Шергин Борис. Повести и рассказы

   Но вот пришло время, дошло дело – два старинных приятеля поссорились как раз на пиру.
   Вожевая братчина сварила пиво к городскому празднику шестого сентября. Кроме братчиков в пир явились гости отовсюду. Обычно в таких пирах каждая «река» или «город» знали свое место: высокий стол занимала Новгородская Двина, середовый стол – Москва и Устюг, в низких столах сидели черные, или чернопахотные, реки.
   После званого питья у праздника в монастыре Звягин поспешил веселыми ногами к вожевому пиву. Здесь усмотрел бесчинство. Братчина и гости сидели без мест. Молодшие реки залезли в большой стол. Великая Двина безмятежно пировала в низком месте.
   – Прибавляйся к нам, Никита! – кричал Щеколдин из высокого стола. – Пинега, подвинь анбар, новгородец сядет.
   – Моя степень повыше, – отрезал Звягин.
   – Дак полезай на крышу, садись на князево бревно! – озорно кричал Щеколдин.
   Чернопахотные реки бесчинно загремели-засмеялись.
   Звягин осерчал:
   – Ты сам-то по какому праву в высокий стол залез, московская щеколда?
   – Я от царственного города щеколда, а вы мужичий род, крамольники новгородские!
   – Не величайся, таракан московский! – орал Звягин. – Твой дедушко был карбасник, носник. От Устюга до Колмогор всякую наброду перевозил. По копейке с плеши брал!
   – А твой дедко барабанщик был! Люди зверя промышляют – Звягин в бочку барабанит: «Пособите, кто чем может! По дворам ходил, снастей просил – не подали».
   Поругались корабельные вожи, разобиделись и рассоветились. Три года сердились. Который которого издали увидит, в сторону свернет.
   Звягин был мужик пожиточный, Щеколдин поскуднее: ребят полна изба. Звягин первый прираздумался и разгоревался: «Из-за чего наша вражда? За что я сердце на Щеколдина держу? Завидую ему? Нет, кораблей приходит много, живу в достатке».
   Задумал Звягин старого приятеля на прежнюю любовь склонить. Он так начал поступать: за ним прибегут из вожевой артели или лично придет мореходец, иноземец или русский: «Сведи судно к морю», – у Звягина теперь ответ один:
   – Я что-то занемог. Щеколдина зовите. Щеколдин первый между нами, корабельными вожами.
   Еще и так скажет:
   – Нынче Двина лукавит, в устьях глубина обманная. Корабли у вас садкие. Доверьтесь опыту Щеколдина.
   Корабельщики идут к Щеколдину. Он заработку и достатку рад. Одного понять не может: «За что меня судьба взыскала? Кто-нибудь в артели доброхотствует. Надобно сходить порасспросить».
   В урочный день Щеколдин приходит в артель платить вожевой оброк. Казначей и говорит:
   – Прибылей-то у тебя, Щеколдин, вдвое против многих. Недаром Звягин знание твое перед всеми превозносит. Мы думали, у вас остуда, но, видно, старая любовь не ржавеет.
   У Щеколдина точно пелена с глаз спала: «Конечно, он, старый друг, ко мне людей посылал!»
   Щеколдин прибежал к Никите Звягину, пал ему в ноги:
   – Прости, Никита, без ума на тебя гневался!
   Звягин обнял друга и торжественно сказал:
   – Велика Москва державная!

Грумаланский песенник

   В старые века живал-зимовал на Груманте посказатель, песенник Кузьма. Он сказывал и пел, и голос у него как река бежал, как поток гремел. Слушая Кузьму, зимовщики веселились сердцем. И все дивились: откуда у старого неутомленная сила к пенью и сказанью?
   Вместе со своей дружиной Кузьма вернулся на Двину, домой. Здесь дружина позвала его в застолье, петь и сказывать у праздника. Трижды посылали за Кузьмой. Дважды отказался, в третий зов пришел. Три раза чествовали чашей – два раза отводил ее рукой, в третий раз пригубил и выговорил:
   – Не стою я таких почестей.
   Дружина говорит:
   – Цену тебе знаем по Груманту.
   Кузьма вздохнул:
   – Здесь мне цена будет дешевле.
   Хлебы со столов убрали, тогда Кузьма запел, заговорил. Его отслушали и говорят:
   – Память у тебя по-прежнему, только сила не по-прежнему. На зимовье ты как гром гремел.
   Кузьма отвечал:
   – На зимовье у меня были два великие помощника. Сам батюшка Грумант вам моими устами сказку говорил, а седой океан песню пел.

Круговая помощь

   На веках в Мурманское становище, близ Танькиной губы, укрылось датское судно, битое непогодой. Русские поморы кряду принялись шить и ладить судно. Переправку и шитье сделали прочно и, за светлостью ночей, скоро. Датский шкипер спрашивает старосту, какова цена работе. Староста удивился:
   – Какая цена! Разве ты, господин шкипер, купил что? Или рядился с кем?
   Шкипер говорит:
   – Никакой ряды не было. Едва мое бедное судно показалось в виду берега, русские поморы кинулись ко мне на карбасах с канатами, с баграми. Затем началась усердная починка моего судна.
   Староста говорит:
   – Так и быть должно. У нас всегда такое поведение. Так требует устав морской.
   Шкипер говорит:
   – Если нет общей цены, я желаю раздавать поручно.
   Староста улыбнулся:
   – Воля ни у вас, ни у нас не отнята.
   Шкипер, где кого увидит из работавших, всем сует подарки.
   Люди только смеются да руками отмахиваются. Шкипер говорит старосте и кормщикам:
   – Думаю, что люди не берут, так как стесняются друг друга или вас, начальников.
   Кормщики и староста засмеялись:
   – Столько и трудов не было, сколько у тебя хлопот с наградами. Но ежели такое твое желание, господин шкипер, положи твои гостинцы на дворе, у креста.
   И объяви, что может брать кто хочет и когда хочет.
   Шкиперу эта мысль понравилась:
   – Не я, а вы, господа кормщики, объявите рядовым, чтоб брали, когда хотят, по совести.
   Шкипер поставил короба с гостинцами на тропинке у креста. Кормщики объявили по карбасам, что датский шкипер, по своему благородному обычаю, желает одарить всех, кто трудился около его судна. Награды сложены у креста. Бери, кто желает.
   До самой отправки датского судна короба с подарками стояли середи дороги. Мимо шли промышленные люди, большие и меньшие. Никто не дотронулся до наград, пальцем никто не пошевелил.
   Шкипер пришел проститься с поморами на сход, который бывал по воскресным дням. Поблагодарив всех, он объяснил:
   – Если вы обязаны помогать, то и я обязан…
   Ему не дали договорить. Стали объяснять:
   – Верно, господин шкипер! Ты обязан. Мы помогли тебе в беде и этим крепко обязали тебя помочь нам, когда мы окажемся в морской беде. Ежели не нам, то помоги кому другому. Это все одно. Все мы, мореходцы, связаны и все живем такою круговою помощью. Это вековой морской устав. Тот же устав остерегает нас: «Ежели взял плату или награду за помощь мореходцу, то себе в случае морской беды помощи не жди».

Грумант-медведь

   Зверобойная дружина зимовала на Груманте. Время стало ближе к свету, и двое промышленников запросились отойти в стороннюю избу:
   – Поживем по своим волям. А здесь хлеб с мерки и сон с мерки.
   Старосте они говорили:
   – Мы там, на бережку, будем море караулить. Весна не за горами.
   …Наконец староста отпустил их. Дал устав: столько-то всякий день делать деревянное дело, столько-то шить шитья. Не больше стольких-то часов спать. В становище повелено было приходить раз в неделю, по воскресеньям.
   Оба молодца пришли в эту избу, край моря, и день-два пожили по правилу. До обеда поработают, часок поспят. Вылезут на улицу, окошки разгребут. В семь часов отужинают – и спать. В три утра встают и печь затопляют. И еду готовят. Все, как дома, на матерой земле.
   День-два держались так. Потом разленились. Едят не в показанное время. Спят без меры. В воскресенье не пошли к товарищам. В понедельник этак шьют сидят, клюют носом.
   – Давай, брат, всхрапнем часиков восемь?
   К нарам подошли и вместо шкур оленьих видят белого медведя. Будто лежит, ощерил зубы, ощетинился…
   Не упомнят молодцы, как двери отыскали да как до становища долетели. Из становой избы их издали увидели. Староста говорит:
   – Им за ослушанье какой-нибудь грумаланский страх привиделся. Заприте двери. Их надо поучить.
   Братаны в дверь стучат и в стену колотятся; их только к паужне пустили в избу. Они рассказывают:
   – Мы обувь шьем, сзади кто-то дышит-пышет. Оглянулись – медведище белый с нар заподымался. Зубами скалит, глаза как свечки светят…
   Староста говорит:
   – Это Грумант вас на ум наводит. Сам Грумант-батюшка в образе медведя вас пугнул. Он не любит, чтобы люди порознь жили. Вы устав нарушили, Грумант вас за это постращал.

Общая казна

   Был дружинник – весь доход и пай клал в дружину, в общую казну. И некогда пришло на ум: «Стану откладывать на черный день. А то вклады у нас неравные, мне не больше людей надо».
   Стал давать в общую казну, равняясь по маломочным.
   Бывало, когда он все отдавал, дак и люди ему все отдавали. А он отскочил от людей, и люди не столь его жалеют.
   Однажды не пошел на ловы: «С меня запасу хватит». Захворал. И, бывало, как он неможет, двое при нем останутся – знают его простертую руку. А теперь никто не остался.
   Он в эти дни одумался, опомнился:
   – Нет, лучше с людьми. Люди в старости меня не оставят.
   Скоро товарищи вернулись. Они беспокоились о нем:
   – Мы твое добро помним.
   И опять он стал весел и спокоен: поживи для людей, поживут и люди для тебя. Сам себе на радость никто не живет.

Болезнь

   Опять было на Груманте.
   Одного дружинника, как раз в деловые часы, нача-ла хватать болезнь: скука, немогута, смертная тоска. Дружинник говорит сам себе:
   «Меня хочет одолеть цинга. Я ей не поддамся. У нас дружина малолюдна. Моя работа грузом упадет на товарищей. Встану да поработаю, пока жив».
   Через силу он сползал с нар и начинал работать. И чудное дело – лихая слабость начала отходить от него, когда он трудился.
   Дружинник всякий день и всякий час сопротивлялся немощи. Доброй мысли побеждал печаль и победил цингу: болезнь оставила его.

По уставу

   Лодья шла вдоль Новой 3емли. Для осеннего времени торопилась в русскую сторону. От напрасного ветра зашли на отстой в пустую губицу. Любопытный детинка пошел в берег. Усмотрел, далеко или близко, избушку. Толкнул дверь – у порога нагое тело. Давно кого-то не стало. А уж слышно, что с лодьи трубят в рог. Значит, припала поветерь, детине надо спешить. Он сдернул с себя все, до последней рубахи, обрядил безвестного товарища, положил на лавку, накрыл лицо платочком, добро-честно простился и, сам нагой до последней нитки, в одних бахилах, побежал к лодье.
   Кормщик говорит:
   – Ты по уставу сделал. Теперь бы надо нам сходить его похоронить, но не терпит время. Надо подыматься на Русь.
   Лодью задержали непогоды у Вайгацких берегов. Здесь она озимовала.
   Сказанный детина к весне занемог. Онемело тело, отнялись ноги, напала тоска. Написано было последнее прощанье родным. Тяжко было ночами: все спят, все молчат, только сальница горит-потрескивает, озаряя черный потолок.
   Больной спустил ноги на пол, встать не может. И видит сквозь слезы: отворилась дверь, входит незнаемый человек, спрашивает больного:
   – Что плачешь?
   – Ноги не служат.
   Незнакомый взял больного за руку:
   – Встань!
   Больной встал, дивяся.
   – Обопрись на меня. Походи по избе.
   Обнявшись, они и к двери сходили и в большой угол прошлись.
   Неведомый человек встал к огню и говорит:
   – Теперь иди ко мне один.
   Дивясь и ужасаясь, детина шагнул к человеку твердым шагом:
   – Кто ты, доброхот мой? Откуда ты?
   Незнаемый человек говорит:
   – Ужели ты меня не узнаешь? Посмотри: чья на мне рубаха, чей кафтанец, чей держу в руке платочек?
   Детина всмотрелся и ужаснулся:
   – Мой плат, мой кафтанец…
   Человек говорит:
   – Я и есть тот самый пропащий промысловщик из Пустой губы, костье которого ты прибрал, одел, опрятал. Ты совершил устав, забытого товарища помиловал. За это я пришел помиловать тебя. А кормщику скажи – он морскую заповедь переступил, не схоронил меня. То и задержали лодью непогоды.

«Устьянский правильник»

   В северо-русском промышленном мореходстве издревле существовало «обычное право», своеобразная юриспруденция, определяющая профессионально-деловые, а также морально-нравственные отношения промышленников друг к другу. Иногда эти жизненно деловые отношения закреплялись письменно. Таков «Морской устав» новоземельских промышленников. Как бы дополнением к нему может служить «Устьянский правильник».
   «Устьянский правильник» представлял собой главу рукописной книжицы (или тетради), писанной почерком XVIII века. К пунктам правил, касающихся мореходно-промышленной среды, приписаны правила общечеловеческого поведения: о том, как молодой человек должен вести себя в присутствии стариков, о вреде пьянства. Подчеркивается, что если старший велит тебе идти с ним о правую руку или посадит тебя с правой стороны, то этим он оказывает тебе честь. Если женщина сидит, положив «нога на ногу», этим она навеки уронит себя в глазах общества.
   Чрезвычайно интересна психология тех «устьянских» правил, где расцениваются поступки бедняков по отношению к богатым.
   Если ты, не стерпев вдовьих и сиротских слез, будешь красть для этих сирот у богатого, то в этом нет греха. Поступок похвальный, но половину хвалы пусть получит и невольно пострадавший богач.
   Другое постановление: если горькие, нищие люди обокрадут богатого и он не только не подаст в суд, но даже не потужит об утере, то такое разумное поведение Христос зачтет богачу за добровольную милостыню.
   Имеется любопытное объяснение, почему Никола (покровитель мореходства) имеет титул или прозвище – «скорый помощник». Оказывается, когда молишься богоматери и разным святым, они твою молитву понесут к богу и уже от бога ты получишь милость. Но Николе «вперед милость дана», то есть Николе отпущен от бога как бы лимит. Этим лимитом Никола распоряжается непосредственно, без докладов и волокиты.
   В статье «О хмелю» упоминается Никодим Сийский, автор трактата о «разноличных художествах». Никодим был родом с Онеги, в XVII веке именит был по всей Северной Двине как искуснейший живописец.
   Что касается заглавия «Устьянский правильник», то, не имея сейчас под рукою оригинала, трудно судить, все ли заглавие рукописи было мною списано. С другой стороны, и составитель (компилятор-копиист) XVIII века выписки свои озаглавливал очень кратко: «Никодимово» (правило), «Геннадиево», «Соловецких»…

 
Сия книга устав,
Помните добрый нрав,
Како у моря жити:
Чтобы бога не гневити
И люди не смешите.
 

   Мореходством нашим промышляем прибыль всем гражаном… Не доведется таковую степень тратить…
   Держитеся гораздого сего обычая. Не разорите мореходства доброго уставы.
   …Сказали Звенило Ластольцу:
   – Три чина мореходца -когда придет морская напасть и бороться с нею веселяся. Второе -когда ходит в послушании доброму кормщику…
   Собери умы свои и направи в путь. Горе, когда для домашних печалей ум мореходцу вспять зрит.
   Ежели покоренье навклиру (кормщику) напоказ содержится, а внутрь молва и мятеж, то ждет нас беспромыслица.
   Когда дружина слушает слово твое всем сердцем, знай, что ты отвечаешь за них перед богом.
   Ежели переступил устав и учинил прошибку, не лги, но повинись перед товарищи и скажи: «Простите меня!» – И огрех мимо идет.
   Ежели кто сделал ошибку, и бедственную, но понял ее, и повинился, и исправился, не могите напомянуть ему о ней.
   За которым человеком сыщется какое воровство, или татьба, или какое скаредное дело, кто сироту обидит или деньги в рост давал, того в промышленный поход не брать.
   И хотя принятые бедственные люди промышляют из-за хлеба и доли не просят, но, по превосходному разуму, долю им дать.
   …От веков повелено начатки промыслу нищим давать, мореходных и промышленных людей вдовам и сиротам. Зверя давать мерного, а не детыша. И кожа чтобы не резана, не колота.
   Которые от многие службы морские пришли в глубокую старость, давать по тому же.
   В бочках пропащую рыбу сиротам не давать, а добрую себе не оставлять. (Люта неистовая жадность. Сытости не имеет деньголюбивая душа и на последнее зло идет.)
   Кто свою братью, морскую сиротину, в пир созвать постыдится, того устыдится Христос на суде своем.
   Дочку или племянницу хромую или кривую подчиненным и меньшим людям не навязывать. Гораздых девок в господу^[14] не пихать.
   В который берег жилой придешь, где никого не знаешь, то и меньшим себя честь оказывай, как старшим.
   В чужих городах не летай глазами туда и сюда. В чужих берегах будь от баб воздержателен.
   В пустых берегах, в становых избушках, где оследиться привелось, оставлять хлебов, муки и, по силе, всякого припасу на производящих людей. По изможенью печь поправить, дров собрать и наколоть. И огнивцев, и кудельки оставить. Что здесь о терящем человеке попечаловал, то о тебе в ином месте люди вдвое порадеют.
   Когда идешь со старшим, не опережай его. Беседуя со старшим, не сядь, пока не повелит сесть. И, рассмеявшись, не кажи зубы.
   О, человече! Лучше тебе дома по миру ходити, куски собирати, нежели в море позориться, переступая вечную заповедь морскую.
   Аще кто, радея о нищих, а самому подать нечем, и он украдет у богатого и даст убогому, то несть грех. Но с полдобра вменит бог и богатому.
   Которого богатого человека обокрадут. И утеря явится велика. Но он не потужит и не поклевещет, то утерю вменит ему Христос в милостыню.

О хмелю

   Всем ведомо и всему свету давно проявлено, какая беда пьянство. Философы мысль растрясли и собрать не могут. Чины со степеней в грязь слетели. Крепкие стали дряблы, надменные опали. Храбрые оплошали, богатые обнищали.
   …Вняться надобно всякому мастеру, какова напасть пьянство. Ум художному человеку сгубит, орудие портит, добытки теряет. Пьянство дом опустошит, промысел обгложет, семью по миру пустит, в долгах утопит. Пьянство у доброго мастера хитрость отымает, красоту ума закоптит. А что скажешь – пьянство ум веселит, то коли бы так кнут веселит худую кобылу.

ДРЕВНИЕ ПАМЯТИ

Прение живота и смерти

   Живот рече:
   – Кто ты, о страшное диво? Кости наги, видение твое и голос твой – говор водный. Что гадает звон косы твоея, поведай мне?
   Смерть рече:
   – Я -детям утеха, я – старым отдых, я – рабам свобода, я – должникам льгота, я – трудящимся покой.
   Живот рече:
   – Почто стала на пути моем и говоришь немо? Пойди от нас, Смерть, в темны леса, за сини моря. А се я тебя не боюся!
   Смерть рече:
   – Пусты темны леса, усохли сини моря. Стану с тобой смертною игрою играти.
   Живот рече:
   – Тише вешней воды, ниже шелковой травы, откуда приходишь ты? О Смерть, не хочу тебе! Кому будет волосы кудрити, и лице наводити, и лазореву одежу носити?
   Смерть рече:
   – Молодым-молодехонек, зеленым-зеленехонек, о Живот, красота твоя сердце мое услади. И любовь быстрее быстрой реки, острее острого ножа.
   Живот рече:
   – Ты -косец, коси ты нивы твои, к жатве спеющие. Я – плод недозрелый, я возрастом юн. Здесь нет тебе дела!
   Смерть рече:
   – Коль сладка словеса твоя, слаще меду устам моим, О Живот, слышишь ли звон тетивы на луке моем? И се из острых остра смертная стрела, тебе уготованная.
   Живот рече:
   – Ох, увы, увы! О, Смерть, неужели я умру и не будет меня, точно меня и не было?!
   Смерть рече:
   – Сребролукого Феба пленивый и всепетую Афродиту низложивый Исус Христос, над богами бог, и той вкусия мене, горькую смерть, и в мрачный сошел Аид.
   Живот рече:
   – О смерть, власть твоя над людьми и богами! На что тебе трепетная моя юность и бледная моя красота?!
   Смерть рече:
   – День гонит ночь. Скоро кочета звопят. О Живот! Время тебе снятися с души – и умереть…
   Живот рече:
   – Ох, увы, увы! О Смерть, отпусти меня до утра! Я пойду, я возьму от любящих меня последнее целование…
   Смерть рече:
   – Не имей другу веры, не надейся на брата. Днесь целует тебя, а завтра забудет. Днесь слава угасает и любовь.
   Живот рече:
   – О други мои милые, о братия моя! Вот я отхожу от вас, как дым расходится, как вода разливается, как огонь угасает…

Любовь сильнее смерти

   У Студеного моря, в богатой Двинской земле, жили два друга юных, два брата названых, Кирик да Олеша. И была у них дружба милая и любовь заединая. Столь крепко братья крестовые друг друга любили – секли стрелою руку, кровь точили в землю и в море. Мать сыру землю и синее море призывали во свидетели. Кирик да Олеша – они одной водою умывались, одним полотенцем утирались, с одного блюда хлебы кушали, одну думу думали, один совет советали – очи в очи, уста в уста.
   Отцы их по любови морскою лодьею владели и детям то же заповедали. Кирик, старший, стал покрут обряжать, на промысел ходить, а Олеша прилежал корабельному строению.
   Пришло время, и обоим пала на ум одна и та же дева Моряшка. И дева Моряшка с обоими играет, от обоих гостинцы берет. Перестали крестовые друг другу в очи глядеть.
   В месяце феврале промышленники в море уходят, на звериные ловы. Срядился Кирик с покрутом, а сам думает: «Останется дома Олеша, его Моряшка опутает». Он говорит брату:
   – Олешенька, у нас клятва положена друг друга слушати: сряжайся на промысел!
   Олеша поперек слова не молвил, живо справился. Якоря выкатали, паруса открыли… Праматерь морская – попутная поветерь была до Кирика милостива. День да ночь – и Звериный остров в глазах. Круг острова лед. На льдинах тюленьи полежки. Соступились мужи-двиняне со зверем, учали бить.
   Богато зверя упромыслили. Освежевали, стали сальное шкурье в гору волочить. На море уж отемнело, и снег пошел. А Олеша далеко от берега забежал. Со льдины на льдину прядает; знай копье звенит, головы зверины долу клонятся. Задор овладел. Старый кормщик и обеспокоился:
   – Олеша далеко порато ушел. Море на часу вздохнет, вечерняя вода тороса от берега понесет…
   Побежал по Олешу Кирик. Бежит по Олешу, ладит его окликать, да и вздумал в своей-то голове: «Олешу море возьмет, девка Моряшка моя будет». И снова крикнуть хочет и опять молчит: окаменила сердце женская любовь. И тут ветер с горы ударил. Льдина зашевелилась, заворотилась, уладилась шествовать в море, час ее пробил.
   И слышит Кирик вопль Олешин:
   – Кирик, погибаю! Вспомни дружбу-ту милую и любовь заединую!…
   Дрогнул Кирик, прибежал в стан:
   – Мужи-двиняне! Олеша в относ попал!
   Выбежали мужики… Просторно море. Только взводень рыдает… Унесла Олешу вечерняя вода…
   Того же лета женился Кирик, Моряшка в бабах как лодья соловецкая под парусом: расписана, разрисована. А у мужа радость потерялась: Олешу зажалел.
   Заказал Кирик бабам править по брате плачную причеть, а все места не может прибрать.
   В темную осеннюю ночь вышел Кирик на гору, на глядень морской, пал на песок, простонала
   – Ах, Олеша, Олешенька!…
   И тотчас ему с моря голос Олешин донесло:
   – Кирик! Вспомни дружбу-то милую и любовь заединую!
   В тоске лютой, неутолимой прянул Крик с вершины вниз, на острые камни, сам горько взопил:
   – Мать земля, меня упокой!
   И буде кто его на ноги поставил. А земля провещилась:
   – Живи, сыне! Взыщи брата: вы клятву творили, кровь точили, меня, сыру землю, зарудили!
   По исходе зимы, вместе с птицами, облетела Поморье весть, что варяги-разбойники идут кораблем на Двину, а тулятся за льдиной, ожидают ухода поморов на промысел. Таков у них был собацкий обычай: нападать на деревню, когда дома одни жены и дети.
   И по этим вестям двиняне медлили с промыслом. Идет разливная весна, а лодейки пустуют. Тогда отобралась дружина удалой молодежи:
   – Не станем сидеть, как гнус в подполье! Варяги придут или нет, а время терять непригоже!
   Старики рассудили:
   – Нам наших сынов, ушкуйных голов, не уговорить и не постановить. Пущай разгуляются. А мы, бородатые, здесь ополчимся навстречу незваным гостям.
   Тогда невесты и матери припадают к Кирику с воплем:
   – Господине, ты поведи молодых на звериные ловы! Тебе за обычай.
   Кирик тому делу рад: сидячи на берегу, изнемог в тосках по Олеше. Жена на него зубами скрипит:
   – Чужих ребят печалуешь, а о своем доме нету печали!…
   Мужская сряда недолгая. На рассвете кричала гагара, плакали женки. Дружина взошла на корабль. У каждого лук со стрелами, копье и оскорд – булатный топор. Кирик благословил путь. Отворили парусы, и Пособная поветерь, праматерь морская, скорополучно направила путь…
   Не доведя до Звериного острова, прабаба-поветерь заспорила с внуками – встречными ветерками. Зашумела волна. А молодая дружина доверчиво спит. Кирик сам у руля. И была назавтра Олеше година.
   Студеное море на волнах стоит, по крутому взводню корабль летит. И Кирик запел:

 
Гандвиг– отец,
Морская пучина,
Возьми мою
Тоску и кручину…
 

   В том часе покрыла волну черная тень варяжской лодьи. И варяги кричат из тумана: