Шкатула Лариса. Дар юной княжны

   Потом Беата торопливо одевалась, испуганно прислушиваясь и поглядывая на дверь.
   - Матка-бозка, - шептала она, - ох, чует сердце недоброе! Нетерпеливый ты, Янек, и меня в грех вовлек!
   Она наскоро поцеловала его и исчезла. Ян не обратил внимания на её испуг, он был весь поглощен случившимся и только счастливо улыбался, снова и снова вызывая в памяти захватывающие минуты. С ним случилось то, чем всегда пугал его священник, но грех оказался так сладок, что хлопец не чувствовал никакого раскаяния. Горячие поцелуи Беаты, её гибкое послушное тело... как не похоже было случившееся с ним на те похабные россказни, что доводилось ему слышать от хуторских парней!
   Так он лежал в блаженной истоме, как вдруг в голове его будто полыхнуло, и началось ЭТО.
   Вначале возникло лицо Юлии, но не то гордое и холодное, не нежное и заботливое, что он видел вчера, а страшное, незнакомое, искаженное какой-то сатанинской яростью. Потом он увидел холеную белую руку, равномерно опускающуюся на что-то, потом появилась щека, избиваемая этой рукой, знакомый карий глаз, наполненный слезами и, наконец, кусочки мозаики сложились в единую картину. Пани Юлия хлестала по щекам растрепанную, рыдающую Беату.
   Слов он не слышал, но по движению губ Юлии догадался, что она кого-то зовет. И увидел глаза Беаты, наполненные животным ужасом при виде низкорослого, заросшего черными волосами мужика. Тот был одет в красную рубаху и черные галифе - ременной плеткой он похлопывал себя по сапогу. Он поклонился Юлии, схватил Брату за волосы и куда-то поволок.
   Будто пружиной Яна подбросило с кровати. Он резко вскочил, пол под ним качнулся, тело покрылось испариной, и непомерная слабость заставила его опять опуститься на кровать.
   - Успокойся, Ян! - сказал сам себе юноша. - Ты нездоров, вот и чудится бог знает что. Как говорил Иван? Это контузия. Надо лежать. Что с тобой случилось? Подорвался на мине. Вот потому в твоей голове что-то испортилось...
   Додумать ему не дали. В комнату вошла... нет, скользнула... впорхнула пани Юлия. С тем же невинным безмятежным выражением: ни тени гнева или злости не было в её ясных голубых глазах.
   - Как себя чувствует наш больной? - с ласковой улыбкой спросила она.
   - Если пан доктор разрешит вставать, - улыбнулся в ответ юноша, - я готов хоть сейчас отработать гостеприимным хозяевам за доброту и ласку!
   Сказал и облегченно вздохнул про себя: та, ужасная картина... она ему просто пригрезилась!
   - Я вижу, ты совсем оправился, - насмешливо улыбнулась Юлия. - И мне нравится, что ты понимаешь, кто хозяин, кто слуга, за границу не заступаешь... Думаю, ты далеко пойдешь. Но пока в тебе ещё играет дурная кровь! Ты обманул меня вчера. На своем хуторе ты, верно, не пропустил ни одной смазливой девчонки. Теперь соблазнил мою горничную. Но я не сержусь на тебя: настоящий мужчина так и должен поступать, если неразборчивая девка сама вешается ему на шею.
   И Янек, похолодев сердцем, понял, что увиденное им не было ни сном, ни грезой.
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   Огромный человеческий муравейник вдруг разом зашевелился, зашуршал. По толпе прикорнувших, скорчившихся мешочников и беженцев словно порывом ветра пронеслось:
   - Идет! Идет!
   Люди ринулись на перрон. Поднялась суета, давка, раздались крики "Караул!". Кого-то прижали, у кого-то что-то украли. Ольга невольно сжалась в комок, будто вновь ощутила спиной ту металлическую балку в морском порту, на которую бросила её обезумевшая толпа.
   В отличие от княжны, Аренские представляли собой идеально подогнанный дуэт спокойных, рассудительных людей, у которых каждая вещь знает свое место, а все движения выверены и точны. Василий Ильич не спеша, что особенно поражало среди всеобщей суматохи и неразберихи, продевал руки в лямки рюкзаков и узлов. Алька в точности повторял его действия, хотя вещей у него было намного меньше.
   Ольга не сразу сообразила, почему Аренский-старший не берет ничего в руки, а, как черепаха панцирь, все укладывает на спину. Когда каждая вещь легла на свое место, Василий Ильич взял на руки Наташу, которая при необходимости могла просто висеть на ремне у него на груди. Затем он протянул Ольге один из многочисленных опоясывающих его ремней и посоветовал:
   - Намотайте на руку и идите вплотную за мной. Не позволяйте себя оттиснуть - задавят. Если почувствуете, что вас оттаскивают, просто спрячьтесь за мою спину.
   - А как же Алька?
   - Алька у нас человек опытный, он не пропадет. Правда, сынок?
   - За меня не волнуйтесь, - солидно успокоил взрослых Алька. - Я в любую дырку пролезу, не впервой!
   Поезда ещё не было видно, и откуда толпа узнала о его подходе - было для Ольги тайной. Люди стояли плотной стеной, обратившись в единый большой слух. Василий Ильич со своей ношей молча подошел к толпе. Ольга страшилась смотреть на людей, которые казались ей многоголовым, настороженным, злым чудовищем. Сейчас оно кинется на них, растопчет. Но произошло чудо: толпа раздалась и так же молча пропустила их к краю платформы.
   Через несколько минут действительно подошел поезд. Аренский с Ольгой влезли в вагон одними из первых и смогли пристроить Наташу на второй полке. Когда они укладывали её, больная глухо застонала. Аренский встрепенулся.
   - Таблетку, быстрее!
   Ольга втиснула в рот Наташе таблетку и ухитрилась влить немного воды из фляги, поданной Василием Ильичом, в судорожно стиснутые зубы.
   Поезд на Каховку тронулся, заскрежетал буферами и, медленно набирая ход, покатил по рельсам.
   Вскоре, действительно, показался Алька. За исключением некоторого беспорядка в одежде, остальная "упаковка" мальчишки не была нарушена. Он рыбкой проскользнул через многочисленную толпу, сидящую и плотно стоящую, положил сверток на полку Наташи и уселся на одном из узлов у ног отца.
   Ольга, беспокоившаяся о мальчишке, смогла, наконец, оглядеться. Боже, куда она попала! Словно Вергилий" (Герой поэмы Данте "Божественная комедия".) в один из кругов ада. Какие-то затравленные, измученные лица. Охрипшие от крика, завернутые в тряпье грудные младенцы, которых судорожно прижимали к груди испуганные матери; какие-то военного вида мужчины, одетые в штатское; торговки с многочисленными узлами, лихорадочно вцеплявшиеся в них при любой кажущейся угрозе; старики с отрешенными безнадежными лицами... Спертый воздух, вонь, шум...
   Паровоз, однако, исправно пыхтел, гудел, тащил состав с пассажирами и даже вселял в них надежду: вдруг все обойдется? Вот доберутся они до Каховки, пересядут на другой, такой же людный, галдящий поезд и доедут до места, стороной от военной бойни.
   Но не обошлось: на подъезде к станции Терновка железнодорожные пути оказались развороченными взрывом. Черные загнутые рельсы торчали вверх, точно чьи-то обожженные руки. То тут, то там на белом снегу яркими пятнами выделялись лужи крови. Какие-то угрюмые люди - по-видимому, железнодорожные рабочие - убирали с путей останки сражавшихся за станцию.
   Так впервые на Ольгу дохнула война, и пахло это дыхание порохом, гарью, кровью.
   Не знала, не ведала княжна Лиговская, что на территории Украины кипел, бурлил огромный котел - сшибались, разбивались друг о друга гигантские людские валы: анархисты, добровольцы, петлюровцы, гайдамаки, немцы, австрийцы, красные, зеленые и бандиты всех мастей...
   А в небольшом железнодорожном вокзальчике и вокруг него малыми и большими группами держали совет бывшие пассажиры. Большинство полагало, что рано или поздно пути починят и движение восстановится, а пройти живыми пешком сквозь адское варево сражений почти невозможно. Другие резонно замечали, что, раз здесь работала артиллерия, значит, это кому-нибудь нужно, значит, бой шел на этой самой станции и где надежда, что завтра здесь будет спокойно, а не налетит какой-нибудь отряд?
   Совещались и Аренские с Ольгой. Причем роль последней в переговорах была пассивной; ей просто сообщили:
   - Надо идти, чего ждать у моря погоды? Авось бог не выдаст, свинья не съест!
   Люди пешком потянулись с вокзала, поначалу вдоль железнодорожных путей. Впрочем, Ольга с артистами из-за своей тяжелой ноши вскоре отстали от остальных, а так как солнце стремительно падало за горизонт, им пришлось остановиться в каком-то наполовину сожженном селе. Вот уже около часа они тщетно ходили по дворам, но все не могли найти место, пригодное для ночлега. Пришлось оставить Аренского с Наташей на руках у покосившейся безлюдной хатенки с выбитыми стеклами и сорванной с петель дверью, а Ольге с Алькой продолжать поиски.
   Испуганные хозяева разговаривали с ними, не открывая дверей, не соглашаясь ни на какие предложения оплатить ночлег.
   Повезло им неожиданно в большом, добротном, крытом черепицей доме, хотя Аренский считал, что в такие дома и стучаться не стоит.
   Дверь открыл молодой гигант в разорванной на плече тельняшке и с большим маузером за поясом. "Опять матрос!" - обреченно подумала Ольга, невольно вздрогнув при виде этой громадины.
   - Напугались, барышня? - насмешливо спросил он. - Чего же тогда стучали? Может, вы бродяги, что по домам шарят, пока мужики воюют?
   Он специально говорил грубо, надеясь, что от возмущенной женщины легче добиться правды, чем от испуганной. И он не ошибся.
   - Как вы смеете! - вспыхнула Ольга. - Подозреваете людей, которых видите впервые. Просто нам нужен ночлег. Мы заплатим: продуктами или деньгами, как скажете.
   - Продуктами, это хорошо... А кто - мы? Из-за спины Ольги выглянул Алька.
   - О, да здесь мужчина, ну, тогда мы договоримся, как ты думаешь, а то эти барышни... - доверительно обратился матрос к мальчишке.
   Тот, в отличие от Ольги, сохранял спокойствие.
   - Видите ли, господин хороший, за два дома отсюда нас ещё один человек ждет, но у него такая тяжелая ноша...
   - Давай-давай, - атлет не дослушал Альку, а только спросил: Показывай, где этот ваш человек?
   Жестом указал Ольге на крыльцо, на которое она тут же обессиленно опустилась, и поспешил за Алькой. Они быстро вернулись. Матрос нес узлы, а Василий Ильич по-прежнему держал у груди Наташу.
   - Заходите, не стойте, - предложил матрос, ожидая, пока они подымутся по ступеням. - Не бойтесь, это я шутки ради грозным прикинулся. Я и сам на птичьих правах: тут мой троюродный брат жил с семьей, да, говорят, накануне выехал. Куда - неизвестно. Что мог - забрал, но кое-что осталось. Для больной даже перина найдется. Их пока ещё не пограбили, а нам все на руку. Правда, барышня?
   - Меня Ольгой звать.
   - Запомню, Оля-Оленька. А меня - Герасим. Можно просто Герка.
   Она слушала его вполуха, наблюдая, как Аренские пристраивают Наташу на широкой лежанке. Потом извинилась перед Герасимом и поспешила к своим спутникам.
   - Идите-идите, дальше уж я сама.
   Василий Ильич, облегченно поводя плечами, склонился над рюкзаком с продуктами. Алька относил их на стол, на котором уже находился начатый Герасимом ужин: вареная картошка, кусок черствого хлеба, сало.
   Наташа только попила немного воды, с благодарностью приняла умывание, которое устроила для неё Ольга за наскоро сооруженной ширмой из старой занавески, выпила две таблетки и вскоре опять впала в привычное состояние.
   Печка, разожженная прежде Герасимом, потрескивала. Видимо, сложенная толковым печником, она давала хорошее, ровное тепло. Несмотря на весну - на дворе было первое апреля, - ещё крепко подмораживало. Мужчины уже познакомились; называли друг друга по имени и на "ты". Аренский открыл одну из трех последних банок тушенки, взятых Ольгой из дома на Ришельевской, и по горнице поплыл аппетитный мясной дух. Герасим весело цокнул языком.
   - Бог воздал мне за добро. Я уже неделю на картошке, а тут - такая еда!
   - Насколько я знаю, любимая еда хохлов - сало.
   - Так я ж и не чистый хохол. В нас, Титовых, и русские, и греки, и даже, говорят, шведы... Такой вот боекомплект! А проще - перед вами бывший моряк, по убеждениям - анархист. Служил на Черном море, в Севастополе. Получил отпуск, а тут - революция. На корабль возвращаться не стал, к батьке Махно приблудился. Полгода с ним прокуролесил, - не понравилось. Человек должен знать, что хочет. А батька - то вашим, то нашим. Преподлый мужик, я вам доложу. Сегодня он твой друг, а завтра - нож в спину. Я так не люблю. Селяне моментом пользуются, подводами награбленное возят. И кого грабят? Своего же брата мужика. Вояки, простите меня, Оля, в бабских тряпках роются. Смотреть противно! Сказал я себе: Титов, воевать - дело моряка, грабить - дело бандита. Пора отрабатывать задний ход. И сбежал. Решил на Азов вернуться. Я же потомственный рыбак. Починю баркас - и в море. Вот дело для настоящих мужчин! Вам-то самим далеко добираться?
   - Кому - куда, - пожал плечами Аренский. - Нам - в Ростов, Оленьке - в Екатеринодар.
   - Нам же почти по пути, - обрадовался Герасим. - Я ведь до Мариуполя топаю. Там у меня отец с матерью. - Он помолчал и грустно добавил: - Год назад дома был - оба были живы. Отец, правда, прихварывал. Надеюсь, мужик он крепкий, может, сподобится сына дождаться?
   Ольга молча раскладывала на столе продукты. Неожиданно матрос поймал её тонкую руку своей мощной рукой.
   - Какие маленькие нежные пальчики. Вы кто, актриса?
   - Оля - наш друг, - вмешался Аренский, настороженно следивший за Герасимом.
   - Княжна Лиговская, выпускница Смольного института, - спокойно ответила Ольга.
   - Ух, ты! - присвистнул Герасим. - С кем-с кем, а с княжной за столом мне сидеть не доводилось. Что мне нравится в революции, так это свобода. В делах, в отношениях. Никогда не знаешь наверняка, кого встретишь завтра. С кем только не пришлось жить мне бок о бок последний год! Взять хотя бы бывшего товарища министра, не говоря уже о священнике и проститутке бывшей фрейлине царицы.
   Аренский покашлял - Герасим осекся.
   - Простите, я и забыл, что тут дите.
   - Тоже нашли дитя, - обиделся Алька, - вроде я проституток никогда не видел. Между прочим, одна меня даже в гости приглашала.
   - Алька! - ужаснулся Василий Ильич. Ольга с Герасимом прыснули. Алька понял, что нахлобучки не будет, и тоже заулыбался. А потом все четверо накинулись на еду.
   - К такой закуске да первачок бы, - мечтательно произнес Герасим.
   - У нас есть спирт, - предложил Аренский, - немного, правда, для Наташи бережем, но ради знакомства...
   Матрос радостно потер руки.
   - Это другой разговор. А княжна выпьет?
   - Нет-нет, - замахала руками Ольга. - У меня на спирт смелости не хватает. Видно, мой организм революцию ещё не принял.
   Их разговор прервал крик Наташи. Все бросились к больной. Та билась в судорогах и выкрикивала:
   - Помогите, ради бога, сделайте что-нибудь!
   Они попытались разжать ей зубы, чтобы дать таблетку и влить хоть немного воды, но это не удалось. Даже Герасим со своей недюжинной силой не мог успокоить бьющуюся, словно смертельно раненная птица, больную. Ольга вначале просто плакала от жалости, но потом слабая надежда - а что, если ещё раз попробовать? - мелькнула в мозгу. Ее организм тоже напрягся, но, в отличие от Наташиного, по молчаливому приказу хозяйки сосредотачивая все усилия на одном: помочь другому, больному. Она отодвинула в сторону мужчин, которые беспрекословно повиновались и положила обе руки на голову лежащей девушки.
   - Наташа! - голос Ольги звучал непривычно настойчиво и убедительно. Успокойся, сейчас все пройдет. Сейчас кончится боль. Я помогу тебе, милая, доверься мне...
   Наташа перестала кричать, расслабилась, с удивлением прислушиваясь к себе: где тот страшный зверь, что так безжалостно терзал ее? Лицо девушки разгладилось, будто на неё враз снизошел покой.
   - Спасибо, - тихо поблагодарила она, содрогнулась и... глаза её застыли.
   Все стояли в оцепенении. Смерть сама по себе трагична, но уход из жизни юного существа всегда потрясает, даже если к этому успели приготовиться.
   - Где мы сейчас найдем священника, - наконец с горечью выговорил Аренский, отвернувшись и украдкой смахивая слезу. - Чистую душу прибрал к себе господь, а похоронить, как она того заслуживает, мы не можем.
   - Я над нею почитаю, - предложил Герасим и, в ответ на недоуменные взгляды, хмуро пояснил: - Приходилось в море товарищей отпевать, а у нас там не то что священника, матушки-земли не было.
   Чуть забрезжил рассвет, когда Василий Ильич с Герасимом отправились долбить могилу для Наташи, - на деревенском кладбище ещё лежал снег, и за холодную зиму земля изрядно промерзла. Алька стал выстругивать из дощечек небольшой крест. Ольга писала углем табличку: Соловьева Наталья Сергеевна, 1899 года рождения. По иронии судьбы, девушки оказались ровесницами. И вот сегодня одну зароют в сыру землю, а что ждет другую - одному богу известно.
   Аренский с матросом обшарили все подворье, но его, видимо, все же успели "пощупать": не нашлось ни одной пригодной для гроба доски, хотя под стрехой сарая Алька нашел горстку гвоздей. Пришлось им разобрать на доски старый кухонный шкаф и пару лавок. Над притихшим селом зазвучал печальный перестук молотка и топора: мужчины в четыре руки мастерили гроб.
   Несмотря на свой медицинский опыт, Ольга побаивалась покойников. Дядя Николя, видевший в мечтах свою любимицу в белом халате за операционным столом, списывал эту боязнь на её юность: ребенок! Станет учиться в университете, пару раз в анатомичке в обморок грохнется, и на том её боязнь и кончится. Теперь университет казался недостижимой звездой, а покойной нужно было заниматься немедленно. Да и кого бояться, Наташу? Только за то, что её исстрадавшаяся душа покинула больное тело?
   Пришлось Ольге делать то, чего она прежде никогда не делала: обмывать, обряжать, с помощью мужчин укладывать в гроб. Она даже соорудила венок из найденных в сарае старых бумажных цветов.
   Что бы там ни говорили про аристократов, но работать княжна Лиговская умела!
   Герасим достал из вещмешка Библию в коленкоровом переплете и стал читать над гробом. Округлые, пахнущие ладаном слова падали в тишину хаты словно капли дождя в разложенное для просушки сено. "Господи, прими душу рабы твоей... Аминь!"
   Мужчины заколотили гроб и понесли. Алька нес самодельный крест, Ольга - табличку с именем.
   Пока они шли по деревенской улице, ни одна занавеска в окне не дрогнула, будто никого из живых в селе не было. Только древняя старуха у покосившейся хаты проводила их взглядом, полным скорби.
   На кладбище Ольга всплакнула: и по Наташе, которую не успела как следует узнать, и по себе, попавшей в огонь войны, будто кур в ощип. Не понесут ли завтра и её вот так же, и некому даже будет пожалеть... Глядя на нее, захлюпал носом и Алька. Ольга обняла его и почувствовала, как притих, доверчиво прижался к ней мальчишка.
   "Да ведь он ещё совсем ребенок! - вдруг подумала она. - В его возрасте в оловянные солдатики играют; не ноет, не скулит, хотя ему тоже не хватает материнской ласки".
   Василий Ильич стал говорить:
   - Спи, Наташа, пусть земля тебе будет пухом. Кроме нас, печалиться о тебе некому. С детства сирота, вся жизнь в цирке. Тепло было рядом с тобой людям, жила ради других бескорыстно, себя не жалела, даже умерла быстро, чтобы других собой не обременять...
   Аренский говорил, говорил, и уже слова его становились бессвязными, видно, тяжел был для него этот удар.
   - Папа! - рванулся к нему Алька. Герасим крепко взял Аренского за плечи и повел прочь.
   - Никогда никого не обидела, - продолжал приговаривать тот, - добрая, нежная, ни слова жалобы, отчаянной смелости, и при этом скромная...
   - Ну-ну, будет, - похлопывал его по спине Герасим, - она уже успокоилась, и ты успокойся. Бог её к себе взял, чтобы от страданий избавить. Ты иди, мы с Алькой могилу закопаем.
   - Нет, - рванулся Аренский, - я должен сам! Ведь она мне была как жена, как дочь, как мать. Если бы не Наташа, я давно кончился бы и как артист, и как человек!
   По возвращении Ольга решила как следует осмотреть подвал, справедливо рассудив, что люди в спешке сборов обязательно что-нибудь забывают, и позвала с собой Альку. Они зажгли лучину, спустились по ступенькам и нашли огарок свечи. Среди порожних запыленных банок Алька отыскал одну полную, с огурцами, а Ольга среди старой картошки нашла бутылку наливки, видно, хозяйскую заначку. Василий Ильич молча выставил остатки спирта. Посидели, помянули Наташу. Герасим все же растормошил Аренского:
   - Не кручинься, Вася, живым - живое. Царствие ей небесное, а нам пора в дорогу собираться. Неладное чую: мы здесь как в мышеловке, - к немцам близко, махновцы могут нагрянуть, а мне сейчас видеться с ними нет никакого резона. У него один палач Кийко чего стоит: ему человека убить, что барана зарезать. Нет, в дороге лучше, - и видно далеко, и спрятаться, бог даст, сможем.
   Некоторое время спустя они уже шли по заснеженной дороге. Солнце начало припекать, снег под ногами рыхлился, проседал, затруднял ходьбу, но весенние запахи будоражили кровь и пробуждали надежду, что впереди у них лучшие времена.
   Перед уходом из приютившего их дома Аренский протянул Ольге Наташины документы.
   - Возьмите, Оленька.
   - Зачем? - удивилась она.
   - Пригодится. И нам бы лучше привыкнуть к тому, что вместе с нами идет цирковая артистка Наталья Соловьева, а не княжна Лиговская - удобная мишень для любого негодяя.
   - А что же делать с моим дипломом? - Ольга любовно коснулась узелка, в котором лежал единственный документ.
   - Сжечь, - категорически потребовал Герасим.
   - Пусть останется, - Ольга умоляюще оглядела их, - в крайнем случае, могу сказать, что нашла.
   - Небось каши не просит, - по-взрослому поддержал её Алька. - Скажем, что эта самая княжна ехала с нами в поезде, ну и померла.
   "Соловьева Наталья Сергеевна, - повторяла про себя Ольга, идя рядом с мужчинами. - Родилась в Нижнем Новгороде. Мать - Соловьева Валентина Ивановна. Отец - прочерк. Как странно, иметь вместо отца прочерк. Значит, Наташа - незаконнорожденная? А иначе разве воспитывалась бы она в приюте? Кстати, надо узнать у Аренского, в каком?"
   - А если кто-нибудь спросит, какая у меня профессия?
   - Скажете, что работаете в цирке.
   - Кем? Наташа, вы говорили, по канату ходила, а я ничего не умею. Какая же из меня циркачка?
   - Я могу научить стрелять, - предложил Герасим, деятельная натура которого не позволяла ему находиться в стороне.
   - Стрелять я умею.
   - Из винтовки? Револьвера? - заинтересовался Аренский.
   - Из маузера, парабеллума, из винтовки. Из револьверов стреляла по мишеням, а с винтовкой охотилась на белку, зайца.
   - А говорили, ничего не умеете, - обрадовался Василий Ильич. - Гера, дай-ка барышне маузер, пусть покажет свое умение.
   - Прямо сейчас?
   - А чего тянуть? Во-он, впереди на тополе - воронье гнездо. Собьете?
   - Попробую.
   Цирковой артист специально дал Ольге задачу потруднее. Его несколько задела, как казалось, самоуверенность юной аристократки. Посмотрим! Ольга прицелилась, выстрелила, и гнездо, кувыркаясь, полетело с верхних веток. Возмущенные вороны подняли истошный крик. Герасим присвистнул. Вот те на! Аренский удивился: выстрел был мастерский.
   - Отлично! А на звук стрелять умеете?
   - Хватит, учитель! - Герасим отобрал у Ольги маузер. - Нашли забаву! Как бы на этот выстрел кого нелегкая не принесла, а ты учения устраиваешь.
   - Дело не в учениях, - качнул головой Аренский, - мы о будущем куске хлеба должны подумать и легенду себе такую создать, чтобы никакая нечисть не подкопалась: уж больно мы все разнородные, а должны единой труппой смотреться!
   - Можно поучить Ольгу ножи метать, - проговорил он немного погодя.
   - Я ещё фехтовать умею, - вспомнила Ольга.
   - Блестяще, - Василий Ильич подпрыгнул на ходу, как мальчишка. - Да у нас с вами как раз цирковая труппа и получится!
   - Я умею стрелять на звук, - ревниво вмешался в разговор Герасим. Потом, французскую борьбу могу показывать. Когда к нам в Мариуполь цирк приезжал, я с их главным чемпионом боролся.
   - Выиграл, конечно?
   - Да он нечестно боролся! Перед публикой стал представлять, будто обнимает, а сам - подножку; хулиганство это, а не цирк!
   - И среди артистов непорядочные люди встречаются, - успокоил возмущенного матроса Аренский. - Я во французской борьбе тоже кой-чего понимаю. Найдем для привала удобное местечко, попробую, на что ты способен.
   - Зачем вам все-таки нужно проверять меня и Герасима? Вы же не собираетесь открывать цирк? - недоумевала Ольга.
   - Милая моя, вы представляете, сколько ещё верст до Екатеринодара? Железные дороги, как вы видели, разрушены. Добираться пешком придется не один день. А на сколько дней хватит нам продуктов? То-то же! Хотите - не хотите, а на хлеб придется зарабатывать. И, думаю, тренироваться мы начнем прямо с завтрашнего утра.
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   Юлия призывно посмотрела на Яна.
   - Я - красивая?
   - Очень! - нисколько не покривил он душой.
   - Помнится, ты меня королевой называл.
   - Называл.
   - Сейчас ты это произносишь не так уверенно. Почему? Беата что-нибудь рассказала?
   - Нет, я сам видел.
   - Что ты видел? Дверь была закрыта, ты, как я понимаю, не вставал... А ты, хитрый, хочешь вызвать меня на откровенность. Беспокоишься о Беате? Не напрасно. Я отдала её Епифану. Знаешь, есть у нас слуга для деликатных поручений. Никогда нельзя угадать, что он придумает! Но ты ведь не станешь расстраиваться из-за моей горничной? Брось, не девицу испортил. Поначалу она, конечно, стеснялась. Ах-ах, это нехорошо, это грех. Не нравилось, могла бы уйти, так? Но она по-другому не может. Беата - раба: жить - как скажет хозяин. Дышать - когда разрешит. Мне это нравится. А тебе?