- кинулся к ней Юрий, накидывая на девушку кем-то поспешно поданную в
наступившей тишине мокрую простыню. Нюрка тотчас обмякла, прижалась к нему
всем могучим дрожащим телом и зарыдала басом. Он гладил ее по мокрым редким
жестким волосам и бессмысленно повторял: "Успокойтесь, Нюра (Как, черт
побери, ее фамилия?). Вы очень интересная девушка... Вы очень можете
понравиться... Не принимайте безобидные женские уколы близко к сердцу.
Пойдемте, я провожу вас в вашу комнату. Девочки, возьмите ее вещи..."
Инга, раздувая ноздри, все так же подбоченясь, презрительно фыркала,
как разъяренная кошка, не произнося ни слова. Ее странные глаза испепеляли
Юрия и его подзащитную...
7.
"Из общежития его надо убирать," - сказал завкафедрой ректору. Тот
неопределенно улыбался, читая докладную парткома. Потом сказал жестко:
"Надо!.. Тем более, квартира Гусакова свободна." "Семейная квартира, -
возразил Замогильский. - У нас люди с детьми живут в однокомнатных, а то и в
общежитии. Их бы передвинуть." "Дадим Хадасу, - вдруг мощно повернулся к
нему ректор. - Я решил. Тут на него такая бумага из крайкома... Член бюро,
дважды Герой Альтман чуть не к ордену его за шефскую помощь представляет. А
вы тут мелочитесь! Зиночка, - нажал он на кнопку телефона секретарши, - зови
Юрия Ефремовича."
Юрий настороженно сел на стул перед ареопагом института и кафедры. Что
они еще придумали против него? "Мы тут посоветовались, - дружелюбно ощерился
ректор, - и решили, во-первых, объявить вам в приказе благодарность за
ударный труд в совхозе, а, во-вторых, выделить вам двухкомнатную
институтскую квартиру на улице Ленина, бывшую квартиру Гусакова. Но при
условии, - ректор игриво посмотрел на присутствующих, - что вы миритесь со
своей женой и приглашаете ее и сына в собственную квартиру. Вы же в
Ленинграде на съемной жили, так?" "Спасибо... В принципе, мои семейные
дела... Но, спасибо... не ожидал..." "Вот и ладненько, стукнул ректор по
столу. - Поздравляю. Ключ и ордер получите в отделе кадров."
8.
Как бы ни было нам где-то плохо, а расставаться со своим местом под
крышей почему-то всегда тягостно. Этот прокуренный мир был для Юрия убежищем
после сокрушительной семейной бури в Ленинграде, а потому стал дорог. Он
оглядел замызганную, вечно захламленную комнату, пятнистый стол с
универсальным кофейником, который использовался для варки не только кофе и
чая, но и сухих супов, картошки в мундирах. Собрав вещи, он оглянулся на
бородатый профиль соседа Толи.
Тот был неизменным атрибутом комнаты, холостяк в тридцать, никогда не
знающий, какое сегодня число, день недели, час, вечно погруженный в свои
расчеты, перевалившие по объему и уровню за докторскую, но никому так и не
доложенные по рассеянности. Студентов привычно посылали звать его на лекции.
Собственно, это были не лекции, а бормотание у доски. Бывало, исписав мелом
всю доску, он вдруг замирал, внятно матерился вполголоса и все стирал.
Тотчас пятьдеят ручек перечеркивали все формулы на двух листах в конспектах
и начинали писать сызнова. Непостижимым образом его при таком подходе не
только понимали даже самые тупые студенты, но и терпел деканат, ревниво
следивший за качеством преподавания. Может быть потому, что за посещаемостью
на лекциях ассистента Анатолия Тарасовича Костюка можно было не следить -
она была стопроцентная. На дверях их комнаты студенты навесили табличку:
"Осторожно, гений!.." Его не интересовало даже время года, он мог в мороз
придти в институт в костюме или надеть забытый на кафедре плащ в жару.
Как-то Максим Борисович Замогильский распекал Костюка в присутствии ректора,
а тот рассеянно кивал с потусторонней улыбкой. "Какой-то клинический идиот,
- вполголоса сказал ректор, со страхом глядя на своего престарелого
ассистента. - Гнать таких надо из высшей школы. Такие типы способны свести
все усилия по воспитанию к минусу..." Толя вздрогнул, просветлел и стал
трясти руку ректора, восклицая с восторгом: "У вас светлая голова, Петр
Николаевич! Именно минус!! Эту функцию надо подставить со знаком минуса. И
все немедленно сойдется... Я должен это проверить..." И стремительно вышел
из кабинета. Его оставили в покое. "В конце концов, - сказал жене ректор, -
на Руси не было деревни без своего дурачка."
Сейчас Толя лихорадочно нажимал кнопки японского калькулятора -вместо
старинной наследственной логарифмической линейки. И ласково беседовал с
гиперболическими функциями, называя их на "вы" и по имени-отчеству,
ненавязчиво приглашая пообщаться между собой.
"Я ухожу, - Юрий, уже в своем женском кожухе,поднял сумку на плечо. -
Приходи вечером. Ленина пять квартира тридцать. Так я жду?"
"Всенепременно... А вот как вам понравится, синус псиевич, если я вас
переставлю к этой собаке женского рода и присоединю к этой особе легкого
поведения?.. Надеюсь вы не возражаете, если вы, конечно, не чудак на букву
"м"?"
"Анатолий Тарасович, вас на лекцию!" "Иду! - не отрывая глаз от бумаги
и надевая пуловер с вдетой в него намертво рубашкой. - Ты смотри!.. На
сходится... Тебе письмо." "Где?!" "Там где-то!.."
"Милый Юрик, - писал друг. - Извини за молчание. Дела. Сам знаешь, что
такое начало года в нашей богадельне. (Юрий закрыл глаза... Родные стены,
железный, веками установленный порядок и незыблемые традиции, без суеты и
ругани. Бесконечные высокие гулкие коридоры со светящимися табличками "Тише.
Идут занятия". Буфеты с привычным запахом кофе и пирожков. Великие старцы с
умными молодыми глазами. Купола всемирно известного собора за окнами
аудитории...). Короче говоря, к твоим я выбрался только вчера. Алик твоя
жива и здорова. Серега стал учиться скверно, был с хорошим фингалом под
глазом. Алик говорит, что стал первым в классе хулиганом. Поймали с
сигаретой. Как ты и мечтал, становится мужчиной. Алик о тебе говорить
отказалась. Поседела от вашей общей дури, но ей это даже идет. Едва пустила
меня на порог. Но ты же меня знаешь: натиск плюс обаяние - и Рим спасен!
Обещала тебе написать, но в этих делах инициатива должна быть за мужчиной,
не так ли? Мы с половиной считаем, что это у вас все-таки не всерьез.
Обнимающий тебя Кеша."
Сережка с фонарем под глазом... Кто ему поставил и при каких
драматических обстоятельствах, которые любой мальчишка помнит до старости,
словно драка была вчера? Скорее всего, это была битва с Андрюшкой из их уже
пятого "а"... Или новый лидер? Вечный второгодник Кирюшка, что как-то
насильно учил Сережу заниматься онанизмом? Неужели все это происходит с
Сержиком, некогда вдруг развернутым на тахте беспомощным розовым комочком со
сморщенными ручками, ножками и личиком, наивно распахнутыми голубыми
глазенками и растопыренными человеческими крохотными пальчиками с ногтями...
С тем Сержиком, что жадно кидался на наконец-то полученную по часам грудь со
скошенными на отца полными слез глазами, а потом засыпал с глубоким
облегченным вздохом, вздрагивая во сне... Его первые шаги врастопырку по
комнате с неподдельным удивлением, когда вдруг оказывался снова сидящим на
полу, и надо все начинать сначала, а так хорошо шагалось! Высокомерные
трехлетние пацаны в парке и Сержик, бегающий за их велосипедом с
требовательнам "мама!" "Какая я тебе мама?" - с презрением в ответ. И уже не
догнать, как ни хмурься и не растопыривай руки. Потом первые рисунки, буквы,
фразы. Бесконечные "почему", зарядка вдвоем на балконе, бег трусцой с сыном
по первому снегу, серьезный разговор с шестилетним человеком, который
напряженно и серьезно морщит по-маминому нос, думая над ответом. Сережа был
неотделим от Юрия, как был неотделим и от Аллы. А вот отделили, резанули по
живому, по плоти и крови. Здоровый послушный серьезный мальчик ни за что ни
про что без войны и землетрясения искалечен ревностью обезумевшей умной
женщины, его ближайшим другом, матерью...
Лавируя среди сугробов на пути к своей квартире, Юрий перебирал в уме
варианты письма к Алле. И тут же представлял ее бурную реакцию на каждое
слово и отвергал любую готовую фразу. В эти секунды он ненавидел ее сильнее,
чем кого бы то ни было в своей жизни.
Он представлял ее искаженное гневом лицо с трясущимися щеками и словно
исчезающими губами, обесцвеченные злобой глаза, постепенно заполняемые
расширяющимися зрачками и становящиеся черными и мертвыми. Все, что он любил
в ней, в такие минуты становилось особенно ненавистным, как любой оборотень.
В данном случае - одуревшая от ревности умная женщина. У дуры для такой
страсти не хватает воображения. И уж, во всяком случае, самообладания, чтобы
вести себя с такой иезуитским презрением.
Вдруг, вроде бы некстати, ярко вспыхнула вчерашняя сцена в кубовой -
полуголая потная разъяренная и прекрасная Инга с ее ревностью... Никакого
нагромождения фантазии на фантазию бессонными ночами, никаких воображаемых
диалогов. И абсолютная уверенность в своей неотразимости и безусловной
конечной победе над соперницей - прерогатива некомплексующей, знающей себе
ценуженщины...
В квартире нынешнего секретаря крайкома Гусакова стояла застарелая
густая кислая вонь. Проверяя стенные шкафы, Юрий чуть не погиб - на него
обрушилась стеклянная лавина пустых бутылок, заполнивших шкаф от пола до
потолка. Кухонная раковина, как и все пространство под ней, были заполнены
почерневшими с зеленцой смердящими кучами картофельных очисток.
Трудно было даже представить, как нынешний партийный вождь вообще
добирался по этим холмам к крану. На полу, стенах, даже на потолке были
мелкие бурые пятна засохшей крови, словно тут жил маньяк, терзавший свои
жертвы и наслаждавшийся их судорожными метаниями в поисках выхода. Позже
Юрий узнал, что с Гусаковым всего лишь здесь жил огромный дог, который,
восторженно встречая хозяина, рассекал воздух плетью своего хвоста так, что
разбивал его кончик о стены...
Оставшаяся продавленная тахта была покрыта чем-то липким, вонючим и
заскорузлым, отдаленно напоминавшим простыни и одеяло,. Ванная была
совершенно черной от многолетней грязи, раковина, краны и унитаз были
зелеными и косматыми. На стенах и потолке чернели пятна отбитой штукатурки.
Теперь Юрий понял доброту ректора: скорее всего, прочие, заглянув в эту
клоаку, тотчас бежали без оглядки, согласные на что угодно другое. В то же
время тут валялись бесчисленные политические брошюры, из которых Юрия
заинтересовала аккуратно связанная ботиночным шнурком сквозь пробитые
дыроколом отверстия подборка литературы типа "Сионизм - орудие реакции,"
"Осторожно - сионизм," "Израиль - орудие агрессии" некоего Романенко, а
также сброшюрованные книги Цезаря Солодаря о вреде сионизма для мирового
еврейства. Ученый партиец всерьез подходил к чужим делам. Не до уборки в
собственном жилище. Некогда ему было. Он боролся за чистоту советского
еврейства от тлетворного влияния проклятых сионистов... Патологическая
юдофилия на нашу голову, невесело подумал доцент Хадас, переодеваясь в
трико.
Пора вспомнить флотские авралы. Глаза боятся - руки делают, как
говаривал милейший главстаршина Хойко, которого все почему-то называли
немного иначе...
В гастрономе напротив уже примелькалась странная фигура молодого
приличного и даже красивого человека в трико, серой велюровой шляпе
тирольского покроя и в черном приталенном милицейском женскомтулупчике. С
поразительной цикличностью он третий день появлялся с оттянутыми к земле
двумя авоськами, переполненными бутылками. Выстояв очередь, странный
интеллигент выставлял свое богатство на засаленный прилавок и исчезал в
дверях. Скользя по оледенелому насту полулетними своими туфлями, он
перебегал улицу перед трамваем,чтобы тут же появиться в дверях с новой
порцией разнообразной стеклотары.
Во дворе эта же фигура примелькалась в следующие три дня. С той же
фанатичностью человек в трико и кожухе пересекал сквер с двумя заполненными
всякой вонючей дрянью ведрами, высыпал содержимое в мусорный бак и снова
поднимался на пятый этаж с пустыми дымящимисяведрами, от которых в подъезде
шалели коты, а у жильцов даже задверями спирало дыхание.
И только после этого он же на горбу вынес с огромным облегчением
наследство партийного выдвиженца: кишащую клопами продавленную тахту,
переполненные тараканами столы, стулья, этажеркии тумбочки Гусакова. Потом
настала пора видеть ту же фигуру с пакетами извести и цемента, с рулонами
обоев, с новыми кранами и раковинами.
К концу недели роскошная с постройки квартира с огромными окнами и
высокими потолками засияла первозданной чистотой и светом, запахла свежей
краской и выдраенными по-флотски деревянными полами. И тогда Юрий снял со
сберкнижки свои подъемные, купил прежде всего суконные ботинки, под которые
можно было надеть либо его туфли, либо несколько пар теплых носков,
чудовищную кроличью шапку вместо шляпы, в которой он едва не отморозил уши,
огромный шарф, пригодный для закутывания с головы до ног, меховые рукавицы
тюремно-войскового покроя. Одев все это, он стал неотличим от прочих жителей
района на широте Киева, приравненного к Северу.
Новая мебель была местного производства, грубо сколоченная из
второсортной сосны, обита дерюгой, но чистая и вполне пригодная
дляиспользования по прямому назначению. В кухне появился наконец кофейник
для кофе, чайник для чая и кастрюля для супа. Мебель включала двуспальную
раскладную тахту (для них с Аллой?..), кресло-кровать (для Сережи?..),
письменный стол, стулья, табуретки и сервант. На это богатсво ушли все
доцентские сбережения, включая бутылочные двести рублей.
Первым гостем был, естественно, Толя, друживший с Гусаковым. Уже
привыкший к его странностям Юрий, тем не менее, был поражен тем, что его
приятель ничего не заметил - ну никаких изменений в знакомой квартире! И
очень удивился, в свою очередь, когда Юрий рассказал ему о своих усилиях по
разгребанию Авгиевых конюшен на краю географии.
Толя был не дурак выпить и не спился только потому, что было не на что.
Обмывая новоселье нового приятеля в квартире старого он разговорился:
"Институт наш, Юра, вроде подростка, способного незрелого человека. Он
создан для самообеспечения нашей ультрасовременной индустрии потому, что
столичные специалисты сюда ехать добровольно не хотели. А по распределению -
от звонка до звонка... В этом специфика. Тут нужны преподаватели вроде
Вулкановича. Сначала студент приобретает умение, а потом, если хочет,
знание, а не наоборот, как у вас. Ассистент вроде меня ведет курс столичного
профессора. Сверстник читает лекции сверстникам. Одним словом - Комсомольск
в чистом виде! Я десять лет назад шел к аэродрому двадцать километров пешим
паром, чтобы успеть на вертолет к вступительным экзаменам, а до того не
видел в жизни ничего, кроме таежного поселка с леспромхозом на берегу
ледяного моря. Я даже и служил тоже в тайге, только в Приморье. Зато я мог
починить без запчастей и инструмента любой японский трактор уже в
шестнадцать лет и был победителем всех заочных математических олимпиад, о
которых мог узнать наш учитель. И таких у нас среди молодежи большинство.
Здесь модно работать на уровне мировых проблем в технике, решать
неразрешимые задачи. Вот и сейчас я бьюсь над такой задачей. И студенты у
нас особые - белый лист, никакого самомнения и скепсиса. Заметь, что город у
нас рабочий. Всего два вуза, нет НИИ. Студенты и преподаватели, инженерный
корпус заводов несут огромную интеллектульную нагрузку! Наши выпускники
стоят во главе города и края. А ректор... Петр Николаевич Хвостов -
незаурядная личность! Доктор-профессор в тридцать два года... Нам и не
снился такой ректор после практиков без степени с вечерним образованием до
него. Он к нам приглашает таких же крутых молодых профессоров-спортсменов,
знающих себе цену."
"И я знаю концепцию этой генерации ученых - диссертация и карьера любой
ценой..." "Вот и Вадим Гусаков о том же... Что, мол, нельзя им дать власть,
погубят страну. Только я разделяю мнение отцов-основателей американской
демократии: если каждый думает о благе страны, то страна ничья, а если
каждый гражданин печется о своей семье, то страна процветает... Я весь в
своей задаче. А Гусаков пусть думает о благах края и страны, верно?" "Да
уж... Этот таких благ нам наработает..."
Весь монолог неразговорчивого Толи он пропускал через параллельное
сознание. В основном же вертелось письмо от друга, профессора Иннокентия
Негоды, Кеши, о проблемах бывшей... да бывшей семьи. Надо написать письмо,
надо написать...
3.
1.
Алла сидит в любимом кресле Юрия, где только что рассуждал об ихжизни
Иннокентий. На серванте стоят их книги. В третьем томе Чехова лежат ее уже
деньги, которых без Юры отчаянно нехватает. Во втором томе лежит то письмо,
которое снарядом разворотило вроде бы дружную семью. Снаряд, разбудивший,
как выразился на прощание Юра, инстинкт обойденной самки... Если бы так!
Она сжимает виски и раскачивается от слепящей боли. Письмо-снаряд было
поводом. Не было бы этого, нашелся бы другой. Любовь - костер, как сказала
циничная подруга. Палку не бросишь - погаснет. Беда в том, что они с Юрой
уже давно не муж и жена. Да, они отец и мать общего ребенка, сотрапезники,
сожители, вроде бы бесполые друзья. Нехитрые новости каждого из них уже
неинтересны, все давно известно. Никаких секретов. И никакого нетерпеливого
ожидания ночи, как в первые годы, часа взаимного откровения и бесстыдства.
Нет этого величайшего счастья взрослых людей - остаться наедине со всеми
никому не ведомыми и не интересными, исчезающими к утру нелепыми
подробностями. Эта болезнь равнодушия друг к другу подкралась, как любая
другая, незаметно.
Мир учителя - зажатый в кулак крик отчаяния. Когда какой-нибудь Витька
Приходько вместо ожидаемой пакости придумывает новую, еще более гнусную.
Такую, что начинаешь ненавидеть всех детей, их родителей, затурканных
коллег, директора, прохожих, мужа, сына... А директрисса фальшиво толкует о
ранимой детской душе Витьки из неблагополучной семьи. Попробуй убедить этого
недоросля, что курить и пить вредно, если его папаша пьет и курит
одновременно весь день и всю ночь, здоров как бык, незаменим в своем гараже,
зарабатывает втрое больше педагога. Воспитание - подражание. Кем быть
Витьке, с кого брать пример? С Аллы, которая всех и всего боится,или с папы,
который безнаказанно поколотил пятерых дружинников? У учителя нет права
разубеждать ребенка в его уважении к любому родителю, будь он хоть вор или
бандит. И таких витек в классе сорок душ. Плюс семнадцать зажатыхв кулак
учительских беззвучных душ-воплей. Семнадцать женщин, почти сплошь из
неполных, читай, неблагополучных семей, в возрасте от двадцати двух до
семидесяти, каждая со своим выдуманным миром и своим собственным образом,
очевидным только ей самой. И у каждой своя прозрачная маска - от свирепого
аскетизма до жалкого в пятьдесят лет отроду юного бодрячества.
Профессиональное лицемерие, женская зависть, непрерывные обиды и надежды
друг на друга и на учеников, как членов коллектива школы. Тех самых
учеников, которых ты любишь всю жизнь после выпуска, даже самых ненавистных
мучителей.
Только дома можно ослабить сжатую за день пружину - наорать, быть
грубой и несправедливой, не прощать даже мелочей, отомстить за все по ту
сторону школьного двора. В результате, тебя же раздражает страх мужа и сына,
их снисходительное понимание и покорность. Их поза избитой преданной собаки.
Вместо вожделенного отпора для очищающего откровенного скандала - неизменное
понимание замордованного в школе домашнего тирана, щадящий мир и
всепрощение. Это порождает ее отчуждение, ледяной учительский тон в постели
и почти ненависть к такому респектабельному и самоуверенному вне дома мужу,
к выросшему покорным судьбе сыну. Возникает извращенная формула семейного
счастья, уверенность в своей непогрешимости, полной зависимости от ее
настроенияэтихдвух никчемных существ.
И вот в таком замкнутом надежном шкафу семьи Хадасов вдруг
обнаруживается свой скелет. В виде письма из знойной Одессы, написанного с
раздражающей самоуверенностью, пошлыми южными оборотами речи (так и тянется
рука подчеркнуть ошибки красным и выставить жирную единицу), обращенными к
Е мужу! Софочка, их когдатошняя курортная квартирная хозяйка, судя по
всему, сама разыскала Юрия, когда он был в командировке, соблазнила и
влюбилась как драная кошка, стерва!.. В своей манере, Алла прокурорским
тоном потребовала объяснений. Юрий загадочно улыбался, читая письмо, и
сказал, как-то странно, с холодным любопытством глядя на Аллу: "Ты же
знаешь, ЭТО не в моем вкусе. К тому же она старше даже тебя..." "Что-о? -
растерялась грозная учительница. - Даже?.. Меня?.." "Да, она не заставляет
уговаривать себя в постели, - понесло вдруг Юрия, - но мне такие женщины,
рыхлые, неопрятные, жирные, скорее отвратительны." "Идиот, какое мне до
всего этого дело? - задохнулась Алла. - Как ты смеешь делиться со мной
своими постельными впечатлениями о другой женщине?" "А почему бы и не
поделиться, - взорвалось что-то в постоянно оскорбляемом холодностью муже. -
Мы же с тобой давно не муж и жена. Так, приятели по общежитию. Ты-то чего
возникаешь? Какое у тебя-то, фригидного бревна, право ревновать своего
сексуально здорового мужа к озабоченной самке? Что сверлишь глазами? Не
ожидала?" "Юра... Что за обороты речи?.. - совсем растерялся семейный
педагог. - Ты хоть сам слышишь, что ты говоришь?" "Я-то слышу. Я давно
слышу, что пора тебя проучить." "Тогда... Тогда - пошел вон, мразь..." Юрий,
все так же неприятно улыбаясь, собрал свои документы, кое-какие вещи,
небрежно покидал все в кейс и вышел, оглушительно хлопнув дверью.
И сразу же оглушающая тишина поселилась в опустевшей семье. Все
произошло так неожиданно, что Алла без конца забывала о ней в крике школы,
напоминая себе по дороге домой, что надо в первую очередь рассказать Юрию о
событиях сегодняшнего дня. Но, приближаясь к закрытой двери, она, словно
споткнувшись, останавливалась. Словно за дверью стояли три гроба.
Я была хорошей женой, беззвучно кричала Алла в пустой спальне,
уткнувшись лицом в одну подушку на широкой тахте.Я ему не изменила ни разу!
Я не дала никакого повода для предательства... Нельзя любить того, кого
боишься, - возражал некто за ее затылком. - Ты, ты сама убила свою семью...
Она позвонила в Одессу, представляя себе вытирающую о платье жирные
руки Соню, спешащую от стола, где она вечно разделывала курицу с Привоза.
"А-але! - в нос пропела одесситка. - Яка такаАлла с Ленинграду? Юрка жинка,
чи що? Та що жинке треба от Софы? Мужа? Та бери его, он мне вже не нужен."
"Я хочу от вас узнать только одно, - задыхалась Алла. - Мне, понимаете,
нужна ясность..." "Так соби твой чоловик. Я ж казала. Я его бильш до себе не
пидпущу. Що ще тоби, жинка с Ленинграду?" Зазвучали длинные гудки. Алла
представила, как Соня, возбужденно поблескивая красивыми на выкате глазами,
возвращается к столу, делая характерное движение руками, словно встяхивая
свою огромную низкую грудь, и снова принимается за отделение от
свежевыпотрошенной курицы лакомого пупочка...
Сереже она беспощадно рассказала все. Он тенью ходил всюду за матерью,
помогал и молчал. Развод прошел гладко. Юрий отказался от раздела имущества,
Алла - от алиментов. С сыном он попрощался по телефону. Сережа не сказал ни
слова в ответ. И одной семьей в огромной стране стало меньше. Наступила
удивительная пустота. Если бы он погиб в авиакатастрофе, можно было бы
воспитывать сына на памяти покойного отца. Если бы его посадили без права
переписки, можно было надеяться на амнистию. Но не было ни могилы, ни права
на память, только забытые на серванте его тикающие, зачем-то постоянно
оживляемые часы, скудная одежда в шкафу, папки с научными трудами.
Жизнь шла так, как обычно во время его командировок. Только эта
командировка была без обратного билета. Начались неприятности на работе. При
общениях с Жанной Геннадиевной - Железной Гвоздей, как называли директриссу,
Алла словно чувствовала себя провинившимся Юрием в ее, Аллы, присутствии.
Когда она посмела возразить, Гвоздя буквально разорвала ее в клочья своим
криком. А дома ждал дневник Сережи с двойкой по поведению и горящая свеча -
прегорели пробки. Сережа полез на табурет их чинить. Его трахнуло током, и
он чуть не слетел в лестничный пролет. У Аллы подгорела до углей яичница на
газе. Пока она спасалась от пламени на сковороде, забытый утюг сжег
единственное рабочее платье.
Пришлось идти на работу в вечернем платье с декольте и нарваться на
раснос Гвозди, обозвавшей несчастную Аллу публичной женщиной...
На пути домой она услышала в подъезде густой мат знакомым голосом и
застала Сережу курящим с соседским Кирюшкой. Бледно-зеленый, сын кашлял и
ругался. Дома, после того, как избитый сын наревелся и уснул, Алла зашла в
ванную и отпрянула: из зеркала на нее смотрела старуха с седыми висками. Тут
настала ее очередь биться в истерике, пока Сережа носился с водой и мокрым
полотенцем. Она не пошла на работу, Сережа - в школу. Они не отвечали на
телефонные вызовы до самого вечера, пока не раздался длинный требовательный
наступившей тишине мокрую простыню. Нюрка тотчас обмякла, прижалась к нему
всем могучим дрожащим телом и зарыдала басом. Он гладил ее по мокрым редким
жестким волосам и бессмысленно повторял: "Успокойтесь, Нюра (Как, черт
побери, ее фамилия?). Вы очень интересная девушка... Вы очень можете
понравиться... Не принимайте безобидные женские уколы близко к сердцу.
Пойдемте, я провожу вас в вашу комнату. Девочки, возьмите ее вещи..."
Инга, раздувая ноздри, все так же подбоченясь, презрительно фыркала,
как разъяренная кошка, не произнося ни слова. Ее странные глаза испепеляли
Юрия и его подзащитную...
7.
"Из общежития его надо убирать," - сказал завкафедрой ректору. Тот
неопределенно улыбался, читая докладную парткома. Потом сказал жестко:
"Надо!.. Тем более, квартира Гусакова свободна." "Семейная квартира, -
возразил Замогильский. - У нас люди с детьми живут в однокомнатных, а то и в
общежитии. Их бы передвинуть." "Дадим Хадасу, - вдруг мощно повернулся к
нему ректор. - Я решил. Тут на него такая бумага из крайкома... Член бюро,
дважды Герой Альтман чуть не к ордену его за шефскую помощь представляет. А
вы тут мелочитесь! Зиночка, - нажал он на кнопку телефона секретарши, - зови
Юрия Ефремовича."
Юрий настороженно сел на стул перед ареопагом института и кафедры. Что
они еще придумали против него? "Мы тут посоветовались, - дружелюбно ощерился
ректор, - и решили, во-первых, объявить вам в приказе благодарность за
ударный труд в совхозе, а, во-вторых, выделить вам двухкомнатную
институтскую квартиру на улице Ленина, бывшую квартиру Гусакова. Но при
условии, - ректор игриво посмотрел на присутствующих, - что вы миритесь со
своей женой и приглашаете ее и сына в собственную квартиру. Вы же в
Ленинграде на съемной жили, так?" "Спасибо... В принципе, мои семейные
дела... Но, спасибо... не ожидал..." "Вот и ладненько, стукнул ректор по
столу. - Поздравляю. Ключ и ордер получите в отделе кадров."
8.
Как бы ни было нам где-то плохо, а расставаться со своим местом под
крышей почему-то всегда тягостно. Этот прокуренный мир был для Юрия убежищем
после сокрушительной семейной бури в Ленинграде, а потому стал дорог. Он
оглядел замызганную, вечно захламленную комнату, пятнистый стол с
универсальным кофейником, который использовался для варки не только кофе и
чая, но и сухих супов, картошки в мундирах. Собрав вещи, он оглянулся на
бородатый профиль соседа Толи.
Тот был неизменным атрибутом комнаты, холостяк в тридцать, никогда не
знающий, какое сегодня число, день недели, час, вечно погруженный в свои
расчеты, перевалившие по объему и уровню за докторскую, но никому так и не
доложенные по рассеянности. Студентов привычно посылали звать его на лекции.
Собственно, это были не лекции, а бормотание у доски. Бывало, исписав мелом
всю доску, он вдруг замирал, внятно матерился вполголоса и все стирал.
Тотчас пятьдеят ручек перечеркивали все формулы на двух листах в конспектах
и начинали писать сызнова. Непостижимым образом его при таком подходе не
только понимали даже самые тупые студенты, но и терпел деканат, ревниво
следивший за качеством преподавания. Может быть потому, что за посещаемостью
на лекциях ассистента Анатолия Тарасовича Костюка можно было не следить -
она была стопроцентная. На дверях их комнаты студенты навесили табличку:
"Осторожно, гений!.." Его не интересовало даже время года, он мог в мороз
придти в институт в костюме или надеть забытый на кафедре плащ в жару.
Как-то Максим Борисович Замогильский распекал Костюка в присутствии ректора,
а тот рассеянно кивал с потусторонней улыбкой. "Какой-то клинический идиот,
- вполголоса сказал ректор, со страхом глядя на своего престарелого
ассистента. - Гнать таких надо из высшей школы. Такие типы способны свести
все усилия по воспитанию к минусу..." Толя вздрогнул, просветлел и стал
трясти руку ректора, восклицая с восторгом: "У вас светлая голова, Петр
Николаевич! Именно минус!! Эту функцию надо подставить со знаком минуса. И
все немедленно сойдется... Я должен это проверить..." И стремительно вышел
из кабинета. Его оставили в покое. "В конце концов, - сказал жене ректор, -
на Руси не было деревни без своего дурачка."
Сейчас Толя лихорадочно нажимал кнопки японского калькулятора -вместо
старинной наследственной логарифмической линейки. И ласково беседовал с
гиперболическими функциями, называя их на "вы" и по имени-отчеству,
ненавязчиво приглашая пообщаться между собой.
"Я ухожу, - Юрий, уже в своем женском кожухе,поднял сумку на плечо. -
Приходи вечером. Ленина пять квартира тридцать. Так я жду?"
"Всенепременно... А вот как вам понравится, синус псиевич, если я вас
переставлю к этой собаке женского рода и присоединю к этой особе легкого
поведения?.. Надеюсь вы не возражаете, если вы, конечно, не чудак на букву
"м"?"
"Анатолий Тарасович, вас на лекцию!" "Иду! - не отрывая глаз от бумаги
и надевая пуловер с вдетой в него намертво рубашкой. - Ты смотри!.. На
сходится... Тебе письмо." "Где?!" "Там где-то!.."
"Милый Юрик, - писал друг. - Извини за молчание. Дела. Сам знаешь, что
такое начало года в нашей богадельне. (Юрий закрыл глаза... Родные стены,
железный, веками установленный порядок и незыблемые традиции, без суеты и
ругани. Бесконечные высокие гулкие коридоры со светящимися табличками "Тише.
Идут занятия". Буфеты с привычным запахом кофе и пирожков. Великие старцы с
умными молодыми глазами. Купола всемирно известного собора за окнами
аудитории...). Короче говоря, к твоим я выбрался только вчера. Алик твоя
жива и здорова. Серега стал учиться скверно, был с хорошим фингалом под
глазом. Алик говорит, что стал первым в классе хулиганом. Поймали с
сигаретой. Как ты и мечтал, становится мужчиной. Алик о тебе говорить
отказалась. Поседела от вашей общей дури, но ей это даже идет. Едва пустила
меня на порог. Но ты же меня знаешь: натиск плюс обаяние - и Рим спасен!
Обещала тебе написать, но в этих делах инициатива должна быть за мужчиной,
не так ли? Мы с половиной считаем, что это у вас все-таки не всерьез.
Обнимающий тебя Кеша."
Сережка с фонарем под глазом... Кто ему поставил и при каких
драматических обстоятельствах, которые любой мальчишка помнит до старости,
словно драка была вчера? Скорее всего, это была битва с Андрюшкой из их уже
пятого "а"... Или новый лидер? Вечный второгодник Кирюшка, что как-то
насильно учил Сережу заниматься онанизмом? Неужели все это происходит с
Сержиком, некогда вдруг развернутым на тахте беспомощным розовым комочком со
сморщенными ручками, ножками и личиком, наивно распахнутыми голубыми
глазенками и растопыренными человеческими крохотными пальчиками с ногтями...
С тем Сержиком, что жадно кидался на наконец-то полученную по часам грудь со
скошенными на отца полными слез глазами, а потом засыпал с глубоким
облегченным вздохом, вздрагивая во сне... Его первые шаги врастопырку по
комнате с неподдельным удивлением, когда вдруг оказывался снова сидящим на
полу, и надо все начинать сначала, а так хорошо шагалось! Высокомерные
трехлетние пацаны в парке и Сержик, бегающий за их велосипедом с
требовательнам "мама!" "Какая я тебе мама?" - с презрением в ответ. И уже не
догнать, как ни хмурься и не растопыривай руки. Потом первые рисунки, буквы,
фразы. Бесконечные "почему", зарядка вдвоем на балконе, бег трусцой с сыном
по первому снегу, серьезный разговор с шестилетним человеком, который
напряженно и серьезно морщит по-маминому нос, думая над ответом. Сережа был
неотделим от Юрия, как был неотделим и от Аллы. А вот отделили, резанули по
живому, по плоти и крови. Здоровый послушный серьезный мальчик ни за что ни
про что без войны и землетрясения искалечен ревностью обезумевшей умной
женщины, его ближайшим другом, матерью...
Лавируя среди сугробов на пути к своей квартире, Юрий перебирал в уме
варианты письма к Алле. И тут же представлял ее бурную реакцию на каждое
слово и отвергал любую готовую фразу. В эти секунды он ненавидел ее сильнее,
чем кого бы то ни было в своей жизни.
Он представлял ее искаженное гневом лицо с трясущимися щеками и словно
исчезающими губами, обесцвеченные злобой глаза, постепенно заполняемые
расширяющимися зрачками и становящиеся черными и мертвыми. Все, что он любил
в ней, в такие минуты становилось особенно ненавистным, как любой оборотень.
В данном случае - одуревшая от ревности умная женщина. У дуры для такой
страсти не хватает воображения. И уж, во всяком случае, самообладания, чтобы
вести себя с такой иезуитским презрением.
Вдруг, вроде бы некстати, ярко вспыхнула вчерашняя сцена в кубовой -
полуголая потная разъяренная и прекрасная Инга с ее ревностью... Никакого
нагромождения фантазии на фантазию бессонными ночами, никаких воображаемых
диалогов. И абсолютная уверенность в своей неотразимости и безусловной
конечной победе над соперницей - прерогатива некомплексующей, знающей себе
ценуженщины...
В квартире нынешнего секретаря крайкома Гусакова стояла застарелая
густая кислая вонь. Проверяя стенные шкафы, Юрий чуть не погиб - на него
обрушилась стеклянная лавина пустых бутылок, заполнивших шкаф от пола до
потолка. Кухонная раковина, как и все пространство под ней, были заполнены
почерневшими с зеленцой смердящими кучами картофельных очисток.
Трудно было даже представить, как нынешний партийный вождь вообще
добирался по этим холмам к крану. На полу, стенах, даже на потолке были
мелкие бурые пятна засохшей крови, словно тут жил маньяк, терзавший свои
жертвы и наслаждавшийся их судорожными метаниями в поисках выхода. Позже
Юрий узнал, что с Гусаковым всего лишь здесь жил огромный дог, который,
восторженно встречая хозяина, рассекал воздух плетью своего хвоста так, что
разбивал его кончик о стены...
Оставшаяся продавленная тахта была покрыта чем-то липким, вонючим и
заскорузлым, отдаленно напоминавшим простыни и одеяло,. Ванная была
совершенно черной от многолетней грязи, раковина, краны и унитаз были
зелеными и косматыми. На стенах и потолке чернели пятна отбитой штукатурки.
Теперь Юрий понял доброту ректора: скорее всего, прочие, заглянув в эту
клоаку, тотчас бежали без оглядки, согласные на что угодно другое. В то же
время тут валялись бесчисленные политические брошюры, из которых Юрия
заинтересовала аккуратно связанная ботиночным шнурком сквозь пробитые
дыроколом отверстия подборка литературы типа "Сионизм - орудие реакции,"
"Осторожно - сионизм," "Израиль - орудие агрессии" некоего Романенко, а
также сброшюрованные книги Цезаря Солодаря о вреде сионизма для мирового
еврейства. Ученый партиец всерьез подходил к чужим делам. Не до уборки в
собственном жилище. Некогда ему было. Он боролся за чистоту советского
еврейства от тлетворного влияния проклятых сионистов... Патологическая
юдофилия на нашу голову, невесело подумал доцент Хадас, переодеваясь в
трико.
Пора вспомнить флотские авралы. Глаза боятся - руки делают, как
говаривал милейший главстаршина Хойко, которого все почему-то называли
немного иначе...
В гастрономе напротив уже примелькалась странная фигура молодого
приличного и даже красивого человека в трико, серой велюровой шляпе
тирольского покроя и в черном приталенном милицейском женскомтулупчике. С
поразительной цикличностью он третий день появлялся с оттянутыми к земле
двумя авоськами, переполненными бутылками. Выстояв очередь, странный
интеллигент выставлял свое богатство на засаленный прилавок и исчезал в
дверях. Скользя по оледенелому насту полулетними своими туфлями, он
перебегал улицу перед трамваем,чтобы тут же появиться в дверях с новой
порцией разнообразной стеклотары.
Во дворе эта же фигура примелькалась в следующие три дня. С той же
фанатичностью человек в трико и кожухе пересекал сквер с двумя заполненными
всякой вонючей дрянью ведрами, высыпал содержимое в мусорный бак и снова
поднимался на пятый этаж с пустыми дымящимисяведрами, от которых в подъезде
шалели коты, а у жильцов даже задверями спирало дыхание.
И только после этого он же на горбу вынес с огромным облегчением
наследство партийного выдвиженца: кишащую клопами продавленную тахту,
переполненные тараканами столы, стулья, этажеркии тумбочки Гусакова. Потом
настала пора видеть ту же фигуру с пакетами извести и цемента, с рулонами
обоев, с новыми кранами и раковинами.
К концу недели роскошная с постройки квартира с огромными окнами и
высокими потолками засияла первозданной чистотой и светом, запахла свежей
краской и выдраенными по-флотски деревянными полами. И тогда Юрий снял со
сберкнижки свои подъемные, купил прежде всего суконные ботинки, под которые
можно было надеть либо его туфли, либо несколько пар теплых носков,
чудовищную кроличью шапку вместо шляпы, в которой он едва не отморозил уши,
огромный шарф, пригодный для закутывания с головы до ног, меховые рукавицы
тюремно-войскового покроя. Одев все это, он стал неотличим от прочих жителей
района на широте Киева, приравненного к Северу.
Новая мебель была местного производства, грубо сколоченная из
второсортной сосны, обита дерюгой, но чистая и вполне пригодная
дляиспользования по прямому назначению. В кухне появился наконец кофейник
для кофе, чайник для чая и кастрюля для супа. Мебель включала двуспальную
раскладную тахту (для них с Аллой?..), кресло-кровать (для Сережи?..),
письменный стол, стулья, табуретки и сервант. На это богатсво ушли все
доцентские сбережения, включая бутылочные двести рублей.
Первым гостем был, естественно, Толя, друживший с Гусаковым. Уже
привыкший к его странностям Юрий, тем не менее, был поражен тем, что его
приятель ничего не заметил - ну никаких изменений в знакомой квартире! И
очень удивился, в свою очередь, когда Юрий рассказал ему о своих усилиях по
разгребанию Авгиевых конюшен на краю географии.
Толя был не дурак выпить и не спился только потому, что было не на что.
Обмывая новоселье нового приятеля в квартире старого он разговорился:
"Институт наш, Юра, вроде подростка, способного незрелого человека. Он
создан для самообеспечения нашей ультрасовременной индустрии потому, что
столичные специалисты сюда ехать добровольно не хотели. А по распределению -
от звонка до звонка... В этом специфика. Тут нужны преподаватели вроде
Вулкановича. Сначала студент приобретает умение, а потом, если хочет,
знание, а не наоборот, как у вас. Ассистент вроде меня ведет курс столичного
профессора. Сверстник читает лекции сверстникам. Одним словом - Комсомольск
в чистом виде! Я десять лет назад шел к аэродрому двадцать километров пешим
паром, чтобы успеть на вертолет к вступительным экзаменам, а до того не
видел в жизни ничего, кроме таежного поселка с леспромхозом на берегу
ледяного моря. Я даже и служил тоже в тайге, только в Приморье. Зато я мог
починить без запчастей и инструмента любой японский трактор уже в
шестнадцать лет и был победителем всех заочных математических олимпиад, о
которых мог узнать наш учитель. И таких у нас среди молодежи большинство.
Здесь модно работать на уровне мировых проблем в технике, решать
неразрешимые задачи. Вот и сейчас я бьюсь над такой задачей. И студенты у
нас особые - белый лист, никакого самомнения и скепсиса. Заметь, что город у
нас рабочий. Всего два вуза, нет НИИ. Студенты и преподаватели, инженерный
корпус заводов несут огромную интеллектульную нагрузку! Наши выпускники
стоят во главе города и края. А ректор... Петр Николаевич Хвостов -
незаурядная личность! Доктор-профессор в тридцать два года... Нам и не
снился такой ректор после практиков без степени с вечерним образованием до
него. Он к нам приглашает таких же крутых молодых профессоров-спортсменов,
знающих себе цену."
"И я знаю концепцию этой генерации ученых - диссертация и карьера любой
ценой..." "Вот и Вадим Гусаков о том же... Что, мол, нельзя им дать власть,
погубят страну. Только я разделяю мнение отцов-основателей американской
демократии: если каждый думает о благе страны, то страна ничья, а если
каждый гражданин печется о своей семье, то страна процветает... Я весь в
своей задаче. А Гусаков пусть думает о благах края и страны, верно?" "Да
уж... Этот таких благ нам наработает..."
Весь монолог неразговорчивого Толи он пропускал через параллельное
сознание. В основном же вертелось письмо от друга, профессора Иннокентия
Негоды, Кеши, о проблемах бывшей... да бывшей семьи. Надо написать письмо,
надо написать...
3.
1.
Алла сидит в любимом кресле Юрия, где только что рассуждал об ихжизни
Иннокентий. На серванте стоят их книги. В третьем томе Чехова лежат ее уже
деньги, которых без Юры отчаянно нехватает. Во втором томе лежит то письмо,
которое снарядом разворотило вроде бы дружную семью. Снаряд, разбудивший,
как выразился на прощание Юра, инстинкт обойденной самки... Если бы так!
Она сжимает виски и раскачивается от слепящей боли. Письмо-снаряд было
поводом. Не было бы этого, нашелся бы другой. Любовь - костер, как сказала
циничная подруга. Палку не бросишь - погаснет. Беда в том, что они с Юрой
уже давно не муж и жена. Да, они отец и мать общего ребенка, сотрапезники,
сожители, вроде бы бесполые друзья. Нехитрые новости каждого из них уже
неинтересны, все давно известно. Никаких секретов. И никакого нетерпеливого
ожидания ночи, как в первые годы, часа взаимного откровения и бесстыдства.
Нет этого величайшего счастья взрослых людей - остаться наедине со всеми
никому не ведомыми и не интересными, исчезающими к утру нелепыми
подробностями. Эта болезнь равнодушия друг к другу подкралась, как любая
другая, незаметно.
Мир учителя - зажатый в кулак крик отчаяния. Когда какой-нибудь Витька
Приходько вместо ожидаемой пакости придумывает новую, еще более гнусную.
Такую, что начинаешь ненавидеть всех детей, их родителей, затурканных
коллег, директора, прохожих, мужа, сына... А директрисса фальшиво толкует о
ранимой детской душе Витьки из неблагополучной семьи. Попробуй убедить этого
недоросля, что курить и пить вредно, если его папаша пьет и курит
одновременно весь день и всю ночь, здоров как бык, незаменим в своем гараже,
зарабатывает втрое больше педагога. Воспитание - подражание. Кем быть
Витьке, с кого брать пример? С Аллы, которая всех и всего боится,или с папы,
который безнаказанно поколотил пятерых дружинников? У учителя нет права
разубеждать ребенка в его уважении к любому родителю, будь он хоть вор или
бандит. И таких витек в классе сорок душ. Плюс семнадцать зажатыхв кулак
учительских беззвучных душ-воплей. Семнадцать женщин, почти сплошь из
неполных, читай, неблагополучных семей, в возрасте от двадцати двух до
семидесяти, каждая со своим выдуманным миром и своим собственным образом,
очевидным только ей самой. И у каждой своя прозрачная маска - от свирепого
аскетизма до жалкого в пятьдесят лет отроду юного бодрячества.
Профессиональное лицемерие, женская зависть, непрерывные обиды и надежды
друг на друга и на учеников, как членов коллектива школы. Тех самых
учеников, которых ты любишь всю жизнь после выпуска, даже самых ненавистных
мучителей.
Только дома можно ослабить сжатую за день пружину - наорать, быть
грубой и несправедливой, не прощать даже мелочей, отомстить за все по ту
сторону школьного двора. В результате, тебя же раздражает страх мужа и сына,
их снисходительное понимание и покорность. Их поза избитой преданной собаки.
Вместо вожделенного отпора для очищающего откровенного скандала - неизменное
понимание замордованного в школе домашнего тирана, щадящий мир и
всепрощение. Это порождает ее отчуждение, ледяной учительский тон в постели
и почти ненависть к такому респектабельному и самоуверенному вне дома мужу,
к выросшему покорным судьбе сыну. Возникает извращенная формула семейного
счастья, уверенность в своей непогрешимости, полной зависимости от ее
настроенияэтихдвух никчемных существ.
И вот в таком замкнутом надежном шкафу семьи Хадасов вдруг
обнаруживается свой скелет. В виде письма из знойной Одессы, написанного с
раздражающей самоуверенностью, пошлыми южными оборотами речи (так и тянется
рука подчеркнуть ошибки красным и выставить жирную единицу), обращенными к
Е мужу! Софочка, их когдатошняя курортная квартирная хозяйка, судя по
всему, сама разыскала Юрия, когда он был в командировке, соблазнила и
влюбилась как драная кошка, стерва!.. В своей манере, Алла прокурорским
тоном потребовала объяснений. Юрий загадочно улыбался, читая письмо, и
сказал, как-то странно, с холодным любопытством глядя на Аллу: "Ты же
знаешь, ЭТО не в моем вкусе. К тому же она старше даже тебя..." "Что-о? -
растерялась грозная учительница. - Даже?.. Меня?.." "Да, она не заставляет
уговаривать себя в постели, - понесло вдруг Юрия, - но мне такие женщины,
рыхлые, неопрятные, жирные, скорее отвратительны." "Идиот, какое мне до
всего этого дело? - задохнулась Алла. - Как ты смеешь делиться со мной
своими постельными впечатлениями о другой женщине?" "А почему бы и не
поделиться, - взорвалось что-то в постоянно оскорбляемом холодностью муже. -
Мы же с тобой давно не муж и жена. Так, приятели по общежитию. Ты-то чего
возникаешь? Какое у тебя-то, фригидного бревна, право ревновать своего
сексуально здорового мужа к озабоченной самке? Что сверлишь глазами? Не
ожидала?" "Юра... Что за обороты речи?.. - совсем растерялся семейный
педагог. - Ты хоть сам слышишь, что ты говоришь?" "Я-то слышу. Я давно
слышу, что пора тебя проучить." "Тогда... Тогда - пошел вон, мразь..." Юрий,
все так же неприятно улыбаясь, собрал свои документы, кое-какие вещи,
небрежно покидал все в кейс и вышел, оглушительно хлопнув дверью.
И сразу же оглушающая тишина поселилась в опустевшей семье. Все
произошло так неожиданно, что Алла без конца забывала о ней в крике школы,
напоминая себе по дороге домой, что надо в первую очередь рассказать Юрию о
событиях сегодняшнего дня. Но, приближаясь к закрытой двери, она, словно
споткнувшись, останавливалась. Словно за дверью стояли три гроба.
Я была хорошей женой, беззвучно кричала Алла в пустой спальне,
уткнувшись лицом в одну подушку на широкой тахте.Я ему не изменила ни разу!
Я не дала никакого повода для предательства... Нельзя любить того, кого
боишься, - возражал некто за ее затылком. - Ты, ты сама убила свою семью...
Она позвонила в Одессу, представляя себе вытирающую о платье жирные
руки Соню, спешащую от стола, где она вечно разделывала курицу с Привоза.
"А-але! - в нос пропела одесситка. - Яка такаАлла с Ленинграду? Юрка жинка,
чи що? Та що жинке треба от Софы? Мужа? Та бери его, он мне вже не нужен."
"Я хочу от вас узнать только одно, - задыхалась Алла. - Мне, понимаете,
нужна ясность..." "Так соби твой чоловик. Я ж казала. Я его бильш до себе не
пидпущу. Що ще тоби, жинка с Ленинграду?" Зазвучали длинные гудки. Алла
представила, как Соня, возбужденно поблескивая красивыми на выкате глазами,
возвращается к столу, делая характерное движение руками, словно встяхивая
свою огромную низкую грудь, и снова принимается за отделение от
свежевыпотрошенной курицы лакомого пупочка...
Сереже она беспощадно рассказала все. Он тенью ходил всюду за матерью,
помогал и молчал. Развод прошел гладко. Юрий отказался от раздела имущества,
Алла - от алиментов. С сыном он попрощался по телефону. Сережа не сказал ни
слова в ответ. И одной семьей в огромной стране стало меньше. Наступила
удивительная пустота. Если бы он погиб в авиакатастрофе, можно было бы
воспитывать сына на памяти покойного отца. Если бы его посадили без права
переписки, можно было надеяться на амнистию. Но не было ни могилы, ни права
на память, только забытые на серванте его тикающие, зачем-то постоянно
оживляемые часы, скудная одежда в шкафу, папки с научными трудами.
Жизнь шла так, как обычно во время его командировок. Только эта
командировка была без обратного билета. Начались неприятности на работе. При
общениях с Жанной Геннадиевной - Железной Гвоздей, как называли директриссу,
Алла словно чувствовала себя провинившимся Юрием в ее, Аллы, присутствии.
Когда она посмела возразить, Гвоздя буквально разорвала ее в клочья своим
криком. А дома ждал дневник Сережи с двойкой по поведению и горящая свеча -
прегорели пробки. Сережа полез на табурет их чинить. Его трахнуло током, и
он чуть не слетел в лестничный пролет. У Аллы подгорела до углей яичница на
газе. Пока она спасалась от пламени на сковороде, забытый утюг сжег
единственное рабочее платье.
Пришлось идти на работу в вечернем платье с декольте и нарваться на
раснос Гвозди, обозвавшей несчастную Аллу публичной женщиной...
На пути домой она услышала в подъезде густой мат знакомым голосом и
застала Сережу курящим с соседским Кирюшкой. Бледно-зеленый, сын кашлял и
ругался. Дома, после того, как избитый сын наревелся и уснул, Алла зашла в
ванную и отпрянула: из зеркала на нее смотрела старуха с седыми висками. Тут
настала ее очередь биться в истерике, пока Сережа носился с водой и мокрым
полотенцем. Она не пошла на работу, Сережа - в школу. Они не отвечали на
телефонные вызовы до самого вечера, пока не раздался длинный требовательный