звонок в дверь.
"Кто, - не своим голосом спросила Алла. - Мы уже легли." "Откройте,
милиция." "Мама, честное слово, - заторопился Сережа, лихорадочно роясь в
кармане папиного пальто. - Это был не я..." "Сволочь, - сквозь зубы сказала
мать, открывая дверь, и тут же утонула в медвежьих объятьях Юриного
единственного друга - профессора Иннокентия Негоды. - Кешка, господи!" -
облегченноразрыдалась она.
"Что с вами? Звонит мне Гвоздя, что жена доцента Хадаса, так и сказала,
самовольно бросила работу и вообще ведет себя вызывающе. Неужели это о
тебе?" Огромный рыжий и бородатый Кеша раскрыл свой старомодный
зонтик-трость, погрозил волосатым рыжим пальцем вытянувшемуся в дверях
сияющему Сереже и развалился в "своем" кресле, вытянув огромные ноги в
мокрых неизменно рванных носках, благодушно оглядываязамеревшую от
неожиданности Аллу.
"Ну-с, как вы тут без хозяина? Я смотрю - не пропадаете? Молодцом,
пардон, молодухой смотришься, Аллочка." "Ну да! А это?" "Ерунда. Педагог
просто должен быть сседымипрядками над нашими тетрадками, верно? А Юрке так
и надо, пусть, пусть побегает, пусть узнает, каково жить без такой
благородной красавицы. Свежатинки, видите ли захотелось! Вот и получил.
Верно, Серега?"
Мальчик серьезно кивнул.
"Проведать наконец-то пришел? - сухо спросила Алла. - Или директрисса
послала?" "Привет, ваше почтение. Друг семьи..." "Не фиглярничай. Какой, к
дьяволу, семьи? Что ты тут мне паясничаешь?!."
"Какой? - Кеша сразу стал серьезным. - Вашей, мадам. И моего
единственного друга Юры. Что, я вас первый год знаю, чтобы поверить справке
о разводе? Что такое справка - бумага! Дошло, девочка? Юра - дурак, поддался
на провокацию. Попробовала бы меня моя Клава приревновать! Я бы при ней эту
Софу головой в унитаз и..."
Он замолк, пораженный дробным нечеловечески злым смехом ребенка. "Ты
чего?" - испугалась Алла. "Не надо в унитаз. Надо ее руками в пробки, чтобы
она мед-лен-но горела..." "Идиот!! - истерически закричала мать. - Пошел
вон, дурак!" "Да, - глухо сказал Кеша, когда закрылась дверь за мальчиком. -
Детям больнее всех. Так вот он мне написал, что..." "Меня не интересует, что
ОН тебе написал, - быстро сказала Алла. - Давай или о деле, или..."
"Замолчи! - медведем поднялся Кеша с кресла. И сразу обмяк, положив
огромные руки на плечи хрупкой Аллы. - Замолчи, милая, замолчи, бедная
моя... хорошая ты моя... Такой у меня вот тут гнет. Так болит... Ну подумай
сама, ты же умница. Ну разве так бывает, как у вас? Да мужик, если захочет,
так обставит свой роман на стороне, что такая наивная как ты ни за что не
узнает..."
"Так то опытные, а он не-е-ет!" - зарыдала Алла, испытав вдруг огромное
облегчение и неожиданную надежду. "А я что говорю? А я? Он - неопытный. Вот
она, от злости, что не получилось охмурить, напала на тебя, из чистой
зависти, как злая собака. А вы оба и попались в ее зубы. Слушай меня теперь
внимательно. Я все ждал, что обойдется. Что вы одумаетесь. Потом сделал себе
командировку в Одессу и провел расследование прямо на месте преступления.
Да, останавливался он у них, а где же еще, когда в Одессе в гостиницах мест
никогда нет? Это же Одесса, общежитие, все друг о друге все знают, все
просматривается во дворе и прослушивается с балкона на балкон. Так вот
ничего у него с ней не было. Да, она действительно пыталась его
соблазнить, потом бесилась, плакала, жаловалась матери и подруге... Как
вообще ты могла поверить? Ну, мою Кланю сели бы он тебе предпочел, я бы еще
понял. Подлец, подумал бы я, но молодец, со вкусом парень. Но Сонька, мешок
с... И вообще зачем ему, доценту-то подобная краля? У него мало
студенточек?"
"Вот именно, - уже улыбалась сквозь слезы Алла. - Вот он там, в
Комсомольске... да на свободе..." "Еще бы. Я бы на его месте, начал с пятого
курса и - до первого..." "А может быть наоборот? - привычно в присутствии
Кеши хохотала Алла. - Сначала молоденькие?" "Нет-нет! Ни в коем случае. Это
не в его, и не в моих, правилах. Молоденьких непременно на закуску - именно
в указанной выше последовательности, сударыня! И вот почему..." - в бороде
весело сверкали белые зубы.
"Кеша, - обовала его Алла. - А почему ты... и Клава... мне все это
время не звонили?" "Видишь ли, дело в том, что мы вас любим. Вас. Вдвоем. Не
порознь. А порознь мы вас и знать не хотим. Истинные друзья семьи не берут
одну из сторон при разрыве семьи. Одного из... вдруг врагов. Нонсенс..." "Я
ему напишу! - заторопилась Алла. - Только научи как. Господи, ведь если он
не виноват, что же я со всеми нами, и, главное, с Сережей, наделала!.."
"Первые разумные слова." "Кешенька. Спаситель ты мой, правда я - глупая
истеричка? Я - дура, правда? Да?" "Странный вопрос..." "Да, да, да! Ты
никогда не врешь. Это ясно. Ты- всегда прав! И ты меня понимаешь, правда? И
Клава?" "Она считает, что ты просто эгоистка."
"Правильно. Я - эгоистка. Как же мне ему написать, чтобы он понял и
простил? Скорее скажи мне и дай адрес, чтобы непременно дошло письмо,
Кешенька!.. Знаешь что? Я напишу на институт, с уведомлением о вручении,
правда? Господи. Как же я его измучила! И Сереженьку... Дура... эгоистка..."
"Нет уж, ничего ему не пиши. Теперь уж тебе надо выдержать фасон. Пусть сам
напишет. Это я беру на себя. А вы, милые мои, готовьтесь. Он там прекрасную
квартиру получил. Хватит вам снимать. Поживете по-человечески." "Я согласна!
Бог с ним с Ленинградом, со школой, с этой Железной Гвоздей. Кешь, а вот я
возьму билеты и мы просто приедем, а? Ведь не прогонит же? У меня на книжке
пятьсот рублей. Сколько стоит билет до Комсомольска? Да не молчи ты,
Кешенька!" "Ехать придется. Ему сюда возврата нет, его место занято. А там
по нашей с ним теме - непочатый край работы. Он там запросто и докторскую
завершит, и в металл наши идеи внедрит. Есть у меня соискатель интересный,
Заманский такой, вашей же неповторимой нации товарищ... Он как раз туда уже
едет после стажировки. Я его нацелил на работу с Юрой. А там и мы с Клавой,
к вам , а?"
"Буря смешала землю с небом, белое небо с белым снегом", - думал Юрий,
глядя в окно на оледенелую унылую улицу, по которой беззвучно за двойными
стеклами катил заиндевелый трамвай со слепыми белыми окнами. В конце ноября
ударил первый настоящий мороз - за тридцать. И вот сегодня - первая пурга с
сюрпризом - сорок на сорок, и ветер и мороз. Давным давно ни из одного окна
не видно ничего, кроме мохнатой белой изморози на стеклах. Только в уголках
рамы сохраняется почему-то прозрачное сухое пятнышко, в которое и видна
улица с трамваем. Надо идти на лекцию вечерникам, а страшно даже подумать
оставить прогретое раскаленными батареями жизненное пространство.
Все есть в этом теплом уюте - кухонный гарнитур с посудой для Аллы,
тахта, как их супружеское ложе, даже кресло-кровать в кабинете для Сережи.
Есть даже письмо от Кеши, что Алла простила его "измену" и ждет письма. И
есть листик на письменном столе со словами "Дорогой Алчонок! Я очень
хочу..."
Чего я очень хочу, думает Юрий, глядя на сдуваемых полярным ураганом
людей на темнеющей улице. Видеть белое от ярости лицо любимой некогда
женщины с трясущейся челкой? Слышать постоянно раздраженный любимый голос с
ненавистными интонациями? Принимать как должное необъяснимое презрение в
свой адрес? Ждать снова осуществления постоянной угрозы насильственной
конфискации сына - ее спасательного круга и его наручников? Жить в ожидании
беспощадного наказания разлукой? Алчонка - друга, любимой, жены давно не
существует. Есть призрак. Овеществить призрак и получить жуткий фантом?..
Это очень просто: несколько часов полета и можно увидеть сына и жену. И
начать то счастье, вперемешку с кошмаром, сызнова!
"Я тебе в третий раз объясняю, что..." Не говорит, не обменивается
мнениями - объясняет, проводит очередную воспитательную акцию с жалким
существом. А оно живет с приклеенной шутовской улыбкой на красивом волевом
лице, улыбкой, призванной не обидеть издерганную на работе жену, хотя давно
ясно, что именно эта улыбка ее и бесит, что она просто жаждет семейного
скандала, согласна лучше быть избитой, как соседка снизу, чем терпеть его
унижение ею... Но он не смеет ей даже и возразить, зная о ее праве на развод
с конфискацией сына. И она это знает, а потому ведет себя так свободно в
обществе, всегда встающем на сторону женщины при разделе детей. Потому-то на
одиннадцать браков шесть разводов, дело житейское.
Иннокентий Негода, единственный друг настоятельно рекомендует...
В отношениях их двух семей всегда была игривая параллельная
влюбленность: Юра флиртовал при Кеше с Клавой, мог даже на колени ее
посадить, а тот - мог и в губы чмокнуть эффектную тонкую Аллу. Это
непременное условие дружбы семьями, на абсолютном доверии, с притворной
ревностью и непритворным соперничеством. Эта дружба не похожа ни на мужскую,
всегда односторонюю, ни на женскую, всегда немного фальшивую. Но и этот
остров в океане чужих людей тоже невосстановим. И не только из-за развода
Аллы и Юры. Негода сегодня на только физически в иной весовой категории. Он
- ученый высшего круга, а Юрий - массового. Иной уровень возможностей и
общения. Иные потребности и проблемы. Друг за несколько минут, в день
увольнения Юрия, перерос друга. Вышестоящий друг... Они никогда не вернутся
на общую планету. Не на ту, что пролетает тысячи километров пространства в
секунду, а ту, что была общей средой обитания. Там, где мы были секунду
назад, нас уже никогда не будет. Кеша хочет, как лучше. А кто знает, как
лучше?
Тот странный высокий тип, что подсел неделю назад к Юрию в ресторане? И
ухитрился так разговорить замкнутого доцента, что Юрий в сладостном подпитии
и непривычном внимании выложил ему то же, что сейчас прокручивает снова и
снова для себя самого.
"Вышестоящие друзья в любой момент могут стать равно- или нижестоящими,
- заметил высокий. - И с вами, и с вашим профессором именно это и случится.
Через двадцать лет. В лишкат-аводе при любой биографии вы будете равны. Ведь
вы сказали, что Клава - еврейка?" "Ну и что? - сразу насторожился до
протрезвения Юрий. (Это слово может произнести либо близкий человек, либо
провокатор. Если его произнес незнакомый, то на сто процентов - стукач!) -
Какое это в нашей стране может иметь значение? И что за иностранные слова вы
употребили?" "Никакого значения это не имеет, пока эта страна существует,
как наша. Через двадцать лет она физически сохранится, но станет для нас,
евреев, чужой в одночасье. И мы все уедем в Израиль. И там, все, удачливые и
неудачливые, умные и глупые, богатые и бедные, станем в очередь к столикам
биржи труда - лишкат-аводы. И будем равны, как на том свете - ленинградцы и
бухарцы. Все одной нации, все олим - русскоязычные репатрианты без языка и
достойной, израильской биографии..." "Откуда вы это знаете? Нострадамуса
начитались? Там сказано о крушении в конце века великой северной страны,
но..." "Что вы говорите! Действительно сказано?" "Тогда, откуда вы знаете? И
при чем тут Кеша с Клавой? Уж они-то русские по духу и..." "Гнать нас отсюда
будут не по духу, а по роже, по паспорту, по фамилии. Но там будут бить и
гнать именно за русский дух. И евреев по советскому паспорту, и русских с
еврейскими женами. Но мы полюбим ту страну, где сейчас около тридцати тепла,
плещется теплое море и цветут сады. Полюбим со всеми ее недостатками." "Сады
цветут в любой стране весной, - машинально возразил Юрий. - Вы кто? Сионист
или гэбэшник?" "Я - Фридман, - с достоинством сказал высокий. - Я
тополог-конверсист. В одном из измерений мне случилось в 1974 году жить в
почти таком же Комсомольске. И вот "вновь я посетил тот уголок земли, где я
провел изгнанником..." С гэбэшниками я в те годы встречался как-то. Милейшие
и умнейшие люди, по сравнению с МГБ-шниками... иного измерения. Впрочем, не
смею более вам навязывать свое общество и все, что вы воспринимаете пока как
бред. Скажу на прощанье лишь одно: в отличие от почти всех присутствующих в
этом зале, у вас есть ПРАВО ВЫБОРА отечества. И вы им рано или поздно
воспользуютесь, адони. Не пугайтесь, это означает на иврите, на нашем
древнем языке, просто " мой господин". Коль тув... -до свидания. "
Ладно, больше мне не о чем думать, как об этом психопате, очнулся от
воспоминания Юрий. Пора закутываться, ставить круглый воротник своего
неоценимого женского тулупчика в талию с пустым бюстом и спешить на лекцию
сквозь этот ад... "Ветерок нежно травку колышит..." Надо же, а в Израиле
сейчас цветут сады под жарким солнцем... И можно купаться в теплом, как в
Одессе летом, море, а не идти, наклонившись под углом навстречу ледяному
всепроникающему ветру. В ноябре? Цветут сады? Надо было порасспросить. Ведь
это все-таки не в южном полушарии...
Юрий вздрогнул от звонка в дверь. Впервые он кому-то нужен, кроме
потустороннего Толи. Это были Галкины. В прихожую влетела закутанная до
шарообразного вида Наташенька, с которой все разговаривали в общежитии через
дверь, так как родителей никогда не было дома. Живая голубоглазая кукла с
точно такой же закутанной куклой в руках. И почти хором - мама Наташе, а
Наташа кукле: "Быстренько раздевайся, а то вспотеешь..."
Все трое Галкиных оглядываются с восхищением. Квартира была обещана им,
но они потребовали, чтобы ее убралихотя бы, если не отремонтировали. Почему
они должны выгребать гусаковский мусор? Ректор только пожал плечами: не
хотите - живите себе и дальше в общежитии... И - живут! А ведь приехали-то в
Комсомольск именно за своей квартирой. И приехали в составе "хвостовского
карательного десанта".
Юрий знал, что Петя Хвостов и Вадим Галкин были друзьями по
аспирантуре, но потом "друг перерос друга". На правахдоктора-зава и
покровителя друга-неудачника он как-то пришел к Галкиным и с боксерской
напористостью предложил немедленно ехать с ним в Комсомольск. Тамошний
институт с безграмотным практиком-ректором давно кость в горле у
министерства. Ехать туда надо со своей гвардией, собранной по всей стране,
иначе местные бездари не сдадутся, не освободят институтские квартиры и не
пойдут из и.о. доцентов в мастера, где им как раз и место вместо кафедр и
лабораторий. Квартиру гарантирую, не век же вам жить в общаге. Бери Марину и
звереныша и - за мной, в атаку, чтоб уже не лечь... Через год - кафедра.
Свобода научного поиска. Романтика, тайга и Амур с бесподобной рыбалкой. А
главное - полная гарантия, что там звереныш будет твой, а не
"профессиональной комсомолки".
Юрия сблизило с Вадимом общность проблемы: и там был развод, но Вадим
поступил смелее - тайком похитил любимую дочь - уехал с Наташенькой и
любовницей Мариной. Хвостов, как член бюро горкома, тотчас надавил - развод
оформили в Комсомольске в пользу отца, а мать Наташи - секретарь горкома
комсомола - осталась на Западе с носом. Единственное, что она смогла
сделать, это выгнать Марину из комсомола за аморалку и написать об этом
телегу в местный горком, что для журналистки было равносильно волчьему
билету. Но Петя Хвостов и тут был настороже. Телегу "потеряли", Марину взяли
в молодежную газету. Здесь ее оценили сразу. Она была словно создана самой
природой для советской журналистики. Это былораспахнутое в светлый мир
социализма существо. Она писала только правду и только о хороших людях, а
потому ее материал был всегда только на первой полосе. И она, не имея
врагов, пила жизнь, захлебываясь от счастья, что не помешало ей бросить уже
второго мужа и критически приглядываться к третьему, который тоже не тянул
на идеально положительного героя репортажа о буднях великих строек. Спасала
эту семью девичья крепкая дружба мачехи с падчерицей. Она любила "звереныша"
еще больше, чем сам отец. Баскетболист под потолок, Вадим часто брал обеих
на руки и вышагивал по лужам или по сугробам: два ноль восемь, метр
пятьдесят семь и ноль восемьдесят с копейками. Такая семья просто не могла
безоглядно поддержать атаку Хвостова.
Институт оказался не больным, а молодым и несобранным, но способным
организмом, который следовало не разрушать, а достраивать. Именно так и
написала в репортаже Марина, анализируя ситуацию. Она писала, естественно
только правду и только о хороших людях, но из ее правды вылезал такой образ
Хвостова, что первый секретарь горкома партии долго молчал, шевеля губами
над статьей, а потом, подняв на ректора глаза, тихо сказал: "Будешь избивать
мои кадры, выгоню обратно, понял?" И Галкины нажили такого врага, каким
может быть только бывший друг...
"Ак-ти-ров-ка! - кричала и прыгала в своих нелепых толстых рейтузах под
юбкой Марина. - Мороз сорок два и ветер около сорока метров в секунду.
Лекции отменяются. На улицу не рекомендуется выходить." "А как же вы вышли,
да еще с ребенком?" "Так мы очередь заняли за Пушкиным! Мы семьдесят
четвертые. Говорят, хватит. "Подписные издания" прямо напротив твоего дома.
Вот мы и решили приходить греться. Мы тихонько. Дашь нам ключ, чтобы мы
отмечались каждый час. Зато - представляешь - академическое издание в десяти
томах, весь Пушкин. Это же на десять поколений Галкиных, верно, Вадик?"
"Вернее не бывает. Галкины, как и Пушкин, бессмертны!" "А что, если по
рюмочке, по маленькой..." - запел Юрий, доставая бутылку вина. "Налей.
Налей, налей!" - подхватил Вадим.
"Мы же прямо на живые места приехали, - горячился Вадим. - Они тут
вовсе не бездарности. У них просто своего Совета нет, чтобы защититься. У
них готовые диссертации поинтереснее петиной или моей. А он их взялся
разгонять. Они, естественно, ощетинились. У хвостовцев почти у всех
забронированные на Западе квартиры, а тут дальневосточники - у них иной
крыши над головой нет и не будет нигде!" "Петя забыл, - добавила Марина, -
что и мы не с большой дороги молодцы. Чтобы нас на прохожих с кистенем
посылать. Ой, как я здорово выразилась! Мальчики, да ведь это же заголовок!
Ученый с большой дороги!!" "Кстати, местные подонки, в отличие от
нас, тут же вошли в хвостовцы... пока наш Вадик нырнул под канаты! К
болельщикам оппозиции. У нас негативный нейтралитет." "С коалицией и
оппозицией все понятно, но где же в этой раскладке я?"
"Ты, Юрий Ефремович, у нас вообще темная лошадка. С одной стороны
самого Хвостова чуть не прибил физически. Тот, говорят, с непривычки
испугался - нарвешься, говорит, на психа-каратиста, а мне еще детей и
институт растить. С другой стороны, после представления крайкома с подачи
Героя Союза Альтмана ты у нас - человек партии, а потому вне критики. Вот и
квартиру тебе вроде бы дали. Но вообще-то тебя считают третьей силой. А
Петя, кстати, не такой уж тиран, как кажется. Он добрый, он на "Семнадцати
мгновениях" у телевизора взахлеб рыдал, когда младенца с мамой-пианисткой
обижали. Он детей своих безумно любит..."
"Портрет гауляйтера. Сентиментальный палач."
Весь вечер Галкины то ныряли в безумство северного урагана, то снова
появлялись, чтобы возобновлять безумство урагана страстей в институте.
Что-то нечистое было в возбужденности и серьезности этой возни, как в любой
застарелой склоке. С высоты пятого этажа Юрий смотрел утром на
остановившихся у циклопического ночного сугроба друзей. Вадим казался отсюда
взрослым с двумя детьми. На столе остался комок начатого письма, в квартире
пахло женскими духами и плавал дым сигарет. Едва слышно прозвенел по хрупким
от мороза стальным рельсам трамвай.
Академическое издание Пушкина невезучим Галкиным не досталось...
Юрий вышел в мессиво всепроникающей свирепой метели выбросить мусор.
Едва удерживаясь на ногах от ураганного воющего ноябрьского ветра и
сковывающего губы, нос и ресницы жгучего всепроникающего мороза, он
продирался сквозь пыль и снег к мусорному баку,как вдруг...
"Ицик!! - нечеловечески пронзительным голосом крикнул голый мужчина,
пересекающий залитую ослепительным солнцем ярко-зеленую улицу незнакомого
города. - Бо рэга!"
Собственно человек этот был в широких шортах до колен, но шорты сидели
так низко под вислым жирным пузом уродливого волосатого тела, что не
скрывали, а скорее подчеркивали наглую наготу. Мужчина скользнул по Юрию
сытым безразличным взглядом и заковылял к такому же голому красавцу-приятелю
с почти женскими мощинистыми сисечками. Оба разразились визгливым
речитативом.
"Ноябрь в Израиле, - веско сказал профессор Альтерман, - лучшее время
года. Уже не жарко и еще нет дождей..."
Весь мир занимала вонь... Застарелая теплая помойная вонь. Не здешняя.
Эта мусорка зимой вообще не пахла ничем. Тут было нечто незнакомое и
невиданное. Под ногами тряслась засаленная черная ступенька. Впереди
просматривалась красивая, как на лубочной картинке, игрушечная улица, по
которой Юрий несся на подножке не виданной им никогда оглушительно ревущей
огромной мусорной машины. За нее цеплялись четверо в темной униформе и
оранжевых жилетах. Напарник торопливо соскочил и помчался поперек улицы,
лавируя между потоками нарядных машин, к зеленым мусорным бакам. "Юрка, -
заорал он оттуда голосом профессора Негоды, - хули спишь? Кадыма, дорогой!
Зман еш кесеф, гевер!.." Они с профессором Альтерманом из Корабелки уже
катили бак через улицу. Оба были грязные и вонючие, как и сам Юрий, но
веселые и счастливые. Юрий бросился к другому ящику, который с трудом
разворачивал доцент Хайкин из Военмеха. Над ящиком висели на дереве
апельсины - новые и спекшиеся, а рядом с плодами в сочной зелени сияли и
источали аромат белые цветы. В Израиле в ноябре цвели сады. Мусорщики
понеслись к следующей помойке...
Сережа уже крепко спал, вытянув руки перед лицом, словно защищаясь во
сне от кого-то. Он снова не дождался матери с работы. Родительское собрание
отражало настроение ленинградцев в конце ноября, когда осеннее светлое
пространство сужается с каждым днем до едва заметного просвета на пару
часов, да и то с низкими снеговыми тучами.
Тридцать усталых мужчин и женщин, одетых в мокрые пальто и обувь,
одержимых раздражением и беспричинной злобой,сгрудились по ту сторону
невидимого барьера, отделяющего их во всем правые семьи от придир-педагогов.
Тридцать судеб, тридцать взаимных претензий, несбывшихся надежд и тяжелых
подозрений. Сегодня в школе ЧП: отличника Игоря Слуцкого родители увозят в
Израиль. Причина - антисемитизм в их образцово-показательной школе. На
подшефной стройке трое подвыпивших одноклассников набили Слуцкому его
жидовскую морду, как и сказали злорадно классной руководительнице - Алле
Михайловне Хадас, назвав ее при этом Аллой Моисеевной. Железная Гвоздя
впервые потеряла дар речи. Нет, в своем кругу она бы, конечно, высказалась
достаточно ясно и жестко, но здесь она - представитель партии
интернационалистов. И она гневно осуждает.
А эта наглая евреечка - мамаша Слуцкая, с таким-то носом, смеет еще
воспитывать русских педагогов и родителей! Дескать, в них не меньше
фашистского, чем в тех, кто установил блокаду. И это она заявляет, стоя
одной ногой в своем Израиле!.. И Алла эта Моисеевна ей вроде бы даже
сочувствует, а? Нет, не успел Иосиф Виссарионович... Рано умер отец
советских народов. А теперь надо терпеть эту раковую опухоль любого
советского коллектива... Родители во-время перевели разговор с неприличной
темы антисемитизма на привычную - пьянства восьмиклассников. И тут же
сцепились между собой. "Если ваш пьет при своем сыне по поводу и без
повода..." "А ваше-то какое дело? Сначала заведите себе хоть такого мужа, а
потом..." "Ваш не пьет только потому, что вы ему денег и на кино не даете,
он на деньги моего сына ходит..." "А учителя только о тряпках и думают." "И
как же вам не совестно мама Иванова, - пучит подбородки Гвоздя. - Нет школы
в Ленинграде скромнее нашей."
"А Алла Михайловна в чем пришла на урок месяц назад?" "Она наказана..."
"Наказана, а у детей ее фотография чуть ли не с голой грудью. Вы, Алла
Моисеевна, еще не в Израиле, между прочим..."
"Вот видите, - радуется мама Слуцкая. - Я же говорю, в вашей школе
учатся только дети недобитых гестаповцев!"
"Перестаньте, они тоже люди."
"Это мы - люди, - кричит Слуцкая. - А вот вы - тоже люди..."
"Я имел в виду учителей, а не евреев..."
"А евреи, по-вашему, не люди?" "Я вообще этой темы, между прочим, не
касался. Если хотите знать, у меня в лаборатории начальник Лев Израилевич,
очень достойный человек, Лауреат госпремии, между прочим." "Товарищи, -
надрывается Гвоздя. - Этот вопрос мы закрыли! Мы сейчас не о лицах еврейской
национальности, а о пьянстве..."
И все это после шести уроков, объяснения с завучем об удалении из
девятого "в" класса дочери горисполкомовца. Фотографировала учеников и
учителей на японскую "инфра-красную пленку", которая будто бы не фиксирует
на человеке никакой одежды. А девочки прямо на уроке, при изучении сцены
грозы Островского, принимают непристойные позы из принесенного сыном
капитана дальнего плавания "Плейбоя" и страстно обсуждают, как переправить
их фотографии на красной пленке в Америку для этого издания... А мальчики
будто бы уже послали соответсвующее изображение учительницы физкультуры,
когда она делала на уроке приседания колени врозь, да еще с ее личной
подписью... А потом в переполненной столовой холодный гарнир с вчерашней
котлетой ("И такой дряни доверяют кормить детей! Лишь бы уволили Петровну.
Она им была как школьная мама, первоклашкам ротики утирала..." "Ах,
"Кто, - не своим голосом спросила Алла. - Мы уже легли." "Откройте,
милиция." "Мама, честное слово, - заторопился Сережа, лихорадочно роясь в
кармане папиного пальто. - Это был не я..." "Сволочь, - сквозь зубы сказала
мать, открывая дверь, и тут же утонула в медвежьих объятьях Юриного
единственного друга - профессора Иннокентия Негоды. - Кешка, господи!" -
облегченноразрыдалась она.
"Что с вами? Звонит мне Гвоздя, что жена доцента Хадаса, так и сказала,
самовольно бросила работу и вообще ведет себя вызывающе. Неужели это о
тебе?" Огромный рыжий и бородатый Кеша раскрыл свой старомодный
зонтик-трость, погрозил волосатым рыжим пальцем вытянувшемуся в дверях
сияющему Сереже и развалился в "своем" кресле, вытянув огромные ноги в
мокрых неизменно рванных носках, благодушно оглядываязамеревшую от
неожиданности Аллу.
"Ну-с, как вы тут без хозяина? Я смотрю - не пропадаете? Молодцом,
пардон, молодухой смотришься, Аллочка." "Ну да! А это?" "Ерунда. Педагог
просто должен быть сседымипрядками над нашими тетрадками, верно? А Юрке так
и надо, пусть, пусть побегает, пусть узнает, каково жить без такой
благородной красавицы. Свежатинки, видите ли захотелось! Вот и получил.
Верно, Серега?"
Мальчик серьезно кивнул.
"Проведать наконец-то пришел? - сухо спросила Алла. - Или директрисса
послала?" "Привет, ваше почтение. Друг семьи..." "Не фиглярничай. Какой, к
дьяволу, семьи? Что ты тут мне паясничаешь?!."
"Какой? - Кеша сразу стал серьезным. - Вашей, мадам. И моего
единственного друга Юры. Что, я вас первый год знаю, чтобы поверить справке
о разводе? Что такое справка - бумага! Дошло, девочка? Юра - дурак, поддался
на провокацию. Попробовала бы меня моя Клава приревновать! Я бы при ней эту
Софу головой в унитаз и..."
Он замолк, пораженный дробным нечеловечески злым смехом ребенка. "Ты
чего?" - испугалась Алла. "Не надо в унитаз. Надо ее руками в пробки, чтобы
она мед-лен-но горела..." "Идиот!! - истерически закричала мать. - Пошел
вон, дурак!" "Да, - глухо сказал Кеша, когда закрылась дверь за мальчиком. -
Детям больнее всех. Так вот он мне написал, что..." "Меня не интересует, что
ОН тебе написал, - быстро сказала Алла. - Давай или о деле, или..."
"Замолчи! - медведем поднялся Кеша с кресла. И сразу обмяк, положив
огромные руки на плечи хрупкой Аллы. - Замолчи, милая, замолчи, бедная
моя... хорошая ты моя... Такой у меня вот тут гнет. Так болит... Ну подумай
сама, ты же умница. Ну разве так бывает, как у вас? Да мужик, если захочет,
так обставит свой роман на стороне, что такая наивная как ты ни за что не
узнает..."
"Так то опытные, а он не-е-ет!" - зарыдала Алла, испытав вдруг огромное
облегчение и неожиданную надежду. "А я что говорю? А я? Он - неопытный. Вот
она, от злости, что не получилось охмурить, напала на тебя, из чистой
зависти, как злая собака. А вы оба и попались в ее зубы. Слушай меня теперь
внимательно. Я все ждал, что обойдется. Что вы одумаетесь. Потом сделал себе
командировку в Одессу и провел расследование прямо на месте преступления.
Да, останавливался он у них, а где же еще, когда в Одессе в гостиницах мест
никогда нет? Это же Одесса, общежитие, все друг о друге все знают, все
просматривается во дворе и прослушивается с балкона на балкон. Так вот
ничего у него с ней не было. Да, она действительно пыталась его
соблазнить, потом бесилась, плакала, жаловалась матери и подруге... Как
вообще ты могла поверить? Ну, мою Кланю сели бы он тебе предпочел, я бы еще
понял. Подлец, подумал бы я, но молодец, со вкусом парень. Но Сонька, мешок
с... И вообще зачем ему, доценту-то подобная краля? У него мало
студенточек?"
"Вот именно, - уже улыбалась сквозь слезы Алла. - Вот он там, в
Комсомольске... да на свободе..." "Еще бы. Я бы на его месте, начал с пятого
курса и - до первого..." "А может быть наоборот? - привычно в присутствии
Кеши хохотала Алла. - Сначала молоденькие?" "Нет-нет! Ни в коем случае. Это
не в его, и не в моих, правилах. Молоденьких непременно на закуску - именно
в указанной выше последовательности, сударыня! И вот почему..." - в бороде
весело сверкали белые зубы.
"Кеша, - обовала его Алла. - А почему ты... и Клава... мне все это
время не звонили?" "Видишь ли, дело в том, что мы вас любим. Вас. Вдвоем. Не
порознь. А порознь мы вас и знать не хотим. Истинные друзья семьи не берут
одну из сторон при разрыве семьи. Одного из... вдруг врагов. Нонсенс..." "Я
ему напишу! - заторопилась Алла. - Только научи как. Господи, ведь если он
не виноват, что же я со всеми нами, и, главное, с Сережей, наделала!.."
"Первые разумные слова." "Кешенька. Спаситель ты мой, правда я - глупая
истеричка? Я - дура, правда? Да?" "Странный вопрос..." "Да, да, да! Ты
никогда не врешь. Это ясно. Ты- всегда прав! И ты меня понимаешь, правда? И
Клава?" "Она считает, что ты просто эгоистка."
"Правильно. Я - эгоистка. Как же мне ему написать, чтобы он понял и
простил? Скорее скажи мне и дай адрес, чтобы непременно дошло письмо,
Кешенька!.. Знаешь что? Я напишу на институт, с уведомлением о вручении,
правда? Господи. Как же я его измучила! И Сереженьку... Дура... эгоистка..."
"Нет уж, ничего ему не пиши. Теперь уж тебе надо выдержать фасон. Пусть сам
напишет. Это я беру на себя. А вы, милые мои, готовьтесь. Он там прекрасную
квартиру получил. Хватит вам снимать. Поживете по-человечески." "Я согласна!
Бог с ним с Ленинградом, со школой, с этой Железной Гвоздей. Кешь, а вот я
возьму билеты и мы просто приедем, а? Ведь не прогонит же? У меня на книжке
пятьсот рублей. Сколько стоит билет до Комсомольска? Да не молчи ты,
Кешенька!" "Ехать придется. Ему сюда возврата нет, его место занято. А там
по нашей с ним теме - непочатый край работы. Он там запросто и докторскую
завершит, и в металл наши идеи внедрит. Есть у меня соискатель интересный,
Заманский такой, вашей же неповторимой нации товарищ... Он как раз туда уже
едет после стажировки. Я его нацелил на работу с Юрой. А там и мы с Клавой,
к вам , а?"
"Буря смешала землю с небом, белое небо с белым снегом", - думал Юрий,
глядя в окно на оледенелую унылую улицу, по которой беззвучно за двойными
стеклами катил заиндевелый трамвай со слепыми белыми окнами. В конце ноября
ударил первый настоящий мороз - за тридцать. И вот сегодня - первая пурга с
сюрпризом - сорок на сорок, и ветер и мороз. Давным давно ни из одного окна
не видно ничего, кроме мохнатой белой изморози на стеклах. Только в уголках
рамы сохраняется почему-то прозрачное сухое пятнышко, в которое и видна
улица с трамваем. Надо идти на лекцию вечерникам, а страшно даже подумать
оставить прогретое раскаленными батареями жизненное пространство.
Все есть в этом теплом уюте - кухонный гарнитур с посудой для Аллы,
тахта, как их супружеское ложе, даже кресло-кровать в кабинете для Сережи.
Есть даже письмо от Кеши, что Алла простила его "измену" и ждет письма. И
есть листик на письменном столе со словами "Дорогой Алчонок! Я очень
хочу..."
Чего я очень хочу, думает Юрий, глядя на сдуваемых полярным ураганом
людей на темнеющей улице. Видеть белое от ярости лицо любимой некогда
женщины с трясущейся челкой? Слышать постоянно раздраженный любимый голос с
ненавистными интонациями? Принимать как должное необъяснимое презрение в
свой адрес? Ждать снова осуществления постоянной угрозы насильственной
конфискации сына - ее спасательного круга и его наручников? Жить в ожидании
беспощадного наказания разлукой? Алчонка - друга, любимой, жены давно не
существует. Есть призрак. Овеществить призрак и получить жуткий фантом?..
Это очень просто: несколько часов полета и можно увидеть сына и жену. И
начать то счастье, вперемешку с кошмаром, сызнова!
"Я тебе в третий раз объясняю, что..." Не говорит, не обменивается
мнениями - объясняет, проводит очередную воспитательную акцию с жалким
существом. А оно живет с приклеенной шутовской улыбкой на красивом волевом
лице, улыбкой, призванной не обидеть издерганную на работе жену, хотя давно
ясно, что именно эта улыбка ее и бесит, что она просто жаждет семейного
скандала, согласна лучше быть избитой, как соседка снизу, чем терпеть его
унижение ею... Но он не смеет ей даже и возразить, зная о ее праве на развод
с конфискацией сына. И она это знает, а потому ведет себя так свободно в
обществе, всегда встающем на сторону женщины при разделе детей. Потому-то на
одиннадцать браков шесть разводов, дело житейское.
Иннокентий Негода, единственный друг настоятельно рекомендует...
В отношениях их двух семей всегда была игривая параллельная
влюбленность: Юра флиртовал при Кеше с Клавой, мог даже на колени ее
посадить, а тот - мог и в губы чмокнуть эффектную тонкую Аллу. Это
непременное условие дружбы семьями, на абсолютном доверии, с притворной
ревностью и непритворным соперничеством. Эта дружба не похожа ни на мужскую,
всегда односторонюю, ни на женскую, всегда немного фальшивую. Но и этот
остров в океане чужих людей тоже невосстановим. И не только из-за развода
Аллы и Юры. Негода сегодня на только физически в иной весовой категории. Он
- ученый высшего круга, а Юрий - массового. Иной уровень возможностей и
общения. Иные потребности и проблемы. Друг за несколько минут, в день
увольнения Юрия, перерос друга. Вышестоящий друг... Они никогда не вернутся
на общую планету. Не на ту, что пролетает тысячи километров пространства в
секунду, а ту, что была общей средой обитания. Там, где мы были секунду
назад, нас уже никогда не будет. Кеша хочет, как лучше. А кто знает, как
лучше?
Тот странный высокий тип, что подсел неделю назад к Юрию в ресторане? И
ухитрился так разговорить замкнутого доцента, что Юрий в сладостном подпитии
и непривычном внимании выложил ему то же, что сейчас прокручивает снова и
снова для себя самого.
"Вышестоящие друзья в любой момент могут стать равно- или нижестоящими,
- заметил высокий. - И с вами, и с вашим профессором именно это и случится.
Через двадцать лет. В лишкат-аводе при любой биографии вы будете равны. Ведь
вы сказали, что Клава - еврейка?" "Ну и что? - сразу насторожился до
протрезвения Юрий. (Это слово может произнести либо близкий человек, либо
провокатор. Если его произнес незнакомый, то на сто процентов - стукач!) -
Какое это в нашей стране может иметь значение? И что за иностранные слова вы
употребили?" "Никакого значения это не имеет, пока эта страна существует,
как наша. Через двадцать лет она физически сохранится, но станет для нас,
евреев, чужой в одночасье. И мы все уедем в Израиль. И там, все, удачливые и
неудачливые, умные и глупые, богатые и бедные, станем в очередь к столикам
биржи труда - лишкат-аводы. И будем равны, как на том свете - ленинградцы и
бухарцы. Все одной нации, все олим - русскоязычные репатрианты без языка и
достойной, израильской биографии..." "Откуда вы это знаете? Нострадамуса
начитались? Там сказано о крушении в конце века великой северной страны,
но..." "Что вы говорите! Действительно сказано?" "Тогда, откуда вы знаете? И
при чем тут Кеша с Клавой? Уж они-то русские по духу и..." "Гнать нас отсюда
будут не по духу, а по роже, по паспорту, по фамилии. Но там будут бить и
гнать именно за русский дух. И евреев по советскому паспорту, и русских с
еврейскими женами. Но мы полюбим ту страну, где сейчас около тридцати тепла,
плещется теплое море и цветут сады. Полюбим со всеми ее недостатками." "Сады
цветут в любой стране весной, - машинально возразил Юрий. - Вы кто? Сионист
или гэбэшник?" "Я - Фридман, - с достоинством сказал высокий. - Я
тополог-конверсист. В одном из измерений мне случилось в 1974 году жить в
почти таком же Комсомольске. И вот "вновь я посетил тот уголок земли, где я
провел изгнанником..." С гэбэшниками я в те годы встречался как-то. Милейшие
и умнейшие люди, по сравнению с МГБ-шниками... иного измерения. Впрочем, не
смею более вам навязывать свое общество и все, что вы воспринимаете пока как
бред. Скажу на прощанье лишь одно: в отличие от почти всех присутствующих в
этом зале, у вас есть ПРАВО ВЫБОРА отечества. И вы им рано или поздно
воспользуютесь, адони. Не пугайтесь, это означает на иврите, на нашем
древнем языке, просто " мой господин". Коль тув... -до свидания. "
Ладно, больше мне не о чем думать, как об этом психопате, очнулся от
воспоминания Юрий. Пора закутываться, ставить круглый воротник своего
неоценимого женского тулупчика в талию с пустым бюстом и спешить на лекцию
сквозь этот ад... "Ветерок нежно травку колышит..." Надо же, а в Израиле
сейчас цветут сады под жарким солнцем... И можно купаться в теплом, как в
Одессе летом, море, а не идти, наклонившись под углом навстречу ледяному
всепроникающему ветру. В ноябре? Цветут сады? Надо было порасспросить. Ведь
это все-таки не в южном полушарии...
Юрий вздрогнул от звонка в дверь. Впервые он кому-то нужен, кроме
потустороннего Толи. Это были Галкины. В прихожую влетела закутанная до
шарообразного вида Наташенька, с которой все разговаривали в общежитии через
дверь, так как родителей никогда не было дома. Живая голубоглазая кукла с
точно такой же закутанной куклой в руках. И почти хором - мама Наташе, а
Наташа кукле: "Быстренько раздевайся, а то вспотеешь..."
Все трое Галкиных оглядываются с восхищением. Квартира была обещана им,
но они потребовали, чтобы ее убралихотя бы, если не отремонтировали. Почему
они должны выгребать гусаковский мусор? Ректор только пожал плечами: не
хотите - живите себе и дальше в общежитии... И - живут! А ведь приехали-то в
Комсомольск именно за своей квартирой. И приехали в составе "хвостовского
карательного десанта".
Юрий знал, что Петя Хвостов и Вадим Галкин были друзьями по
аспирантуре, но потом "друг перерос друга". На правахдоктора-зава и
покровителя друга-неудачника он как-то пришел к Галкиным и с боксерской
напористостью предложил немедленно ехать с ним в Комсомольск. Тамошний
институт с безграмотным практиком-ректором давно кость в горле у
министерства. Ехать туда надо со своей гвардией, собранной по всей стране,
иначе местные бездари не сдадутся, не освободят институтские квартиры и не
пойдут из и.о. доцентов в мастера, где им как раз и место вместо кафедр и
лабораторий. Квартиру гарантирую, не век же вам жить в общаге. Бери Марину и
звереныша и - за мной, в атаку, чтоб уже не лечь... Через год - кафедра.
Свобода научного поиска. Романтика, тайга и Амур с бесподобной рыбалкой. А
главное - полная гарантия, что там звереныш будет твой, а не
"профессиональной комсомолки".
Юрия сблизило с Вадимом общность проблемы: и там был развод, но Вадим
поступил смелее - тайком похитил любимую дочь - уехал с Наташенькой и
любовницей Мариной. Хвостов, как член бюро горкома, тотчас надавил - развод
оформили в Комсомольске в пользу отца, а мать Наташи - секретарь горкома
комсомола - осталась на Западе с носом. Единственное, что она смогла
сделать, это выгнать Марину из комсомола за аморалку и написать об этом
телегу в местный горком, что для журналистки было равносильно волчьему
билету. Но Петя Хвостов и тут был настороже. Телегу "потеряли", Марину взяли
в молодежную газету. Здесь ее оценили сразу. Она была словно создана самой
природой для советской журналистики. Это былораспахнутое в светлый мир
социализма существо. Она писала только правду и только о хороших людях, а
потому ее материал был всегда только на первой полосе. И она, не имея
врагов, пила жизнь, захлебываясь от счастья, что не помешало ей бросить уже
второго мужа и критически приглядываться к третьему, который тоже не тянул
на идеально положительного героя репортажа о буднях великих строек. Спасала
эту семью девичья крепкая дружба мачехи с падчерицей. Она любила "звереныша"
еще больше, чем сам отец. Баскетболист под потолок, Вадим часто брал обеих
на руки и вышагивал по лужам или по сугробам: два ноль восемь, метр
пятьдесят семь и ноль восемьдесят с копейками. Такая семья просто не могла
безоглядно поддержать атаку Хвостова.
Институт оказался не больным, а молодым и несобранным, но способным
организмом, который следовало не разрушать, а достраивать. Именно так и
написала в репортаже Марина, анализируя ситуацию. Она писала, естественно
только правду и только о хороших людях, но из ее правды вылезал такой образ
Хвостова, что первый секретарь горкома партии долго молчал, шевеля губами
над статьей, а потом, подняв на ректора глаза, тихо сказал: "Будешь избивать
мои кадры, выгоню обратно, понял?" И Галкины нажили такого врага, каким
может быть только бывший друг...
"Ак-ти-ров-ка! - кричала и прыгала в своих нелепых толстых рейтузах под
юбкой Марина. - Мороз сорок два и ветер около сорока метров в секунду.
Лекции отменяются. На улицу не рекомендуется выходить." "А как же вы вышли,
да еще с ребенком?" "Так мы очередь заняли за Пушкиным! Мы семьдесят
четвертые. Говорят, хватит. "Подписные издания" прямо напротив твоего дома.
Вот мы и решили приходить греться. Мы тихонько. Дашь нам ключ, чтобы мы
отмечались каждый час. Зато - представляешь - академическое издание в десяти
томах, весь Пушкин. Это же на десять поколений Галкиных, верно, Вадик?"
"Вернее не бывает. Галкины, как и Пушкин, бессмертны!" "А что, если по
рюмочке, по маленькой..." - запел Юрий, доставая бутылку вина. "Налей.
Налей, налей!" - подхватил Вадим.
"Мы же прямо на живые места приехали, - горячился Вадим. - Они тут
вовсе не бездарности. У них просто своего Совета нет, чтобы защититься. У
них готовые диссертации поинтереснее петиной или моей. А он их взялся
разгонять. Они, естественно, ощетинились. У хвостовцев почти у всех
забронированные на Западе квартиры, а тут дальневосточники - у них иной
крыши над головой нет и не будет нигде!" "Петя забыл, - добавила Марина, -
что и мы не с большой дороги молодцы. Чтобы нас на прохожих с кистенем
посылать. Ой, как я здорово выразилась! Мальчики, да ведь это же заголовок!
Ученый с большой дороги!!" "Кстати, местные подонки, в отличие от
нас, тут же вошли в хвостовцы... пока наш Вадик нырнул под канаты! К
болельщикам оппозиции. У нас негативный нейтралитет." "С коалицией и
оппозицией все понятно, но где же в этой раскладке я?"
"Ты, Юрий Ефремович, у нас вообще темная лошадка. С одной стороны
самого Хвостова чуть не прибил физически. Тот, говорят, с непривычки
испугался - нарвешься, говорит, на психа-каратиста, а мне еще детей и
институт растить. С другой стороны, после представления крайкома с подачи
Героя Союза Альтмана ты у нас - человек партии, а потому вне критики. Вот и
квартиру тебе вроде бы дали. Но вообще-то тебя считают третьей силой. А
Петя, кстати, не такой уж тиран, как кажется. Он добрый, он на "Семнадцати
мгновениях" у телевизора взахлеб рыдал, когда младенца с мамой-пианисткой
обижали. Он детей своих безумно любит..."
"Портрет гауляйтера. Сентиментальный палач."
Весь вечер Галкины то ныряли в безумство северного урагана, то снова
появлялись, чтобы возобновлять безумство урагана страстей в институте.
Что-то нечистое было в возбужденности и серьезности этой возни, как в любой
застарелой склоке. С высоты пятого этажа Юрий смотрел утром на
остановившихся у циклопического ночного сугроба друзей. Вадим казался отсюда
взрослым с двумя детьми. На столе остался комок начатого письма, в квартире
пахло женскими духами и плавал дым сигарет. Едва слышно прозвенел по хрупким
от мороза стальным рельсам трамвай.
Академическое издание Пушкина невезучим Галкиным не досталось...
Юрий вышел в мессиво всепроникающей свирепой метели выбросить мусор.
Едва удерживаясь на ногах от ураганного воющего ноябрьского ветра и
сковывающего губы, нос и ресницы жгучего всепроникающего мороза, он
продирался сквозь пыль и снег к мусорному баку,как вдруг...
"Ицик!! - нечеловечески пронзительным голосом крикнул голый мужчина,
пересекающий залитую ослепительным солнцем ярко-зеленую улицу незнакомого
города. - Бо рэга!"
Собственно человек этот был в широких шортах до колен, но шорты сидели
так низко под вислым жирным пузом уродливого волосатого тела, что не
скрывали, а скорее подчеркивали наглую наготу. Мужчина скользнул по Юрию
сытым безразличным взглядом и заковылял к такому же голому красавцу-приятелю
с почти женскими мощинистыми сисечками. Оба разразились визгливым
речитативом.
"Ноябрь в Израиле, - веско сказал профессор Альтерман, - лучшее время
года. Уже не жарко и еще нет дождей..."
Весь мир занимала вонь... Застарелая теплая помойная вонь. Не здешняя.
Эта мусорка зимой вообще не пахла ничем. Тут было нечто незнакомое и
невиданное. Под ногами тряслась засаленная черная ступенька. Впереди
просматривалась красивая, как на лубочной картинке, игрушечная улица, по
которой Юрий несся на подножке не виданной им никогда оглушительно ревущей
огромной мусорной машины. За нее цеплялись четверо в темной униформе и
оранжевых жилетах. Напарник торопливо соскочил и помчался поперек улицы,
лавируя между потоками нарядных машин, к зеленым мусорным бакам. "Юрка, -
заорал он оттуда голосом профессора Негоды, - хули спишь? Кадыма, дорогой!
Зман еш кесеф, гевер!.." Они с профессором Альтерманом из Корабелки уже
катили бак через улицу. Оба были грязные и вонючие, как и сам Юрий, но
веселые и счастливые. Юрий бросился к другому ящику, который с трудом
разворачивал доцент Хайкин из Военмеха. Над ящиком висели на дереве
апельсины - новые и спекшиеся, а рядом с плодами в сочной зелени сияли и
источали аромат белые цветы. В Израиле в ноябре цвели сады. Мусорщики
понеслись к следующей помойке...
Сережа уже крепко спал, вытянув руки перед лицом, словно защищаясь во
сне от кого-то. Он снова не дождался матери с работы. Родительское собрание
отражало настроение ленинградцев в конце ноября, когда осеннее светлое
пространство сужается с каждым днем до едва заметного просвета на пару
часов, да и то с низкими снеговыми тучами.
Тридцать усталых мужчин и женщин, одетых в мокрые пальто и обувь,
одержимых раздражением и беспричинной злобой,сгрудились по ту сторону
невидимого барьера, отделяющего их во всем правые семьи от придир-педагогов.
Тридцать судеб, тридцать взаимных претензий, несбывшихся надежд и тяжелых
подозрений. Сегодня в школе ЧП: отличника Игоря Слуцкого родители увозят в
Израиль. Причина - антисемитизм в их образцово-показательной школе. На
подшефной стройке трое подвыпивших одноклассников набили Слуцкому его
жидовскую морду, как и сказали злорадно классной руководительнице - Алле
Михайловне Хадас, назвав ее при этом Аллой Моисеевной. Железная Гвоздя
впервые потеряла дар речи. Нет, в своем кругу она бы, конечно, высказалась
достаточно ясно и жестко, но здесь она - представитель партии
интернационалистов. И она гневно осуждает.
А эта наглая евреечка - мамаша Слуцкая, с таким-то носом, смеет еще
воспитывать русских педагогов и родителей! Дескать, в них не меньше
фашистского, чем в тех, кто установил блокаду. И это она заявляет, стоя
одной ногой в своем Израиле!.. И Алла эта Моисеевна ей вроде бы даже
сочувствует, а? Нет, не успел Иосиф Виссарионович... Рано умер отец
советских народов. А теперь надо терпеть эту раковую опухоль любого
советского коллектива... Родители во-время перевели разговор с неприличной
темы антисемитизма на привычную - пьянства восьмиклассников. И тут же
сцепились между собой. "Если ваш пьет при своем сыне по поводу и без
повода..." "А ваше-то какое дело? Сначала заведите себе хоть такого мужа, а
потом..." "Ваш не пьет только потому, что вы ему денег и на кино не даете,
он на деньги моего сына ходит..." "А учителя только о тряпках и думают." "И
как же вам не совестно мама Иванова, - пучит подбородки Гвоздя. - Нет школы
в Ленинграде скромнее нашей."
"А Алла Михайловна в чем пришла на урок месяц назад?" "Она наказана..."
"Наказана, а у детей ее фотография чуть ли не с голой грудью. Вы, Алла
Моисеевна, еще не в Израиле, между прочим..."
"Вот видите, - радуется мама Слуцкая. - Я же говорю, в вашей школе
учатся только дети недобитых гестаповцев!"
"Перестаньте, они тоже люди."
"Это мы - люди, - кричит Слуцкая. - А вот вы - тоже люди..."
"Я имел в виду учителей, а не евреев..."
"А евреи, по-вашему, не люди?" "Я вообще этой темы, между прочим, не
касался. Если хотите знать, у меня в лаборатории начальник Лев Израилевич,
очень достойный человек, Лауреат госпремии, между прочим." "Товарищи, -
надрывается Гвоздя. - Этот вопрос мы закрыли! Мы сейчас не о лицах еврейской
национальности, а о пьянстве..."
И все это после шести уроков, объяснения с завучем об удалении из
девятого "в" класса дочери горисполкомовца. Фотографировала учеников и
учителей на японскую "инфра-красную пленку", которая будто бы не фиксирует
на человеке никакой одежды. А девочки прямо на уроке, при изучении сцены
грозы Островского, принимают непристойные позы из принесенного сыном
капитана дальнего плавания "Плейбоя" и страстно обсуждают, как переправить
их фотографии на красной пленке в Америку для этого издания... А мальчики
будто бы уже послали соответсвующее изображение учительницы физкультуры,
когда она делала на уроке приседания колени врозь, да еще с ее личной
подписью... А потом в переполненной столовой холодный гарнир с вчерашней
котлетой ("И такой дряни доверяют кормить детей! Лишь бы уволили Петровну.
Она им была как школьная мама, первоклашкам ротики утирала..." "Ах,