Ты что?.."
"Да погоди ты... ха-ха-ха! Дай хоть отсмеяться!... Кто кого имеет...
ха-ха-ха... А еще микро-Штирлиц! Не думай о студентках свысока, наступит
время, сам поймешь, наверное..."
"Не болтай... Никогда не слышал о таких болтливых партнершах. Иная за
год столько не наговорит, как ты за ночь."
"Да другая просто боится, что ты не сохранишь тонус, глядя на нее, пока
она болтает! А я не боюсь. Чем больше ты на меня смотришь, чем дольше меня
слушаешь, тем больше меняхочешь, верно?" "Еще бы..." "Вот я и люблю при этом
болтать!.."
Появление Хадаса с новой женой и импозантным столичным бородатым
профессором произвело на публику должное впечатления. Бурятов громко икнул,
блестязолотом свежевставленного зуба, Попов приподнялся за своим столиком и
шикнул на засмеявшуюся было миловидную "поповну", как ее называли заглаза.
Галкины просияли, а Марина даже неслышно похлопала в ладоши.
В рабочем городе даже гости не решались появляться в ресторане в таком
миниплатье, да еще с таким декольте, да еще с таким бюстом, да еще в
свободном от лифчика полете. Ректора передернуло, но он вспомнил бритый
череп Якубовского и своего московского приятеля-проректора на скамье
подсудимых...
Пришлось галантно выйти навстречу "хулиганке и развратнице", чтобы в
поклоне поцеловать ее нежную теплую ручку. Поднимая голову, Петр Николаевич
натолкнулся взглядом на качнувшиеся белорозовые шары и впервые за годы
почувствовал такой прилив сил и средств где надо, что чуть не обезумел от
счастья.
Он тотчас забыл о Негоде, Якубовском, Хадасе, действительно и не
оглянулся за весь вечер на криво улыбающуюся эффектную дородную свою Тоню,
рассыпаясь в комплиментах, поспевая перед мужем класть юной даме закуски и
наливать вино. Он ухитрился рассказать не известный даже Юрию анекдот про
Штирлица. Инга, закинув руки на затылок, отчего миниплатье стало
гимнастическим трико над стройными белыми бедрами, хохотала, подбрасывая во
все стороны шары: "Ой, не могу! Тебя бы так пронесло, подумал Штирлиц,
ха-ха-ха! Ну, ты и шалун, Петька! Нет на тебя Василия Ивановича с
Фурмановым. Кто бы мог подумать, такой вроде бы грозный ректор... Профессор
к тому же, а?"
Хвостов таял, смеялся басом, вытирая слезы, и касался ладонью
обнаженной руки "хулиганки и развратницы." А тут еще Кеша, к всеобщему
смятению, вдруг выдал анекдот из неслыханный до сих пор в этих краях серии -
про самого Брежнева, мастерски копируя косноязыкого лидера прогрессивного
человечества, После слов "читал я труды мужа вашего - Крупского"Инга с
криком: "Все!.." умчалась через весь зал в туалет. Вернувшись, она вдруг
сказала: "Кешь, больше про Леонида Ильича не надо, ладно? Я же тут чуть не
усц... ой, что это я - при профессуре! Чуть не уписалась, короче, еле-еле
добежала, а я даже без..."
Юрий едва успел что-то начать громко говорить, как ректор и сам зашелся
в хохоте: "Представляю! Без... Ха-ха-ха! Нет, Тоня, этот вечер мне
запомнится на всю жизнь!" "Мне тоже, - сквозь зубы улыбалась верная подруга
разгромленного и загнанного в бутылку чужими телесами атамана. - Совсем себя
потерял... Словно и не ты это вовсе! Как не совестно, при мне-то?"
"Так ведь какая девочка! И как только я ее упустил, могла же быть
моей..." - говорил Хвостов, спускаясь уже наедине с женой к гардеробу.
"Очень ты ей нужен!" "Теперь был бы нужен! Еще как!" "Правда? - просияла
несчастная Тоня. - А... со мной?" "Только с тобой! Именно с тобой!
Немедленно...Скорее! Такси!! Домой..."
"Такое чувство, что я все-таки перепила сегодня, - возбужденно говорила
Инга, когда они поднимались в квартиру. - Тут помню, а тут ничего... Ректор
хохотал, когда я вас рызыгрывала... А ты?" "Представляешь, точно то же
самое... Ректора помню - дальше туман какой-то. Что-то опять из тех снов,
что я тебе говорил. И по-моему это опять связано с тем Фридманом, помнишь я
тебе говорил, встретил тут когда-то... Ну, того, что предсказывал исход в
Израиль. Теперь вспомнила?" "Смутно... Знаешь, бедный твой грызун в
результате и тут один. Вон спит в кресле, ждал нас... Так и думал, небось,
никому-то я нигде не нужен..."
11.
"Говорит Москва.
Доброе утро, товарищи. Сегодня воскресенье,
тридцатого июня 1991 года. Московское время
шесть часов. Передаем последние известия...
Советского Союза Михаил Горбачев провел в Кремле..."
Человек в реглане сделал "Маяк" погромче и стал слушать последние
известия о нагнетании грозных событий в столице.
Морской простор с вершины циклопической мачты не ограничивался ровной
ниткой горизонта, как с палубы, а переходил в зыбкую дымку на границе с
полузабытым теплым голубым небом комсомольских широт. Чайки упруго и
стремительно летели над темно-синими волнами. У борта судна волны светились
изнутри клубами голубой пены, отбрасываемой назад форштевнем. Склонившись
над леером фор-брам-рея, человек смотрел сверху на белых с серым могучих
морских птиц,. У самой же палубы суетливыми береговыми рывками неслись над
водой вдоль черной стальной обшивки едва видимые отсюда две яркие пичужки.
Крылатые морские зайцы почему-то оставили надежную твердь портового города и
поселились на зыбкой палубе, уносящей их далеко в море. Погибни судно -
захлебнутся и они в чуждой им горько-соленой воде пока чайки, лениво
расправив крылья, снимутся с фока-реи и унесутся себе в родной свободный
простор.
Чайки в море - дома, им это судно вообще до..., как вырвалось бы у
Инги, подумал Заманский, кутаясь в реглан и глядя на гладких клювастых птиц,
уверенно несущихся по прямой линии со скоростью судна, едва шевеля крыльями.
Так же легко и естественно, не перелопачивая винтом морскую воду и на
чадя в небо выхлопными газами несся вперед современный
парусник-контейнеровоз. Картинно накренившись, судно бесшумно шло на север.
Ветер был умело собран в серебристые огромные японские паруса. Вспыхивающие
розовым восходным солнцем барашки своим пламенем высвечивали на округлом
черном борту буквы: "Тихий океан". Зеленой торпедой несся под водой бульб.
Вся мощь мировой науки и техники конца двадцатого века сконцентрировалась в
этом шедевре японского судостроения.
Давно умерли Вулканович и Бурятов, причем при сходных обстоятельствах:
сначала где-то много водки, потом откуда-то по свирепому морозу в тепло
душной квартиры за двойными слепыми рамами, потом горячий душ, отчаянный
женский крик, треск ломаемой двери и могила в вечной мерзлоте - выкопай
через годы, все та же блаженная пьяная улыбка на синем лице...
Ни новый завкафедрой Хадас, ни всемогущий Негодатак и не сумели
защитить Марка Семеновича от осторожного решения Ученого совета. Конечно,
докторской степени подвижнику, не дали, но он вернулся в Комсомольск хотя бы
кандидатом, а потому с правом на работу старшим преподавателем. Все его
друзья и враги невольно и постепеннопроникались страстной верой Заманского в
торжество разума. Парусник стал набирать сторонников, и не подозревавших о
самом существовании его автора.
Чтобы быть поближе к осуществлению мечты, Марк Семенович перешел в ЦКБ,
но там уже давно считали себя авторами его идеи совсем другие люди. Они
понимали в своем деле много больше ученых и довели технический заказ до
кондиции. Умные японцы блестяще сделали остальное. И вот не во сне, а наяву
пел в снастях ветер, и первыйсовременный парусник советского флота совершал
свой первый коммерческий рейс. Его средняя скорость при равном ветре была
почти на треть выше, чем у знаменитого чайного клипера "Кэтти Сарк" - за
счет использованием "эффекта Заманского", совершенно не известного никому,
кроме проектантов парусов. Сам Марк Семенович был так измучен двадцатилетней
борьбой и унижениями, с таким скрипом был вообще снисходительно впущен
хозяевами парусника в этот рейс, что не испытывал ничего, кроме усталости.
Теперь он просто наслаждался соленым воздухом и от удовольствияморщил
веснущатый нос, пряча в карманы такие же веснущатые озябшие руки.
"С абсолютной викторией тебя, - писал ему Юрий, приславший их с Ингой
цветные фотографии на февральском теплом пляже с пальмами. - Я всегда верил,
что ты победишь..." Конечно - виктория, думал он сейчас. Победа - сам факт
создания этого крылатого судна, скоторого не сводят в бинокли сотни глаз со
всех проходящих мимо теплоходов, особенно с тех, которые легко обгоняет
парусник. И не столь важно, что все давно забыли, кто первым сказал СЛОВО, с
которого начинается любое дело. Только сам Заманский, его семья, да
немногочисленные друзья по обе стороны границы, разделившей еврейство,
помнили ту предзащиту, то презрение коллег, ту драку в институтской
аудитории. Само судно стало лебединой песней славной пионерной части
советского торгового флота. Никто и никогда больше не закажет ничего
подобного. Захиреют и без того нелепые институты,на глазах сгинут куда-то
научные коллективы. Подвижники типа Заманского будут исчезать из них
первыми. И что за важность на фоне всеобщей катастрофы, что делатели по обе
стороны Японского моря не знали и знать не желали о каком-то научном пирате
Заманском. Тоже мне важность - в жертву идее принесена вся его единственная
жизнь. А сколько подобных жертв были принесены вообще напрасно!.. Кому на
всем белом свете интересны эти невидимые людям слезы...
В паскудном чреве Советского Союза вызревало еще более непотребное
посткоммунистическое чудовище. Марк Семенович еще не знал, что роды
состоятся 19 августа, но вместе со всеми возлагал на новорожденного самые
светлые надежды, как это принято издревле на проклятой Богом нашей родине...
Пока что он потер онемевшие от холода руки, нажал кнопку мачтового
подъемника и стал спускаться на палубу. Вокруг загромоздились гигантские
разноцветные кубики контейнеров. Он прошел к рубке, поднялся в лифте в свою
каюту и снова взял в руки конверт с чужой странной, словно нарисованной
ребенком маркой и чужой чистокровному еврею таинственной иудаикой.
Нечеловеческая сила, в одной давильне всех калеча... Нечеловеческая сила
живое сдвинула с земли.
Заманский сделал свой выбор. Всю жизнь ему говорили искренние и
фальшивые доброжелатели, что вот, мол, будь ты в свободном мире, где умеют
ценить... Прочитав и обсудив"Белую книгу" они с Олей дружно пришли к выводу,
что все эти "письма еврейских иммигрантов семидесятых в Израиль" состряпаны
в СССР одной и той же истеричной еврейкой на службе КГБ. И ждали появления
возможности уехать.
Но в 1990 сквозь из Израиля посыпались еще более страшные письма от
новой волны Эти люди были бесконечно далеки от сионизма и жаждали
переселиться в свободный мир - неважно в какую страну, лишь бы из
шатающегося Союза. Письма от них были вообще антисемитскими! Израиль и
израильтяне превратили искателей свободы в юдофобов. Тогда Заманские стали с
нетерпением ждать письма от собирающихся в Израиль Хадасов.
И вот уже третье послание от рассудительного Юрия - спокойное,
аналитическое, беззлобно-правдивое: мы им совершенно не были нужны, никому,
кроме отдельных политиков. Это Израиль и израильтяне оказались нужны нам. Не
они, а мы прозевали наш собственный дом, а потому вынуждены искать уюта в
чужом... Надо приспосабливаться к данности, а не к мечте. Они, в
выстраданной ими маленькой прекрасной стране, именно такие, какие они есть,
не лучше и не хуже. Они ничего нам не должны, а потому ни в чем перед нами
не виноваты! Нам тут трудно, но нам тут очень нравится. Мы - дома...
Все верно, но и Заманские сделали свои выводы. Лучше унизительная
власть своих мерзавцев, заявил Марк Семенович на семейном совете, чем чужих
негодяев. Заманские смирились с полуголодным существованием и ожиданием
любых потрясений и погромов. Лучше ад в аду, чем ад в раю, решил он, в
десятый раз перечитывая очередное письмо из Израиля. Это не для меня. Лучше
быть свободным в голодной деревне, чем сытым рабом в Риме...
Им предстоит страшная и необратимая эмиграция из описанного здесь мира
в мир дикого капитализма с его неплатежами, выстуженными квартирами и почти
голодом на фоне роскошного выбора в магазинах. Они выбрали участь почитаемых
властями евреев Российской Федерации. Они научились жить дарами дачи,
случайными приработками и маленькими радостями от бесконечных выборов с
новыми несбыточными надеждами. Они остались в своей стране. Агитаторам
Сохнута показывали письма Хадасов. Те пожимали плечами: ну, не может просто
всем одинаково повезти. Этим - не повезло... Зато как хорошо и сладко почти
всем остальным на исторической родине.
"Почему только Сережа? Я тоже рада буду тебя видеть, - спокойно сказала
Алла с сильным акцентом совершенно не изменившимся за семнадцать лет
голосом. - Ты с Ингой здесь? Тогда приезжайте оба. Рэга. Я проверю
расписание. Вы откуда можете сесть на поезд? Из Бат-Галима? Беседер. Есть
поезд в восемь ноль пять. Я вас встречу с машиной на тахане ракевет в Акко и
отвезу к нам. Познакомишься с моим мужем, а я, наконец, с твоей... Ингой.
Да, Ран... ну, Сергей твой, как раз будет у нас с женой и... тремя твоими
внуками. Вот и познакомишься, наконец, с ними. Я буду ждать вас у билетной
кассы. Я буду в желтой шляпке и желтом платье. Ты же помнишь, может быть,
что это мой любимый цвет... Ну, тебя-то я узнаю... Тут ты можешь не
беспокоиться. Проблемы у тебя будут не со мной, а с Раном. Он совсем не
говорит по-русски. Что значит, почему? Мы живем не в России, а в еврейской
стране. У нас говорят не по-русски, а на иврите."
Юрий и Инга впервые ехали в израильском поезде. Он был полной
противоположностью привычной вонючей, битком набитой советской электричке.
Даже в общем туалете пахло духами. Поезд подкатил к станции с надписью
"Акко". Хадасы соскочили на раскаленную низкую платформу и оглянулись в
поисках касс, но им уже махала рукой женщина в желтом.
"Может быть ты все-таки поцелуешь бывшую жену? - спросила Алла, не
сводящая глаз с Инги. Впрочем, в Израиле с нее все глаз не сводили, особенно
толстомясые волосатые "мизрахим". - Как-никак мы почти полтора десятка
лет..." Юрий поцеловал жесткую коричневую щеку худенькой иностранки. Инга же
неожиданно искренне расцеловала Аллу в обе щеки, причем обе моментально и
дружно прослезились.
"Мой муж, - как-то смущенно сказала Алла. - Его имя Арье."
"Лев, - со скалящейся улыбкой представился субтильный человечек с
неопрятной седой бородкой. - Муж своей жены..." Ну и муж, - подумала с
жалостью Инга, глядя в играющую острыми лопатками спину энергично шагающего
мужичонки в шортах и сандалях, - килограмм сорок, от силы пятьдесят.
Они прошли под палящим солнцем к шоссе, на обочине которого стояла
роскошная, по советским понятиям, "иномарка". Впрочем, других "марок" Хадасы
в Израиле и не встречали.
В салоне было прохладно и чисто. За рулем невесомый Лев преобразился.
Он сразу лихо взялдикую скорость, с которой неслись по "американским"
дорогам Израиля и все прочие водители. Алла сидела рядом с мужем, глядя
только в зеркало на еще более красивого, заматеревшего и могучего своего
бывшего Юрия рядом с такой эффектной и молодой естественной блондинкой с
пышным бюстом. Какие мы с моим Левой жалкие, невольно подумала она, по
сравнению с такой парой... Спасибо хоть Ран... Сережа пошел ростом в отца. В
другом зеркале она видела себя, модноодетую, как обычно элегантную, но
непоправимо высохшую, морщинистую, безобразно старую на фоне цветущей
молодой супруги ее бывшего мужа. Да я просто безобразная черепаха,
высунувшая из яркого панциря, свою улыбающуюся змеиную мордашку на
морщинистой шее, подумала она. Как беспощадный контраст, маячила перед
глазами весело глядящая по сторонам Инга.
Она, напротив, казалась много моложе своих лет. Гладкая шея словно
сияла над полуобнаженным бюстом, на который время от времени косился в
зеркало Лева. Сердце Аллы, помимо ее воли, стремительно переполнялось
завистью, тотчас перерождающейся во всепоглощающую ненависть. А соперница
привычно прижималась себе к бывшему мужу Аллы своим округлым плечом. И того
явно интересовали в этот момент только экзотические арабские деревни за
окнами. Он мгновенно забыл про свою первую жену, словно взял себе такси на
Галилею... И привычно наслаждался при Алле общением с этой цветущей самкой.
Такие вообще ничего не стоят в постели, шипело внутри Аллы. Настоящий
мужчина не может ценить такую живую куклу... Я уверена, что она больше
болтает, чем отдается ему самозабвенно, от всей души, как умею это делать я
даже с Левой, не говоря о том, как я себя вела бы с моим Юрой, случись нам
чудом вернуться в наше прошлое... Но он никогда не будет больше со мной
наедине. Ишь как сверкнул глазами, когда увидел, как я смотрю на его
красотку. И сразу сжимает ее гладкую ладонь. Алла невольно взглянула на свою
морщинистую сухую коричневую руку, и бешенство охватило ее с такой силой,
что потемнело в глазах.
Ах, никогда не переоценивайте свои силы и не приглашайте врагов, чтобы
играть с ними в друзей. Вас все равно выдадут жесты и взгляды... Как за
последнюю спасительную соломинку она ухватилась за "мужа своей жены",
благодарно глядя на его напряженное лицо в зеркале, но вид его оскаленной
вроде бы улыбкой физиономии, сухих обтянутых неопрятной бороденкой скул и
глубоко запавших каких-то обезьяньих черных глаз на фоне свежего розового
ясноглазого Юрия с его нежной улыбкой и прижавшейся к нему плечом и грудью
роскошной Инги вызвало у Аллы новый сокрушающий приступ бешенства. Она
закрыла глаза и не могла их открыть, как это бывает во сне.
Желание унизить, уничтожить этих гостей завладело ею непреодолимо.
Машина свернула на лесную извилистую дорогу и стала круто забирать в
гору. Появились нарядные коттеджи, у одного из которых Лев лихо тормознул.
"Вот мы и дома, - сказал он, выключая двигатель. - Прошу, как говорят у
вас в России, к нашему шалашу."
Шалаш был хорош. Предполагается, что в таком шалаше с любым милым рай,
подумала Инга. Но я бы скорее сдохла, чем в любом жилище легла бы с этим
иссохшим от злости тараканом... Впрочем, они словно созданы друг для друга,
исподволь наблюдала она бывшую жену своего молодого мужа с ее испепеляющим
нечеловеческим бешенством взглядом.
Алла же почувствовала, что сейчас произойдет нечто непоправимое, потому
что взгляд ее сам собой остановился на стоявшем у стены соседнего коттеджа
ломе... Она открыто метнулась в дом и с грохотомзакрыла за собой дверь.
Оттуда вдруг раздался дикий металлический звук, какой бывает в
аэропорту, когда портится трансляция, а динамик включен на полную мощность.
"Что случилось?" - вздрогнул Юрий. "Где? - не понял Лев. - А,дети
играют..."
Вокруг качались яркие огромные розы, покрытые капельками из фонтанчика
орошения. Участок, как назвали бы двор коттеджа на родине, был в основном
отдан под газоны, декоративные деревья. Стояли в ниточку даже три нарядные
ели. Господи, сколько тут можно вырастить картошки, если распахать эти
дурацкие газоны, - думала Инга, следуя по упругой, словно искусственной
траве вокруг дома за счастливым владельцем. Лев взахлеб рассказывал о
деревьях и цветах, давал им попробовать какие-то незнакомые и полусъедобные,
на их вкус, плоды.
Алла, как исчезла в доме, так больше не появлялась. Оттуда слышался
разговор на высоких тонах на иврите и истеричный плач детей.
"Это у вас дача такая? - спросила Инга, срывая без спроса ягодку
клубники. - Богатая..." "Дача? - фальшиво сморщил и без того перекрещенный
вдоль и поперек лоб Лев-Арье. - Что есть дача... я забыл." "Ну, дача,
загородный дом. Квартира-то у вас в Хайфе, так?" "Квартира?.. Вот это и есть
наша квартира. В цивилизованном мире люди не живут в городе. Там нетауры."
"А кто же, простите, населяет Хайфу, если не люди? - удивилась Инга. -
А, я поняла, там живут недочеловеки, особи нецивилизованного мира. Юрик, так
мы с тобой, оказывается, попали черт знает куда. Пора покупать такую вот
виллу и приобщаться к цивилизации. Так, Лева?"
"А она у вас за словом в карман не залезает,"- поморщился Лев, уже со
страхом поглядывая на такую соблазнительную с ее золотистыми от первого
загара плечами незванную гостью.
Откровенная гойка, неприязненно подумал он, а как нагло себя ведет с
евреями! Ничего, - прошептал он почти вслух на иврите, - вот кончится
корзина, пойдет она к нам полы мыть, будет со смартутом ползать у нас в
ногах, спеси-то гойской поубавится. И этот... Грегори Пек российский, тоже
на черной работе быстро сбросит свой респектабельный вид. Мы столько
вытерпели за эти десятилетия, что припомним вам, советским патриотам и
гэбэшным стукачам, все то дерьмо, каким накормили нас самих по приезде сюда
израильтяне. Теперь, наконец, наша очередь других дерьмом кормить. Ишь ты,
профессор, доктор наук! Мы тебе рога пообломаем. Ты будешь нам в научные
рабы проситься, а мы и в рабы не возьмем. И в садовники я тебя не возьму, у
меня араб работает. Будешь конкурировать, профессор, но не с нами, а с
палестинцами на стройках. Приехали, когда сало кончилось и вообще жрать
стало нечего в любимой советской стране, на выстраданное нами, на
готовенькое. Ничего, теперь мы вам покажем, для кого мы этот рай строили и
защищали...
"Юра, Инга, прошу в дом, - раздался голос Аллы с балкона на втором
этаже. - Прошу простить, что сразу не пригласила, но у нас тут дети и было
очень неубранно..."
Она вытирала полотенцем мокрую голову; расставшись с гостями, Алла
просто ворвалась в ванную и стала под холодный душ, как была, в желтом своем
нарядном платье, к изумлению сына, невестки и внуков. Зато уняла бешенство!
Лев гостеприимно открыл перед ними дверь в просторный холл -
американскую кухню.
Посредине холла Хадасы увидели высокого мужчину средних лет, в котором
Юрий с трудом узнал своего Сержика. Длинные косматые черные волосы, небрежно
собранные в косичку, какой-то баранний взгляд на знакомом и родном лице
некогда ласкового и умного мальчика производили жуткое впечатление.
Неопрятные полуспущенные шорты на белом округлом и чуть отвисшем брюшке,
покрытом курчавыми волосами, и стоптанные сандали составляли весь его наряд.
Бывший Сергей восхищенно, приоткрыв рот, разглядывал человека, который
всегда казался ему образцом мужской красоты. Потом его взгляд упал на
стоящую позади отца Ингу. Какая-то робкая улыбка появилось на толстых мокрых
губах Рана.
"Здра-стуй-те... - произнес он хрипло. - Слиха... Я совсем забывал
русит..." "Но меня-то ты помнишь, грызун? - смеялась Инга, подавая ему руку.
- Я же тебя кашей кормила. Неужели забыл?"
Израильтянин смущенно приблизился к Юрию. "Шалом, аба, - искренне обнял
он отца. - Шалом, Инга!.." И тотчас быстро заговорил на иврите, обращаясь к
матери и отчиму и показывая на Хадасов.
Но не успела Алла начать перевод, как лицо Рана исказилось, он как-то
хищно выгнулся в сторону лестницы, по которой со второго этажа спускалась
худенькая очень смуглая кудрявая женщина с голым младенцем-девочкой на
руках. За ней испуганно прятались двое похожих на цыганят мальчиков лет
шести-семи. Ран пронзительно заорал что-то неестественно высоким голосом,
делая быстрые и непонятные движения пальцами прямо в лицо маленькой женщине.
Та совершенно не смутились и не испугались, но, в свою очередь, тотчас
выдала пронзительный речитатив одновременно с речитативом мужа. Юрина внучка
вертела кудрявой головкой и радостно улыбалась, таращась в основном на
невиданную светловолосую тетю. Но стоило Инге сделать естественное движение,
чтобы погладить девочку по голове, как та вдруг так закричала, заплакала и
забилась, что Юрий и Инга невольно схватились друг за друга. Мальчики тотчас
брызнули вверх по лестнице и больше не появлялись.
"Не обращайте внимания, - махнула рукой Алла. - Они у нас все нервные.
Мы их лечим... После того, как их всех как-то взорвали..." "Что? - ахнула
Инга. - Что их?.." "Взорвали, - спокойно пояснила Алла. - Чему тут
удивляться? Вы в Израиле уже сколько? Два месяца? И не читали о террактах
ООП? Мы все тут всю жизнь живем в ожидании взрыва. И вокруг нашей мицпэ...
это на иврите дословно значит "наблюдение"... так вот вокруг нашего поселка
штук двадцать арабских деревень. От них в любой момент можно ожидать
всего..." "Но за что?" "За что? За то, что мы живем на своей земле. Просто
живем тут. Растим наших детей. С точки зрения ООП, это само по себе является
преступлением, за которое наказывают смертью. Вы этого не знали?"
"Знали, - решил, наконец, взять реванш Лев. - Все они прекрасно знали,
когда обучали и вооружали арафатовцев. Они ходили на первомайские
демонстрации. А им кричали с трибуны: "Братский привет палестинскому народу,
борющемуся с сионистской оккупацией," - козлиным плаксивым голосом
скопировал он голос вождя с трибуна. - А они в ответ кричали "Ур-р-ря-а!" -
чуть не сорвал голос мужичонка, со всей доступной ему страстью изображая,
как Юрий и Инга, никогда, кстати не ходившие на первомайские демонстрации
из-за занятости на даче, кричали свою поддержку врагам благородных и
"Да погоди ты... ха-ха-ха! Дай хоть отсмеяться!... Кто кого имеет...
ха-ха-ха... А еще микро-Штирлиц! Не думай о студентках свысока, наступит
время, сам поймешь, наверное..."
"Не болтай... Никогда не слышал о таких болтливых партнершах. Иная за
год столько не наговорит, как ты за ночь."
"Да другая просто боится, что ты не сохранишь тонус, глядя на нее, пока
она болтает! А я не боюсь. Чем больше ты на меня смотришь, чем дольше меня
слушаешь, тем больше меняхочешь, верно?" "Еще бы..." "Вот я и люблю при этом
болтать!.."
Появление Хадаса с новой женой и импозантным столичным бородатым
профессором произвело на публику должное впечатления. Бурятов громко икнул,
блестязолотом свежевставленного зуба, Попов приподнялся за своим столиком и
шикнул на засмеявшуюся было миловидную "поповну", как ее называли заглаза.
Галкины просияли, а Марина даже неслышно похлопала в ладоши.
В рабочем городе даже гости не решались появляться в ресторане в таком
миниплатье, да еще с таким декольте, да еще с таким бюстом, да еще в
свободном от лифчика полете. Ректора передернуло, но он вспомнил бритый
череп Якубовского и своего московского приятеля-проректора на скамье
подсудимых...
Пришлось галантно выйти навстречу "хулиганке и развратнице", чтобы в
поклоне поцеловать ее нежную теплую ручку. Поднимая голову, Петр Николаевич
натолкнулся взглядом на качнувшиеся белорозовые шары и впервые за годы
почувствовал такой прилив сил и средств где надо, что чуть не обезумел от
счастья.
Он тотчас забыл о Негоде, Якубовском, Хадасе, действительно и не
оглянулся за весь вечер на криво улыбающуюся эффектную дородную свою Тоню,
рассыпаясь в комплиментах, поспевая перед мужем класть юной даме закуски и
наливать вино. Он ухитрился рассказать не известный даже Юрию анекдот про
Штирлица. Инга, закинув руки на затылок, отчего миниплатье стало
гимнастическим трико над стройными белыми бедрами, хохотала, подбрасывая во
все стороны шары: "Ой, не могу! Тебя бы так пронесло, подумал Штирлиц,
ха-ха-ха! Ну, ты и шалун, Петька! Нет на тебя Василия Ивановича с
Фурмановым. Кто бы мог подумать, такой вроде бы грозный ректор... Профессор
к тому же, а?"
Хвостов таял, смеялся басом, вытирая слезы, и касался ладонью
обнаженной руки "хулиганки и развратницы." А тут еще Кеша, к всеобщему
смятению, вдруг выдал анекдот из неслыханный до сих пор в этих краях серии -
про самого Брежнева, мастерски копируя косноязыкого лидера прогрессивного
человечества, После слов "читал я труды мужа вашего - Крупского"Инга с
криком: "Все!.." умчалась через весь зал в туалет. Вернувшись, она вдруг
сказала: "Кешь, больше про Леонида Ильича не надо, ладно? Я же тут чуть не
усц... ой, что это я - при профессуре! Чуть не уписалась, короче, еле-еле
добежала, а я даже без..."
Юрий едва успел что-то начать громко говорить, как ректор и сам зашелся
в хохоте: "Представляю! Без... Ха-ха-ха! Нет, Тоня, этот вечер мне
запомнится на всю жизнь!" "Мне тоже, - сквозь зубы улыбалась верная подруга
разгромленного и загнанного в бутылку чужими телесами атамана. - Совсем себя
потерял... Словно и не ты это вовсе! Как не совестно, при мне-то?"
"Так ведь какая девочка! И как только я ее упустил, могла же быть
моей..." - говорил Хвостов, спускаясь уже наедине с женой к гардеробу.
"Очень ты ей нужен!" "Теперь был бы нужен! Еще как!" "Правда? - просияла
несчастная Тоня. - А... со мной?" "Только с тобой! Именно с тобой!
Немедленно...Скорее! Такси!! Домой..."
"Такое чувство, что я все-таки перепила сегодня, - возбужденно говорила
Инга, когда они поднимались в квартиру. - Тут помню, а тут ничего... Ректор
хохотал, когда я вас рызыгрывала... А ты?" "Представляешь, точно то же
самое... Ректора помню - дальше туман какой-то. Что-то опять из тех снов,
что я тебе говорил. И по-моему это опять связано с тем Фридманом, помнишь я
тебе говорил, встретил тут когда-то... Ну, того, что предсказывал исход в
Израиль. Теперь вспомнила?" "Смутно... Знаешь, бедный твой грызун в
результате и тут один. Вон спит в кресле, ждал нас... Так и думал, небось,
никому-то я нигде не нужен..."
11.
"Говорит Москва.
Доброе утро, товарищи. Сегодня воскресенье,
тридцатого июня 1991 года. Московское время
шесть часов. Передаем последние известия...
Советского Союза Михаил Горбачев провел в Кремле..."
Человек в реглане сделал "Маяк" погромче и стал слушать последние
известия о нагнетании грозных событий в столице.
Морской простор с вершины циклопической мачты не ограничивался ровной
ниткой горизонта, как с палубы, а переходил в зыбкую дымку на границе с
полузабытым теплым голубым небом комсомольских широт. Чайки упруго и
стремительно летели над темно-синими волнами. У борта судна волны светились
изнутри клубами голубой пены, отбрасываемой назад форштевнем. Склонившись
над леером фор-брам-рея, человек смотрел сверху на белых с серым могучих
морских птиц,. У самой же палубы суетливыми береговыми рывками неслись над
водой вдоль черной стальной обшивки едва видимые отсюда две яркие пичужки.
Крылатые морские зайцы почему-то оставили надежную твердь портового города и
поселились на зыбкой палубе, уносящей их далеко в море. Погибни судно -
захлебнутся и они в чуждой им горько-соленой воде пока чайки, лениво
расправив крылья, снимутся с фока-реи и унесутся себе в родной свободный
простор.
Чайки в море - дома, им это судно вообще до..., как вырвалось бы у
Инги, подумал Заманский, кутаясь в реглан и глядя на гладких клювастых птиц,
уверенно несущихся по прямой линии со скоростью судна, едва шевеля крыльями.
Так же легко и естественно, не перелопачивая винтом морскую воду и на
чадя в небо выхлопными газами несся вперед современный
парусник-контейнеровоз. Картинно накренившись, судно бесшумно шло на север.
Ветер был умело собран в серебристые огромные японские паруса. Вспыхивающие
розовым восходным солнцем барашки своим пламенем высвечивали на округлом
черном борту буквы: "Тихий океан". Зеленой торпедой несся под водой бульб.
Вся мощь мировой науки и техники конца двадцатого века сконцентрировалась в
этом шедевре японского судостроения.
Давно умерли Вулканович и Бурятов, причем при сходных обстоятельствах:
сначала где-то много водки, потом откуда-то по свирепому морозу в тепло
душной квартиры за двойными слепыми рамами, потом горячий душ, отчаянный
женский крик, треск ломаемой двери и могила в вечной мерзлоте - выкопай
через годы, все та же блаженная пьяная улыбка на синем лице...
Ни новый завкафедрой Хадас, ни всемогущий Негодатак и не сумели
защитить Марка Семеновича от осторожного решения Ученого совета. Конечно,
докторской степени подвижнику, не дали, но он вернулся в Комсомольск хотя бы
кандидатом, а потому с правом на работу старшим преподавателем. Все его
друзья и враги невольно и постепеннопроникались страстной верой Заманского в
торжество разума. Парусник стал набирать сторонников, и не подозревавших о
самом существовании его автора.
Чтобы быть поближе к осуществлению мечты, Марк Семенович перешел в ЦКБ,
но там уже давно считали себя авторами его идеи совсем другие люди. Они
понимали в своем деле много больше ученых и довели технический заказ до
кондиции. Умные японцы блестяще сделали остальное. И вот не во сне, а наяву
пел в снастях ветер, и первыйсовременный парусник советского флота совершал
свой первый коммерческий рейс. Его средняя скорость при равном ветре была
почти на треть выше, чем у знаменитого чайного клипера "Кэтти Сарк" - за
счет использованием "эффекта Заманского", совершенно не известного никому,
кроме проектантов парусов. Сам Марк Семенович был так измучен двадцатилетней
борьбой и унижениями, с таким скрипом был вообще снисходительно впущен
хозяевами парусника в этот рейс, что не испытывал ничего, кроме усталости.
Теперь он просто наслаждался соленым воздухом и от удовольствияморщил
веснущатый нос, пряча в карманы такие же веснущатые озябшие руки.
"С абсолютной викторией тебя, - писал ему Юрий, приславший их с Ингой
цветные фотографии на февральском теплом пляже с пальмами. - Я всегда верил,
что ты победишь..." Конечно - виктория, думал он сейчас. Победа - сам факт
создания этого крылатого судна, скоторого не сводят в бинокли сотни глаз со
всех проходящих мимо теплоходов, особенно с тех, которые легко обгоняет
парусник. И не столь важно, что все давно забыли, кто первым сказал СЛОВО, с
которого начинается любое дело. Только сам Заманский, его семья, да
немногочисленные друзья по обе стороны границы, разделившей еврейство,
помнили ту предзащиту, то презрение коллег, ту драку в институтской
аудитории. Само судно стало лебединой песней славной пионерной части
советского торгового флота. Никто и никогда больше не закажет ничего
подобного. Захиреют и без того нелепые институты,на глазах сгинут куда-то
научные коллективы. Подвижники типа Заманского будут исчезать из них
первыми. И что за важность на фоне всеобщей катастрофы, что делатели по обе
стороны Японского моря не знали и знать не желали о каком-то научном пирате
Заманском. Тоже мне важность - в жертву идее принесена вся его единственная
жизнь. А сколько подобных жертв были принесены вообще напрасно!.. Кому на
всем белом свете интересны эти невидимые людям слезы...
В паскудном чреве Советского Союза вызревало еще более непотребное
посткоммунистическое чудовище. Марк Семенович еще не знал, что роды
состоятся 19 августа, но вместе со всеми возлагал на новорожденного самые
светлые надежды, как это принято издревле на проклятой Богом нашей родине...
Пока что он потер онемевшие от холода руки, нажал кнопку мачтового
подъемника и стал спускаться на палубу. Вокруг загромоздились гигантские
разноцветные кубики контейнеров. Он прошел к рубке, поднялся в лифте в свою
каюту и снова взял в руки конверт с чужой странной, словно нарисованной
ребенком маркой и чужой чистокровному еврею таинственной иудаикой.
Нечеловеческая сила, в одной давильне всех калеча... Нечеловеческая сила
живое сдвинула с земли.
Заманский сделал свой выбор. Всю жизнь ему говорили искренние и
фальшивые доброжелатели, что вот, мол, будь ты в свободном мире, где умеют
ценить... Прочитав и обсудив"Белую книгу" они с Олей дружно пришли к выводу,
что все эти "письма еврейских иммигрантов семидесятых в Израиль" состряпаны
в СССР одной и той же истеричной еврейкой на службе КГБ. И ждали появления
возможности уехать.
Но в 1990 сквозь из Израиля посыпались еще более страшные письма от
новой волны Эти люди были бесконечно далеки от сионизма и жаждали
переселиться в свободный мир - неважно в какую страну, лишь бы из
шатающегося Союза. Письма от них были вообще антисемитскими! Израиль и
израильтяне превратили искателей свободы в юдофобов. Тогда Заманские стали с
нетерпением ждать письма от собирающихся в Израиль Хадасов.
И вот уже третье послание от рассудительного Юрия - спокойное,
аналитическое, беззлобно-правдивое: мы им совершенно не были нужны, никому,
кроме отдельных политиков. Это Израиль и израильтяне оказались нужны нам. Не
они, а мы прозевали наш собственный дом, а потому вынуждены искать уюта в
чужом... Надо приспосабливаться к данности, а не к мечте. Они, в
выстраданной ими маленькой прекрасной стране, именно такие, какие они есть,
не лучше и не хуже. Они ничего нам не должны, а потому ни в чем перед нами
не виноваты! Нам тут трудно, но нам тут очень нравится. Мы - дома...
Все верно, но и Заманские сделали свои выводы. Лучше унизительная
власть своих мерзавцев, заявил Марк Семенович на семейном совете, чем чужих
негодяев. Заманские смирились с полуголодным существованием и ожиданием
любых потрясений и погромов. Лучше ад в аду, чем ад в раю, решил он, в
десятый раз перечитывая очередное письмо из Израиля. Это не для меня. Лучше
быть свободным в голодной деревне, чем сытым рабом в Риме...
Им предстоит страшная и необратимая эмиграция из описанного здесь мира
в мир дикого капитализма с его неплатежами, выстуженными квартирами и почти
голодом на фоне роскошного выбора в магазинах. Они выбрали участь почитаемых
властями евреев Российской Федерации. Они научились жить дарами дачи,
случайными приработками и маленькими радостями от бесконечных выборов с
новыми несбыточными надеждами. Они остались в своей стране. Агитаторам
Сохнута показывали письма Хадасов. Те пожимали плечами: ну, не может просто
всем одинаково повезти. Этим - не повезло... Зато как хорошо и сладко почти
всем остальным на исторической родине.
"Почему только Сережа? Я тоже рада буду тебя видеть, - спокойно сказала
Алла с сильным акцентом совершенно не изменившимся за семнадцать лет
голосом. - Ты с Ингой здесь? Тогда приезжайте оба. Рэга. Я проверю
расписание. Вы откуда можете сесть на поезд? Из Бат-Галима? Беседер. Есть
поезд в восемь ноль пять. Я вас встречу с машиной на тахане ракевет в Акко и
отвезу к нам. Познакомишься с моим мужем, а я, наконец, с твоей... Ингой.
Да, Ран... ну, Сергей твой, как раз будет у нас с женой и... тремя твоими
внуками. Вот и познакомишься, наконец, с ними. Я буду ждать вас у билетной
кассы. Я буду в желтой шляпке и желтом платье. Ты же помнишь, может быть,
что это мой любимый цвет... Ну, тебя-то я узнаю... Тут ты можешь не
беспокоиться. Проблемы у тебя будут не со мной, а с Раном. Он совсем не
говорит по-русски. Что значит, почему? Мы живем не в России, а в еврейской
стране. У нас говорят не по-русски, а на иврите."
Юрий и Инга впервые ехали в израильском поезде. Он был полной
противоположностью привычной вонючей, битком набитой советской электричке.
Даже в общем туалете пахло духами. Поезд подкатил к станции с надписью
"Акко". Хадасы соскочили на раскаленную низкую платформу и оглянулись в
поисках касс, но им уже махала рукой женщина в желтом.
"Может быть ты все-таки поцелуешь бывшую жену? - спросила Алла, не
сводящая глаз с Инги. Впрочем, в Израиле с нее все глаз не сводили, особенно
толстомясые волосатые "мизрахим". - Как-никак мы почти полтора десятка
лет..." Юрий поцеловал жесткую коричневую щеку худенькой иностранки. Инга же
неожиданно искренне расцеловала Аллу в обе щеки, причем обе моментально и
дружно прослезились.
"Мой муж, - как-то смущенно сказала Алла. - Его имя Арье."
"Лев, - со скалящейся улыбкой представился субтильный человечек с
неопрятной седой бородкой. - Муж своей жены..." Ну и муж, - подумала с
жалостью Инга, глядя в играющую острыми лопатками спину энергично шагающего
мужичонки в шортах и сандалях, - килограмм сорок, от силы пятьдесят.
Они прошли под палящим солнцем к шоссе, на обочине которого стояла
роскошная, по советским понятиям, "иномарка". Впрочем, других "марок" Хадасы
в Израиле и не встречали.
В салоне было прохладно и чисто. За рулем невесомый Лев преобразился.
Он сразу лихо взялдикую скорость, с которой неслись по "американским"
дорогам Израиля и все прочие водители. Алла сидела рядом с мужем, глядя
только в зеркало на еще более красивого, заматеревшего и могучего своего
бывшего Юрия рядом с такой эффектной и молодой естественной блондинкой с
пышным бюстом. Какие мы с моим Левой жалкие, невольно подумала она, по
сравнению с такой парой... Спасибо хоть Ран... Сережа пошел ростом в отца. В
другом зеркале она видела себя, модноодетую, как обычно элегантную, но
непоправимо высохшую, морщинистую, безобразно старую на фоне цветущей
молодой супруги ее бывшего мужа. Да я просто безобразная черепаха,
высунувшая из яркого панциря, свою улыбающуюся змеиную мордашку на
морщинистой шее, подумала она. Как беспощадный контраст, маячила перед
глазами весело глядящая по сторонам Инга.
Она, напротив, казалась много моложе своих лет. Гладкая шея словно
сияла над полуобнаженным бюстом, на который время от времени косился в
зеркало Лева. Сердце Аллы, помимо ее воли, стремительно переполнялось
завистью, тотчас перерождающейся во всепоглощающую ненависть. А соперница
привычно прижималась себе к бывшему мужу Аллы своим округлым плечом. И того
явно интересовали в этот момент только экзотические арабские деревни за
окнами. Он мгновенно забыл про свою первую жену, словно взял себе такси на
Галилею... И привычно наслаждался при Алле общением с этой цветущей самкой.
Такие вообще ничего не стоят в постели, шипело внутри Аллы. Настоящий
мужчина не может ценить такую живую куклу... Я уверена, что она больше
болтает, чем отдается ему самозабвенно, от всей души, как умею это делать я
даже с Левой, не говоря о том, как я себя вела бы с моим Юрой, случись нам
чудом вернуться в наше прошлое... Но он никогда не будет больше со мной
наедине. Ишь как сверкнул глазами, когда увидел, как я смотрю на его
красотку. И сразу сжимает ее гладкую ладонь. Алла невольно взглянула на свою
морщинистую сухую коричневую руку, и бешенство охватило ее с такой силой,
что потемнело в глазах.
Ах, никогда не переоценивайте свои силы и не приглашайте врагов, чтобы
играть с ними в друзей. Вас все равно выдадут жесты и взгляды... Как за
последнюю спасительную соломинку она ухватилась за "мужа своей жены",
благодарно глядя на его напряженное лицо в зеркале, но вид его оскаленной
вроде бы улыбкой физиономии, сухих обтянутых неопрятной бороденкой скул и
глубоко запавших каких-то обезьяньих черных глаз на фоне свежего розового
ясноглазого Юрия с его нежной улыбкой и прижавшейся к нему плечом и грудью
роскошной Инги вызвало у Аллы новый сокрушающий приступ бешенства. Она
закрыла глаза и не могла их открыть, как это бывает во сне.
Желание унизить, уничтожить этих гостей завладело ею непреодолимо.
Машина свернула на лесную извилистую дорогу и стала круто забирать в
гору. Появились нарядные коттеджи, у одного из которых Лев лихо тормознул.
"Вот мы и дома, - сказал он, выключая двигатель. - Прошу, как говорят у
вас в России, к нашему шалашу."
Шалаш был хорош. Предполагается, что в таком шалаше с любым милым рай,
подумала Инга. Но я бы скорее сдохла, чем в любом жилище легла бы с этим
иссохшим от злости тараканом... Впрочем, они словно созданы друг для друга,
исподволь наблюдала она бывшую жену своего молодого мужа с ее испепеляющим
нечеловеческим бешенством взглядом.
Алла же почувствовала, что сейчас произойдет нечто непоправимое, потому
что взгляд ее сам собой остановился на стоявшем у стены соседнего коттеджа
ломе... Она открыто метнулась в дом и с грохотомзакрыла за собой дверь.
Оттуда вдруг раздался дикий металлический звук, какой бывает в
аэропорту, когда портится трансляция, а динамик включен на полную мощность.
"Что случилось?" - вздрогнул Юрий. "Где? - не понял Лев. - А,дети
играют..."
Вокруг качались яркие огромные розы, покрытые капельками из фонтанчика
орошения. Участок, как назвали бы двор коттеджа на родине, был в основном
отдан под газоны, декоративные деревья. Стояли в ниточку даже три нарядные
ели. Господи, сколько тут можно вырастить картошки, если распахать эти
дурацкие газоны, - думала Инга, следуя по упругой, словно искусственной
траве вокруг дома за счастливым владельцем. Лев взахлеб рассказывал о
деревьях и цветах, давал им попробовать какие-то незнакомые и полусъедобные,
на их вкус, плоды.
Алла, как исчезла в доме, так больше не появлялась. Оттуда слышался
разговор на высоких тонах на иврите и истеричный плач детей.
"Это у вас дача такая? - спросила Инга, срывая без спроса ягодку
клубники. - Богатая..." "Дача? - фальшиво сморщил и без того перекрещенный
вдоль и поперек лоб Лев-Арье. - Что есть дача... я забыл." "Ну, дача,
загородный дом. Квартира-то у вас в Хайфе, так?" "Квартира?.. Вот это и есть
наша квартира. В цивилизованном мире люди не живут в городе. Там нетауры."
"А кто же, простите, населяет Хайфу, если не люди? - удивилась Инга. -
А, я поняла, там живут недочеловеки, особи нецивилизованного мира. Юрик, так
мы с тобой, оказывается, попали черт знает куда. Пора покупать такую вот
виллу и приобщаться к цивилизации. Так, Лева?"
"А она у вас за словом в карман не залезает,"- поморщился Лев, уже со
страхом поглядывая на такую соблазнительную с ее золотистыми от первого
загара плечами незванную гостью.
Откровенная гойка, неприязненно подумал он, а как нагло себя ведет с
евреями! Ничего, - прошептал он почти вслух на иврите, - вот кончится
корзина, пойдет она к нам полы мыть, будет со смартутом ползать у нас в
ногах, спеси-то гойской поубавится. И этот... Грегори Пек российский, тоже
на черной работе быстро сбросит свой респектабельный вид. Мы столько
вытерпели за эти десятилетия, что припомним вам, советским патриотам и
гэбэшным стукачам, все то дерьмо, каким накормили нас самих по приезде сюда
израильтяне. Теперь, наконец, наша очередь других дерьмом кормить. Ишь ты,
профессор, доктор наук! Мы тебе рога пообломаем. Ты будешь нам в научные
рабы проситься, а мы и в рабы не возьмем. И в садовники я тебя не возьму, у
меня араб работает. Будешь конкурировать, профессор, но не с нами, а с
палестинцами на стройках. Приехали, когда сало кончилось и вообще жрать
стало нечего в любимой советской стране, на выстраданное нами, на
готовенькое. Ничего, теперь мы вам покажем, для кого мы этот рай строили и
защищали...
"Юра, Инга, прошу в дом, - раздался голос Аллы с балкона на втором
этаже. - Прошу простить, что сразу не пригласила, но у нас тут дети и было
очень неубранно..."
Она вытирала полотенцем мокрую голову; расставшись с гостями, Алла
просто ворвалась в ванную и стала под холодный душ, как была, в желтом своем
нарядном платье, к изумлению сына, невестки и внуков. Зато уняла бешенство!
Лев гостеприимно открыл перед ними дверь в просторный холл -
американскую кухню.
Посредине холла Хадасы увидели высокого мужчину средних лет, в котором
Юрий с трудом узнал своего Сержика. Длинные косматые черные волосы, небрежно
собранные в косичку, какой-то баранний взгляд на знакомом и родном лице
некогда ласкового и умного мальчика производили жуткое впечатление.
Неопрятные полуспущенные шорты на белом округлом и чуть отвисшем брюшке,
покрытом курчавыми волосами, и стоптанные сандали составляли весь его наряд.
Бывший Сергей восхищенно, приоткрыв рот, разглядывал человека, который
всегда казался ему образцом мужской красоты. Потом его взгляд упал на
стоящую позади отца Ингу. Какая-то робкая улыбка появилось на толстых мокрых
губах Рана.
"Здра-стуй-те... - произнес он хрипло. - Слиха... Я совсем забывал
русит..." "Но меня-то ты помнишь, грызун? - смеялась Инга, подавая ему руку.
- Я же тебя кашей кормила. Неужели забыл?"
Израильтянин смущенно приблизился к Юрию. "Шалом, аба, - искренне обнял
он отца. - Шалом, Инга!.." И тотчас быстро заговорил на иврите, обращаясь к
матери и отчиму и показывая на Хадасов.
Но не успела Алла начать перевод, как лицо Рана исказилось, он как-то
хищно выгнулся в сторону лестницы, по которой со второго этажа спускалась
худенькая очень смуглая кудрявая женщина с голым младенцем-девочкой на
руках. За ней испуганно прятались двое похожих на цыганят мальчиков лет
шести-семи. Ран пронзительно заорал что-то неестественно высоким голосом,
делая быстрые и непонятные движения пальцами прямо в лицо маленькой женщине.
Та совершенно не смутились и не испугались, но, в свою очередь, тотчас
выдала пронзительный речитатив одновременно с речитативом мужа. Юрина внучка
вертела кудрявой головкой и радостно улыбалась, таращась в основном на
невиданную светловолосую тетю. Но стоило Инге сделать естественное движение,
чтобы погладить девочку по голове, как та вдруг так закричала, заплакала и
забилась, что Юрий и Инга невольно схватились друг за друга. Мальчики тотчас
брызнули вверх по лестнице и больше не появлялись.
"Не обращайте внимания, - махнула рукой Алла. - Они у нас все нервные.
Мы их лечим... После того, как их всех как-то взорвали..." "Что? - ахнула
Инга. - Что их?.." "Взорвали, - спокойно пояснила Алла. - Чему тут
удивляться? Вы в Израиле уже сколько? Два месяца? И не читали о террактах
ООП? Мы все тут всю жизнь живем в ожидании взрыва. И вокруг нашей мицпэ...
это на иврите дословно значит "наблюдение"... так вот вокруг нашего поселка
штук двадцать арабских деревень. От них в любой момент можно ожидать
всего..." "Но за что?" "За что? За то, что мы живем на своей земле. Просто
живем тут. Растим наших детей. С точки зрения ООП, это само по себе является
преступлением, за которое наказывают смертью. Вы этого не знали?"
"Знали, - решил, наконец, взять реванш Лев. - Все они прекрасно знали,
когда обучали и вооружали арафатовцев. Они ходили на первомайские
демонстрации. А им кричали с трибуны: "Братский привет палестинскому народу,
борющемуся с сионистской оккупацией," - козлиным плаксивым голосом
скопировал он голос вождя с трибуна. - А они в ответ кричали "Ур-р-ря-а!" -
чуть не сорвал голос мужичонка, со всей доступной ему страстью изображая,
как Юрий и Инга, никогда, кстати не ходившие на первомайские демонстрации
из-за занятости на даче, кричали свою поддержку врагам благородных и