Што делать? Нать за царем бежать. А всем страшно: прийти с эдакой весью, дак захвоснет на один взмах. Однако главной начальник сказал:
   – Мне жись не дорога. На бутылку даите, дак слетаю.
   Чиновники говорят:
   – Ура! Мы тебе ераплан либо там дерижаб даим, только ты его за границу не угони.
   Начальник в ераплан вставился, от извошшиков деликат в кучера. Пары розвели, колесом завертели, сосвистели. Ух, порхнули кверху, знай держи хвосты козырем! Пока в городе это дело творицца, царь на Пустых островах в лютой досады сидит. Ехал ни по што, получил ничего. Ехал – ругался, што мешков мало взяли, приехал – сыпать нечего. Ни пароходов, ни сахару; хоть плачь, хоть смейся. Сидит егово величие, пиво дует. В город ни с чем показаться совесно. Вдруг глядит -дерижаб летит. Машина пшикнула, пар выпустила, из ей начальник выпал с деликатом. Начальник почал делать доклад:
   – Ваше высоко… Вот какие преднамеренны поступки фамилия ваша обнаружила… Личики свои в томном виде обнародовали. Зрителей полна плошшадь, фотографы снимают, несознательны элементы всякие слова говорят…
   Царь руками сплескался -да на дерижаб бегом. За ним начальник да деликат. Вставились, полетели. Деликат вожжами натряхиват, начальник колесом вертит, амператор пару поддает, дров в котел подкидыват… Штобы не так от народу совесно, колокольчик отвязал.
   Вот и город видать, и царски палаты. На плошшади народишко табунится. Гул идет. Меницинской персонал стоит да кланеится. Мальчишки в свистюльки свистят, в трумпетки трубят. Царь ажно сбрусвянел:
   – Андели, миру-то колько! Страм-от, страм-от какой! Деликат, правь в окно для устрашенья!
   Народ и видит – дерижаб летит, дым валит. Рра-аз! В окно залетели, обоконки высадили, стекла посыпались, за комод багром зачалились.
   Выкатил царь из машины -да к царицы.
   – Што ты, самоедка… Што ты, кольско страшилишшо!
   Аграфена засвистела:
   – Ра-а-атуйте, кто в бога верует!!
   Царь дочку за чуб сгорстал. У ей коса не коса, а смолена веревочка.
   Царь на балкон. Оттуда старуху за подол ташшит, а та за перила сграбилась да пасть на всю плошшадь отворила.
   Народ даже обмер. Не видали сроду да и до этого году. Еле царь бабку в комнату заволок:
   – Стара ты корзина! Могильна ты муха! Сидела бы о смертном часе размышляла, а не то што с балкона рожу продавать.
   Вот оне все трое сидят на полу – царица, бабка да дочка – и воют:
   – Позолоту-ту сби-и-л, ах, позолоту-ту сгубил! Ах, пропа-а-ла вся краса-а!…
   – Каку таку позолоту?!
   – Ведь нас позолотили, мы сидели да сохли-и.
   – Да это на вас золото??? Зеркало сюда!…
   Ваньки– маньки бежат с зеркалом. Смолены-ти рожи глаза розлепили, себя увидали, одночасно их в ом-морок бросило.
   Полчасика полежали, опять в уме сделались. Друго запели:
   – Держите вора-мазурика!… Хватайте бродягу!
   Царь кулаком машется:
   – Сказывайте, как дело было.
   Вот те в подолы высморкались, утерлись, рассказывают…
   Царь слушал и сам заплакал:
   – Он это! Он, злодей Капитонко, мне назлил… Он, вор, меня и из города выманил. Не семья теперь, а мостова асфальтова! Ишь пеком-то вас как сволокло… Охота народ пугать, дак сами бы сажи напахали, да розвели, да и мазали хари-ти… Дураки у меня и начальники. Кланяться пришли… Взяли бы да из пожарного насоса дунули по окнам-то. Холеры вы, вас ведь теперь надо шкрапить…
   – Ничего, папенька, мы шшолоку наварим, и пусть поломойки личики наши кажно утро шоркают.
   Царь побегал-побегал по горнице, на крыльцо вылетел.
   Народишко, который ради скандалу прибежал, с крыльца шарахнулся.
   Царь кричит:
   – Стой! Нет ли человека, кто мужика со смолой в рожу видел?
   Выскочили вперед две торговки, одна селедошница, друга с огурцами:
   – Видели, видели! Мушшина бородатый в сертуке туда полз с туесом, а обратно порозной.
   – В котору сторону пошел?
   – А будто по мосту да в Заречье справил.
   – Тройку коней сюда! – царь кричит.
   Тройку подали. Царь с адъютантом сел, да как дунули-дунули, только пыль свилась да народ на карачки стал. Через мост, к зарецким кабакам, перепорхнули. Катают туда-сюда, спрашивают про Капитонка:
   – Тут?
   – Нет, не тут.
   – Тут?
   – Нет, не этта!
   Буди в Канской мох мужичонко провалился… А Капитонко ведь там и был. Учуял за собой погоню – бороду, метлу-ту, отвязал, забежал в избушку. Там старуха самовар ставит, уголье по полу месит.
   – Ты, бабушка, с чем тут?!
   – Чай пить средилась. А ты хто?
   – Чай пить?! Смертной час пришел, а она чай пить… Царь сюда катит, он тя застрелит.
   – Благодетель, не оставь старуху!
   – Затем и тороплюсь. Скидовай скорей сарафанишко да платок, в рогозу завернись да садись под трубу заместо самовара.
   Живехонько они переменились. Капитонко уж в сарафане да в платке по избы летат, самовар прячет, бабку в рогозу вертит, на карачки ей ставит, самоварну трубу ей на голову нахлобучил:
   – Кипи!
   Тут двери размахнулись, царь в избу. Видит – старуха около печки обрежаится:
   – Бабка, не слыхала, этта мужик в сертуке мимо не ехал?
   А Капитонко бабьим голосом:
   – Как не видеть! Даве мимо порхнул, дак пыль столбом.
   – В котору сторону?
   – Не знай, как тебе россказать… Наша волость – одны болота да леса. Без провожатого не суниссе.
   – Ты-та знашь место?
   – Родилась тут.
   – Бабка, съезди с моим адъютантом, покажи дорогу – найти этого мужика… А я тут посижу, боле весь росслаб, роспался… Справиссе с заданием, дак обзолочу!
   Мазурик-то и смекат:
   – Золотить нас не нать, а дело состряпам. Сидите, грейте тут самоварчик, мы скоро воротимся, чай пить будем.
   Капитонко в платок рожу пуще замотал -да марш в царску коляску. Только в лесок заехали, эта поддельна старуха на ножку справилась, за адъютанта сграбилась да выкинула его на дорогу; вожжи подобрала, да только Капитонка и видели.
   А царь сидит, на столе чашки расставлят.
   Бедна старуха под трубой – ни гу-гу.
   На улице и темнеть стало. Царю скучно:
   – Што эко самовар-от долго не кипит?
   Его величество трубу снял, давай старухе уголье в рот накладывать… Удивляется, што тако устройство. Потом сапог скинул, бабке рожу накрыл, стал уголье раздувать. Старуха со страху еле жива, загудела она, зашумела, по полу ручей побежал…
   Царь забегал:
   – Ох-ти мне! Самовар-от ушел, а их чай пить нету. Скоре надо заварить…
   Хочет самовар на стол поставить.
   – На! Где ручки-те?
   Старуху за бока прижал, а та смерть шшекотки боится: она как визгнет не по-хорошему… И царь со страху сревел -да на шкап. А старуху уж смех одолел. Она из рогозы вылезла.
   – Ваше величество, господин амператор! Не иначе, што разбойник-от этот и был. Как он нас обоих обмакулил, омманул…
   Ночью царь задами да огородами пробрался домой, да с той поры и запил, бажоной.
   А Капитонко в заграницу на тройке укатил и поживат там, руки в карманах ходит, посвистыват.

Судное дело Ерша с Лещом

   Зачинается-починается сказка долгая, повесть добрая.
   Ходило Ершишко, ходило хвастунишко с малыми ребятишками на худых санишках о трех копылишках по быстрым рекам, по глубоким водам. Прожился Ерш, проскудался. Ни постлать у Ерша, ни окутаться, и в рот положить нечего.
   Приволокся Ерш во славное озеро Онего. Володеет озером рыба Лещ. Тут лещи – старожилы, тут Лещова вотчина и дедина со всем родом-племенем. Закланялось Ершишко рыбе Лещу. Ерш кланяться горазд: он челом бьет, затылком в пол колотит:
   – Ой еси, сударь рыба Лещ! Пусти меня, странного человека, на подворье ночь переночевать. За то тебя бог не оставит, родителям твоим царство небесное…
   Пустил Лещ Ерша ночь обночевать.
   А Ерш ночь ночевал, и две ночевал… Год жил, и два жил!… И наплодилось в озере Онеге ершей втрое, впятеро против лещей. А рыба ерш ростом мала, да щетина у ей, как рогатины. Почали ерши по озеру похаживати, почали лещей под ребра подкалывати. Три года лещи белого свету не видали, три года лещи чистой воды не пивали.
   С этой напасти заводилась в озере Онеге бой-драка великая. Бились-дрались лещи с ершами от Петрова до покрова. И по этой лещовой правде взяли лещи Ерша в полон, рот завязали, к судье привели.
   Судья – рыба Сом с большим усом – сидит нога на ногу.
   Говорит Лещ:
   – Вот, господин судья… Жили мы, лещи, в озере Онежском, ниоткуда не изобижены. Озеро Онего век было Лещова вотчина и дедина. Есть у меня на это письма, и грамоты, и судные записи. Откуль взялся в озере Онеге Ершишко Щетинников, не ждан, не зван? Лисий хвост подвесил, выпросился у меня в Онеге ночь перележать. И я за его сиротство, ради малых ребят на одну ночь пустил. А он, вор, ночь ночевал, и две ночевал. Год жил, и два жил… И теперь ершей в озере впятеро больше против нас, лещей. Да та худа рыба ерши ростом мала, а щетина у их, что лютые рогатины. И они по озеру нахвально похаживают, лещей под ребра подкалывают. Наши деушки-лещихи постатно себя ведут, постатно по улочке идут, а ерши наших девок худыми словами лают. С этой беды заводилась у нас с ершами драка немилостива, и по моей Лещовой таланести взяли мы Ершишко Щетинникова в полон и к тебе привели: сидите вы, судьи, на кривде, судите по правде!
   Говорит судья – рыба Сом:
   – Каки у тя, Леща, есть свидетели, что озеро ваше, лещово?
   Лещ говорит:
   – Нас, лещей, каждый знает. Спроси рыбу Семгу да рыбу Сига. Живут в озере Ладожском.
   Спрашивает судья Ерша:
   – Ты, ответчик Ерш, шлесся ли на таковых Лещовых свидетелей, Семгу да Сига?
   Ерш отвечает:
   – Слаться нам, бедным людям, на таковых самосильных людей, Семгу и Сига, не мочно. Рыба Семга да рыба Сиг люди богатые. Вместе с лещами пьют и едят. И хотят они нас, малых людей, изгубить.
   Судья говорит:
   – Слышишь, истец Лещ. Ерш отвод делает… Еще какие у тебя есть свидетели-посредственники?
   Лещ говорит:
   – Еще знают мою правду честна вдова Щука да батюшко Налим. Живут в Неве-реке, под городом Питером.
   Спрашивает судья Сом:
   – Честна вдова Щука да батюшко Налим тебе, Ершу, годны ли в свидетели?
   Ерш в уме водит: «Рыба Налим – у его глаза малы, губища толсты, брюхо большо, ходить тяжело, грамотой не доволен. Он не пойдет на суд. А Щука – она пестра, грамотой востра, вся в меня, в Ерша. Она меня не выдаст».
   И Ерш говорит:
   – Честна вдова Щука да батюшко Налим-то общая правда, на тех шлюся.
   Посылает судья – рыба Сом – Ельца-стрельца, пристава Карася, понятого Судака по честну вдову Щуку, по батюшку Налима.
   Побежали Елец-стрелец, пристав Карась, понятой Судак из Онега-озера на Ладогу, с Ладоги на матушку Неву-реку. Стали щупать, нашли Щуку. Учали батюшку Налима искать. День искали и два искали, не пили не ели и спать не валились. На третьи сутки -день к вечеру, солнце к западу – увидали под островом Васильевским колодину. Колодину отворотили – под колодиной батюшко Налим сидит.
   Елец– стрелец, пристав Карась, понятой Судак челом ударили:
   – Здравствуешь, сударь-батюшко Налим! Зовет тебя судья – рыба Сом с большим усом – во славное озеро Онего во свидетели.
   – О-о, робята! Я человек старой, у меня брюхо большо, мне идтить тяжело, язык толстой, непромятой, глаза малы -далеко не вижу, перед судьями не стаивал, у меня речь не умильна… Нате вам по гривенке. Не иду на суд!
   Привели на суд Щуку.
   Суд завелся.
   Вот судья – рыба Сом – сгремел на Ерша:
   – Сказывай, ответчик Ерш, каки у тя на Онежское озеро есть письма и крепости, памяти и грамоты?
   И Ерш ответ держит:
   – У моего-то папеньки была в озере Онежском избишка, в избишке были сенишки, в сенишках была клетишка, а в клетишке сундучишко под замчишком. В этом сундучишке под замчишком были у меня, доброго человека, книги, и грамоты, и судные записи, что озеро Онего – наша, ершова вотчина. А когда, грех наших ради, наше славное Онего горело, тогда и тятенькина избишка, и сенишки, и клетишка, и сундучишко под замчишком, и книги, и грамоты, и судные записи – все сгорело, ничего вытащить не могли.
   В те поры Леща, и Щуку, и всех добрых людей, которые рыбы из озера Онега, горе взяло:
   – Врешь ты, страхиля! Нища ты коробка, кисла ты шерсть! Наше славное озеро Онего на веку не гарывало, а у тебя, у бродяги, там избы не бывало!
   А Ерша стыд не имет. Он заржал не по-хорошему да опять свое звонит:
   – Был у моего тятеньки дворец на семи верстах, на семи столбах. На полатях бобры, под полатями ковры – и то все пригорело… А нас, ершей, знают в Питере, и в Москве, и в Соломбальской слободе, и покупают нас, ершей, дорогою ценою. И варят нас с перцем и с шафраном, и великие господа, с похмелья кушавши, поздравляют…
   И честна вдова Щука не стерпела:
   – Нищая ты копейка! На овчине сидишь, про соболи сказываешь! Тридцать ты лет под порогом стоял, куски просил. А кто тебя, Ерша, знает да ведает, тот без хлеба обедает. Останется у голи кабацкой от пропою копейка, дак на эту копейку вас, ершей, сотню купят. А и уху сварят – не столько наедят, сколько расплюют.
   И Ерш к Щуке подскочил и ей плюху дал:
   – Вот тебе раз! Другой бабушка даст!
   И Щука запастила во весь двор:
   – Караул, убивают! А озеро Онего век было Лещово, а не Ершово! Лещово, а не Ершово!
   Судья возгласил:
   – Быть по сему! Получай, Ерш, приказ от суда: уваливай из озера Онега.
   Ерш в ответ:
   – На ваши суды плюю и сморкаю!
   И Ерш хвостом вернул, головой тряхнул, плюнул в глаза всей честной братии, только его и видели.
   Пошел Ершишко, пошел хвастунишко на худых санишках о трех копылишках с малыми ребятишками по быстрым рекам, по глубоким водам. По пути у Леща в дому все окончательно выхвостал…
   Из Онега-озера Ерш на Белоозеро, с Белаозера в Волгу-реку.
   Река Волга широка и долга.
   Стоит в Волге-реке Осетер. Тут Осетрова вотчина и дедина.
   Закланялось Ершишко рыбе Осетру, челом бьет, затылком в пол колотит:
   – Ой еси, рыба Осетер! Пусти меня в Волге-реке одну ночь перележать. За то тебя бог не оставит. Родителям вашим царство небесное…
   А рыба Осетер хитра и мудра. Она знает Ерша.
   – Не пущу!
   Ерш на него с кулаками. Ерша схватили, с крыльца спустили.
   Ерш придумывает: «Рыба Осетер хитра-мудра, а если будет вода мутна, Осетер в гости пойдет и невода не минует».
   Начал Ерш Волгу-матушку со дна воротить, с берегов рыть. Волга-река замутилась, со желтым песком смешалась.
   Стали люди поговаривать:
   – О, сколько рыбы поднялось! Воду замутили…
   Люди невод сшили, стали рыбу промышлять. А рыба Осетер хитра-мудра: видит, вода мутна – и она дома сидит, в гости не ходит.
   Это Ершу хуже ножа. Он мимо Осетровых хором свищет, рад оконцы выстегать.
   – Эй ты, Осетрина, старая корзина! Отпирай окна и двери, будем драться четыре недели. И я тебе голову оторву. Схожу сейчас пообедаю и приду тебя, Осетра, убивать.
   Пошел Ершишко обедать да и попал в невод. Из невода в медный котел. Уху из Ерша сварили, хлебать стали. Не столько съели, сколько расплевали. А хоть рыба костлива, да уха хороша… Сказка вся, больше врать нельзя.

Дивный гудочек

   У отца, у матери был сынок Романушко и дочка – девка Восьмуха. Романушко – желанное дитятко, его хоть в воду пошли. А у Восьмухи руки загребущие, глаза завидущие.
   Пришло красное лето. Кругом деревни лежат белые оленьи мхи. родятся ягодки красные и синие. Стали брат с сестрой на мох ходить, ягодки брать.
   Матка им говорит однажды:
   – Тятенька из-за моря поясок привез атласный лазорева цвету. Кто сегодня больше ягод принесет, тому и пояс.
   Пришли ребята на мох, берут ягоду-морошку. Брателко все в коробок да в коробок, а сеструха все в рот да в рот.
   В полдни стало жарко, солнечно.
   У Романушки ягод класть некуда, а у Восьмухи две морошины в коробу катаются и те мелки и зелены.
   Она и сдумала думку и говорит:
   – Братец, солнце уж на обеднике! Ляг ко мне на колени, я тебе головушку частым гребешком буду учесывать.
   Романушко привалился к сестре в колени. И только у него глазки сошлись, она нанесла нож да и ткнула ему в белое горлышко… И не пуховую постелю постилает, не атласным одеялом одевает, – положила брателка в болотную жемь, укутала, укрыла белым мохом. Братневы ягодки себе высыпала. Домой пришла, ягоды явила:
   – Без расклонки брала, выдать мне-ка атласный пояс!
   – Романушко где-ка?
   – Заблудился. Его лесной царь увел.
   Люди в лес побежали, Романушку заискали, в колокол зазвонили… Романушко не услышал, на звон колокольный не вышел. Только стала над ним на болотце расти кудрявая рябина.
   Ходят по Руси веселые люди – скоморохи, народ утешают песнями да гуслями. Поводырь у скоморохов свет Вавило. И пришли они на белые оленьи мхи, где Романушко лежит. Видит Вавило рябинку, высек тесинку, сделал гудок с погудалом. Не успел погудальце на гудок наложить, запел из гудочка голосок жалобно, печально:
 
Скоморохи, потихоньку,
Веселые, полегоньку!
Зла меня сестрица убила,
В белый мох положила
За ягодки за красны,
За поясок за атласный!
 
   Продрожье взяло скоморохов:
   – Эко диво, небывалое дело! Гудок человеческим языком выговаривает!
   А Вавило-скоморох говорит:
   – В этом гудке велика сила и угодье.
   Вот идут скоморохи по дороге да в ту самую деревню, где Романушкин дом. Поколотились, ночь перележать попросились:
   – Пусти, хозяин, веселых людей – скоморохов!
   – Скоморохи, здесь не до веселья! У нас сын потерялся!
   Вавило говорит:
   – На-ко ты, хозяин, на гудке сыграй. Не объявится ли тебе какого дива.
   Не поспел отец погудальце на гудок наложить, запел из гудочка печальный Романушкин голосок:
 
Тятенька, потихоньку,
Миленький, полегоньку!
Зла меня сестрица убила,
В белые мхи положила
За ягодки за красны,
За поясок за атласный!
 
   Мать-то услыхала! Подкосились у нея с колен резвы ноженьки, подломилися с локот белы рученьки, перепало в груди ретиво сердце:
   – Дайте мне! Дайте скорее!…
   Не поспела матерь погудальце на гудок наложить, запел гудок, завыговаривал:
 
Маменька, потихоньку,
Родненька, полегоньку!
Зла меня сестрица убила,
В белый меня мох положила
За ягодки за красны,
За поясок за атласный!
 
   Пала мать на пол, клубышком закаталась… И почто с печали смерть не придет, с кручины душу не вынет!
   Сошлась родня и вся порода, собрались порядовные соседи. Ставят перед народом девку Восьмуху и дают ей гудок:
   – На-ко, ты играй!
   Побелела Восьмуха, как куропать. Не успела погудальце на гудок наложить, и гудок поет грозно и жалобно:
 
Сестрица, потихоньку,
Родненька, полегоньку!
Ты меня убила,
В белые мхи схоронила
За ягодки за красны,
За поясок за атласный!
 
   Восьмуха шибла погудальце об пол. Вавило подхватил да стегнул девку в пояс. Она перекинулась вороной, села на подоконник, каркнула три раза и вылетела оконцем.
   Скоморохи привели родителей и народ на болото. Вавило повелел снять мох под рябиной…
   Мать видит Романушку, бьет ладонями свое лицо белое.
   А Вавило говорит:
   – Не плачьте! Ноне время веселью и час красоте! Заиграл Вавило во гудочек, а во звончатый во переладец, и народ запел:
 
Грозная туча, накатися,
Светлы дожди, упадите!
Романушко, убудися,
На белый свет воротися!
 
   И летает погудало по струнам, как синяя молния. Гременул гром. Над белыми мхами развеличилось облако и упало светлым дождем на Романушку. И ожил дитя, разбудился, от мертвого сна прохватился. Из-под кустышка вставал серым заюшком, из-под белого мха горностаюшком. Людям на диво, отцу-матери на радость, веселым людям – скоморохам на славу.

Пойга и Лиса

   Жил юный Пойга Корелянин. Жил житьем у вершины реки. Наехала на него шведка Кулимана[22] , дом и оленей схватила. Пойга и пошел вниз по реке. У Лисьей горы изготовил ловушку и пошел умыться. Видит – на воде карбас, в нем спят. На берегу девица, не спит. Ночь летняя, сияющая.
   Пойга испугался красоты этой девицы:
   – Ты не звезда ли утренница?
   Она засмеялась:
   – Если я звезда, ты, должно быть, месяц молодой. По сказкам, он гоняется за утренней звездой.
   – Чья же ты?
   – Я дочь вдовы Устьянки. В карбасе моя дружина, пять уверенных старух. Плавали по ягоды по мамкину указу.
   Пойга взмолился к ней:
   – Девица, подожди здесь! Я тебе гостинец принесу, лисичку.
   Он к ловушкам поспешил к своим – туда залезли Лисьи дети. Он обрадовался: «Не худой будет подарок для девицы».
   И тут прибежала Лисья мать. Стала бить челом и плакаться:
   – Пойга, милый, отдай мне моих детей!
   Он говорит:
   – На что много плачешь, Лиса? Мне твое горе внятно. Меня самого шведская Кулимана обидела. Возьми детей.
   Пока Лиса да Пойга разговаривали, старух на карбасе заели комары. Устьянкина дочь и уплыла домой…
   Пойга опять идет вниз по реке.
   На новый месяц догоняет его Лисья мать. Пойга удивился:
   – Ты на кого детей-то бросила?
   Лисица говорит:
   – Есть у меня родни-то. Это ты один, как месяц в небе. Я тебя женю на дочери вдовы Устьянки. За твое добро тебе добро доспею.
   Вот они дошли до Устья. Тут сделали шатер из белого моху. Лисица говорит:
   – Пойга, нет ли у тебя хоть медной денежки?
   – У меня серебряных копеек пять.
   Лисица прибежала в дом к Устьянке и говорит:
   – Государыня Устьянка, Пойга, мой сынок, просит мерку-четверик: хочет жито мерить.
   – Возьми.
   Лисина принесла мерку в шатер, запихала в заклеп две серебряные денежки и несет мерку обратно:
   – Государыня Устьянка, дай меру побольше – четвериком мерить долго.
   Вдова дала Лисе полмеру и говорит дочери:
   – Гляди, в четверике-то серебро застряло. Вот какое «жито» меряют, хитряги!
   Лиса опять там в полмеру за обруч влепила три серебряных копейцы и несет обратно. Устьянка опять приметила серебро, однако виду не подала, спрашивает:
   – Для какого случая зерно-то меряли?
   – Жениться собирается.
   – Пожиточному человеку что собираться? Посватался – и все.
   – Государыня Устьянка, я ведь и пришла твою дочку сватать.
   Вдова говорит:
   – Надобно жениха-то в лицо поглядеть.
   Ведет Лисица Пойгу на смотрины и думает: «Не гораздо ты, жених, одет. В чем зверя промышляем, в том и свататься идем». А идут они через болото, по жерди ступают. Лиса и подвернулась Пойге под ноги, он и слетел в болото.
   На сухое место выбрался, заплакал:
   – Испугается меня теперь невеста. Скажет, черт из болота вылез…
   А Лиса над ним впокаточку хохочет:
   – Сохни тут, тетеря косолапая! Я хорошую одежу принесу.
   Лисица к Устьянке прилетела:
   – Как быть, государыня? С женихом-то смех и горе! К вам на смотрины торопился, на болоте подопнулся и ляпнул в грязь. Обиделся, назад пошел.
   Вдова зашумела на Лису:
   – Как это назад пошел?! Глупая ты сватья! Возьми вот мужа моего одежу. Пусть переоденется да к нам, к горячим пирогам.
   Вот Пойга в дом заходит. Невеста шепнула ему украдкой в сенях:
   – Ты виду не показывай, что мы встречались.
   Пойга за столом сидит, ни на кого не глядит, только на себя: глянется ему кафтан василькового сукна, с серебряными пуговками.
   Вдова и шепчет Лисе:
   – Что это жених-то только на себя и смотрит?
   Лисица отвечает:
   – Он в соболях, в куницах ведь привык ходить. Ему неловко в смирном-то кафтанчике.
   Вдова и говорит Пойге:
   – Ну, добрый молодец, сидишь ты – как свеча горишь. Не слышно от тебя ни вздора, ни пустого разговора. Ты и мне и дочке по уму, по сердцу, Однако, по обычаю, надо съездить посмотреть твой дом, твое житье– бытье.
   Пойга смутился: как быть? Ведь дом-то шведка схватила.
   А Лиса ему глазком мигает, чтобы помалкивал, и говорит:
   – Обряжай, Устьянка, карбас. Возьми в товарищи уверенных людей, и поплывем смотреть житье женихово. Не забудь взять в карбас корабельный рог.
   Вот плывет дружина в карбасе: Устьянка с дочкой, Пойга, да Лиса, да пять уверенных старух. Подвигались мешкотно: по реке пороги каменные; однако до вершины добрались.
   На заре на утренней Лисица говорит:
   – Теперь до нашего житья рукой подать. Я побегу по берегу, встречу приготовлю. А вы, как только солнышко взойдет, что есть силы в рог трубите. Гребите к нашему двору и в рог трубите неумолчно.
   Лисица добежала до Пойгина двора и залезла в дом. Шведка Кулимана еще спит-храпит. По стенам висит и по углам лежит Пойгино добро: шкуры лисьи, куньи, беличьи, оленьи.
   В эту пору из-за лесу выглянуло солнце. И по речке будто гром сгремел – затрубили в рог. Кулимана с постели ссыпалась, ничего понять не может.
   А Лисица верещит:
   – Дождалась беды, кикимора? Это Русь трубит!
   Кулимана по избе бегает, из угла в угол суется, лисиц, куниц под печку прячет:
   – Ох, беда! Я-то куда? Я-то куда?
   Лиса говорит:
   – Твои слуги-кнехты где?
   Кулимана вопит:
   – Кнехты мне не оборона! У стада были, у оленей, а теперь, как русский звук учуяли, побежали в запад. Так летят, что пуля не догонит.
   Лиса говорит:
   – Тебе, чертовка, надо спрятаться. Я при дороге бочку видела. Лезь в эту бочку.
   Кулимана толста была, еле запихалась в бочку. Лисица сверху крышку вбила:
   – Хранись тут, Кулимана, в бочку поймана. Не пыши и не дыши. Я потом велю тебя в сторонку откатить.