Шишова Зинаида. Приключения Каспера Берната в Польше и других странах

   Медлить нельзя было. Солдаты могли ее услышать, а тогда все пропало!
   – Хватайте ее, Збигнев и Якоб, – тихо сказал Генрих, – а с той я сам справлюсь! Кляп, кляп первым делом!
   Через минуту мать настоятельница, связанная и с кляпом во рту, красная от натуги, пыталась освободиться от пут. Скоро рядом с ней оказалась мать казначея.
   – Ну, барон Мандельштамм поблагодарит нас, ребята! – во всеуслышание объявил Генрих. А тихо добавил: – Франц, Збышек, живо за Миттой и Уршулой! Усадите их на коней – и рысью к охотничьему домику! А этих сажайте во второй возок да дверцу его забейте гвоздями! Ты, Якоб, – браво скомандовал Генрих, – скачи навстречу господину барону, предупреди, что мать аббатиса везет золото и Митту! А пока барон встретит этот караван да во всем разберется, – добавил он старику на ухо, – ты давай тягу к нам! К тому времени мы будем уже далеко. Лошадь привязана у большой ели.
   Збигнев, Роберт и Франц подбежали ко второму возку.
   – Уршула! – гаркнул Франц и подхватил на руки выскочившую из возка девушку.

   Збигнев с бьющимся сердцем заглянул внутрь. В темноте он различил неподвижную темную фигуру. Тихий, очень тихий голос произнес:
   – Это вы, пан Збигнев?
   Самообладание вернулось к юноше. Осторожно вынеся девушку из возка, он направился к переминающимся с ноги на ногу лошадям. Усадив Митту на луку седла, он быстро вскочил на коня. Франц передал Уршулу Роберту и, вскакивая на своего серого, успел только сказать:
   – До свиданья, Уршула! Сегодня же свидимся! А мне еще нужно подсобить пану Генриху…
   Генрих с Францем еле втиснули упирающихся монахинь во второй возок и накрепко забили его дверцу гвоздями. Задернув на первом возке занавески, Генрих дождался, пока Збигнев и Роберт с девушками отъедут подальше, а затем пошел к ландскнехтам.
   – Господин ротмистр! – закричал он. – Пора в путь! Мать аббатиса с казначеей уже откушали и уселись в возок. Что-то тихо там, сон их сморил, что ли? А то очень гневались, что вас нету! Второй возок мы на совесть забили гвоздями, как вы велели…
   Не прошло и получаса, как бородачи форейторы уселись на лошадей, а ландскнехты построились рядами.
   С диким гиканьем, шумом и треском понеслись повозки и дроги вслед за пьяным командиром, пустившим лошадь в галоп.
   Генрих усмехнулся, вскочил на коня и помчался с Францем во весь опор догонять Збигнева и Роберта.
   По дороге Збигнев пытался заговорить с Миттой, но та только куталась в покрывало и отмалчивалась. В охотничьем домике он поручил бедняжку попечению Уршулы.
   – Она уже с неделю не в себе, – пояснила огорченная девушка. – Не ест, только пить просит и вся горит, как в огне… Огневица у нее, видать…
   Голова Збигнева горела, руки дрожали…
   «Огневица никак тоже?» – подумал он невесело и, чтобы успокоиться, вышел немного подышать лесным сладким воздухом.
   Когда он вернулся, Митта уже лежала на скамье, переодетая в мирскую одежду и укутанная шалью, а Уршула дремала на скамейке у ее изголовья. Збигнев тоже прилег на скамью у окна. Роберт пошел собрать для очага хворосту. Вернулся он вместе с запыхавшимися, но веселыми Генрихом и Францем.
   Очнувшись от дрёмы, Уршула, кинувшись Францу на шею, прошептала:
   – Франек мой, теперь мы уже никогда с тобой не расстанемся! Только вот беда: панна Митта совсем расхворалась, горит вся, говорит что-то, а что, и сам пан ксендз не разберет.
   – Печально, – суховато и сдержанно произнес Генрих. – Мы не позже как через час должны выехать отсюда. Барон с отрядом может здесь быть поутру, и к утру нам надо добраться уже до вармийской границы. Збышек, оттуда вы двинетесь на Гданьск… Брат Роберт, – обратился он к вошедшему, – золото надежно спрятано?
   – Надежно, брат Генрих, как ты приказал!
   – Подбери с десяток парней на добрых конях и хорошо вооруженных. Пусть прибудут не позднее как через час. По дорогам рыщут ландскнехты – может, придется пустить в ход оружие.
   При неверном свете очага Збигнев внимательно пригляделся к Митте.
   «Пан Езус, что они с ней сделали!»
   В комнате стало точно темнее от горящего очага. В углу о чем-то шептались счастливые Франц и Уршула. Збигнев сидел у ног Митты и не мог отвести от нее глаз.
   За окнами начинало сереть. Рассвет был холодный и туманный. Роберт привел людей с конями. Копыта лошадей были обернуты рогожей.
   Первым на дорогу выехал Генрих, за ним – Збигнев, обхвативший правой рукой безжизненную Митту, за ними – Франц с Уршулой, далее скакал Роберт с десятью вооруженными братьями.
   Дорога казалась пустынной. До самого восхода солнца ни одна душа не попалась им на пути. Наконец повеяло свежей, такой знакомой Збигневу прохладой, лицо обдуло соленым ветерком.
   Лес поредел, перешел в мелкий низкорослый кустарник, а за ним открылась песчаная гладь с волнистыми грядами дюн. Лошади с трудом переступали по песку.
   До побережья оставалась всего какая-нибудь миля, когда из-за песчаного холма показался небольшой разъезд латников.
   – Орденская застава! – сказал Роберт. – Скачите вперед! Там уже вармийские владения. Франц, вперед! Мы с братом Генрихом постараемся их задержать…
   Не будь с молодым шляхтичем Митты, он никогда не оставил бы в такую минуту товарищей… За голову Генриха Орден назначил большую плату… Выехав вперед, Збигнев нерешительно оглянулся.
   – Жердь, не мешкай! Давай шпоры коню! – что было сил закричал Генрих.
   Повернув назад, он крикнул своим вооруженным хлопцам:
   – За мной, братья! Руби антихристов!
   – Бей их! Бей! – раздалось со всех сторон.
   Зазвенело оружие.
   Збигнев еще раз оглянулся. Митта на руках его застонала, и он пришпорил коня.
   Пригнувшись к луке и прижимая к себе беспомощную девушку, он летел так, что ветер свистел у него в ушах.
   Вот все слабее и слабее доносился до Збигнева лязг сабель, крики, ржание лошадей. Он еще раз оглянулся, но ничего уже не было видно – ни Генриха, ни его братьев, ни орденских латников.
   Рядом скакал Франц с Уршулой. Рука Франца была в крови. Збигнев поднял голову и прислушался. Мерный внятный шум донес до него ветер.
   Впереди было море. У берегов белели паруса рыбачьих лодок.
   – Спасены! – сказал Франц.
   Заботливо подстелив теплый плащ, Збигнев молча и осторожно опустил Митту на влажный песок.

Глава шестая

ВРАЧЕВАТЕЛЬ ТЕЛА И ДУШИ

   Не так долог путь от дома пана Суходольского до Широкой улицы, но, пока Франц и старый слуга пана Вацлава Юзеф добирались туда, они успели заглянуть не в одну корчму, попеременно угощая друг друга.
   – Как будто здесь, – объявил Юзеф, остановившись у небольшого каменного дома с деревянным мезонином.
   Над входной дверью красовалась вывеска, на которой маляр изобразил старца в высокой, как у звездочета, шапке, держащего в одной руке чашу с извивающимися вокруг нее змеями, а в другой – огромную клистирную трубку. На животе старца было начертано по-латыни и по-немецки: «Прославленный доктор медицины из Падуи Иоанн Санатор».
   Вдруг из-за двери донесся пронзительный детский плач. Озлобленный женский голос завопил:
   – Подержи хоть одну минуту этого выродка! Дармоед! Только жрать да спать умеешь!
   Что-то с грохотом упало. Дверь распахнулась раньше, чем Юзеф успел постучаться. На пороге показалась маленькая изможденная женщина, неряшливо одетая, в туфлях на босу ногу. В руках у нее было ведро с помоями. Не заметив в пылу раздражения стоявших у двери посетителей, она с размаху выплеснула все содержимое ведра за порог.
   – Пся крев! – только успел крикнуть Юзеф, отскакивая в сторону.
   – Ведьма сушеная! – пробормотал сквозь зубы Франц, вытирая лицо.
   – Кого вам? – закричала женщина. – Эй, Ганс! Тут к тебе пришли!.. Да входите же, что вы стоите!
   Удушливый смрад ударил в нос Юзефу и Францу, как только они вошли. Был это не то запах несвежих детских пеленок, не то восточных благовоний, не то лекарств и притираний, но скорее всего – немытой посуды и давно не проветривавшегося жилья.
   В большой комнате, которую с удивлением рассматривали посетители, на столе действительно громоздились горы грязной посуды, колбы, реторты, на табурете у окна лежал раскрытый фолиант, а на нем стояла тарелка с недоеденной кашей. Над столом тучами носились мухи.

   У давно не открывавшегося, серого от пыли окна стоял невысокий пожилой человек с ребенком на руках.
   Юзеф поклонился и солидно начал:
   – Их милость ясновельможный пан Вацлав Суходольский просит ученейшего доктора прибыть к нему в дом для излечения при помощи его чудодейственного искусства тяжелобольной.
   – Пан Суходольский? Знаю, знаю и пана, и пани, и паненку!.. Кто же из них захворал? Уж не сама ли пани Ангелина? Или паненка Ванда?
   – Нет, нет, пан доктор, господа мои, хвала господу, все здоровы. Заболела гостящая у нас молодая паненка, подружка панны Ванды. Когда же нам ожидать пана доктора?
   – Я буду не позже чем через час… А ты тоже ко мне? – спросил доктор, передавая ребенка жене и разглядывая перевязанное плечо Франца.
   – Да нет, это ерунда… – смущенно пробормотал Франц. – Мы вместе у пана Суходольского работаем, вот и зашли вместе. Дрова в лесу рубил и поранил…
   Врач все-таки усадил Франца на табурет и осторожно размотал заскорузлую от засохшей крови повязку.
   Осмотрев глубокую колотую рану, он невозмутимо заметил:
   – Удивительно! Сколько живу на свете, никогда не видел, чтобы дрова рубили мечом! Ну, не мое дело… Однако ты, парень, пришел как раз вовремя: опоздал бы на денек, лишился бы руки – видишь, как загноилась рана!
   Промыв рану и приложив к ней примочку, врач быстро и умело забинтовал руку.
   – Повязки не снимать! Придешь через три дня… С богом!
   Видя, что Франц потянулся к поясу за кошельком, врач тронул его за здоровую руку:
   – Ладно, не надо… На том свете сочтемся. Ступайте, мне нужно приготовить все для посещения больной…
   Он хотел еще что-то сказать, но тут же закрыл уши руками. А жена его, занося над ним маленькие кулачки, кричала:
   – Благодетель какой! Денег ему не надо! На том свете угольками с тобой будут расплачиваться?!
   Доктор Санатор махнул посетителям, чтобы они скорей уходили, и Франц с Юзефом поспешили выполнить его безмолвную просьбу.
   Однако и на улице до них еще долго доносились вопли маленькой злой женщины:
   – Лечит кого попало! А спросил ты, где его поранили? А может, это разбойник какой!
   Приятели, переглянувшись, прибавили шагу и через час уже докладывали пану Суходольскому о выполненном поручении.
   Пан Вацлав осторожно постучался в дверь спальни. Разглядев слезы на глазах открывшей ему пани Ангелины, он за руку осторожно вывел ее в прихожую:
   – Ну, как Митта?
   – Плохо. Горит. Бредит. А лекаря все нет. А еще пан Адольф куда-то запропал…
   – Ну, утешься, сейчас у нас будет лучший в Гданьске врач!
   И действительно, не прошло и получаса, как к дому свернул доктор Иоанн Санатор в сопровождении худенького парнишки, несшего ящик с медикаментами. Если бы Франц с Юзефом увидели сейчас доктора, они очень удивились бы. На нем был отличный новый бархатный плащ и шапка, опушенная богатым мехом выдры.
   Утирая глаза платочном, в спальне доктора встретила удрученная пани Ангелина.
   – Как больная? – спросил Иоанн Санатор.
   Хозяйка дома только тяжело вздохнула.
   Врач прошел в спальню и повелительным жестом предложил всем удалиться. Визит его продолжался долго. Наконец Санатор приоткрыл дверь и позвал пани Ангелину и пана Вацлава.
   – Сейчас мой помощник приготовит лекарство. Положение больной тяжелое… Не утомляйте ее глаза светом, задерните поплотнее гардины. Первое лекарство дайте ей после того, как она прочитает «Отче наш». Второе – после «Радуйся, дева Мария». Время от времени кладите ей на лоб вот это. – Врач протянул расстроенной пани Ангелине толстый молитвенник. – Святая книга оттянет жар от головы девушки, и, возможно, последует некоторое облегчение ее состояния…
   – «Отче наш» да «Радуйся, дева Мария»? – пробормотал себе под нос пан Вацлав. – Да как же она прочитает такие длиннющие молитвы, если бедняжка даже слово выговорить не может! Да еще этакую тяжесть на голову ей навалить!
   – Ш-ш! – испуганно прервала его пани Ангелина. – Тебе уж и святые молитвы и святое писание кажется бременем, а Митта только от этого и сможет выздороветь!
   – Не шипи, гусыня! – огрызнулся было пан Вацлав, но тут же, поцеловав руку жене, извинился: – Я ведь не болел никогда, прости мне, если я ничего в таких делах не смыслю!
   – Обед подан, панове, – объявил Юзеф, появляясь в дверях.
   Добрый пан Вацлав обрадовался случаю проявить гостеприимство.
   – Прошу покорно! – сказал он и, обхватив Санатора за талию, повел к столу.
   Сам хозяин, расстроенный чем-то, почти ничего не ел, а только подкладывал куски в тарелки гостей, и без того полные. Из семьи Суходольских к обеду никто не притронулся. Збигнев сидел, подпершись кулаком и уставившись в одну точку. Визит Санатора его не обнадежил. Ванда то и дело смахивала с ресниц слезинки, а встревоженная пани Ангелина ежеминутно сморкалась в мокрый от слез платочек.
   Точно какая-то туча нависла над этим когда-то счастливым домом.
   Наконец пан Вацлав не выдержал.
   – И ведь подумать – столько напастей сразу! – произнес он со вздохом. – Вокруг война… Проклятые тевтоны хозяйничают у нас в имении, не знаю даже, останется ли там что в целости… Покровитель Ордена – новоиспеченный император – тоже двинул на Гданьск свои войска… Не сегодня-завтра обложит город! Пся крев! А в доме больная, да будет милосердие божье над ней…
   За окном раздался топот коней. Пан Вацлав высунулся в окно.
   – А я уж думал, это Адольф! – сказал он со вздохом.
   Трижды или четырежды высовывался в окно пан Суходольский, дожидаясь будущего зятя, а тот только к концу обеда вошел в столовую своей легкой, точно танцующей походкой.

   – Добрый день, панство!
   Лицо пана Вацлава просияло.
   – Адольф! Друг милый! Наконец-то!
   Куглер, поздоровавшись с хозяевами и с доктором, сразу понял, что в доме что-то неладно. Он вопросительно глянул на пана Вацлава.
   – Вот вернулся, – сказал хозяин, показывая глазами на пригорюнившегося Збигнева, – и привез к нам больную паненку – тяжело хворую Митту, о которой я тебе рассказывал. Ну ладно, мы от тебя новостей ждем. Переодевайся, умывайся с дороги и прошу за стол!
   Пока Куглер приводил себя в порядок, доктор, ссылаясь на ожидающих его пациентов, откланялся, скромно опустив в карман заготовленную паном Вацлавом золотую монету.
   Не успел купец сесть за стол, как хозяин тут же набросился на него с расспросами:
   – Новости, новости давай! Что там у нас, в Сухом доле?
   Куглер, отрезав гусиную ножку, аккуратно добавил к ней тушеной капусты и только после этого со вздохом развел руками.
   – Нельзя сказать, чтобы новости были хорошие, но и то слава богу, могли бы быть и похуже! Приехал я в имение как нельзя более вовремя. Всех мужиков успел перевести в лес. Уговорил их оборудовать вместительные землянки и загоны для скота… Словом, панове, что можно спасти – будет спасено!
   – Слава тебе, создатель! Я у тебя, Адольф, буду в долгу до самой смерти!
   – О, пане Адольф, вы уже вторично спасаете нас от разорения! – робко, с глубокой благодарностью прошептала пани Ангелина.
   Налив пану Адольфу кубок вина, пан Вацлав истово чокнулся с ним:
   – Сто лет тебе жизни и каждый день – счастливый!
   – Виват!
   Адольф Куглер поднял глаза на Ванду, но, не дождавшись от нее ни слова, перевел взгляд на Збигнева:
   – Душевно рад вас видеть, пане Збигнев! Ну как, удалось вам ваше предприятие?
   – Да, – сказал Збигнев, – панну Митту мы выручили… Но она тяжело больна… Врач мало верит в успех своего лечения, – добавил он тихо.
   – Будем надеяться на милость провидения, – с чувством произнес Куглер. – Как жаль, однако, что лучший во всей Польше врач вот-вот должен покинуть наш город!
   – Кого вы имеете в виду? – спросил Збигнев.
   – Я только что от брата Маврикия Фербера, хранителя Вармийского собора. У него остановился ученый астроном и не менее знаменитый врач, «второй Гиппократ», как его называют, каноник Миколай Коперник.
   – Каноник? – переспросил пан Вацлав с недоверием. – Да он еще почище книжищу навалит бедной девице на голову! Если светский врач…
   Но фразу свою ему не удалось закончить: Збигнев неожиданно для всех, с грохотом опрокинув стул, вскочил с места:
   – Миколай Коперник в Гданьске?!
   Куглер с удивлением взглянул на будущего шурина.
   – Почему вас это так удивляет? Каноник пробыл три дня здесь… Но сейчас, я думаю, он уже в пути…
   – Ах, боже мой! – вырвалось у Збигнева, и он выбежал из столовой.
   – Сумасшедший! Честное слово, сумасшедший! – растерянно пробормотал пан Вацлав и, отодвинув в сторону тарелку, кинулся вслед за сыном.
   Но того было уже не догнать.
   Через минуту все увидели, как он проскакал на коне мимо окна.
   – Ах, сумасброд! Без шапки!.. – покачал головой хозяин дома.
   Прохожие на улицах Гданьска не без удивления взирали на молодого, хорошо одетого простоволосого, растрепанного молодого человека, мчавшегося в галоп.
   Збигнев хорошо знал дом Фербера и, увидев стоящего у ворот привратника, не слезая с коня, крикнул:
   – Скажи, тут еще каноник Коперник?
   – Его преподобие только что отбыл в Эблонг, – степенно ответил привратник. – А что пану угодно?
   Но молодой растрепанный господин ничего ему не ответил. Круто повернув завертевшегося на месте коня, он погнал его к эблонским воротам.
   Впереди он разглядел группу людей и подводы. Дальше на всем протяжении дороги никого и ничего не было видно.
   «Они!» – решил Збигнев. Догнать тяжело груженные подводы не составило для него труда. Прогалопировав перед всадниками, он тщетно старался определить, кто же из этих двух духовных лиц каноник Миколай Коперник.
   – Я вижу перед собой отца Миколая? – робко обратился он к человеку, одетому побогаче.
   Но тот молча кивнул на своего спутника.
   – Пане доктор!.. – только и мог выговорить Збигнев. – Умирает молодая девушка… Никто не спасет ее, кроме вас!
   – Я обычно никому не отказываю в помощи, – произнес с огорчением каноник Коперник, – но сейчас я спешу в Вармию, мне дорога буквально каждая минута… Обратитесь к доктору Санатору.
   – Отец Миколай… отец Миколай… спасите Митту, Санатор ничем ей не поможет!..
   – Митту? – переспросил каноник. – Это очень редкое имя… Я знавал одну девушку, по имени «Митта», но сейчас она в Орденской Пруссии. Митта Ланге ее звали…
   – Господи, да нет же, она здесь! Это невеста Каспера Берната! Она умирает!
   Ученый на минуту задумался. Потом, повернувшись к слуге, сказал решительно:
   – Войцех, возьми сумку с медикаментами. Мы вернемся в Гданьск. А вы, брат Иероним, поезжайте с богом. Я вас нагоню.
   Повозки двинулись дальше. Коперник с Войцехом повернули коней по размытой дождями дороге.
   – Объясните, как Митта очутилась в Гданьске? И не знаете ли вы чего-нибудь о Каспере Бернате? – обратился отец Миколай к Збигневу. – Простите, что я занимаю вас расспросами в такое неподходящее время, но, когда мы прибудем к больной, мне будет уже не до расспросов.
   Збигнев стиснул поводья до того, что они двумя красными шрамами врезались в его ладонь.
   – Ваше преподобие, – сказал он дрожащим голосом, – простите, но сейчас я не могу говорить. Если разрешите, я потом провожу вас до самого Эблонга и сообщу всё, что знаю о Митте, о Каспере, о Мадзини…
   – О Мадзини? Вы знаете Мадзини?.. – встрепенувшись, начал было Коперник, но, взглянув на залитое слезами лицо своего спутника, замолчал.
   – Воздуху побольше! – сказал каноник, распахнув окно комнаты, в которой лежала Митта. – И света! Немедленно снимите эту кладовую пыли, – добавил он, указывая на тяжелые гардины.
   Потоки света хлынули в комнату и заиграли зайчиками на ковре у кровати больной.
   Коперник склонился над разметавшейся на подушках девушкой. Губы ее пересохли и казались черной запекшейся раной на багрово-красном лице. Одеяло, покрывавшее больную, простыня ее и сорочка были влажны от пота.
   Коперник положил руку на лоб девушки. Лоб был сухой и горячий. Отец Миколай проверил ее пульс, а затем, усевшись на табуретке, долго и пристально вглядывался в лицо Митты.
   Ванда, Уршула и пани Ангелина старались ни одним движением не нарушить тишины. В комнате слышно было только тяжелое дыхание больной.
   За все время, что Коперник выслушивал Митту, девушка только один раз пришла в себя. Раскрыв туманно-голубые глаза, она пробормотала что-то неразборчиво, а затем снова погрузилась в беспамятство.
   – Позовите Войцеха с медикаментами, – попросил доктор. Потом, подождав несколько минут, велел подать кувшин с водой. – Давайте ей побольше пить. Она потеряла много влаги, а это в ее теперешнем состоянии опасно, – сказал он и вышел из комнаты, жестом пригласив пани Ангелину, Ванду и Уршулу следовать за собой.
   За дверями, взволнованные, дожидались пан Вацлав и Збигнев.
   – Придется вам суток двое-трое неотлучно дежурить около больной. Приготовьте ей кислый напиток из клюквы или брусники… Я думаю, что завтра-послезавтра наступит кризис. Только меньше тревожьте ее и чаще открывайте окно. Надеюсь, что с божьей помощью больная скоро выздоровеет.
   – О пан Езус! – всхлипнула пани Ангелина. – Вы наш спаситель, пане доктор!
   Когда Збигнев проводил Коперника в отведенную тому комнату, каноник устало вытянулся в кресле.
   – Вы утомлены, ваше преподобие… Не заночуете ли у нас?
   Каноник молча покачал головой.
   – Вы, конечно, проголодались… Не отведаете ли…
   – Нет, спасибо, есть я не хочу… Ну, а сейчас вы уже сможете рассказать мне о Каспере, о Митте, о Мадзини?
   Збигнев с опаской глянул на усталое лицо отца Миколая, на темные круги вокруг его глаз.
   – Теперь вы не сможете меня выслушать, – сказал он жалобно.
   Коперник через силу улыбнулся.
   – Смогу, – утешил он молодого хозяина. – Только сначала – о Каспере!
   В молчании выслушал каноник рассказ бывшего воспитанника Краковской академии. О Каспере ничего нового Збигнев не мог рассказать, разве что сообщил печальное известие о том, как пана Якуба Конопку ограбили по пути из Лидзбарка в Гданьск, почему он вынужден был свернуть с Гданьской дороги и направиться в Краков.
   «Печально, печально. Значит, это еще более отодвинуло спасение Каспера!» Чтобы пуще не огорчать молодого Суходольского, Коперник не высказал своих мыслей вслух.
   История с убийством профессора и похищением Митты заставила отца Миколая встрепенуться.
   – Очень ли походит панна Митта на своего отца? – спросил он Збигнева.
   Тот даже немного оторопел.
   – По-о-ходит, – наконец протянул он. – Люди, которые знавали Ланге в молодости, говорят, что Митта вылитый профессор, но я… Простите меня, ваше преподобие, мне трудно судить… Профессор был человек тучный… И выражение глаз у него иное…
   – Теперь о Мадзини, – сказал Коперник. – Простите, что я вас исповедую…
   Каноника очень огорчил рассказ о смерти бывшего однокашника и приятеля, одного из образованнейших кардиналов, знатока античного искусства, друга «отрицателя» Пиетро Помпонацци и великого Леонардо да Винчи.
   – Говорил ли вам Мадзини о наших студенческих годах? – спросил отец Миколай.
   – Мы много толковали о вашем «Малом комментарии», я ведь прочел его по настоянию покойного профессора Ланге и…
   – И?.. – переспросил Коперник.
   Збигнев покраснел под его проницательным взглядом.
   – И… Но ведь я тогда был всецело под влиянием Ланге и отцов доминиканцев, – не отвечая канонику, стал он оправдываться. – Потом я вторично, уже из рук отца Флориана, получил эту рукопись. В ту пору у меня уже был свой король в голове, а перед тем я к тому же проштудировал другое такое же сочинение… Я имею в виду труд сожженного на костре барселонца Диэго Гарсиа… Вы знаете что-нибудь о его жизни и смерти?
   – Нет, – сухо сказал Коперник.
   – Но труды Гарсиа вам известны? – задал вопрос неугомонный Збигнев.
   – Да, – так же сухо ответил каноник.
   – Простите меня, ваше преподобие, но то, что я услыхал во время исповеди бывшего кардинала Мадзини, навеки отвратило меня от всех духовных… Говорю это свободно, так как слышал, что вы, имея звание каноника, не приняли сан…
   Несколько минут длилось молчание.
   – Я духовное лицо, – еще суше выговорил наконец Коперник. – Что вы хотели мне сказать, сын мой?
   Збигнев Суходольский смущенно молчал.
   – Я не уверен в том, что мне еще раз доведется навестить панну Митту, – сказал каноник Збигневу на прощанье. – Так вот, прошу вас и ваших домашних: в точности выполняйте мои назначения, не давайте больной задумываться, развлекайте ее музыкой, пением, веселыми историями… И вообще побольше света и воздуха!
   «Бедный мальчик! – размышлял, покачиваясь на своем смирном коне, Коперник. – Но как я мог поступить иначе? Дать ему выговориться? Да он же, по простоте душевной, готов приравнять меня к богоотступникам только потому, что выводы, подсказанные мне наблюдениями над светилами, расходятся с учением отцов церкви. А полвека назад, когда ученые решались толковать о шаровидности Земли, разве не подымали те же отцы церкви на них крест, как на одержимых бесами? Да и сейчас святых отцов беспокоит соперничество церковной и светской науки… Следовательно, надо стараться, чтобы и моя гелиоцентрическая система проникала в умы наших ученых – равно светских и духовных – постепенно. Брат Тидеман неправ, уговаривая меня отдать в печать мои еще недоконченные труды „Sapienti sat“. Мудрость могут уразуметь только мудрые. И грех мне будет великий, если я соблазню единого от малых сих».