Шхиян Сергей. Черный магистр

   Я тут же отправился в конец усадьбы и занялся «спортивными процедурами», чтобы прийти в себя. Доведя себя до изнеможения, облился у колодца холодной водой и вернулся в дом. Екатерина Дмитриевна уже вышла и ждала меня завтракать.
   Почему-то она не поднимала глаза и больше смотрела на узоры скатерти, чем по сторонам. Мы молча начали есть. Когда мы окончился завтрак, я поблагодарил хозяйку и собрался выйти из-за стола, но остался сидеть. У нас составился забавный тандем: мы сидели друг против друга и молчали.
   – Вы говорили, что мне нужно лечиться, – не выдержав молчания, спросила Кудряшова. – Я серьезно больна?
   – Вы больны, но не совсем обычной болезнью, – сказал я, не зная, как с ней объясняться.
   Екатерина Дмитриевна удивленно посмотрела на меня.
   – Так что же это за болезнь?
   – Я не осмеливаюсь сказать, чтобы вас не обидеть...
   – Вы считаете, что у меня... дурная болезнь?
   – Господи, что вы такое говорите! Ваша болезнь связана с тем, что у вас нет мужа...
   – Я вас не понимаю, – произнесла Екатерина Дмитриевна, то краснея, то бледнея.
   – Вот видите, не стоило мне вам этого говорить. Вы на меня обиделись!
   – Нет, что вы, я не обиделась, я правда ничего не Понимаю. Какое имеет отношение головная боль к замужеству?
   Хотите, верьте, хотите, нет, но я впервые в жизни не Знал, что сказать. Вдова смотрела на меня такими прозрачными, непонимающими глазами, что я заподозрил ее в искренней неосведомленности.
   – Вы ведь были замужем!
   – Да, была.
   – У вас с мужем были особые отношения, не такие, как с остальными людьми?
   – Были.
   – Ну, вот, вам их не хватает. От этого у вас и головные боли. Теперь понятно?
   – Да, да, конечно, теперь понятно. Только почему вы сказали, что я могу на вас обидеться?
   – Мне показалось. Вы так романтичны...
   – Значит, чтобы у меня не болела голова, мне нужно ездить по лавкам не одной, а с мужчиной, – после долгого раздумья констатировала Кудряшова.
   – Куда ездить? – переспросил я.
   – По магазинам. Иван Иванович всегда ездил со мной.
   – Екатерина Дмитриевна, вы это серьезно? Вы, что не знаете, какие отношения существуют между мужчинами и женщинами?
   – Как это не знаю, конечно, знаю. Люди вступают в брак и вместе живут.
   – Ага, чтобы под ручку ходить по лавкам?
   – Да, но не только, они вместе принимают гостей, ходят в церковь и много что еще делают.
   – А откуда у них дети берутся?! – почти закричал я.
   – Господь дает, – серьезно ответила эта идиотка. – Чтобы родился ребеночек, надо съездить на моления в святые места. Я ездила, но Господь не внял...
   Мне стало смешно. Честно говоря, я даже не предполагал, что на свете могут существовать настолько наивные люди.
   – Вы, что в институте благородных девиц учились? – поинтересовался я.
   – Как вы узнали? Только не в институте, а пансионе, я ведь не дворянка.
   – Догадался. А сколько было лет вашему мужу?
   – Не знаю, он был немного младше дедушки.
   – Тогда зачем он женился?
   – Дедушка захотел, они были компаньонами, и нужно было объединить капиталы.
   – Понятно. Ваш дедушка и в молодости не был Спинозой, а к старости совсем сбрендил. Вы бы хоть с бабушкой Дуней поговорили, зачем люди женятся.
   – Я сказала какую-то глупость?
   – Пожалуй, нет, вы просто плохо информированы.
   – Алексей Григорьевич, вы так со мной разговариваете, что мне делается стыдно, только я не пойму отчего.
   – Это в вас говорят инстинкты.
   – Какие инстинкты, и что они говорят?
   – Вы что в пансионе изучали?
   – Многое. Домоводство, вышивку, музыку, литературу, арифметику, вам все дисциплины назвать?
   – Пожалуй, не надо. А девочки в пансионе ничего про мужчин и женщин не говорили? То, что вам казалось непонятным?
   – Почему не говорили, многие обожали нашего священника и директрису. Только что в том непонятного?
   – Екатерина Дмитриевна, голубушка, можно, я пока вам ничего не буду объяснять. Вы для начала расспросите Марьяшу, она вам расскажет основу, так сказать, супружеских отношений, а я отвечу на непонятные вопросы. Вам, кстати, нравится доктор Неверов?
   – Да, он очень милый молодой человек.
   – Вы его, случайно, не обожаете?
   – Нет, как можно, он совсем молодой и потом... я не знаю, как объяснить, но в нем есть что-то такое, не совсем понятное... Он смотрит на меня очень странным взглядом, я мешаюсь...
   За разговорами завтрак наш давно простыл и был убран почти нетронутым. Мы одновременно встали из-за стола и разошлись по своим комнатам. Екатерина Дмитриевна ушла немного поспешнее, чем всегда. Я догадался, что она торопилась расспросить горничную о тайнах полов.
   К обеду хозяйка не вышла. Я спросил Марьяшу, что с барыней, она хмыкнула и хитро на меня посмотрела.
   Отложив обед на потом, я пошел объясняться. На мой стук никто не ответил, и я без разрешения вошел в спальню. Екатерина Дмитриевна сидела в кресле, закрыв глаза платочком.
   – Что случилось, – встревоженно спросил я. – У вас опять болит голова?
   Кудряшова не ответила, только отрицательно покачала головой.
   – Вы чем-то расстроены?
   – Ах, оставьте меня, – проговорила она и заплакала.
   Понятное дело, я ее не оставил. Напротив, придвинул второе кресло и уселся рядом, почти касаясь ее колен своими.
   – Ну, что вы, голубушка, право, как можно. Что случилось такого ужасного?
   – Ах, как вы могли! Оказывается, вы все знали! Это просто ужасно! – восклицала между всхлипываниями Екатерина Дмитриевна. – Вы теперь будете меня презирать!
   – Да за что я вас должен презирать! – возмутился я. – Что я сделал вам плохого?!
   – Уйдите, ради Бога, уйдите! Мне так стыдно!
   – Вот вы поминаете Господа, а между тем, сомневаетесь в Его мудрости, – с упреком сказал я.
   Однако, Екатерина Дмитриевна меня не слушала, рыдая все громче и отчаянней, Я сходил на кухню и принес ей стакан холодной воды. Чтобы заставить ее выпить, пришлось почти силой отрывать от лица ладони. В конце концов, я победил, и она, стуча зубами по краю стакана, сделала несколько глотков.
   – Я больше никогда не смогу посмотреть вам в глаза, – заявила зареванная красавица, опять пряча лицо в мокрый платок.
   Когда взрыв отчаянья немного утих, я опять привлек к себе на свою помощь Бога.
   – Когда Господь создал человека, он намеренно разделил его на две половинки, чтобы они могли соединиться воедино, – толковал я. – По вашему же мнению выходит, что Господь Бог поступил неправильно. Вспомните писание, что Он велел: «Плодитесь и размножайтесь». Так что в этом может быть порочного и стыдного?!
   Постепенно мои слова начали доходить до страдалицы, и рыдания сделались чуть тише.
   – Кто же виноват, – продолжил я, – что в вашем пансионе не преподавали зоологию и биологию. Вышивание вещь хорошая, но детей нужно учить и основам живой природы.
   – Но ведь это Дьявол под видом змея искусил Адама и Еву, значит это грех! – вступила в дискуссию Екатерина Дмитриевна, перестав плакать.
   – А кто создал Дьявола, разве не сам Господь? Притом Спаситель своей кровью искупил первородный грех! Простите, Екатерина Дмитриевна, вы ведь образованная женщина, Гете читали и Жорж Санд. Почему же вы к самым возвышенным проявлениям человеческого духа, к любви, относитесь как к чему-то грязному и постыдному!
   В ходе спора я сделал вывод, что в благородных пансионах девушек учат не очень хорошо. Против моего относительно регулярного образования пансионерка не выстояла. Спасовала от простеньких логических построений...
   Сомневаюсь, что мне удалось убедить Екатерину Дмитриевну в том, что великая любовь проявляется не только в совместном любовании луной, но плакать она окончательно перестала.
   Спор наш не прекратился, он начал носить познавательно эротический характер. Теперь мы говорили о любви с легкой примесью чувственности. Несмотря на разъяснения Марьяши, механику отношений полов хозяйка продолжала представлять себе очень смутно. Я не рискнул продолжить просвещение из-за боязни увлечься предметом и перейти к практическим действиям. В принципе это было возможно, но грозило большими осложнениями в дальнейшем.

Глава 4

   О эти разговоры о любви! Как они постепенно засасывают участников в омут чувственности. Теперь, когда мы бывали наедине, я уже почти не отпускал прелестную ручку и периодически, словно невзначай, подносил к губам. Этого больше не возбранялось, и бровки не хмурились.
   Когда мне оставалось совсем немногое, плавно перейти от разговоров о платонической любви к женской эмансипации и, воспользовавшись неопытностью оппонентки, погубить смертельным грехом ее душу, я брал себя в руки. Каждый раз все с большим трудом.
   – А не пойти ли нам пообедать? – как-то сказал я, в очередной раз разрушая прозой жизни греховное наваждение. Екатерина Дмитриевна опомнилась, отняла у меня руку и встала со своего кресла так, будто между рами ничего и не происходило.
   – Пожалуй, я тоже голодна, – согласилась она, и мы перешли в столовую.
   За столом, когда мы ели перестоявший обед, разговор велся на другие темы. Любовь и все, что с ней связано, мы аккуратно обходили. Екатерина Дмитриевна принялась рассказывать, что произошло в стране за последние пятьдесят лет, и я убедился, что в ее пансионе историю тоже толком не изучали. Про войну с Наполеоном она еще немного знала, а о восстании декабристов даже не слышала. Это было удивительно, потому что в ее книжных шкафах стояло много хороших книг, и что-нибудь о таком важном событии должно было непременно просочиться через николаевскую цензуру.
   Возможно, предполагая, что я все равно ничего не знаю о прошлом, она намеренно пропустила этот эпизод истории. Впрочем, и последней войне она почти не уделила внимания, хотя та была совсем недавно.
   Чем дольше я общался с Кудряшовой, тем более противоречивые чувства у меня возникали. Катя была воспитана и образована очень неровно. С одной стороны стремилась к равноправию, с другой – примитивно боялась греха и «чужой молвы». Много читала, но отличить хорошую книгу от плохой не могла. Ее совсем не заинтересовал Л.Толстой, только что ставший широко известным. Она не слышала о Гоголе и лучшим российским романом считала «Ивана Выжигина» Фадея Булгарина, автора, сколько я помнил, ставшего в истории литературы образцом выжиги и конъюнктурщика, сумевшего сделать из журналистики и писательства выгодный бизнес.
   Сравнивать Екатерину Дмитриевну с Алей, было бы «некорректно», как говорят наши политиканы, когда не хотят ответить на прямо поставленный вопрос. Однако, если их все-таки сравнить, то мне кажется, что Аля была интересна своей искренностью и органичностью, а Екатерина Дмитриевна – непредсказуемостью. Не знаю, в кого из них я бы влюбился, если бы довелось встреть этих женщин одновременно, пока же я путался в противоречивых чувствах и хотел обеих.
   После этого «незавершенного» обеда хозяйка отправилась к себе, а я решил проведать свою «машину времени». Планов на будущее у меня пока не было, но я не исключал, что после возвращения Дуни попытаюсь отправиться «домой».
   В начале пятого после полудня я огородами, напрямик, пошел к своей роковой «хоромине». Троицк по-прежнему не изобиловал многолюдством, и никто не встретился мне на пути. Через пятнадцать минут быстрой ходьбы я уже подходил к замку. Шел, открыто, не таясь, не ожидая особых неожиданностей. Когда я попал в это время, «хоромина» была в плачевном состоянии, и я не думал, что попасть в него будет трудно. Однако, приблизившись, увидел, что из открытых настежь ворот выезжает крестьянская телега. Мужичок на облучке вежливо снял шапку и поклонился. Был он самым обычным возчиком, без налета средневекового колорита.
   – Доброго здоровья, ваше степенство, – приветствовал он меня.
   – Бог в помощь, – ответил я, останавливаясь.
   – Спасибо, – ответил мужик, кланяясь, и придержал лошадь.
   – Смотрю, ворота открыты, никак какую работу делаешь? – поинтересовался я.
   – Так Андрей Степанович начали здесь анбары строить, – охотно разъяснил возчик.
   – И давно начали?
   – Да почитай уже третью неделю.
   – Поглядеть можно?
   – Погляди, ваше степенство. За погляд денег не берут, десятник у нас не злой.
   Он тронул лошадь вожжами, и она потрусила по разъезженной дороге. Я без опаски зашел во двор. Здесь кипели трудовые будни. Человек до тридцати рабочих копалось в земле, отрывая траншеи под фундамент Выкошенный от бурьяна двор был завален строительными материалами. Я первым делом бросился к моему «магическому камню». Его на месте не оказалось. Тут же ко мне подошел чисто одетый мужик, видимо, десятник, и вежливо поздоровался.
   – Чем изволите интересоваться?
   – Да вот, на этом месте был старинный камень, куда он делся? – спросил я, пытаясь скрыть волнение.
   – Поди, мои каменщики на бут покрошили, – ответил десятник. – Велел им ничего без спроса не ломать, так разве послушаются. Петруша, – закричал он, – куды отсель камень дели?
   К нам подошел Петруша и придурковато осклабился:
   – Известное дело, поломали.
   – Я чего велел, я говорил ничего без меня не ломать! – стал выговаривать десятник.
   Я не стал слушать бесполезные разговоры и, как пришибленный, пошел восвояси. Жизнь ставила передо мной очередную задачу...
   Не знаю, чьи это происки, но путь домой опять перекрылся Кто такой Андрей Степанович, и почему он начал стоить амбары именно в тот момент, когда я здесь появился, было не суть важно. Скорее всего, это какой-нибудь здешний купец-«прогрессист», не испугался дурной славы заклятого места. Интересней было узнать, кто его побудил к такому смелому поступку.
   Считать, что это простое совпадение, у меня не было никаких оснований. Мне даже подумалось, так ли случайно я попал в новый дом Котомкиных и очень быстро сошелся с правнучкой Фрола Исаевича. Если быть самокритичным, то нужно признать, что объективно у меня было очень мало шансов понравиться такой красавице Я был изнурен долгой болезнью, нищ, плохо одет и мог вызвать только жалость. То же, как развивались наши отношения, говорило об обратном.
   В хмуром настроении я вернулся домой. Меня там ожидал новый сюрприз в лице модного портного, принесшего мне готовый сюртук и несколько единиц одежды на примерку. Сюртук оказался так быстро сшит, что это вызвало мое недоумение.
   – Как вам удалось так быстро управиться? – спросил я портного.
   – Это, ваше степенство, не задача, мы теперича не руками, а и на машине шьем.
   – На какой такой машине? – удивленно спросил я.
   Откуда в эти годы могла появиться швейная машинка, я не представлял, мне казалось, что ее изобрели в начале двадцатого века.
   – Известно, на портновской.
   – Откуда она взялась?
   – С заграницы получена, иностранная вещь. Это, ваше степенство, процесс, называется. Вот, полюбопытствуйте, какую строчку дает!
   Я полюбопытствовал, строчка действительно была машинная.
   – А почему она такая кривая? – поинтересовался я.
   – Чего кривая? – удивился портной и, не глядя на разложенный на столе сюртук, принялся пальцами подбивать свой завитой кок.
   – Строчка, вот здесь прямо идет, а дальше как-то волной.
   – Так машиной-то шито, – с легким презрением посмотрел на меня локомотив прогресса. – Небось, вы в старину не думали, что мы так жить будем? Ничего, ваше степенство, как паровоз увидишь, поди, от удивления с ума тронешься. Представляешь, повозка без лошадей ездит, а из трубы дым идет. Это тебе не «фу», а умственная вещь!
   Похоже, в городе уже все были в курсе того, кто я такой, и моей «летаргической» истории.
   – Паровоз – это конечно! Кто бы спорил. А строчка-то почему кривая?
   – Эка ты, ваше степенство, заладил как попка-попугай: «кривая да кривая»! Что же за беда тебе, коли она даже и кривая? Ее же не какая-нибудь глупая баба, а машина шила, понимать нужно! Это же форменный процесс – умственная вещь!
   Я, почувствовав, что переспорить портного не удастся, смирился и надел сюртук. Он был и не моего размера, и кривая строчка дала-таки себя знать. От подмышки до низа он сидел как-то куце. Хотя, если подойти к покрою и исполнению платья с позиции оригинальности, вроде как к эксклюзивной модели, да еще и «от кутюр», то вещь смотрелась очень оригинально.
   – Ну, что я говорил?! – воскликнул портной, с удовольствием разглядывая меня. – Сидит как влитой! Такой сюртук и в Петербурге не сошьют!
   – Так я и не спорю, – миролюбиво согласился я, – только посмотри, как в боках морщит, и почему один рукав до пальцев достает, а другой как-то коротковат?
   – Где? – поразился портной.
   Я показал руки.
   – Так у тебя, поди, руки разные, одна короче, другая длиннее!
   – А мне сдается, что рукава от разных сюртуков пришиты. Да и цветом разнятся, этот вроде как синий, а другой в голубизну отдает!
   – А у тебя, ваше степенство, как с глазами?
   – Нормально.
   – У меня тоже глаз как у орла, а я ничего такого не замечаю. Ты, мне сдается, ваше степенство, над простым тружеником фордыбачишься! И то тебе не так, и се. Сюртук-то не просто так, а на машине сшит! Процесс! Это тебе понятно?
   – Так носить-то его мне. Что же теперь каждому встречному-поперечному, которые надо мной смеяться станут, про паровоз рассказывать?
   – А причем здесь паровоз-то? – искренне удивился портной, уже забывший начало разговора.
   – Ну, потому, как прогресс и швейная машина.
   – Я что-то тебя, ваше степенство, понять не могу. Куражишься ты над тружеником или как? Тебе нужон сюртук или нет?
   – Нужон!
   – А почему ты фордыбачишься?
   – Боюсь такой одеждой людей напугать. Представляешь, увидит меня брюхатая баба и скинет ребенка со страха. Меня ее муж потом по судам затаскает.
   – Чья баба-то скинет? – вытаращил глаза, совсем запутавшись, мастер нового типа.
   – Не знаю, какая-нибудь встречная.
   – А ты ее почто, напугал? За это в участок сведут! Милое дело! Зачем же чужих баб пугать. У нас теперь, чай, не старые времена. Это у вас в старину над народом можно было куражиться, теперь шалишь, у нас процесс и посвещение!
   – Просвещение, – поправил я.
   – Я и говорю. Набили мошну и радоваетесь! За деньги совесть-то не купишь!
   – А что с сюртуком делать? – вернулся я к началу диспута.
   – С каким сюртуком? – не понял портной.
   – С этим. Сидит как на корове седло. Весь ежится. Рукава разной длины, да еще другого цвета.
   – А, так ты про сюртук толкуешь?! Так бы сразу и сказал. А ты девке Марьянке вели его погладить, вот он и сядет по телу. Про утюг слыхал?
   – Доводилось.
   – Ну вот, а что у тебя руки разные, не беда. Ты одну, которая короче, в карман спрячь, а которая длиннее, за обшлаг заложи и стой как Напальен.
   – Что еще за Напальен?
   – Вот серость, – удивился портной. – Ты что, Напальена не знаешь, который Москву спалил?
   – Знаю, – сознался я, поняв, что если обсуждать московский пожар, то мы никогда не дойдем до сюртука.
   – А то, что цвет тебе другой блыжется, это вообще, тьфу! Отдай выкрасить в черный и все дела. Черный (цвет – он даже лучше будет смотреться и меньше марается. Только не носи в красильню к Селиванову, спортит! Отдай моему куму Панферову. Уж этот мастер, всем мастерам мастер.
   – Как ты?
   – Нет, как я – таких тут и не бывало. Я, ваше степенство, так шью, что любо-дорого. Ты не смотри, что я в Троицке живу, меня не то, что в Москве или Петербурге, в Париже знают. От ихнего короля посла присылали, звали ему мантию шить! Только шалишь, оне нам Севастополь спалили, а я им буду стараться! Кукиш я ихниму послу показал.
   Я подыграл портному и вежливо им восхитился:
   – О чем разговор, мастера сразу видно. Только этот сюртук ты сам носи. А я пока и в поддевке похожу.
   – Неужто не глянулся?
   – Глянулся, да носить я его не смогу.
   – Хорошенькое дело, пятый заказчик его мерит и никому не глянется. Чудеса, да и только. Тогда может, этот подойдет? – спросил портной, вынимая другой, уже покрашенный, надеюсь, не кумом Селивановым, в черный цвет. – Только он не машиной, а бабой-модисткой пошитый, – добросовестно предупредил портной.
   Я примерил следующее изделие народного умельца. Этот сюртук оказался не верхом портняжного искусства, имел несколько небольших изъянов, но надеть его, за неимением лучшего, было можно.
   Остальное платье, в том числе фрак, были только наметаны. Примерка и разговоры заняли около часа, так что в своей обнове, сюртуке, я предстал перед ясными очами Екатерины Дмитриевны только в начале восьмого. Она оценила мое новое платье, надеюсь, и меня в нем.
   Теперь, в относительно нормальной одежде, я перестал чувствовать себя ряженым, и сообщение о том, что у нас вечером будут гости, встретил без трепета. Правда, в связи с недавним открытием о раздолбанной машине времени, мне было не до гостей, однако, я понимал, что в городе мое появление не могло не вызвать сенсацию, и Екатерина Дмитриевна за все свои хлопоты должна получить причитающиеся дивиденды.
   Гости были званы к восьми часам, и, пока прислуга накрывала столы, мы с хозяйкой сидели в гостиной и говорили о предстоящем рауте. Екатерина Дмитриевна чувствовала вину, что созвала гостей посмотреть на «раритет» и придумывала повод оправдаться.
   – У нас в городе живут очень милые люди. Думаю, вам будет интересно познакомиться.
   Мне действительно было любопытно сравнить жителей городка в разные времена, чем я и успокоил Кудряшову.
   Первым на правах врача и друга хозяйки явился Неверов. Он был напряжен, заметно нервничал и проницательно в нас вглядывался. Увидев, что я, наконец, в сюртуке, обрадовался:
   – Значит, завтра поедем по больным? У меня два случая, с которыми невозможно справиться.
   Я легко согласился, нужно было начинать зарабатывать репутацию и деньги. Быть материально зависимым от любезности хозяйки мне не нравилось.
   ...Гостей собралось много. С прошлого века количество «чистой» публики в городе увеличилось. Поголовье чиновников, если судить по тем, что пришли в гости, по моим прикидкам, выросло раза в три. Кроме чиновников и предпринимателей, в гостях были учителя городского училища, несколько отставных офицеров, священники, местная «интеллигенция» без должностного статуса. Не было только полицейских чинов.
   Как мне объяснил доктор Неверов, формально я считался просто человеком, приехавшим в гости. Выполняя мою просьбу, а больше опасаясь привлечь к городу внимание центральных властей, местные жители между собой согласились не афишировать мое необычное здесь появление. Поэтому представители полиции предпочли со мной не встречаться.
   Народу собралось больше, чем ожидалось, и возникли небольшие сложности с посадочными местами. Однако, никто не был в большой претензии, даже уездные дамы оказавшиеся не на главных ролях. Я как именинник стоял возле хозяйки и знакомился с местными обывателями. Меня с любопытством разглядывали, говорили несколько ободряющих слов и уступали вновь прибывающим гостям.
   Внешне публика сильно изменилась. Если раньше между разномастно одетыми барами даже мой парчовый халат, единственная одежда, которую я носил первое время пребывания в восемнадцатом веке, не вызывал удивления, то теперь мода стала строгой и одномастной. Мужчины были во фраках и сюртуках, редко в форменном платье. Дамы стали одеваться более элегантно. Изменились и лица. У большинства они стали осмысленными, что в прошлом было скорее исключением из правила.
   Я пока вынужден был ограничиться только визуальными впечатлениями, разговаривать в такой обстановке было невозможно. К счастью, любопытство гостей вскоре было утолено, и интерес ко мне снизился. Екатерина Дмитриевна занялась своими прямыми обязанностями хозяйки, а я оказался как бы не у дел. Горожане разбились на группы, в гостиной составилась партия в вист, молодежь собралась играть в фанты, начались громкие разговоры, и кто-то заиграл танцевальную мелодию на фортепьяно.
   Я неприкаянно бродил по гостиной, и меня вежливо старались не замечать. Пока никто не проявлял особого интерес к «преданьям старины глубокой», и разговоры велись на не интересные мне городские темы.
   Екатерина Дмитриевна довольно быстро разрулила обстановку, и гостей пригласили в столовую. Правнучка крепостного не ударила лицом в грязь. Ужин был роскошен. Только теперь вместо незатейливых, сытных отечественных яств, которыми пробавлялись деды, появились разные «суфле» и «бульоны», хотя пироги и кулебяки по-прежнему были в чести и, как прежде, необыкновенно вкусны.
   Увеличилось количество разнообразных вин, в основном «иноземных». На столах стояли дорогие куверты, посуда была тонкого фарфора, но из «новоделов», скорее всего Кузнецовского завода.
   Я не знал размеров состояния Кудряшовой, но, на мой взгляд, такой ужин стоил приличного «Мерседеса». Однако, никто размаху приема не удивлялся и принимал как должное.
   Вот, что почти не изменилось за прошедшие годы, это аппетиты. Может быть, только некоторые дамы слегка умеряли себя в еде и питие. Остальные ели и пили по заветам предков, много и со вкусом. По мере того, как продвигался ужин, гости раскрепощались и стали позволять себе больше вольности против хорошего тона.
   – А у кого лучший стол, – напрямик спросил сидящий недалеко от меня господин, по обличью – купец из новых русских, – у нас или у наших дедов?