотели бы искушать судьбу, за пару дней согласовали документ и поставили под ним свои подписи.
Перебирая мысленно всю эпопею с Союзным договором, начиная с тех дней, когда, засев в Волынском, я набросал по поручению Михаила Сергеевича первый вариант проекта, и до того момента, когда Договор был подготовлен для подписания, над ним корпели тысячи людей. Помимо официально назначенных экспертов, на конкурсной основе и просто так, в порядке самодеятельного творчества, были созданы десятки альтернативных проектов. Но первоначальный вариант и по структуре, и по содержанию в основе своей сохранился. И мне кажется, это свидетельствует о том, что сам замысел превращения Союза в полнокровное федеративное государство был правилен, отвечал истинным потребностям страны. Можно ведь по-разному располагать те или иные статьи договора, начинать с провозглашения принципов или кончать ими, но сама конструкция федерации диктует определенный набор требований, без соблюдения которых ничего путного не получится.
Сверхзадачу нового договора Горбачев выразил формулой: сильный Союз сильные республики. Вместо этого мы имеем теперь слабый союз в виде СНГ и столь же ослабленные распрями независимые государства, а В.В. Путину в нелегкой борьбе с "осуверенившимися" благодаря Ельцину субъектами приходится восстанавливать "вертикаль власти", чуть ли не собирать заново Государство Российское.
Впрочем, история договора, как и новоогаревский процесс, не завершилась августовским фиаско. Был еще второй акт, также изобиловавший радужными проблесками и опасными поворотами.
Несгибаемая
Все великие идеологии замкнуты в себе и потому не поддаются логической атаке извне. Точнее - они не приемлют аргументов, исходящих из иного источника опыта. Неподражаемым художественным образом такой самодостаточности служит сцена из пьесы Б. Брехта "Галилей". Смастерив подзорную трубу и открыв с ее помощью спутники Юпитера, родоначальник современной науки приглашает ученых мужей папской академии удостовериться в этом. Но те наотрез отказываются: у Аристотеля ничего не сказано о спутниках Юпитера, заглянуть в трубу - значит уже усомниться в правоте этого мудреца, признанного церковью за верховного носителя истины. Как только не упрашивает их Галилей, становясь даже на колени, - все напрасно.
Здесь водораздел между наукой и верой. Последняя не позволяет себе сомневаться - в этом залог ее прочности. Но ничто не вечно под луной, и самые, казалось бы, несокрушимые крепости падают, а системы идей разрушаются под влиянием сил раскола, гнездящихся внутри. Вселенскую христианскую церковь раскололи на католическую, лютеранскую и православную, не говоря уж о всевозможных сектах, не происки мусульман или буддистов. Мусульманскую - на суннитов и шиитов не крестоносцы и не пронырливые христианские миссионеры. Все расколы стали результатом ереси, то есть делом диссидентов, отступников, ревизионистов. Как бы свирепо ни расправлялись с этой "порченой" породой ортодоксы, стоит недожечь сектантов, недовытравить худое поветрие - оно начинает смущать умы, порождает очаги инакомыслия. Вроде бы и его надо выкорчевать, да ведь всех не отлучишь, за каждым в отдельности не присмотришь и в душу каждому не влезешь. Не остается ничего иного, как терпеть в своем лагере нетвердых в вере, даже обниматься с ними, называя товарищами, а в голове держа при этом: "Брат мой - враг мой".
Марксистская ортодоксия не раз и не два очищала свои авгиевы конюшни от теоретических ересей (прудонизм, бакунизм, каутскианство, бернштейнианство, троцкизм и т. д.) и революционные ряды от фракционеров. Каждое большое "очищение" сопровождалось пересмотром первоначальных канонов в сторону упрощения, а партийной дисциплины - в сторону ужесточения. Ленинизм намного проще марксизма, основательно "очищен" от гегельянских изысков, которые не по зубам пролетарию ("Мы диалектику учили не по Гегелю"). Сталинизм же и вовсе стерилен по части теории, весь его идейный арсенал уместился в 4-й главе "Краткого курса истории ВКП(б)", которую каждый, если он не совсем дурак, может вызубрить.
Таким же образом упрощалась и методика борьбы за чистоту марксистского учения. Основоположники, обнаружив отступничество, писали гневные письма или целые трактаты, разоблачали виновных на конгрессах. Ленин, большевики этим не довольствовались, гнали оппонентов из партии. А в сталинскую эпоху за лишением партбилета следовали расстрел или ссылка, что надежно гарантировало единство партийных рядов.
И все-таки бациллы сомнения проникали в умы. Я был принят в КПСС на фронте, 19-летним. Партия вместе с народом защищала Отечество, состоять в ее рядах было честью. А вот после войны пришло время думать. Перелом в моем сознании наступил после того, как в 1950 году, будучи аспирантом, я был направлен в Свердловскую область с пропагандистской группой ЦК. Возглавлявший "пропгруппу" инструктор Белобородов должен был "прощупать" руководство местной парторганизации на предмет лояльности и соблюдения Устава, а нам, ученой братии, полагалось просвещать кадры относительно международного положения.
Побывал я в Краснотуринске, Серове и других промышленных городках, много было встреч с интересными людьми, но навсегда запали в память два эпизода этой поездки.
Ранним утром мы едем на алюминиевый комбинат. Сильный мороз, не погашены еще тусклые фонари, редко расставленные вдоль тракта. Под тяжестью заледенелого снега гнутся к земле ветви статных уральских сосен. Подъезжаем к перекрестку и останавливаемся, чтобы пропустить печальную процессию. Словно на похоронах, медленно бредут люди в телогрейках, пряча в карманах брюк озябшие руки, свет выхватывает из полутьмы серые землистые лица, в глазах - отрешенная покорность судьбе. Цепью по обоим бокам колонны солдаты с автоматами наготове. Население одного из островов архипелага ГУЛАГ.
А вот и место назначения. Входим в шамотный цех и в первые мгновения слепнем. Воздуха нет, застывшей пеленой стоит густая коричневатая пыль. Через несколько минут начинаем дико кашлять, столичных гостей спешат увести в заводоуправление. Спрашиваю: как же люди работают в этой атмосфере без вентиляции? Ставили вопрос, жалуется начальник цеха, говорят, средств нет, страна не оправилась от войны, заключенные потерпят. Работают они у нас всего по 4 часа, подкармливаем чем можем, есть больница... Потом, на выходе, он мне шепчет на ухо: "Что говорить, год-два поработают - верный туберкулез, в тридцать-сорок лет - на погост". Сколько же таких бедолаг, среди которых не каждый разбойник, умостило костями площадку для побед социализма?
В уральском селе смотрели скотный двор, ходили по избам. Война сюда не докатилась, а разруха, как после побоища. Убожество, нищета, женщины под тридцать-сорок выглядят старушками. Потом я выступал с лекцией в сарае, игравшем роль клуба, отвечал на вопросы.
- Сынок, - спросила одна, - ты Сталина часто видишь?
В голове мелькнуло, что видел один раз генералиссимуса на Мавзолее, шагая в рядах демонстрантов. Вроде бы это дает право ответить: "Иногда".
- Так ты передай ему, пожалуйста, спасибо за нашу счастливую колхозную жизнь.
С тех пор и навсегда я разуверился в справедливости и разумности насажденного в стране порядка, хотя знал о его скрытых пороках малую толику. Для меня, как и для миллионов членов партии, громом с ясного неба прозвучали разоблачения XX съезда. Немало открылось и в самое последнее время, уже после запрета КПСС. Но не случайно числюсь в "шестидесятниках". Уже тогда, в 60-х, пришел к твердому убеждению, что строй наш уродлив, его надо кардинально менять, а партию преобразовать из коммунистической в социал-демократическую, причем не переодеванием, не сменой вывески - глубоким внутренним обновлением. К такому же выводу пришли многие, в нем кредо "шестидесятничества". У нас это важно понять - не было помысла изменять партии, было желание изменить ее.
Четверть века пришлось ждать часа, когда стало возможным взяться за практическое решение этой задачи, а когда час настал, возникло сомнение: решается ли она в принципе? Можно преобразовать, конвертировать рубль в доллар, танковый завод в тракторный, колхоз в ферму, общественную собственность в частную, даже в ином случае преподавателя марксизма-ленинизма в армейского капеллана. Но можно ли конвертировать партию коммунистов в демохристианскую, либеральную, хотя бы социал-демократическую? Непросто поменять название, труднее - идеологию, еще труднее - руководство и самое трудное - отказаться от убеждения, что история поручила коммунистам осчастливить человечество и в этих целях выдала им мандат на вечную власть.
Опыт восточноевропейских стран показал, что сравнительно успешно "конвертируется" часть компартии, которая уже исповедовала социал-демократические взгляды, но должна была об этом помалкивать. Там компартии поглотили социалистов, растворили их в себе, поделившись крохами власти (Циранкевич, Гротеволь). У нас их (меньшевики, эсеры) перестреляли в 1918 году и позднее, за исключением разве тех, кто, как А.Я. Вышинский и В.Р. Менжинский, сами согласились пойти в палачи, чтобы доказать свое полное обращение в коммунистическую веру. Но как ни уберегали вожди партию от "социал-демократической заразы", она все-таки проникла в ее ряды. И с началом перестройки вопрос стоял так: отделиться "еретикам" или постараться переубедить своих ортодоксально мыслящих товарищей и повести всю партию по пути обновления? Нечего говорить, насколько предпочтительней был второй вариант. Горбачев избрал его, долго пытался реализовать и потерпел поражение. Слишком поздно расстался он с надеждой реформировать партию и пришел к выводу, который в свое время без колебаний сделал Ленин: "Сначала надо размежеваться".
Ну, а впервые вопрос о судьбе партии встал в практической плоскости после учреждения поста президента. В ходу тогда был анекдот: приходит кто-то к нему с предложением и слышит в ответ: генсеку нужно посоветоваться с президентом. Шутка, близкая к действительности. Занятие двух руководящих постов с неизбежностью ведет к раздвоению личности. И дело не только в сумасшедшей двойной нагрузке. Тут требуется два не совсем совпадающих типа мышления. Иное дело в прошлом, когда именно генсек правил как самодержец. Ему и не было нужды занимать одновременно другое кресло. А ведь Горбачев выстраивал легитимную систему и относиться к этому легкомысленно не мог. Поэтому двойственность доставляла много хлопот и ему самому, и тем более окружающим.
Не обошла она и помощников Михаила Сергеевича. Месяца через два-три после его избрания главой государства Анатолия Черняева и меня официально "перепрофилировали" - из помощников генсека в помощники президента. На деле ничего не изменилось, приходилось выполнять поручения, касающиеся и партийных, и государственных дел.
Проблема "раздвоения личности" на политической почве не связана с нашей спецификой, в той или иной мере возникает всюду, где партийный лидер избирается главой государства или правительства, на другие посты. Регулируется она по-разному, в некоторых странах полагается на срок пребывания в государственной должности снять партийные полномочия. Но и в этом случае политический деятель обвиняется оппозицией в "партийных пристрастиях". Тут уж ничего не поделаешь.
В случае с Горбачевым дело обстояло куда серьезнее, потому что целью реформы была передача власти от всемогущей, монопольно правившей страной партии выборным представительным органам. Процесс этот был далек от перевала, после которого можно было счесть происшедшие изменения необратимыми. Больше того, тогда для реставрации прежнего режима не было даже необходимости прибегать к каким-то чрезвычайным средствам, вроде заговора или переворота, настолько сильна была семидесятилетняя традиция, настолько уверены в себе партийные комитеты, державшие в руках реальную власть на всех уровнях. Позиции партии были чуть потеснены в результате созыва съездов народных депутатов и начала работы нового Верховного Совета, формирования оппозиции. В этом смысле следующей по значению ставкой становилась судьба президентского кресла: будет глава государства, как все его предшественники после Октября 1917 года, править от имени КПСС или станет "президентом всех советских граждан".
В силу исключительной важности этого вопроса он обсуждался многократно. Несколько раз речь об этом заходила при подготовке XIX общепартийной конференции КПСС, но тогда сторонники ухода Горбачева с поста генсека и, как принято было говорить "на партъязе", его "сосредоточения" на высшей государственной должности, были в меньшинстве. Предстояла сложнейшая реформа, и не было никаких шансов осуществить ее, вручив жезл лидера КПСС другому лицу. Да и кому? Ни в Политбюро, ни на широком политическом горизонте не видно было человека, который был бы достаточно авторитетен, чтобы рассчитывать на избрание, и в то же время придерживался твердых реформаторских убеждений. Эти свойства ни в ком не соединялись, что, впрочем, наглядно показали выборы руководителя компартии России.
Был еще один, не менее существенный аргумент против спешки с решением этого вопроса. Планируемая передача власти Советам на местах приводила не то что в смущение, а в ужас могущественный корпус руководителей республиканских и областных партийных комитетов, составлявших большинство членов ЦК. Их надо было любым способом привлечь в союзники или хотя бы нейтрализовать. Ради этого и было предложено "рекомендовать" первых секретарей в председатели новых Советов. Сам Горбачев воспринимал это как способ "откупиться" от партийной элиты. Хорошо зная этих людей, он ценил многих из них как управленцев, не видел ничего плохого в том, что самые способные пересядут из партийного кресла в государственное, а слабые отсеются в ходе двойных выборов - сперва в Совет, затем в его председатели.