Страница:
Но особенно пагубную роль в судьбе КПСС сыграла поразительная беспечность, с какой отнеслись ее комитеты всех уровней к предвыборной кампании. Абстрактная дискуссия на тему "Должна ли КПСС оставаться авангардной партией?" потеряла всякий смысл с самого начала реформы. Ведь понятие "авангардная" означало своего рода мандат на вечное правление, выписанный большевиками самим себе в Октябре 17-го года. Если говорить точнее - отнятый у меньшевиков и эсеров путем разгона Учредительного собрания. Пойдя на свободные выборы, КПСС добровольно отказывалась от этого мандата и заявляла, что готова наравне с другими соревноваться за голоса избирателей. В тот момент на деле была введена многопартийная система, хотя, как часто бывает, понадобилось еще немало времени и острых схваток, чтобы официально признать эти исторические изменения и зафиксировать их в Конституции.
Все это, однако, не было по-настоящему осознано партийными функционерами, в том числе самого высокого ранга. Горбачев созывал совещания с участием секретарей обкомов, призывая их серьезно отнестись к выборной кампании, сделать ставку на новых людей, способных отстаивать партийные интересы в парламенте. Но к наставлениям относились, как мне показалось, с легким скепсисом. Привыкшие десятилетиями сидеть в губернаторских креслах и выслушивать отовсюду заверения в покорности, партийные боссы не допускали мысли, что сами они или их выдвиженцы могут проиграть на выборах.
С другой стороны, если вдуматься, генсек ставил перед ними неразрешимую задачу, потому что большинству избирателей сатрапы либо чем-то насолили, либо просто надоели. "Раз уж вы мне дали возможность выбирать, - рассуждали они, попробуем-ка мы проголосовать за молодых да за ученых, вроде бы они почестнее, властью еще не порчены". Поражение КПСС на выборах было, пожалуй, предопределено. Вторично в истории выиграть власть, притом, так сказать, на чужом поле, она уже была не в состоянии.
Но это обнаружилось не сразу. Когда в Кремлевском Дворце съездов торжественно открылся Первый съезд народных депутатов СССР, партийные лидеры могли чувствовать себя спокойно. Каждый второй в зале находился в их прямом или косвенном подчинении, три четверти народных депутатов были членами партии - больше, чем в прошлом, когда в разнарядках соблюдались пропорции, соответствующие "блоку коммунистов и беспартийных". В канун съезда Георгий Петрович Разумовский, заведовавший организационно-партийным отделом, наставлял республиканских и областных секретарей, а те, в свою очередь, депутатов от своих округов, как вести себя на съезде.
Правда, члены Политбюро впервые за советскую историю не были посажены в Президиум и встречены, как было заведено, вставанием и бурными аплодисментами. Им пришлось довольствоваться скромной правой трибуной или даже разместиться в зале рядом с другими "рядовыми" депутатами. Зато в перерывах между заседаниями можно было собраться в уютно обставленной комнате, примыкавшей к сцене, чтобы обменяться мнениями о ходе съезда, отдохнуть и подкрепиться. Буфет членов Президиума съезда располагался этажом ниже и обслуживался скромнее, по второму классу. Большие черные "ЗИЛы" по-прежнему подкатывали к закрытому для публики боковому подъезду, как в добрые старые времена. И так продолжалось до последней, предавгустовской сессии Верховного Совета 1991 года.
Президент то ли не рисковал, то ли стеснялся сказать своим коллегам по Политбюро, что им пора спускаться в народ. А скорее всего - откупался этим нехитрым способом от партократии, оттягивал неизбежный ее мятеж. Он, можно сказать, действовал по Марксу, считавшему, что пролетариату предпочтительней откупиться от буржуазии, чем насильственно ее экспроприировать. Да и перед глазами у него был печальный пример Хрущева. Пока тот сотрясал устои своей анафемой по адресу культа личности - соратники терпели, а вот когда вознамерился ликвидировать кремлевскую столовую и навести экономию в пользовании автомобилями - этого ему не простили.
Между тем с началом работы съезда стала очевидной иллюзорность расчетов на мощную партийную прослойку. Она сразу же расчленилась на несколько групп, обнаружив уязвимость тезиса о единомыслии коммунистов. Лихорадочные попытки сплотить фракцию КПСС ни к чему не привели. А те депутаты, на лояльность которых партийное руководство могло положиться, в большинстве своем не обладали качествами, необходимыми для ведения политической борьбы перед неумолимым глазом телекамеры. Опытные администраторы, в основном с инженерным и агрономическим образованием, всю жизнь проведшие в коридорах власти, они превосходили нуворишей из науки и журналистики как профессионалы-управленцы. Но тягаться с последними в диспутах не могли. Не случайно уже с первых заседаний на авансцену вышли юристы. Такова природа парламента.
Создав форму, нужно было придать ей достойное содержание, добиться, чтобы избранный Первым съездом народных депутатов Верховный Совет заговорил как настоящий парламент. Еще не угрожала опасность стать послушным и молчаливым орудием власти, исходящей со Старой площади. Не было уже безоговорочного послушания коммунистов Центральному Комитету, а самое важное - гласность породила оппозицию. Рассматривая списки народных депутатов, политологи могли с точностью до одного расположить их в "болоте" и на "горе" либо по другому критерию - справа, слева, в центре. Так надо ли было опасаться, что в парламенте воцарятся тишь и благодать, что он от рождения будет благовоспитанным тихоней?
Безусловно, нет. Но следовало действительно опасаться того, что Верховный Совет станет полем схватки, в котором преобладающее большинство не то что подавит, а раздавит оппозиционное меньшинство. В результате обесценится сам замысел реформы, все вернется на круги своя и люди скажут: это фарс, попытка поднести нам прежнее постное блюдо под пикантным соусом. Вот чего не хотел допустить Горбачев. И ради поддержания политического баланса, ради, если хотите, воспитания культуры парламентаризма целые дни проводил на сессии Верховного Совета, то и дело включался в прения, а в перерывах и по вечерним часам принимал депутатов, присматривался к ним, добросовестно выслушивал, старался понять и разделить их заботы.
Он решительно отмахивался от своих коллег по партийному руководству, которые пеняли ему на чрезмерное увлечение парламентом, от чего страдают другие, гораздо более важные, по их мнению, участки работы. Доброжелатели говорили Михаилу Сергеевичу, что, фактически взяв на себя роль спикера, он наносит ущерб собственному авторитету. Когда миллионы людей, сидя у телеэкранов, наблюдают, как какой-нибудь безвестный юнец из числа депутатов вступает в пререкание с главой государства, а тот, вместо того чтобы испепелить наглеца, терпеливо с ним объясняется и даже сносит явные оскорбления, ничего хорошего от этого ни для государства, ни для лидера не будет.
Но одной из самых привлекательных черт Михаила Сергеевича как политика было как раз то, что вопреки собственной выгоде он ставил на первый план достижение стратегической цели - введение в стране полноценной демократии. Как генеральный секретарь в ущерб своему престижу не раз заступался на пленумах ЦК за Ельцина, Лациса и других "смутьянов", защищая их от расправы ретроградов, так на съездах народных депутатов президент урезонивал агрессивное большинство, требуя дать возможность высказаться Сахарову, не сгонять с трибуны Черниченко, не заглушать криками Карякина. А в Верховном Совете остужал страсти крикливых ораторов обеих сторон. Это вовсе не благостный нейтралитет, потому что правящая партия, от имени которой выступают алкснисы, коганы и суховы, обладая еще огромным перевесом, запросто могла заткнуть рты своим оппонентам. Горбачев не допускал этого, хотя отнюдь не сочувствовал всему, что произносилось, иногда с яростью выкрикивалось из "межрегионального угла". Иными словами, он добросовестно выполнял роль арбитра, стараясь приучить новый парламент вести дискуссию, а не драться на кулаках. Когда это более или менее удалось, Михаил Сергеевич передал бразды правления законнику Лукьянову, и тот закреплял политическое равновесие с помощью юридических процедур.
Итак, Горбачев создал парламент, которому суждено было просуществовать меньше трех лет и кануть в вечность вместе с Советским Союзом. Будет крайней несправедливостью говорить, что эти героические усилия оказались зряшными. Союзный парламент почил в бозе, это так. Но накопленный им потенциал, как любит говорить Михаил Сергеевич, не рассыпался в прах, а разделился на 15 и даже больше частей, по мере того как автономии по примеру союзных республик обзаводились собственными парламентами. Конечно, у каждого из них свой характер, каждый претендует на специфику, но все-таки перенимает и структуру (президиум, комитеты, комиссии, аппарат, подсобные институты), и вновь обретенный законотворческий дух, выношенный похороненным без почестей их старшим братом.
Что бы отныне ни говорили и ни писали о Горбачеве, как бы его ни ругали, он навсегда останется отцом отечественного парламента. Могут возразить, что впервые в России появилась Дума. Но Николай II не строил ее и не лелеял, он всего лишь декретом, притом вынужденным, позволил ей появиться на свет. А там уже это нелюбимое дитя должно было заботиться само о себе, не только не получая поддержки, но чувствуя на себе хмурый, подозрительный взгляд самодержца, только и думавшего, как поскорее спровадить его на тот свет.
Горбачев, как примерный родитель, заботящийся о своем чаде, ухаживал за парламентом, помогал встать на ноги, не только не ожидая благодарности в будущем, но снося брыкание депутатов, которые после овации, устроенной ему при первом появлении, начали журить, потом поругивать, а осмелев и войдя во вкус, учиняли форменные разносы, не всегда заслуженные. Президент обижался, досадовал, злился, и это порой прорывалось в резких репликах или невнятных угрозах, которые враждебно настроенная пресса, не прощавшая ему ни одного промаха, немедленно объявляла покушением на демократию.
Наряду с гласностью первые выборы и первый парламент, заслуживающие этих названий, - главное дело Горбачева-реформатора.
Укрощение Молоха
Задумаемся, уважаемый читатель, почему указ о создании Красной Армии был подписан Лениным 23 февраля 1918 года, то есть спустя четыре месяца, а не на другой день после октябрьского переворота? Ведь сам Ильич говорил, что революция "только тогда чего-нибудь стоит, когда она умеет защищаться". Как же можно было отложить на столь долгий срок формирование собственных вооруженных сил, да еще продолжая находиться в состоянии войны с Германией и потеряв контроль над тремя четвертями территории страны?
Главной причиной этой странной затяжки была уверенность в том, что, захватив власть в государстве, большевистское правительство на законных основаниях будет распоряжаться и его армией. Понадобилось некоторое время, чтобы осознать, что для этого недостаточно назначить своего главнокомандующего и несколько сот других высших чинов. Сколь революционны ни были бы настроения солдатской массы, дух армии, ее боевое состояние определяют младший и средний офицерский состав - от прапорщиков до полковых командиров. А офицеры, присягавшие государю, в большинстве своем встретили Октябрь враждебно и, когда Колчак, Деникин, Врангель подняли "белое знамя", пошли воевать с Советами; чтобы победить белую армию, понадобилась Красная.
Но не только для этого. Не оправдались расчеты Ленина на то, что Германия, надорвавшая силы борьбой на двух фронтах и вдобавок беременная революцией, с восторгом примет предложенный ей мир и не станет выдвигать никаких претензий. За эту стратегическую ошибку пришлось расплачиваться позорным Брестским миром. Хотя наша историография выдавала его за мудрый тактический маневр, в действительности это была именно расплата за все ту же четырехмесячную затяжку с формированием новых вооруженных сил, всецело лояльных по отношению к революционному правительству.
Помимо обыкновенного просчета, эта оплошность объясняется простодушной верой в постулаты марксистского учения, и не только марксистского. Как всякий социалист по чувству и убеждению, Ленин верил, что воцарение справедливого общественного строя будет иметь одним из своих важнейших следствий искоренение враждебности между народами и государствами, утверждение вечного мира. В благословенном золотом веке, в который Россия шагнула 25 октября, отпадет нужда в деньгах, в полиции, бюрократии и, разумеется, в армии.
Случится это сразу или придется подождать - было не совсем ясно. Даже фанатики коммунистической веры понимали, что скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, а пока революция должна защищать себя. Но как мыслил в канун Октября ее пророк и вождь, эту роль, по примеру Парижской коммуны, могут выполнить отряды вооруженных рабочих. В знаменитом своем труде "Государство и революция" Ленин предрекает превращение государства в полугосударство, имея в виду постепенное отпадение орудий подавления, перенос центра тяжести государственной деятельности на созидательные хозяйственные и социальные функции. А у полугосударства, естественно, должна быть и полуармия. Примерно таков пафос этой работы, свидетельствующий о чистоте помыслов, с которыми большевики шли "штурмовать небо".
Это сознательно игнорируется теми, кто, следуя заданной схеме о "злодействе большевиков", изображает РКП(б) бандой уголовных насильников, своего рода мафией, рвавшейся к власти, чтобы установить кровавую диктатуру. Чепуха! Диктатура пролетариата мыслилась Лениным и его соратниками как царство свободного труда. Крыленко не готовили в главнокомандующие, а Дзержинского - в председатели ВЧК. Распределение ролей произойдет позднее, когда в их руках окажется власть, а с нею придет отрезвление от иллюзий. В фантастически короткие сроки Ленин пересматривает "всю нашу точку зрения на социализм". И одним из элементов этого пересмотра становится создание регулярных вооруженных сил, способных раздавить "контру", вернуть отторгнутые территории, привести в повиновение вздумавших отделиться националов, гарантировать безопасность страны от иностранного нашествия, наконец, быть опорой советской власти и вместе с чекистами исключить всякие на нее покушения.
Хотя предпринимаются всевозможные уловки, чтобы подчеркнуть новую сущность вооруженной силы, вместо погон знаки отличия пришиваются к воротничкам, военные историки доказывают принципиальное отличие Красной Армии и Флота от прежних, дореволюционных, в действительности происходит возвращение России на европейскую сцену как державы, причем преимущественно военной державы, какой она стала при Петре. Армия, находившаяся короткое время как бы в опале у общества, вновь окружается вниманием и заботой. Ее интересы приобретают приоритетное значение, ей на службу ставится все лучшее, чем располагает страна - и в людях, и в индустрии, и в ресурсах. Отныне и до конца социалистической эры, включая первый, горбачевский этап перестройки, генералы и маршалы будут заседать в президиумах всевозможных собраний вместе с политическими лидерами страны, стоять рядом с ними на Мавзолее, принимая клятву верности Красному знамени и от воинов в парадном строю, и от трудящихся, готовых по зову партии взять винтовки и стать в ряды защитников революции.
Но и в 20-е, и даже в предвоенные 30-е годы это еще не милитаризм. Партия занята переустройством социальной жизни: ликвидируется безработица, вводятся всеобщее обучение и бесплатное здравоохранение, создаются детские сады, пионерские лагеря, санатории и дома отдыха, спортивные базы и стадионы. Все это требует значительных ассигнований, и поневоле приходится соизмерять с этим нужды военного ведомства. Оно вынуждено умерить свои аппетиты в особенности потому, что львиную долю инвестиций поглощает индустриализация, а без нее не поставишь на поток и производство боевой техники. Советский Союз в меру своих возможностей вооружается, но не столько для нападения, сколько для обороны, с опаской поглядывая на воинственного германского соседа и на не уступающие ему в гонке вооружений другие западные государства.
Быть военной державой еще не значит быть державой военных, то есть милитаристским государством, отданным во власть богу войны, причем не в рыцарском обличье Марса, а в личине Молоха, взыскующего бесконечных жертвоприношений. У нас это превращение произошло странным образом. Обычно из милитаризма, из усиленных военных приготовлений рождается война. У нас же из войны родился милитаризм, вся производительная сила общества подчинена новым военным приготовлениям. Обычно поражение стимулирует рост воинственных настроений, стремление взять реванш и одержать победу. У нас победа дала толчок усилению воинственности и в конце концов привела к поражению в "холодной войне".
Вынося тяжелейшие испытания, мы вышли из войны самой могущественной в тот момент военной державой. А мощь рождает соблазн ею воспользоваться. Подчинив себе Восточную Европу, Сталин не рискнул тогда пойти дальше, но не оставил этой мысли. Его танковые армады готовы были при первом же благоприятном стечении обстоятельств совершить марш от Одера к Ла-Маншу. Алчность завоевателя не знает насыщения, едва разжевав и даже не дав себе труда проглотить захваченный кусок территории, он уже выискивает очередную жертву. А с той стороны этой угрозе была противопоставлена своя мощь, опиравшаяся на совокупный экономический и военный потенциал Запада. Советский Союз вступил в неравное, изматывающее противоборство, которое вытянуло из него все жизненные соки. Под чудовищной грудой бесполезных танков, боевых самолетов и подводных лодок были погребены честолюбивые социальные проекты. Год за годом деградировали учреждения, которыми советская власть по праву гордилась. В 70-80-е годы, кое-как еще поддерживая свой тонус за счет торговли нефтью, золотом и некоторыми другими природными ресурсами, наша страна уже уступала развитым странам практически по всем значащим показателям.
Испокон веков вeрхом государственной мудрости считалась способность приобрести как можно больше друзей и как можно меньше врагов. Если отвлечься от идеологических соображений, которые зачастую переворачивают реальность вверх ногами, создают искаженное о ней представление, то мы ухитрились заполучить во враги чуть ли не полмира, причем самые могущественные государства. В заочном состязании с ними страна надорвала свои силы. Говорят, якобы сумасшедшая гонка вооружений велась с одобрения и при поддержке народа. Да, разумеется, поскольку его бессовестно обманывали, утверждая, будто наши военные расходы составляют всего 17 процентов союзного бюджета. Причем эта цифра не менялась десятилетия, несмотря на явную абсурдность ситуации: американские военные расходы росли чудовищными темпами, наши якобы оставались на прежнем уровне, но каким-то непостижимым образом Советский Союз ухитрялся не уступать США.
В действительности, как ни горько это признавать, мы были в положении Эллочки-людоедки, соревнующейся с дочерью Вандербильда. Разность экономических потенциалов требовала тратить на вооружения значительно б?oльшую долю национального дохода. В то время как в США даже при рекордном военном бюджете она не превышала 8 процентов, у нас эта доля достигала пятой части создаваемого народом общественного богатства. Вдобавок этот огромный кусок народного труда расходовался крайне нерасчетливо, бессмысленно и во многом по-воровски.
Поскольку сама сумма военных расходов считается высшей государственной тайной, постольку тщательно засекречиваются и все сведения, касающиеся ее употребления, она всецело выводится из-под общественного глаза. Итогом подобной бесконтрольности становится цепь нелепостей и злоупотреблений. Боевую технику ставят на поток и только потом начинают соображать, можно ли всю ее использовать либо кому-нибудь продать. Оригинальные технические новации, рождающиеся в военном секторе индустрии, где трудится самая крупная по численности и наиболее талантливая, хорошо оплачиваемая часть ученых, не имеют никаких шансов попасть в гражданскую промышленность и хоть частично возместить понесенные потери. А сами индустриальные гиганты, производящие боевую технику, получая беспрекословно, по первому требованию необходимые им сырье, материалы, валюту для приобретения на мировом рынке узлов и деталей высшей степени сложности, приучаются смотреть на все это, как барчук, обласканный родителями и ни во что не ставящий бесконечные их подарки. Поскольку всем нам внушается, что истребитель или танк - это высшая ценность для Родины, какое значение в глазах его производителей имеет стоимость затраченного металла, электроэнергии, человеческого труда?
Признаюсь, я и сам был проникнут некоторое время таким настроением, искренне полагал, что к нашей индустрии вооружений неприложимо понятие военно-промышленного комплекса. Почему? Потому что "там" работа на подготовку войны (необязательно с намерением немедленно ее развязать) стала профессиональным делом определенной части финансового и промышленного капитала, способом его процветания и сохранения рычагов власти. А у нас речь идет о предприятиях, коллективы которых с таким же успехом могут производить мирную продукцию. Они не подотчетны военному ведомству, не связаны с ним кровно родственными узами, а только выполняют его заказы. И если бы удалось начать процесс разоружения, охотно готовы пойти на конверсию.
Я начал сомневаться в сколько-нибудь существенном отличии советской военно-политической структуры от американской, когда по поручению Русакова стал заниматься в Отделе ЦК Организацией Варшавского Договора и получил доступ к вопросам военного сотрудничества с союзными государствами. При подготовке каждого очередного заседания Политического Консультативного Комитета в ЦК представлялся проект доклада Главнокомандующего вооруженными силами ОВД. После его доработки, учета замечаний членов Политбюро и помощников генсека он получал одобрительную санкцию. В ходе делового общения с военачальниками разного ранга, от маршалов до полковников, выполнявших функции тех же консультантов, бросалось в глаза, что они и мыслят, и ощущают себя не только как военные специалисты, а именно как служители некоего могущественного целого, объединяющего армию с индустрией вооружений.
Иногда возникали споры и приходилось ездить в Генеральный штаб, чтобы найти согласованное решение. Мы сравнительно легко нашли общий язык с маршалом Ахромеевым - может быть, потому что были одногодками, смолоду повоевали. А между фронтовиками без особых усилий, только из чувства принадлежности к фронтовому братству возникает взаимное уважение и понимание. Впрочем, это не мешало нам с Сергеем Федоровичем схватываться в споре и тогда, и позднее, когда он, как и я, стал помощником Генерального секретаря, а затем Президента СССР. Один из таких споров возник, когда, сидя в просторном уютном кабинете начальника Генерального штаба, мы с ним томились в ожидании, пока перепечатают текст только что совместно отредактированного документа.
- Сергей Федорович, - спросил я его, - скажите, чего мы каждый раз навязываем братским странам огромное количество вооружения?
- Они покупают ровно столько, сколько нужно, чтобы поддерживать боеготовность своих армий, - возразил Ахромеев.
- Допустим, тогда я поставлю вопрос несколько иначе: а зачем им иметь большие армии, требующие такой груды вооружений?
- Как зачем? - удивился Ахромеев. - Каждая страна ОВД и соответственно ее армия выполняют свою долю задач по защите безопасности социалистического содружества. Кстати, - добавил маршал, - на Западе все обстоит точно так же. Там американцы постоянно жмут на союзников, чтобы те не уменьшали своих взносов в коллективную военную мощь. Так что все логично.
- А на мой взгляд, это перевернутая логика. Вы ведь лучше меня знаете, что если, не дай бог, вспыхнет война, она не ограничится танковыми и артиллерийскими баталиями, как это было, когда мы с вами воевали. Неизбежно в ход будет пущено ядерное оружие. Раз так - значение малых армий, не имеющих на вооружении ракет с ядерными боеголовками, будет ничтожно. Если же все-таки обойдется без этого, нет никаких гарантий, что, скажем, те же венгры будут беспрекословно выполнять приказы нашего штаба, не захотят остаться нейтральными или даже перейти на сторону Запада, чтобы отомстить за 1956 год. Сильно сомневаюсь я и в том, что гэдээровские немцы захотят воевать со своими кровными родственниками на стороне России. Так не разумнее ли не подталкивать наших союзников к милитаризации экономики, а, напротив, сказать им: мы гарантируем вашу безопасность, а вы можете вполовину или в три раза сократить свои военные расходы и часть высвободившихся средств внести в качестве своего вклада в коллективную оборону содружества?
- Они на это не пойдут. Каждому государству хочется иметь свою собственную армию.
- Я и не говорю, что им надо вовсе отказаться от своих вооруженных сил. Речь только о том, чтобы не было непосильного военного бремени. Вы ведь знаете, в странах ОВД военные расходы на душу населения в два, а то и в три раза выше, чем на Западе.
Все это, однако, не было по-настоящему осознано партийными функционерами, в том числе самого высокого ранга. Горбачев созывал совещания с участием секретарей обкомов, призывая их серьезно отнестись к выборной кампании, сделать ставку на новых людей, способных отстаивать партийные интересы в парламенте. Но к наставлениям относились, как мне показалось, с легким скепсисом. Привыкшие десятилетиями сидеть в губернаторских креслах и выслушивать отовсюду заверения в покорности, партийные боссы не допускали мысли, что сами они или их выдвиженцы могут проиграть на выборах.
С другой стороны, если вдуматься, генсек ставил перед ними неразрешимую задачу, потому что большинству избирателей сатрапы либо чем-то насолили, либо просто надоели. "Раз уж вы мне дали возможность выбирать, - рассуждали они, попробуем-ка мы проголосовать за молодых да за ученых, вроде бы они почестнее, властью еще не порчены". Поражение КПСС на выборах было, пожалуй, предопределено. Вторично в истории выиграть власть, притом, так сказать, на чужом поле, она уже была не в состоянии.
Но это обнаружилось не сразу. Когда в Кремлевском Дворце съездов торжественно открылся Первый съезд народных депутатов СССР, партийные лидеры могли чувствовать себя спокойно. Каждый второй в зале находился в их прямом или косвенном подчинении, три четверти народных депутатов были членами партии - больше, чем в прошлом, когда в разнарядках соблюдались пропорции, соответствующие "блоку коммунистов и беспартийных". В канун съезда Георгий Петрович Разумовский, заведовавший организационно-партийным отделом, наставлял республиканских и областных секретарей, а те, в свою очередь, депутатов от своих округов, как вести себя на съезде.
Правда, члены Политбюро впервые за советскую историю не были посажены в Президиум и встречены, как было заведено, вставанием и бурными аплодисментами. Им пришлось довольствоваться скромной правой трибуной или даже разместиться в зале рядом с другими "рядовыми" депутатами. Зато в перерывах между заседаниями можно было собраться в уютно обставленной комнате, примыкавшей к сцене, чтобы обменяться мнениями о ходе съезда, отдохнуть и подкрепиться. Буфет членов Президиума съезда располагался этажом ниже и обслуживался скромнее, по второму классу. Большие черные "ЗИЛы" по-прежнему подкатывали к закрытому для публики боковому подъезду, как в добрые старые времена. И так продолжалось до последней, предавгустовской сессии Верховного Совета 1991 года.
Президент то ли не рисковал, то ли стеснялся сказать своим коллегам по Политбюро, что им пора спускаться в народ. А скорее всего - откупался этим нехитрым способом от партократии, оттягивал неизбежный ее мятеж. Он, можно сказать, действовал по Марксу, считавшему, что пролетариату предпочтительней откупиться от буржуазии, чем насильственно ее экспроприировать. Да и перед глазами у него был печальный пример Хрущева. Пока тот сотрясал устои своей анафемой по адресу культа личности - соратники терпели, а вот когда вознамерился ликвидировать кремлевскую столовую и навести экономию в пользовании автомобилями - этого ему не простили.
Между тем с началом работы съезда стала очевидной иллюзорность расчетов на мощную партийную прослойку. Она сразу же расчленилась на несколько групп, обнаружив уязвимость тезиса о единомыслии коммунистов. Лихорадочные попытки сплотить фракцию КПСС ни к чему не привели. А те депутаты, на лояльность которых партийное руководство могло положиться, в большинстве своем не обладали качествами, необходимыми для ведения политической борьбы перед неумолимым глазом телекамеры. Опытные администраторы, в основном с инженерным и агрономическим образованием, всю жизнь проведшие в коридорах власти, они превосходили нуворишей из науки и журналистики как профессионалы-управленцы. Но тягаться с последними в диспутах не могли. Не случайно уже с первых заседаний на авансцену вышли юристы. Такова природа парламента.
Создав форму, нужно было придать ей достойное содержание, добиться, чтобы избранный Первым съездом народных депутатов Верховный Совет заговорил как настоящий парламент. Еще не угрожала опасность стать послушным и молчаливым орудием власти, исходящей со Старой площади. Не было уже безоговорочного послушания коммунистов Центральному Комитету, а самое важное - гласность породила оппозицию. Рассматривая списки народных депутатов, политологи могли с точностью до одного расположить их в "болоте" и на "горе" либо по другому критерию - справа, слева, в центре. Так надо ли было опасаться, что в парламенте воцарятся тишь и благодать, что он от рождения будет благовоспитанным тихоней?
Безусловно, нет. Но следовало действительно опасаться того, что Верховный Совет станет полем схватки, в котором преобладающее большинство не то что подавит, а раздавит оппозиционное меньшинство. В результате обесценится сам замысел реформы, все вернется на круги своя и люди скажут: это фарс, попытка поднести нам прежнее постное блюдо под пикантным соусом. Вот чего не хотел допустить Горбачев. И ради поддержания политического баланса, ради, если хотите, воспитания культуры парламентаризма целые дни проводил на сессии Верховного Совета, то и дело включался в прения, а в перерывах и по вечерним часам принимал депутатов, присматривался к ним, добросовестно выслушивал, старался понять и разделить их заботы.
Он решительно отмахивался от своих коллег по партийному руководству, которые пеняли ему на чрезмерное увлечение парламентом, от чего страдают другие, гораздо более важные, по их мнению, участки работы. Доброжелатели говорили Михаилу Сергеевичу, что, фактически взяв на себя роль спикера, он наносит ущерб собственному авторитету. Когда миллионы людей, сидя у телеэкранов, наблюдают, как какой-нибудь безвестный юнец из числа депутатов вступает в пререкание с главой государства, а тот, вместо того чтобы испепелить наглеца, терпеливо с ним объясняется и даже сносит явные оскорбления, ничего хорошего от этого ни для государства, ни для лидера не будет.
Но одной из самых привлекательных черт Михаила Сергеевича как политика было как раз то, что вопреки собственной выгоде он ставил на первый план достижение стратегической цели - введение в стране полноценной демократии. Как генеральный секретарь в ущерб своему престижу не раз заступался на пленумах ЦК за Ельцина, Лациса и других "смутьянов", защищая их от расправы ретроградов, так на съездах народных депутатов президент урезонивал агрессивное большинство, требуя дать возможность высказаться Сахарову, не сгонять с трибуны Черниченко, не заглушать криками Карякина. А в Верховном Совете остужал страсти крикливых ораторов обеих сторон. Это вовсе не благостный нейтралитет, потому что правящая партия, от имени которой выступают алкснисы, коганы и суховы, обладая еще огромным перевесом, запросто могла заткнуть рты своим оппонентам. Горбачев не допускал этого, хотя отнюдь не сочувствовал всему, что произносилось, иногда с яростью выкрикивалось из "межрегионального угла". Иными словами, он добросовестно выполнял роль арбитра, стараясь приучить новый парламент вести дискуссию, а не драться на кулаках. Когда это более или менее удалось, Михаил Сергеевич передал бразды правления законнику Лукьянову, и тот закреплял политическое равновесие с помощью юридических процедур.
Итак, Горбачев создал парламент, которому суждено было просуществовать меньше трех лет и кануть в вечность вместе с Советским Союзом. Будет крайней несправедливостью говорить, что эти героические усилия оказались зряшными. Союзный парламент почил в бозе, это так. Но накопленный им потенциал, как любит говорить Михаил Сергеевич, не рассыпался в прах, а разделился на 15 и даже больше частей, по мере того как автономии по примеру союзных республик обзаводились собственными парламентами. Конечно, у каждого из них свой характер, каждый претендует на специфику, но все-таки перенимает и структуру (президиум, комитеты, комиссии, аппарат, подсобные институты), и вновь обретенный законотворческий дух, выношенный похороненным без почестей их старшим братом.
Что бы отныне ни говорили и ни писали о Горбачеве, как бы его ни ругали, он навсегда останется отцом отечественного парламента. Могут возразить, что впервые в России появилась Дума. Но Николай II не строил ее и не лелеял, он всего лишь декретом, притом вынужденным, позволил ей появиться на свет. А там уже это нелюбимое дитя должно было заботиться само о себе, не только не получая поддержки, но чувствуя на себе хмурый, подозрительный взгляд самодержца, только и думавшего, как поскорее спровадить его на тот свет.
Горбачев, как примерный родитель, заботящийся о своем чаде, ухаживал за парламентом, помогал встать на ноги, не только не ожидая благодарности в будущем, но снося брыкание депутатов, которые после овации, устроенной ему при первом появлении, начали журить, потом поругивать, а осмелев и войдя во вкус, учиняли форменные разносы, не всегда заслуженные. Президент обижался, досадовал, злился, и это порой прорывалось в резких репликах или невнятных угрозах, которые враждебно настроенная пресса, не прощавшая ему ни одного промаха, немедленно объявляла покушением на демократию.
Наряду с гласностью первые выборы и первый парламент, заслуживающие этих названий, - главное дело Горбачева-реформатора.
Укрощение Молоха
Задумаемся, уважаемый читатель, почему указ о создании Красной Армии был подписан Лениным 23 февраля 1918 года, то есть спустя четыре месяца, а не на другой день после октябрьского переворота? Ведь сам Ильич говорил, что революция "только тогда чего-нибудь стоит, когда она умеет защищаться". Как же можно было отложить на столь долгий срок формирование собственных вооруженных сил, да еще продолжая находиться в состоянии войны с Германией и потеряв контроль над тремя четвертями территории страны?
Главной причиной этой странной затяжки была уверенность в том, что, захватив власть в государстве, большевистское правительство на законных основаниях будет распоряжаться и его армией. Понадобилось некоторое время, чтобы осознать, что для этого недостаточно назначить своего главнокомандующего и несколько сот других высших чинов. Сколь революционны ни были бы настроения солдатской массы, дух армии, ее боевое состояние определяют младший и средний офицерский состав - от прапорщиков до полковых командиров. А офицеры, присягавшие государю, в большинстве своем встретили Октябрь враждебно и, когда Колчак, Деникин, Врангель подняли "белое знамя", пошли воевать с Советами; чтобы победить белую армию, понадобилась Красная.
Но не только для этого. Не оправдались расчеты Ленина на то, что Германия, надорвавшая силы борьбой на двух фронтах и вдобавок беременная революцией, с восторгом примет предложенный ей мир и не станет выдвигать никаких претензий. За эту стратегическую ошибку пришлось расплачиваться позорным Брестским миром. Хотя наша историография выдавала его за мудрый тактический маневр, в действительности это была именно расплата за все ту же четырехмесячную затяжку с формированием новых вооруженных сил, всецело лояльных по отношению к революционному правительству.
Помимо обыкновенного просчета, эта оплошность объясняется простодушной верой в постулаты марксистского учения, и не только марксистского. Как всякий социалист по чувству и убеждению, Ленин верил, что воцарение справедливого общественного строя будет иметь одним из своих важнейших следствий искоренение враждебности между народами и государствами, утверждение вечного мира. В благословенном золотом веке, в который Россия шагнула 25 октября, отпадет нужда в деньгах, в полиции, бюрократии и, разумеется, в армии.
Случится это сразу или придется подождать - было не совсем ясно. Даже фанатики коммунистической веры понимали, что скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, а пока революция должна защищать себя. Но как мыслил в канун Октября ее пророк и вождь, эту роль, по примеру Парижской коммуны, могут выполнить отряды вооруженных рабочих. В знаменитом своем труде "Государство и революция" Ленин предрекает превращение государства в полугосударство, имея в виду постепенное отпадение орудий подавления, перенос центра тяжести государственной деятельности на созидательные хозяйственные и социальные функции. А у полугосударства, естественно, должна быть и полуармия. Примерно таков пафос этой работы, свидетельствующий о чистоте помыслов, с которыми большевики шли "штурмовать небо".
Это сознательно игнорируется теми, кто, следуя заданной схеме о "злодействе большевиков", изображает РКП(б) бандой уголовных насильников, своего рода мафией, рвавшейся к власти, чтобы установить кровавую диктатуру. Чепуха! Диктатура пролетариата мыслилась Лениным и его соратниками как царство свободного труда. Крыленко не готовили в главнокомандующие, а Дзержинского - в председатели ВЧК. Распределение ролей произойдет позднее, когда в их руках окажется власть, а с нею придет отрезвление от иллюзий. В фантастически короткие сроки Ленин пересматривает "всю нашу точку зрения на социализм". И одним из элементов этого пересмотра становится создание регулярных вооруженных сил, способных раздавить "контру", вернуть отторгнутые территории, привести в повиновение вздумавших отделиться националов, гарантировать безопасность страны от иностранного нашествия, наконец, быть опорой советской власти и вместе с чекистами исключить всякие на нее покушения.
Хотя предпринимаются всевозможные уловки, чтобы подчеркнуть новую сущность вооруженной силы, вместо погон знаки отличия пришиваются к воротничкам, военные историки доказывают принципиальное отличие Красной Армии и Флота от прежних, дореволюционных, в действительности происходит возвращение России на европейскую сцену как державы, причем преимущественно военной державы, какой она стала при Петре. Армия, находившаяся короткое время как бы в опале у общества, вновь окружается вниманием и заботой. Ее интересы приобретают приоритетное значение, ей на службу ставится все лучшее, чем располагает страна - и в людях, и в индустрии, и в ресурсах. Отныне и до конца социалистической эры, включая первый, горбачевский этап перестройки, генералы и маршалы будут заседать в президиумах всевозможных собраний вместе с политическими лидерами страны, стоять рядом с ними на Мавзолее, принимая клятву верности Красному знамени и от воинов в парадном строю, и от трудящихся, готовых по зову партии взять винтовки и стать в ряды защитников революции.
Но и в 20-е, и даже в предвоенные 30-е годы это еще не милитаризм. Партия занята переустройством социальной жизни: ликвидируется безработица, вводятся всеобщее обучение и бесплатное здравоохранение, создаются детские сады, пионерские лагеря, санатории и дома отдыха, спортивные базы и стадионы. Все это требует значительных ассигнований, и поневоле приходится соизмерять с этим нужды военного ведомства. Оно вынуждено умерить свои аппетиты в особенности потому, что львиную долю инвестиций поглощает индустриализация, а без нее не поставишь на поток и производство боевой техники. Советский Союз в меру своих возможностей вооружается, но не столько для нападения, сколько для обороны, с опаской поглядывая на воинственного германского соседа и на не уступающие ему в гонке вооружений другие западные государства.
Быть военной державой еще не значит быть державой военных, то есть милитаристским государством, отданным во власть богу войны, причем не в рыцарском обличье Марса, а в личине Молоха, взыскующего бесконечных жертвоприношений. У нас это превращение произошло странным образом. Обычно из милитаризма, из усиленных военных приготовлений рождается война. У нас же из войны родился милитаризм, вся производительная сила общества подчинена новым военным приготовлениям. Обычно поражение стимулирует рост воинственных настроений, стремление взять реванш и одержать победу. У нас победа дала толчок усилению воинственности и в конце концов привела к поражению в "холодной войне".
Вынося тяжелейшие испытания, мы вышли из войны самой могущественной в тот момент военной державой. А мощь рождает соблазн ею воспользоваться. Подчинив себе Восточную Европу, Сталин не рискнул тогда пойти дальше, но не оставил этой мысли. Его танковые армады готовы были при первом же благоприятном стечении обстоятельств совершить марш от Одера к Ла-Маншу. Алчность завоевателя не знает насыщения, едва разжевав и даже не дав себе труда проглотить захваченный кусок территории, он уже выискивает очередную жертву. А с той стороны этой угрозе была противопоставлена своя мощь, опиравшаяся на совокупный экономический и военный потенциал Запада. Советский Союз вступил в неравное, изматывающее противоборство, которое вытянуло из него все жизненные соки. Под чудовищной грудой бесполезных танков, боевых самолетов и подводных лодок были погребены честолюбивые социальные проекты. Год за годом деградировали учреждения, которыми советская власть по праву гордилась. В 70-80-е годы, кое-как еще поддерживая свой тонус за счет торговли нефтью, золотом и некоторыми другими природными ресурсами, наша страна уже уступала развитым странам практически по всем значащим показателям.
Испокон веков вeрхом государственной мудрости считалась способность приобрести как можно больше друзей и как можно меньше врагов. Если отвлечься от идеологических соображений, которые зачастую переворачивают реальность вверх ногами, создают искаженное о ней представление, то мы ухитрились заполучить во враги чуть ли не полмира, причем самые могущественные государства. В заочном состязании с ними страна надорвала свои силы. Говорят, якобы сумасшедшая гонка вооружений велась с одобрения и при поддержке народа. Да, разумеется, поскольку его бессовестно обманывали, утверждая, будто наши военные расходы составляют всего 17 процентов союзного бюджета. Причем эта цифра не менялась десятилетия, несмотря на явную абсурдность ситуации: американские военные расходы росли чудовищными темпами, наши якобы оставались на прежнем уровне, но каким-то непостижимым образом Советский Союз ухитрялся не уступать США.
В действительности, как ни горько это признавать, мы были в положении Эллочки-людоедки, соревнующейся с дочерью Вандербильда. Разность экономических потенциалов требовала тратить на вооружения значительно б?oльшую долю национального дохода. В то время как в США даже при рекордном военном бюджете она не превышала 8 процентов, у нас эта доля достигала пятой части создаваемого народом общественного богатства. Вдобавок этот огромный кусок народного труда расходовался крайне нерасчетливо, бессмысленно и во многом по-воровски.
Поскольку сама сумма военных расходов считается высшей государственной тайной, постольку тщательно засекречиваются и все сведения, касающиеся ее употребления, она всецело выводится из-под общественного глаза. Итогом подобной бесконтрольности становится цепь нелепостей и злоупотреблений. Боевую технику ставят на поток и только потом начинают соображать, можно ли всю ее использовать либо кому-нибудь продать. Оригинальные технические новации, рождающиеся в военном секторе индустрии, где трудится самая крупная по численности и наиболее талантливая, хорошо оплачиваемая часть ученых, не имеют никаких шансов попасть в гражданскую промышленность и хоть частично возместить понесенные потери. А сами индустриальные гиганты, производящие боевую технику, получая беспрекословно, по первому требованию необходимые им сырье, материалы, валюту для приобретения на мировом рынке узлов и деталей высшей степени сложности, приучаются смотреть на все это, как барчук, обласканный родителями и ни во что не ставящий бесконечные их подарки. Поскольку всем нам внушается, что истребитель или танк - это высшая ценность для Родины, какое значение в глазах его производителей имеет стоимость затраченного металла, электроэнергии, человеческого труда?
Признаюсь, я и сам был проникнут некоторое время таким настроением, искренне полагал, что к нашей индустрии вооружений неприложимо понятие военно-промышленного комплекса. Почему? Потому что "там" работа на подготовку войны (необязательно с намерением немедленно ее развязать) стала профессиональным делом определенной части финансового и промышленного капитала, способом его процветания и сохранения рычагов власти. А у нас речь идет о предприятиях, коллективы которых с таким же успехом могут производить мирную продукцию. Они не подотчетны военному ведомству, не связаны с ним кровно родственными узами, а только выполняют его заказы. И если бы удалось начать процесс разоружения, охотно готовы пойти на конверсию.
Я начал сомневаться в сколько-нибудь существенном отличии советской военно-политической структуры от американской, когда по поручению Русакова стал заниматься в Отделе ЦК Организацией Варшавского Договора и получил доступ к вопросам военного сотрудничества с союзными государствами. При подготовке каждого очередного заседания Политического Консультативного Комитета в ЦК представлялся проект доклада Главнокомандующего вооруженными силами ОВД. После его доработки, учета замечаний членов Политбюро и помощников генсека он получал одобрительную санкцию. В ходе делового общения с военачальниками разного ранга, от маршалов до полковников, выполнявших функции тех же консультантов, бросалось в глаза, что они и мыслят, и ощущают себя не только как военные специалисты, а именно как служители некоего могущественного целого, объединяющего армию с индустрией вооружений.
Иногда возникали споры и приходилось ездить в Генеральный штаб, чтобы найти согласованное решение. Мы сравнительно легко нашли общий язык с маршалом Ахромеевым - может быть, потому что были одногодками, смолоду повоевали. А между фронтовиками без особых усилий, только из чувства принадлежности к фронтовому братству возникает взаимное уважение и понимание. Впрочем, это не мешало нам с Сергеем Федоровичем схватываться в споре и тогда, и позднее, когда он, как и я, стал помощником Генерального секретаря, а затем Президента СССР. Один из таких споров возник, когда, сидя в просторном уютном кабинете начальника Генерального штаба, мы с ним томились в ожидании, пока перепечатают текст только что совместно отредактированного документа.
- Сергей Федорович, - спросил я его, - скажите, чего мы каждый раз навязываем братским странам огромное количество вооружения?
- Они покупают ровно столько, сколько нужно, чтобы поддерживать боеготовность своих армий, - возразил Ахромеев.
- Допустим, тогда я поставлю вопрос несколько иначе: а зачем им иметь большие армии, требующие такой груды вооружений?
- Как зачем? - удивился Ахромеев. - Каждая страна ОВД и соответственно ее армия выполняют свою долю задач по защите безопасности социалистического содружества. Кстати, - добавил маршал, - на Западе все обстоит точно так же. Там американцы постоянно жмут на союзников, чтобы те не уменьшали своих взносов в коллективную военную мощь. Так что все логично.
- А на мой взгляд, это перевернутая логика. Вы ведь лучше меня знаете, что если, не дай бог, вспыхнет война, она не ограничится танковыми и артиллерийскими баталиями, как это было, когда мы с вами воевали. Неизбежно в ход будет пущено ядерное оружие. Раз так - значение малых армий, не имеющих на вооружении ракет с ядерными боеголовками, будет ничтожно. Если же все-таки обойдется без этого, нет никаких гарантий, что, скажем, те же венгры будут беспрекословно выполнять приказы нашего штаба, не захотят остаться нейтральными или даже перейти на сторону Запада, чтобы отомстить за 1956 год. Сильно сомневаюсь я и в том, что гэдээровские немцы захотят воевать со своими кровными родственниками на стороне России. Так не разумнее ли не подталкивать наших союзников к милитаризации экономики, а, напротив, сказать им: мы гарантируем вашу безопасность, а вы можете вполовину или в три раза сократить свои военные расходы и часть высвободившихся средств внести в качестве своего вклада в коллективную оборону содружества?
- Они на это не пойдут. Каждому государству хочется иметь свою собственную армию.
- Я и не говорю, что им надо вовсе отказаться от своих вооруженных сил. Речь только о том, чтобы не было непосильного военного бремени. Вы ведь знаете, в странах ОВД военные расходы на душу населения в два, а то и в три раза выше, чем на Западе.