---------------------------------------------------------------
© Copyright Shlomo Wulf = Dr Solomon Zelmanov 04-8527361
HAIFA, ISRAEL, 2001
Email: solzl@netvision.net.il
Date: 15 Мар 2002
Изд.: Роман-газета "Новости недели" (Израиль) 11 ноября 2001 года
---------------------------------------------------------------
1.
"Говорит Москва. Доброе утро, товарищи.
Московское время шесть часов. Сегодня среда,
двадцать пятое августа 1974 года. Сегодня
солнце взошло в Москве... заход солнца... продолжительность дня... Передаем
последние известия..."
1.
Юрий выключил радио, надел так и не просохший со вчерашнего дня плащ и
в первый раз вышел на улицу нового места своего обитания. Город был как-то
удивительно безобразно залит водой. В свое время его героические
первостроители как-то не позаботились о ливневой канализации. В буднях
великих строек до такой мелочи просто руки не дошли. А потом, как водится,
привыкли. Прохожие - и мужчины и женщины - просто шагали по лужам вброд в
резиновых сапогах. Юрий пытался было их обходить, но после первой же
коварной колдобины зашагал вброд в туфлях, довольствуясь "своей" теплой
водой до поступления очередной порции "чужой" - холодной. Cвирепо кативший
за набережной желтые в клочьях бурой пены воды Амур вообще не был похож на
реку. Скорее это был непостижимый и непредсказуемый океан Солярис, один вид
которого вызывал дрожь. Памятник на берегу, как и черный мемориальный
камень, свидетельствовали, что город построен, естественно, не зэками, а
только комсомольцами-добровольцами. Больше в этом городе смотреть было
нечего. Можно возвращаться домой...
"Домой" для него означало сегодня койка в институтском общежитии. В
конце августа здесь было пусто. Студентов еще нет, а вчерашние абитуриенты
уже в совхозах - на спасательных работах, называемых в иных краях уборкой
урожая. Юрий подошел к единственной знакомой ему двери с короткой надписью
"Здесь Галкины". Там что-то радостно ахнуло, упало, простучали босые пятки,
в замочной скважине заблестел любопытством глаз. "Наташенька, папы нет?" "И
мамы тоже, - звонко ответила девочка. - Я уже три часа и семь минут одна." "
И что же ты там делаешь?" - Юрий невольно присел на корточки и стал похож на
сломанный манекен. "Играю... - вздохнула она. - Вы тоже спешите? А то не
уходите, а?" "Что же мы так и будем через дверь разговаривать?" "А что
поделаешь? Ведь у меня и ключа-то нету..." Юрий вздохнул, дружески стукнул
костяшками пальцев в дверь, прощаясь. Девочка невесело ответила тем же.
В прокуренной своей комнате с двумя койками он прежде всего переодел
мокрые носки на сухие, сунул ноги в домашние тапки, окинул брезгливым
взглядом стол с неубранными консервными банками и ломтями хлеба и только
потом увидел под замызганным кофейником письмо со знакомым почерком. Каждая
буква в адресе означала для него потерянный привычный уют, родные запахи
города и квартиры, родные лица дома и привычные голоса на работе. На штампе
он увидел дату. 17 августа 1974 года Алла была жива, писала, склонив голову
набок и покусывая нижнюю губу, его новый адрес. В письме не могло быть
привычных "дорогой" или "целую", даже нелепой закорючки, которой она обычно
подписывала оценки в бесчисленных школьных тетрадках. В отличие от родителей
Юрия, насильно разлученных по злой воле властей без права переписки в 1948
году, они с Аллой добровольно согласились на его ссылку на край света без
надежды на письма. Они сами себе назначили разлуку. В письме, скорее всего,
какой-то забытый документ, подумал Юрий, тайно надеясь, что это не так...
Это была выписка из военкомата: Юрий Эфраимович Хадас снят с учета в
Ленинграде в связи с отбытием на постоянное место жительства в
Комсомольск-на-Амуре." В этом была вся Алла...
"Все правильно, - вспомнил он прощальный ужин с братом в аэропорту, -
Все логично и неизбежно, кроме одного: ты не на тот восток едешь, Юрик. Наше
место на на Дальнем Востоке... Эх, не будь я так засекречен, только бы меня
и видели на этой, так называемой, родине..." "И что бы ты сказал... там в
оправдание твоего энтузиазма в деле создания арабам танков против родного
народа и их испытаний на полях сражений против с евреев?" "Что я мог бы
сказать? Все равно они всю нашу продукцию сожгли в прошлом году на Голанах и
на Синае." "Но и сами горели! Не стога жгли." "Да уж, египтяне тоже неплохие
вояки. И очень приятные ребята. К нам относились с такой теплотой, какой я
сроду не знал. Прямо собачья какая-то преданность. Правда, меня они
принимали по моей фамилии за прибалта, хотя отчество мое, даже и Ефремович,
их иногда смущало..." "Линчевали бы небось, если бы узнали, как бы
старательно ты им танки твоего Кировского завода ни настраивал?" "Не
линчевали бы, конечно, но за скобки бы точно вынесли... Ненависть прямо
всеобщая. И не только против израильских солдат, что на войне естественно, а
именно против евреев, как таковых. Полковник Беленко как-то стал
расспрашивать одного танкиста союзной армии, откуда, мол, такой
антисемитизм, вы же не гитлеровцы все-таки, хоть ваш кумир и воевал против
наших бывших союзников за Гитлера и Роммеля. Не за Гитлера, говорит, а за
Египет. И вовсе мы не антисемиты, а, напротив, и сами семитской расы. И
евреев у нас в Каире было до провозглашения Израиля больше, чем в
Тель-Авиве. И никто их тут веками не обижал, в отличие от вашей России.
Просто они выступили против наших братьев в Палестине, а потом и против нас.
Ни один народ не потерпел бы рядом с собой вооруженных евреев! Тем более
агрессивных. А теперь уж мы не успокоимся, пока не сбросим в море всех
агрессоров от мала до велика. Если это и не удастся нам, то наши дети или
внуки рано или поздно покончат с Израилем!" "А ты при этом монологе
присутствовал?.." "Вот-вот, и ты о том же. Когда я промолчал и продолжал
любезничать с этим арабским офицером, тот же Беленко мне по пьянке сказал:
говнистая вы нация, Эфраимович." "А ты?" "Что я? Когда мы с ним пешком и без
сапог в египетской форме приперлись к Каналу, а с нами и выковырянные
евреями из моих танков "арабцы" с салом в рюкзаках, я ему напомнил, как,
мол, такая говнистая нация нас и наших друзей не только раздолбала и
обезоружила, но и отпустила, побрезговав даже и в плен взять?" "А он небось,
что есть евреи и есть жиды? Или, что израильтяне это уже не евреи, а нечто
гораздо лучше?" "Отнюдь. Он мне говорит, что мы оба одной крови - советской,
а бендеровцы и разные там сионисты - ублюдки, в равной мере достойны
беспощадного уничтожения. Знаешь, я тогда дал себе слово, что умру в
Израиле, но что там мое слово против моей же формы секретности!.. Другое
дело ты, Юрик. Тебе еще не поздно. Нафиг тебе этот холодный и голодный
Комсомольск, где и евреев-то нет? Этот город был построен зэками для
поселения новых зэков в краю, словно созданном сатаной назло Богу - для
наказания лучших из людей. Там жить нельзя. Сдай билет и шевелись. Я знаю,
что уехать очень трудно, но некоторым это удается. Я даже согласен ради
твоего отъезда на любые свои неизбежные неприятности. Знаешь, когда я бродил
по роскошному теплому Каиру, по этим нашим ленинградским мостам над Нилом,
по заваленному невиданными плодами африканской земли рынку, я все время
думал: надо же, прямо тут - рядом такие же пальмы, вечное лето и
экзотические фрукты субтропиков, такое же, как в Александрии море, вся эта
благодать, но не для арабов, не для короткой престижной командировки
полезного еврея от антисемиской армии, а для настоящих евреев у себя дома!
Какое же это счастье, Юрик, вообрази только, жить евреем у себя дома... И
защищать этот дом не жалобами в антисемитские органы квазиродины, а с
оружием в руках!" "А если все это слова, как и тут? Мы с тобой как-то
читали, как там евреи встречают евреев... Я согласен, что евреи нашей
ленинградской тусовки выгодно отличаются от прочих наших же знакомых, но кто
тебе сказал, что население Израиля состоит из ленинградцев и москвичей?
Вспомни все эти страшные письма от вчерашних отказников своим родным, что
печатаются в газетах... " "Стряпня гебистов. У них просто нет иных
аргументов."
Сидеть здесь одному было невыносимо. С отвращением надев мокрые плащ и
туфли, Юрий снова вышел под непрерывный холодный дождь. И вздрогнул от
полоски чистого неба невиданной голубизны. Такого теплого голубого цвета,
подумал он, вообще не бывает в природе, подумал он. Если я и видел нечто
подобное, то в виде японской синтетики. Полоска прямо на глазах расширялось,
словно огромное небо его нового убежища все охотнее улыбалось гостю этого
странно унылого, при всей его помпезности, города.
В отсветах всепроникающей сияющей голубизны иначе выглядели и коридоры
неприятно казенного, похожего на огромную школу, института. Праздничность
подчеркивал типичный, родной любому с детства августовский запах свежей
краски - начала нового этапа жизни, нового учебного года.
За дверью с табличкой "Зав-кафедрой" суетливо перебирал бумаги за
столом неопрятный старик. В городе, где евреи были редкостью, где население
путало подозрительных корейцев с какими-то вечно воюющими где-то далеко
еврейцами, удивительным образом уже второй встреченный Юрию в стенах
института человек тоже оказался евреем, причем оба не из тех, кем он привык
гордиться. Напротив, бывая в провинции, он старался с подобными субъектами
вообще не иметь дела. Но беда в том, что именно такие вот типы, а не
вышколенная ленинградская интеллигенция, искали немедленного близкого его
расположения и, встретив брезгливое отчуждение, мгновенно становились такими
врагами, что лучше иметь дело с откровенным юдофобом. Этот же был почему-то
априори настроен агрессивно. Его вялое рукопожатие, убегающий взгляд,
квакающий голос и ставшая натурой привычка кривляться "под Райкина"
сопровождались странным замечанием, что Юрий отнюдь не первый, кому
предстоит отбыть здесь срок. "Это относится и к вам, Ефим Яковлевич?" -
осторожно осведомился Юрий после взаимных представлений. "О, нет, я-то тут
всю жизнь. Я был главным конструктором нашего завода, когда вот таких
умников приводили утром ко мне на работу под конвоем и вечером уводили от
кульманов обратно на нары. Теперь времена изменились. Теперь каждый...
считает своим долгом сразу показать нам здесь свое я. Вот и вы не замедлите
проявить ваш норов." "Простите, но вы же... зав.кафедрой?" "Бывший! Нашлись
поумнее, поопытнее, пограмотнее! - накалялся с каждым словом старик. - Но
когда вас студенты ставят в тупик, к кому вы бежите, умники? Правильно, к
Вулкановичу! Ефим Яковлевич, скорее скажите, почему эта кривая уходит вверх,
а не вниз после пересечения оси икс? Кстати, а вот вы-то, как вас там, Юрий
Ефремович, знаете, - он стал лихорадочно рисовать график и чиркать на нем
формулы: - Ну-ка, скажите вы, вот почему эта кривая загибается вот тут
вверх, а не вниз, а? А?" Действительно, почему? - пришибленно думал Юрий. -
Должна бы вниз... Но этот тип явно знает объяснение, иначе не брызгал бы так
слюной на свой листик бумаги... Ну-ну... "Не знаете... - счастливо хохотал
старик. - И таких "специалистов" наш ректор выписывает из столиц только
потому, что они из "престижных" вузов! А я вам вот что скажу, дорогой. С
хорошим специалистом престижный вуз и сам ни за что не расстанется! Сюда
может из Ленинграда приехать только всякая..." - он внезапно осекся и
отвернулся к своим бумагам. Юрий вышел весь в поту. Ну и приемчик. Как и у
проректора Замогильского. Тот, правда повежливей, но выразил ту же мысль...
И с теми же сварливыми интонациями. И с той же непонятной неприязнью, причем
именно только после того, как ознакомился с пятым пунктом.
"Вы мною недовльны потому, что я, как и вы, еврей?" - неожиданно и для
себя и, тем более, для Вулкановича вернулся на кафедру Юрий. "Да! - после
короткой паузы горько закричал Ефим Яковлевич, наливаясь кровью. - Здесь
было так хорошо, пока сюда не понаехали вдруг евреи со всего Союза.
Проректор - еврей, я, теперь вы. Не считая этого психа Заманского! Знаете, к
чему это приведет? Нет? К ожесточению изначально нормальных русских людей
против такого засилия и..." "Я вас понял, Ефим Яковлевич. Но вы по-моему
путаете два понятия, хоть и знаете, куда и почему загибается эта злополучная
кривая, а мне предстоит с этим еще разобраться..." "Интересно, что же я
путаю, какие понятия?" "Еврей и жлоб, Ефим Яковлевич. Еврей может быть
жлобом, как вы, например, тогда ему мешают другие евреи. А может и
радоваться, что живет среди своих." "А я и так живу среди своих! -
истерически заорал старик, рискуя сорвать голос и лопнуть от гордости. -
Я-то именно среди своих! Представьте себе, для меня свои - русские,
дальневосточники, комсомольчане, эти простые и открытые люди. А тот, кто
хочет жить среди жидов, пусть убирается в свой вонючий Израиль!.."
Последние слова Юрий услышал уже из-за с грохотом захлопнутой двери. Он
оперся на подоконник и лихорадочно закурил.
А к нему, широко улыбаясь, уже шел молодой человек, похожий на
популярного киногероя Пал Палыча. "Если не ошибаюсь, вы доцент Юрий
Ефремович Хадас? А я - новый закафедрой Валентин Антонович Попов, прошу
любить и жаловать, как говорится. В мае принял дела у уважаемого Ефима
Яковлевича, после двух десятилетий его бессменного руководства кафедрой и
моего десятилетнего незабываемого удовольствия работать под его чутким
научным руководством. По вашему состоянию я вижу, что... вы меня уже
понимаете. Естественно, я принял кафедру с его кадрами... Так что вам я
особенно рад." "Вы где так загорели, Валентин Антонович? В Крыму?" "Что вы,
у нас хоть и Север, но северные льготы не для преподавателей, и денег на
поездку на Запад не хватает. Обычно мы с семьей проводим лето на островах
под Владивостоком, но этот отпуск я провел в... тридцати метрах от
Комсомольска!.." "Это как же?" "Вошел в бригаду верхолазов по покраске опор
линий электропередач. За страх неплохо платят. Коплю на "запорожец". Так что
у вас произошло с бывшим завом? Небось и вас он не преминул проверить на
своей параболе? Я так и знал! Это его единственная за всю жизнь
теоретическая работа, он прямо не знает, кому бы ее продемонстрировать.
Дескать, как Эйнштейну достаточно было бы для его всемирной славы придумать
хоть одну свою формулу, так и Вулкановичу - эту параболу."
Большинство людей пуще огня боятся оказаться в центре всеобщего
внимания. Юрий же начал свою первую в этих стенах лекцию привычно
профессионально. Традиционно на ней присутствовала вся кафедра, чтобы
оценить и поддержать нового коллегу. Впрочем, в особой поддержке доцент
Хадас явно не нуждался, мгновенно завоевав власть над десятками людей
необычными оборотами прекрасно поставленной столичной речи, неизвестными
аудитории фактами, игрой интонаций, скупыми жестами. Сотня глаз следила за
каждым его движением, десятки рук одновременно тянулись к конспектам, когда
он небрежно ронял "и отметьте, пожалуйста, что..." Власть лектора-аса,
интеллекта над интеллектами была так высока, что не было ни одного
скучающего взгляда или зевка, ни одной автоматической записи без
предварительного глубокого понимания. Ничего подобного пятикурсники и
преподаватели в этом институте еще не видели. Даже Вулканович, явившийся со
своей скептически-презрительной миной и начавший было брезгливые кривляния,
пожимания плечами и демонстративную фиксацию отдельных мыслей, все эти
знакомые Юрию по докладам перед научными противниками маленькие мерзости, в
конце концов подчинился магии лекции, сидел взъерошенный, пришибленный и
укрощенный. Молодежь же с кафедры, как и студенты, слушали Юрия уже не с
уважением, а с обожанием.
Студентки просто пожирали глазами настоящего мужчину, в которого
автоматически влюбились, как в киногероя. В свою очередь, Юрий тотчас
выделил из женского состава аудитории статную даже за партой светловолосую
девушку со странным, словно потусторонним взглядом бездонных серых глаз,
смотревшую на него, как и все, приоткрыв рот. Но она слушала его не как
учителя, а именно как любимого, словно гордясь им перед другими, словно
сразу определила для себя будущий уровень их отношений раз и навсегда. Но
этот странный взгляд не мешал Юрию одарять своей профессиональной
"американской" улыбкой всех прочих девушек, каждая из которых тотчас сияла в
ответ, а также обращаться с оживляющими лекцию вопросами к наиболее
одаренным на первый взгляд юношам.
И кто бы мог подумать при таком фейерверке эрудиции, артистизма и
остроумия, что молодой доцент мысленно сейчас бесконечно далеко от этой
аудитории, этого института, города, впечатления, которое он производит на
студентов, коллег и начальство. Все его мысли занимало другое.
Ведь он дня не мог прожить в своих частых комндировках, не беспокоясь о
жене и сыне. Заболей они или попади в аварию, уйди он на фронт, погибни
кто-нибудь из них, какая это была бы семейная драма или трагедия! И вот в
одночасье он исчез для них, они - для него и - ничего! Развод - дело
житейское. Чего стоят на этом фоне все экранные и литературные
драмы-разлуки? Какова вообще цена основной клетки общества - семьи, если ее
может походя разрушить жена и мать без малейшего на то согласия мужа-отца и
общего сына? Сережка всю свою короткую жизнь считал часы до папиного
возвращения, готовил к обсуждению с отцом все свои нехитрые проблемы двора и
школы, беспокоился и не спал ночами, если папин самолет задерживался где-то
по метеоусловиям. И вот любимая и любящая мама убивает любимого и любящего
папу на законном основании и под защитой общества. Все обеспокоены только
одним - как внушить сыну, что отец его вовсе не первый друг, а злобный
оборотень. Иначе сын теряет и мать... Общество не только освобождает Юрия от
всех обязательств перед сыном, но и запрещает ему иметь такие обязательства,
ибо Алла категорически отказалась от алиментов при условии полного разрыва
бывшего мужа с ее сыном. Ему предоставлено право начать жизнь с чистого
листа в свои тридцать четыре, начать ну хоть вон с той красоткой, что так
победно, как на уже завоеванного, смотрит ему прямо в душу бездонным
взглядом широко поставленных глаз.
"И холостой? - услышал он после лекции в коридоре, вытирая платком руки
от мела на пути к кафедре. - Разведенный. Иди ты, это же еще лучше..." Чего
лучше, в самом деле, сменить отнюдь не красавицу и в студенческие времена
Аллу на любую из его нынешних студенток, что минимум на десять лет младше. В
отличие от первого брака, у него, доцента-кандидата, без пяти минут доктора
наук, теперь практически нет конкурентов при завоевании внимания лучшей из
лучших. И нет никаких моральных препятствий для осуществления тщательно
подавляемых все эти десять лет романтических грез о молодом и незнакомом
женском теле. Не барьер сейчас даже мечтательный паинька-отличник,
доверчивый очкарик Сережа, которого в классе бьют даже девочки за то, что он
принципиально не учится драться, генетически не может ударить человека по
лицу...
"Даже не знаю, с чего начать, Юрий Ефремович, - Замогильский приклеил к
своему лысому черепу неприятную улыбку при входе нового доцента и
старательно сохранял ее, просматривая экзаменационную ведомость. - Так-таки
никто ничего не знает?" "Иначе не было бы двоек, Максим Борисович." "Двойки
- явление в вузе нежелательное, но неизбежное. Одна-две на группу. Но не
одни двойки на обе группы потока, включая ленинского степендиата, у которого
за четыре года, до вас, и четверки-то не было! Что вы по этому поводу мне
скажете?" "Только то, что я вам только что сказал - никто и ничего по
предмету уволившегося в мае доцента Гусакова не знает. Словно курс им не
вычитан." Проректор торопливо достал кафедральный журнал и чуть ли не ткнул
им Юрию в лицо: "Видите подписи Гусакова?" "Подписи вижу. Знаний не
обнаружил. Этот Гусаков инженер или?.." "Много на себя берете, Юрий
Ефремович! У нас не принято поносить коллег, не тот коллектив! Не вам
называть дворником опытного преподавателя, который, между прочим, пошел на
повышение... Да, он не узкий специалист в вашей области..." "Я не верю, что
все эти студенты кретины." "Спасибо вам большое, что вы хоть студентов
кретинами не считаете! Я убежден также, что что-то они знают." "Что-то
знают. В рамках введения в специальность." "Так на тройку они знают?" "Для
четвертого курса нет. За то, что они смогли произнести, у них стоит оценка
трехлетней давности." "Не дотягивают до столичных требований? - ехидно
осведомился проректор, меняя улыбку на оскал. - По-вашему, и мы все тут
мозгами не вышли с вами на равных общаться?" "Я согласен сверх моей нагрузки
прочесть им сокращенный курс. И при плотной работе..." "Сверх вашей
нагрузки? Это не вам решать, что сверх, а что нет! Это мне решать, а не вам
решать! А студентам кто позволит заниматься лишние часы - без обеда? Вместо
текущей программы? Тоже вы сами? При плотной работе! А вы-то умеете это
самое - плотно работать?" "У вас есть основания в этом сомневаться?"
"Я не сомневаюсь только в одном: если эта темная история дойдет до ректора,
то нам всем придется туго. А хуже всех вам, Юрий Ефремович. Так что я бы на
вашем месте поставил всем тройки, раз вы сами сказали, что они кое-что
знают. Для этого и предусмотрена в вузе посредственная оценка. Одну-две
четверки сильным студентам и пятерку - степендиату. И вопрос закрыт, идет?"
"А за что пятерку-то? Или в назидание, чтобы сам впредь занимался подлогом?"
"Я вас более... не смею задерживать, - проректор быстро пробежал на коротких
ногах, тряся низким задом, от стола к двери и распахнул ее, словно беззвучно
выкрикнул: - Вон..."
Подходя к дверям кафедры, Юрий услышал то, что уже успел про себя
назвать извержениями Вулкановича: "Так заносчиво ведут себя те, кто сам
ничерта не знает. Я его проверил! Он не знает даже, почему моя парабола
загибается вниз, представляете! И такой неуч и бездарь уверяет, что Гусаков
только расписывался в кафедральном журнале вместо нормального вычитывания
курса! А это уже кле-ве-та на нас всех, в первую очередь на нас с вами, как
на бывшего и нынешнего заведующих кафедрой... Да вот и он сам, - осекся
старик, увидев входящего Юрия. - Собственной персоной."
Валентин Антонович уже не улыбался. "Так что там произошло с пятым
курсом, Юрий Ефремович? - спросил он с металлом в голосе, свойственным его
экранному двойнику Пал Палычу после раскрытия преступления и перед передачей
дела в суд.- Вы хоть понимаете, в какое положение ставите пригласивший вас
коллектив в первые же дни работы?"
"Что вы предлагаете?"
"Работать! - извергался пришибленный было внезапным появлением Юрия и
гаденько улыбавшийся Вулканович. - Работать, как все. Как работали тут до
вас и будут работать и после того, как вы осчастливите нас прощальным
ужином. Да! - входил он во все больший пафос. - Значит, мы тут все жулики,
занимаемся подлогами, готовим советскому производству брак! Да меня в этом
двадцать лет ни разу никто не обвинял, никто на шестнадцати заводах, где
работают мои выпускники! Заводы, кстати, предпочитают наших специалистов, а
не ваших, как вас там... Ну-ка, ну-ка, я ведь тоже ваш предмет читал,
ответьте-ка мне на такой простой вопрос..." "Ефим Яковлевич!" - поморщился
зав. "Нет, мне просто интересно, - старик стал что-то лихорадочно рисовать.
- Скажите-ка мне, почему вот здесь плюс, а не минус?" Юрий взял бумажку и не
глядя бросил ее в урну. "Вот видите! - засверкал старик во все стороны
глазами, - сам ни-чер-та не знает, а к беззащитным студентам придирается! А
они, - он театральным ленинским жестом ладони показал на затихших
ассистентов, - знают! Потому, что учились у меня, а не в столичном вузе, я
сказал!" И сел, чрезвычайно довольный собой.
"Так что там все-таки произошло?" - стараясь сохранить спокойствие
повторил Попов. "Студенты не готовы к перенесенному на осень экзамену."
"Отдельные студенты?" "Ни один не знает даже на три." "Давайте спокойно. Вы
не преувеличиваете? Ведь, если я не ошибаюсь, в вашем вузе лекции читают
доктора-профессора, а вы, как доцент-кандидат, вели практику, так?" "Мне
тоже приходилось читать этот курс." "Так... Приходилось, если заболел
специалист..." "Вы так торопитесь меня оскорбить, что сами не понимаете, что
говорите." "Я говорю спокойно, и вам очень СОВЕТУЮ говорить со мной
спокойно. Мы знаем Гусакова, как честного, понимаете, честного
преподавателя. А вы сознательно создали вокруг не знакомого вам человека
конфликтную ситуацию. Кафедра верит Гусакову, а не вам." "А я не верю
никому, кроме отвечающего на билет студента. Если он знает, я расписываюсь в
его зачетке. Если нет - он уходит с чистой строкой. И мне все равно, кто и
где его учил." "Вы не возражаете, если мы попросим Ефима Яковлевича
проверить знания тех же студентов?" "Возражаю." "Во-от как! И почему же? Вы
и в его квалификации сомневаетесь?" "Не имел счастья проверить его знания,
но..."
"Кто это здесь не имел счастья проверить НАШИ знания? - прогремел от
дверей новый голос. В помещение кафедры стремительно как чемпион на ринг
вошел едва знакомый Юрию ректор, молодой, излучающий энергию атлет с бычьей
шеей. - Вы собираетесьвыставлять нам оценки? Нам? Вы?"
"Прежде всего, здравствуйте, Петр Николаевич," - протянул ректору руку
© Copyright Shlomo Wulf = Dr Solomon Zelmanov 04-8527361
HAIFA, ISRAEL, 2001
Email: solzl@netvision.net.il
Date: 15 Мар 2002
Изд.: Роман-газета "Новости недели" (Израиль) 11 ноября 2001 года
---------------------------------------------------------------
1.
"Говорит Москва. Доброе утро, товарищи.
Московское время шесть часов. Сегодня среда,
двадцать пятое августа 1974 года. Сегодня
солнце взошло в Москве... заход солнца... продолжительность дня... Передаем
последние известия..."
1.
Юрий выключил радио, надел так и не просохший со вчерашнего дня плащ и
в первый раз вышел на улицу нового места своего обитания. Город был как-то
удивительно безобразно залит водой. В свое время его героические
первостроители как-то не позаботились о ливневой канализации. В буднях
великих строек до такой мелочи просто руки не дошли. А потом, как водится,
привыкли. Прохожие - и мужчины и женщины - просто шагали по лужам вброд в
резиновых сапогах. Юрий пытался было их обходить, но после первой же
коварной колдобины зашагал вброд в туфлях, довольствуясь "своей" теплой
водой до поступления очередной порции "чужой" - холодной. Cвирепо кативший
за набережной желтые в клочьях бурой пены воды Амур вообще не был похож на
реку. Скорее это был непостижимый и непредсказуемый океан Солярис, один вид
которого вызывал дрожь. Памятник на берегу, как и черный мемориальный
камень, свидетельствовали, что город построен, естественно, не зэками, а
только комсомольцами-добровольцами. Больше в этом городе смотреть было
нечего. Можно возвращаться домой...
"Домой" для него означало сегодня койка в институтском общежитии. В
конце августа здесь было пусто. Студентов еще нет, а вчерашние абитуриенты
уже в совхозах - на спасательных работах, называемых в иных краях уборкой
урожая. Юрий подошел к единственной знакомой ему двери с короткой надписью
"Здесь Галкины". Там что-то радостно ахнуло, упало, простучали босые пятки,
в замочной скважине заблестел любопытством глаз. "Наташенька, папы нет?" "И
мамы тоже, - звонко ответила девочка. - Я уже три часа и семь минут одна." "
И что же ты там делаешь?" - Юрий невольно присел на корточки и стал похож на
сломанный манекен. "Играю... - вздохнула она. - Вы тоже спешите? А то не
уходите, а?" "Что же мы так и будем через дверь разговаривать?" "А что
поделаешь? Ведь у меня и ключа-то нету..." Юрий вздохнул, дружески стукнул
костяшками пальцев в дверь, прощаясь. Девочка невесело ответила тем же.
В прокуренной своей комнате с двумя койками он прежде всего переодел
мокрые носки на сухие, сунул ноги в домашние тапки, окинул брезгливым
взглядом стол с неубранными консервными банками и ломтями хлеба и только
потом увидел под замызганным кофейником письмо со знакомым почерком. Каждая
буква в адресе означала для него потерянный привычный уют, родные запахи
города и квартиры, родные лица дома и привычные голоса на работе. На штампе
он увидел дату. 17 августа 1974 года Алла была жива, писала, склонив голову
набок и покусывая нижнюю губу, его новый адрес. В письме не могло быть
привычных "дорогой" или "целую", даже нелепой закорючки, которой она обычно
подписывала оценки в бесчисленных школьных тетрадках. В отличие от родителей
Юрия, насильно разлученных по злой воле властей без права переписки в 1948
году, они с Аллой добровольно согласились на его ссылку на край света без
надежды на письма. Они сами себе назначили разлуку. В письме, скорее всего,
какой-то забытый документ, подумал Юрий, тайно надеясь, что это не так...
Это была выписка из военкомата: Юрий Эфраимович Хадас снят с учета в
Ленинграде в связи с отбытием на постоянное место жительства в
Комсомольск-на-Амуре." В этом была вся Алла...
"Все правильно, - вспомнил он прощальный ужин с братом в аэропорту, -
Все логично и неизбежно, кроме одного: ты не на тот восток едешь, Юрик. Наше
место на на Дальнем Востоке... Эх, не будь я так засекречен, только бы меня
и видели на этой, так называемой, родине..." "И что бы ты сказал... там в
оправдание твоего энтузиазма в деле создания арабам танков против родного
народа и их испытаний на полях сражений против с евреев?" "Что я мог бы
сказать? Все равно они всю нашу продукцию сожгли в прошлом году на Голанах и
на Синае." "Но и сами горели! Не стога жгли." "Да уж, египтяне тоже неплохие
вояки. И очень приятные ребята. К нам относились с такой теплотой, какой я
сроду не знал. Прямо собачья какая-то преданность. Правда, меня они
принимали по моей фамилии за прибалта, хотя отчество мое, даже и Ефремович,
их иногда смущало..." "Линчевали бы небось, если бы узнали, как бы
старательно ты им танки твоего Кировского завода ни настраивал?" "Не
линчевали бы, конечно, но за скобки бы точно вынесли... Ненависть прямо
всеобщая. И не только против израильских солдат, что на войне естественно, а
именно против евреев, как таковых. Полковник Беленко как-то стал
расспрашивать одного танкиста союзной армии, откуда, мол, такой
антисемитизм, вы же не гитлеровцы все-таки, хоть ваш кумир и воевал против
наших бывших союзников за Гитлера и Роммеля. Не за Гитлера, говорит, а за
Египет. И вовсе мы не антисемиты, а, напротив, и сами семитской расы. И
евреев у нас в Каире было до провозглашения Израиля больше, чем в
Тель-Авиве. И никто их тут веками не обижал, в отличие от вашей России.
Просто они выступили против наших братьев в Палестине, а потом и против нас.
Ни один народ не потерпел бы рядом с собой вооруженных евреев! Тем более
агрессивных. А теперь уж мы не успокоимся, пока не сбросим в море всех
агрессоров от мала до велика. Если это и не удастся нам, то наши дети или
внуки рано или поздно покончат с Израилем!" "А ты при этом монологе
присутствовал?.." "Вот-вот, и ты о том же. Когда я промолчал и продолжал
любезничать с этим арабским офицером, тот же Беленко мне по пьянке сказал:
говнистая вы нация, Эфраимович." "А ты?" "Что я? Когда мы с ним пешком и без
сапог в египетской форме приперлись к Каналу, а с нами и выковырянные
евреями из моих танков "арабцы" с салом в рюкзаках, я ему напомнил, как,
мол, такая говнистая нация нас и наших друзей не только раздолбала и
обезоружила, но и отпустила, побрезговав даже и в плен взять?" "А он небось,
что есть евреи и есть жиды? Или, что израильтяне это уже не евреи, а нечто
гораздо лучше?" "Отнюдь. Он мне говорит, что мы оба одной крови - советской,
а бендеровцы и разные там сионисты - ублюдки, в равной мере достойны
беспощадного уничтожения. Знаешь, я тогда дал себе слово, что умру в
Израиле, но что там мое слово против моей же формы секретности!.. Другое
дело ты, Юрик. Тебе еще не поздно. Нафиг тебе этот холодный и голодный
Комсомольск, где и евреев-то нет? Этот город был построен зэками для
поселения новых зэков в краю, словно созданном сатаной назло Богу - для
наказания лучших из людей. Там жить нельзя. Сдай билет и шевелись. Я знаю,
что уехать очень трудно, но некоторым это удается. Я даже согласен ради
твоего отъезда на любые свои неизбежные неприятности. Знаешь, когда я бродил
по роскошному теплому Каиру, по этим нашим ленинградским мостам над Нилом,
по заваленному невиданными плодами африканской земли рынку, я все время
думал: надо же, прямо тут - рядом такие же пальмы, вечное лето и
экзотические фрукты субтропиков, такое же, как в Александрии море, вся эта
благодать, но не для арабов, не для короткой престижной командировки
полезного еврея от антисемиской армии, а для настоящих евреев у себя дома!
Какое же это счастье, Юрик, вообрази только, жить евреем у себя дома... И
защищать этот дом не жалобами в антисемитские органы квазиродины, а с
оружием в руках!" "А если все это слова, как и тут? Мы с тобой как-то
читали, как там евреи встречают евреев... Я согласен, что евреи нашей
ленинградской тусовки выгодно отличаются от прочих наших же знакомых, но кто
тебе сказал, что население Израиля состоит из ленинградцев и москвичей?
Вспомни все эти страшные письма от вчерашних отказников своим родным, что
печатаются в газетах... " "Стряпня гебистов. У них просто нет иных
аргументов."
Сидеть здесь одному было невыносимо. С отвращением надев мокрые плащ и
туфли, Юрий снова вышел под непрерывный холодный дождь. И вздрогнул от
полоски чистого неба невиданной голубизны. Такого теплого голубого цвета,
подумал он, вообще не бывает в природе, подумал он. Если я и видел нечто
подобное, то в виде японской синтетики. Полоска прямо на глазах расширялось,
словно огромное небо его нового убежища все охотнее улыбалось гостю этого
странно унылого, при всей его помпезности, города.
В отсветах всепроникающей сияющей голубизны иначе выглядели и коридоры
неприятно казенного, похожего на огромную школу, института. Праздничность
подчеркивал типичный, родной любому с детства августовский запах свежей
краски - начала нового этапа жизни, нового учебного года.
За дверью с табличкой "Зав-кафедрой" суетливо перебирал бумаги за
столом неопрятный старик. В городе, где евреи были редкостью, где население
путало подозрительных корейцев с какими-то вечно воюющими где-то далеко
еврейцами, удивительным образом уже второй встреченный Юрию в стенах
института человек тоже оказался евреем, причем оба не из тех, кем он привык
гордиться. Напротив, бывая в провинции, он старался с подобными субъектами
вообще не иметь дела. Но беда в том, что именно такие вот типы, а не
вышколенная ленинградская интеллигенция, искали немедленного близкого его
расположения и, встретив брезгливое отчуждение, мгновенно становились такими
врагами, что лучше иметь дело с откровенным юдофобом. Этот же был почему-то
априори настроен агрессивно. Его вялое рукопожатие, убегающий взгляд,
квакающий голос и ставшая натурой привычка кривляться "под Райкина"
сопровождались странным замечанием, что Юрий отнюдь не первый, кому
предстоит отбыть здесь срок. "Это относится и к вам, Ефим Яковлевич?" -
осторожно осведомился Юрий после взаимных представлений. "О, нет, я-то тут
всю жизнь. Я был главным конструктором нашего завода, когда вот таких
умников приводили утром ко мне на работу под конвоем и вечером уводили от
кульманов обратно на нары. Теперь времена изменились. Теперь каждый...
считает своим долгом сразу показать нам здесь свое я. Вот и вы не замедлите
проявить ваш норов." "Простите, но вы же... зав.кафедрой?" "Бывший! Нашлись
поумнее, поопытнее, пограмотнее! - накалялся с каждым словом старик. - Но
когда вас студенты ставят в тупик, к кому вы бежите, умники? Правильно, к
Вулкановичу! Ефим Яковлевич, скорее скажите, почему эта кривая уходит вверх,
а не вниз после пересечения оси икс? Кстати, а вот вы-то, как вас там, Юрий
Ефремович, знаете, - он стал лихорадочно рисовать график и чиркать на нем
формулы: - Ну-ка, скажите вы, вот почему эта кривая загибается вот тут
вверх, а не вниз, а? А?" Действительно, почему? - пришибленно думал Юрий. -
Должна бы вниз... Но этот тип явно знает объяснение, иначе не брызгал бы так
слюной на свой листик бумаги... Ну-ну... "Не знаете... - счастливо хохотал
старик. - И таких "специалистов" наш ректор выписывает из столиц только
потому, что они из "престижных" вузов! А я вам вот что скажу, дорогой. С
хорошим специалистом престижный вуз и сам ни за что не расстанется! Сюда
может из Ленинграда приехать только всякая..." - он внезапно осекся и
отвернулся к своим бумагам. Юрий вышел весь в поту. Ну и приемчик. Как и у
проректора Замогильского. Тот, правда повежливей, но выразил ту же мысль...
И с теми же сварливыми интонациями. И с той же непонятной неприязнью, причем
именно только после того, как ознакомился с пятым пунктом.
"Вы мною недовльны потому, что я, как и вы, еврей?" - неожиданно и для
себя и, тем более, для Вулкановича вернулся на кафедру Юрий. "Да! - после
короткой паузы горько закричал Ефим Яковлевич, наливаясь кровью. - Здесь
было так хорошо, пока сюда не понаехали вдруг евреи со всего Союза.
Проректор - еврей, я, теперь вы. Не считая этого психа Заманского! Знаете, к
чему это приведет? Нет? К ожесточению изначально нормальных русских людей
против такого засилия и..." "Я вас понял, Ефим Яковлевич. Но вы по-моему
путаете два понятия, хоть и знаете, куда и почему загибается эта злополучная
кривая, а мне предстоит с этим еще разобраться..." "Интересно, что же я
путаю, какие понятия?" "Еврей и жлоб, Ефим Яковлевич. Еврей может быть
жлобом, как вы, например, тогда ему мешают другие евреи. А может и
радоваться, что живет среди своих." "А я и так живу среди своих! -
истерически заорал старик, рискуя сорвать голос и лопнуть от гордости. -
Я-то именно среди своих! Представьте себе, для меня свои - русские,
дальневосточники, комсомольчане, эти простые и открытые люди. А тот, кто
хочет жить среди жидов, пусть убирается в свой вонючий Израиль!.."
Последние слова Юрий услышал уже из-за с грохотом захлопнутой двери. Он
оперся на подоконник и лихорадочно закурил.
А к нему, широко улыбаясь, уже шел молодой человек, похожий на
популярного киногероя Пал Палыча. "Если не ошибаюсь, вы доцент Юрий
Ефремович Хадас? А я - новый закафедрой Валентин Антонович Попов, прошу
любить и жаловать, как говорится. В мае принял дела у уважаемого Ефима
Яковлевича, после двух десятилетий его бессменного руководства кафедрой и
моего десятилетнего незабываемого удовольствия работать под его чутким
научным руководством. По вашему состоянию я вижу, что... вы меня уже
понимаете. Естественно, я принял кафедру с его кадрами... Так что вам я
особенно рад." "Вы где так загорели, Валентин Антонович? В Крыму?" "Что вы,
у нас хоть и Север, но северные льготы не для преподавателей, и денег на
поездку на Запад не хватает. Обычно мы с семьей проводим лето на островах
под Владивостоком, но этот отпуск я провел в... тридцати метрах от
Комсомольска!.." "Это как же?" "Вошел в бригаду верхолазов по покраске опор
линий электропередач. За страх неплохо платят. Коплю на "запорожец". Так что
у вас произошло с бывшим завом? Небось и вас он не преминул проверить на
своей параболе? Я так и знал! Это его единственная за всю жизнь
теоретическая работа, он прямо не знает, кому бы ее продемонстрировать.
Дескать, как Эйнштейну достаточно было бы для его всемирной славы придумать
хоть одну свою формулу, так и Вулкановичу - эту параболу."
Большинство людей пуще огня боятся оказаться в центре всеобщего
внимания. Юрий же начал свою первую в этих стенах лекцию привычно
профессионально. Традиционно на ней присутствовала вся кафедра, чтобы
оценить и поддержать нового коллегу. Впрочем, в особой поддержке доцент
Хадас явно не нуждался, мгновенно завоевав власть над десятками людей
необычными оборотами прекрасно поставленной столичной речи, неизвестными
аудитории фактами, игрой интонаций, скупыми жестами. Сотня глаз следила за
каждым его движением, десятки рук одновременно тянулись к конспектам, когда
он небрежно ронял "и отметьте, пожалуйста, что..." Власть лектора-аса,
интеллекта над интеллектами была так высока, что не было ни одного
скучающего взгляда или зевка, ни одной автоматической записи без
предварительного глубокого понимания. Ничего подобного пятикурсники и
преподаватели в этом институте еще не видели. Даже Вулканович, явившийся со
своей скептически-презрительной миной и начавший было брезгливые кривляния,
пожимания плечами и демонстративную фиксацию отдельных мыслей, все эти
знакомые Юрию по докладам перед научными противниками маленькие мерзости, в
конце концов подчинился магии лекции, сидел взъерошенный, пришибленный и
укрощенный. Молодежь же с кафедры, как и студенты, слушали Юрия уже не с
уважением, а с обожанием.
Студентки просто пожирали глазами настоящего мужчину, в которого
автоматически влюбились, как в киногероя. В свою очередь, Юрий тотчас
выделил из женского состава аудитории статную даже за партой светловолосую
девушку со странным, словно потусторонним взглядом бездонных серых глаз,
смотревшую на него, как и все, приоткрыв рот. Но она слушала его не как
учителя, а именно как любимого, словно гордясь им перед другими, словно
сразу определила для себя будущий уровень их отношений раз и навсегда. Но
этот странный взгляд не мешал Юрию одарять своей профессиональной
"американской" улыбкой всех прочих девушек, каждая из которых тотчас сияла в
ответ, а также обращаться с оживляющими лекцию вопросами к наиболее
одаренным на первый взгляд юношам.
И кто бы мог подумать при таком фейерверке эрудиции, артистизма и
остроумия, что молодой доцент мысленно сейчас бесконечно далеко от этой
аудитории, этого института, города, впечатления, которое он производит на
студентов, коллег и начальство. Все его мысли занимало другое.
Ведь он дня не мог прожить в своих частых комндировках, не беспокоясь о
жене и сыне. Заболей они или попади в аварию, уйди он на фронт, погибни
кто-нибудь из них, какая это была бы семейная драма или трагедия! И вот в
одночасье он исчез для них, они - для него и - ничего! Развод - дело
житейское. Чего стоят на этом фоне все экранные и литературные
драмы-разлуки? Какова вообще цена основной клетки общества - семьи, если ее
может походя разрушить жена и мать без малейшего на то согласия мужа-отца и
общего сына? Сережка всю свою короткую жизнь считал часы до папиного
возвращения, готовил к обсуждению с отцом все свои нехитрые проблемы двора и
школы, беспокоился и не спал ночами, если папин самолет задерживался где-то
по метеоусловиям. И вот любимая и любящая мама убивает любимого и любящего
папу на законном основании и под защитой общества. Все обеспокоены только
одним - как внушить сыну, что отец его вовсе не первый друг, а злобный
оборотень. Иначе сын теряет и мать... Общество не только освобождает Юрия от
всех обязательств перед сыном, но и запрещает ему иметь такие обязательства,
ибо Алла категорически отказалась от алиментов при условии полного разрыва
бывшего мужа с ее сыном. Ему предоставлено право начать жизнь с чистого
листа в свои тридцать четыре, начать ну хоть вон с той красоткой, что так
победно, как на уже завоеванного, смотрит ему прямо в душу бездонным
взглядом широко поставленных глаз.
"И холостой? - услышал он после лекции в коридоре, вытирая платком руки
от мела на пути к кафедре. - Разведенный. Иди ты, это же еще лучше..." Чего
лучше, в самом деле, сменить отнюдь не красавицу и в студенческие времена
Аллу на любую из его нынешних студенток, что минимум на десять лет младше. В
отличие от первого брака, у него, доцента-кандидата, без пяти минут доктора
наук, теперь практически нет конкурентов при завоевании внимания лучшей из
лучших. И нет никаких моральных препятствий для осуществления тщательно
подавляемых все эти десять лет романтических грез о молодом и незнакомом
женском теле. Не барьер сейчас даже мечтательный паинька-отличник,
доверчивый очкарик Сережа, которого в классе бьют даже девочки за то, что он
принципиально не учится драться, генетически не может ударить человека по
лицу...
"Даже не знаю, с чего начать, Юрий Ефремович, - Замогильский приклеил к
своему лысому черепу неприятную улыбку при входе нового доцента и
старательно сохранял ее, просматривая экзаменационную ведомость. - Так-таки
никто ничего не знает?" "Иначе не было бы двоек, Максим Борисович." "Двойки
- явление в вузе нежелательное, но неизбежное. Одна-две на группу. Но не
одни двойки на обе группы потока, включая ленинского степендиата, у которого
за четыре года, до вас, и четверки-то не было! Что вы по этому поводу мне
скажете?" "Только то, что я вам только что сказал - никто и ничего по
предмету уволившегося в мае доцента Гусакова не знает. Словно курс им не
вычитан." Проректор торопливо достал кафедральный журнал и чуть ли не ткнул
им Юрию в лицо: "Видите подписи Гусакова?" "Подписи вижу. Знаний не
обнаружил. Этот Гусаков инженер или?.." "Много на себя берете, Юрий
Ефремович! У нас не принято поносить коллег, не тот коллектив! Не вам
называть дворником опытного преподавателя, который, между прочим, пошел на
повышение... Да, он не узкий специалист в вашей области..." "Я не верю, что
все эти студенты кретины." "Спасибо вам большое, что вы хоть студентов
кретинами не считаете! Я убежден также, что что-то они знают." "Что-то
знают. В рамках введения в специальность." "Так на тройку они знают?" "Для
четвертого курса нет. За то, что они смогли произнести, у них стоит оценка
трехлетней давности." "Не дотягивают до столичных требований? - ехидно
осведомился проректор, меняя улыбку на оскал. - По-вашему, и мы все тут
мозгами не вышли с вами на равных общаться?" "Я согласен сверх моей нагрузки
прочесть им сокращенный курс. И при плотной работе..." "Сверх вашей
нагрузки? Это не вам решать, что сверх, а что нет! Это мне решать, а не вам
решать! А студентам кто позволит заниматься лишние часы - без обеда? Вместо
текущей программы? Тоже вы сами? При плотной работе! А вы-то умеете это
самое - плотно работать?" "У вас есть основания в этом сомневаться?"
"Я не сомневаюсь только в одном: если эта темная история дойдет до ректора,
то нам всем придется туго. А хуже всех вам, Юрий Ефремович. Так что я бы на
вашем месте поставил всем тройки, раз вы сами сказали, что они кое-что
знают. Для этого и предусмотрена в вузе посредственная оценка. Одну-две
четверки сильным студентам и пятерку - степендиату. И вопрос закрыт, идет?"
"А за что пятерку-то? Или в назидание, чтобы сам впредь занимался подлогом?"
"Я вас более... не смею задерживать, - проректор быстро пробежал на коротких
ногах, тряся низким задом, от стола к двери и распахнул ее, словно беззвучно
выкрикнул: - Вон..."
Подходя к дверям кафедры, Юрий услышал то, что уже успел про себя
назвать извержениями Вулкановича: "Так заносчиво ведут себя те, кто сам
ничерта не знает. Я его проверил! Он не знает даже, почему моя парабола
загибается вниз, представляете! И такой неуч и бездарь уверяет, что Гусаков
только расписывался в кафедральном журнале вместо нормального вычитывания
курса! А это уже кле-ве-та на нас всех, в первую очередь на нас с вами, как
на бывшего и нынешнего заведующих кафедрой... Да вот и он сам, - осекся
старик, увидев входящего Юрия. - Собственной персоной."
Валентин Антонович уже не улыбался. "Так что там произошло с пятым
курсом, Юрий Ефремович? - спросил он с металлом в голосе, свойственным его
экранному двойнику Пал Палычу после раскрытия преступления и перед передачей
дела в суд.- Вы хоть понимаете, в какое положение ставите пригласивший вас
коллектив в первые же дни работы?"
"Что вы предлагаете?"
"Работать! - извергался пришибленный было внезапным появлением Юрия и
гаденько улыбавшийся Вулканович. - Работать, как все. Как работали тут до
вас и будут работать и после того, как вы осчастливите нас прощальным
ужином. Да! - входил он во все больший пафос. - Значит, мы тут все жулики,
занимаемся подлогами, готовим советскому производству брак! Да меня в этом
двадцать лет ни разу никто не обвинял, никто на шестнадцати заводах, где
работают мои выпускники! Заводы, кстати, предпочитают наших специалистов, а
не ваших, как вас там... Ну-ка, ну-ка, я ведь тоже ваш предмет читал,
ответьте-ка мне на такой простой вопрос..." "Ефим Яковлевич!" - поморщился
зав. "Нет, мне просто интересно, - старик стал что-то лихорадочно рисовать.
- Скажите-ка мне, почему вот здесь плюс, а не минус?" Юрий взял бумажку и не
глядя бросил ее в урну. "Вот видите! - засверкал старик во все стороны
глазами, - сам ни-чер-та не знает, а к беззащитным студентам придирается! А
они, - он театральным ленинским жестом ладони показал на затихших
ассистентов, - знают! Потому, что учились у меня, а не в столичном вузе, я
сказал!" И сел, чрезвычайно довольный собой.
"Так что там все-таки произошло?" - стараясь сохранить спокойствие
повторил Попов. "Студенты не готовы к перенесенному на осень экзамену."
"Отдельные студенты?" "Ни один не знает даже на три." "Давайте спокойно. Вы
не преувеличиваете? Ведь, если я не ошибаюсь, в вашем вузе лекции читают
доктора-профессора, а вы, как доцент-кандидат, вели практику, так?" "Мне
тоже приходилось читать этот курс." "Так... Приходилось, если заболел
специалист..." "Вы так торопитесь меня оскорбить, что сами не понимаете, что
говорите." "Я говорю спокойно, и вам очень СОВЕТУЮ говорить со мной
спокойно. Мы знаем Гусакова, как честного, понимаете, честного
преподавателя. А вы сознательно создали вокруг не знакомого вам человека
конфликтную ситуацию. Кафедра верит Гусакову, а не вам." "А я не верю
никому, кроме отвечающего на билет студента. Если он знает, я расписываюсь в
его зачетке. Если нет - он уходит с чистой строкой. И мне все равно, кто и
где его учил." "Вы не возражаете, если мы попросим Ефима Яковлевича
проверить знания тех же студентов?" "Возражаю." "Во-от как! И почему же? Вы
и в его квалификации сомневаетесь?" "Не имел счастья проверить его знания,
но..."
"Кто это здесь не имел счастья проверить НАШИ знания? - прогремел от
дверей новый голос. В помещение кафедры стремительно как чемпион на ринг
вошел едва знакомый Юрию ректор, молодой, излучающий энергию атлет с бычьей
шеей. - Вы собираетесьвыставлять нам оценки? Нам? Вы?"
"Прежде всего, здравствуйте, Петр Николаевич," - протянул ректору руку