Юрий, вставая. Ректор бегло пожал ее и, подойдя к старику, тепло обнял его
за поечи. Тот схватил его руку двумя руками и, казалось, сейчас припадет к
ней губами, трясясь от рыданий. "Так я вас слушаю, - ректор сел за стол,
положив на него огромные кулаки и сдвинув могучие плечи. Всем своим видом он
показывал, что едва сдерживается, чтобы не прибить Юрия на глазах у публики,
как отправлял в нокаут противников много лет. - Повторите при мне все, что
вы посмели сказать беззащитным студентам и нашему уважаемому партиарху
кафедры. Посмейте повторить все это при МНЕ!"
Юрий почувствовал противный озноб, словно видел перед собой
неестественно большое насекомое. "Вы забыли со мной поздороваться, - глухо
сказал он. - Вот и все, что я намерен вам повторить." "А! Это вы намерены
поучить НАС теперь вежливости? Кому же еще нас обучать, как не вам? Так?"
"ВАС. Вас лично неплохо было бы отучить от хамства. С остальными у меня
вполне корректные отношения."
"Вопрос мне ясен, - ректор шумно повернулся к заву. - Доцента Хадаса я
от экзамена отстраняю. За срыв программы объявляю выговор с занесением в
личное дело. Лично прошу Ефима Яковлевича принять экзамен объективно. Вам
понятно? - так же мощно повернулся он к Юрию. - Тогда идите и работайте.
Впрочем... поскольку вы не справляетесь с работой преподавателя, я вас
направляю в Ленинград на ФПК, пусть вас подучат. На четыре месяца. За счет
института. И... скажите спасибо, что мы в стенах моего института, а не на
речном берегу. Вам бы долго пришлось лечить челюсть. А это в нашей с вами
профессии не лишний орган, - он подмигнул перепуганным ассистентам и
захохотал басом. - Согласны? Тогда идите оформлять командировку. Я подпишу.
Мне тут неучи не нужны. Я бы вас немедленно вообще выгнал к чертям, да вы
прошли по конкурсу через Ученый совет, а потому..."
"Вот что, Петр Николаевич, - тихо начал Юрий под насмешливым взглядом
круглых холодных стальных глаз ректора. - И попрошу меня не перебивать! - он
так стукнул кулаком по столу перед самым расплюснутым боксерским носом, что
ректор невольно поймал в воздухе подскочившую трубку телефона и растерянно
мигнул. - На ФПК лекции всяким недоучкам читал Я, а не мне. Хотите поучить
меня хамству? Увы, я отслужил на флоте,меня и этому учить не надо. Если
понадобится, я вас самого доучу. И упаси вас Бог встретиться со мной на
берегу- так врежу пяткой между рог, что вы забудете навеки пугать вашей
битой физиономией незнакомых мужчин..." "Неужто и впрямь каратист? -
миролюбиво захохотал ректор, откинувшись на спинку стула. - Вот это
по-нашему, по-русски, по-сибирски. Хвалю. Только экзамен все-таки примите
вы, Ефим Яковлевич. Пусть Юрий Эфраимович отдохнет. А то как начнет
нас всех тут пяткой между рог..."
"Я всю жизнь терпел любой тон вышестоящего лица. На этом построен весь
мировой порядок, отличающий его от анархии. Почему же в своем, наконец-то,
институте я не могу повысить голос? - ректор, отдуваясь, тяжело ходил по
квартире, сопровождаемый понимающим взглядом снизу вверх эффектной молодой
жены. Она подсолнухом поворачивала голову вслед мечущейся могучей фигуре и
понимающе поспешно кивала. Уж она-то понимала необходимость порядка, после
десяти лет верной срочной и сверхсрочной службы своему домашнему сержанту. -
Самое интересное, Тоня, что они все без конца сами твердят о необходимости
порядка и дисциплины всюду - на улице, в семье, на производстве. Но коснись
порядок их самих, куда девается весь их абстрактный пафос?" "Может быть, ты
просто взял с ними неудачный тон? Интеллигенты все-таки..." "А я кто? Я -
пролетарий? Я доктор технических наук, я из того же теста. Но я терпел и -
терплю любое хамство в горкоме, министерстве потому, что я - ниже по рангу.
На меня имеют законное право орать. На меня! Там! А здесь я имею право. На
них! Разве это не справедливо? На Руси издавна боялись только барского
окрика. На этом стояла и стоит наша Родина. И будет стоять, если не допустит
этой разлагающей демократии, о которой твердят всякие диссиденты, враги
нашего общества."
"Сколько еще в людях фальши, зависти, злобы, - вздохнула Тоня,
поднимаясь во весь свой неженский рост и привлекая к обширному бюсту голову
мужа. - Ты же всегда гордился, Петя, что ты выше толпы. Так не сдавайся. Дай
ему развалиться в кресле, попытаться создать панибратское отношение, сыграть
личность из ничтожества и - раз! Дай понять, кто есть ты и что есть он...
Пойми, что в этом мире просто опасно кого-то жалеть, пытаться защищать
слабого. Сядь потом он на твое место, тебе же этой твоей доброты и слабости
не простит. Человек просто не способен простить чужое благородство, ибо
осознает свою мерзость и свою неспособность к добрым поступкам на месте
сильного. Из зависти, внутреннего осознания своей низости он же тебя и
раздавит. Так не допускай этого! Дави их пока ты в седле, а они в пыли. Даже
если тебя сбросят в пыль, это тебе как раз простят, как внутренне своему.
Среди них слабых нет. Есть ничтожества. А чем ничтожнее человек, тем наглее
лезет в дамки - у него просто нет иного способа самовыражения." "У меня он
далеко не пролезет!.. У меня он сходу ослабеет..."
В душном кубике общежития Юрия ждал сосед по комнате Толя. Впрочем,
Толя никогда и никого нигде не ждал. Он весь был в своих научных фантазиях
гения на начальном этапе его исторической биографии, на стадии непризнания
перед блеском и нищетой славы. Неохотно оторвавшись от листков и
логарифмической линейки, он вежливо выслушал нового друга и торопливо, чтобы
отвязаться сказал: "А ты не комплексуй и не анализируй. Сейчас все начнут
развлекаться вашим конфликтом! И вовсе это не дальневосточное хамство. Тут
вообще коренных дальневосточников практически нет. Просто действует комплекс
интуитивной защиты от чужака. Вот я у вас в Ленинграде три года в
аспирантуре снимал комнаты - сплошная сволота! Ни одного человеческого лица.
Многие так прямо и говорили: коренные ленинградцы - особая чванная нация.
Они никому не простят посягательство на их уникальное право покупать сыр без
очереди и свободно рассуждать о Ленинграде и его музеях. Дескать, как ты
смеешь с суконным рылом в калашный ряд. Так и уехал, как из чужой страны.
Тот же путь в Москве и Ленинграде прошли почти все здешние преподаватели.
Вот тебе и внутреннее отчуждение в сочетании с комплексом неполноценности и
желанием поэтому унизить человека. Мы же все здесь - отчужденные, не
принятые сообществом столичных ученых. А что до конкретного конфликта, то
иди прямо к ребятам в общежитие. Они только с виду такие инфантильные. Вот
увидишь. Ты им очень понравился на первой лекции. Они тебя в обиду не
дадут." "Они? Зависимые от наших капризов студенты?" "Вот увидишь."
В комнате было накурено, на неубранных койках валялись рулоны чертежей,
тетради и книги, на чертежном столе довольно талантливо была изображена
нагая женщина с пугающе знакомыми чертами лица. Потолок был тщательно и
непонятно расписан, но угадывались шокирующие детали. Юрий невольно задрал
голову, всматриваясь в странное полотно: "Что за абстракция?" "Что вы, Юрий
Ефремович, - усмехнулся, невинно моргая белесыми ресницами староста курса
Саша. - Какая же это абстракция? Суровый реализм - танцевальный зал, вид
снизу..."
"Я по поводу другой, не менее суровой реальности. Вы пришли сюда за
знаниями или за фальшивым дипломом?" "Это вы по поводу курса Гусакова?" -
странно зажмурился Саша и огляделся вокруг. В комнату набилось порядочно
народа. Стояли и в коридоре у распахнутой двери. Юрий заметил у стены все те
же бездонные глаза, что отвлекали его на лекции. Девушка и здесь ухитрилась
выделиться. Она стояла у стены коридора очень прямо, держа руки за спиной и
поставив согнутую ногу ступней на стену. Во весь рост она казалась очень
статной, прямо какой-то античной статуей.
"Понимаете, говорил между тем староста, - Михал Вадимычу, ну, Гусакову,
чтобы нормально уйти на повышение, надо было нам вычитать свой курс,
понимаете, вместо вашего предмета. А в журнал я должен был записывать ваш
курс, который нам вроде бы читается. А экзамен, мол, он примет осенью
формально. Дескать, раз сделали курсовой, то предмет освоили. А курсовой мы
все содрали по прототипам у старшего курса, понимаете? Только сам Гусаков
еще весной ушел в крайком на новую работу, а принять экзамен поручил своему
аспиранту Носенко. Тот как раз был в вашем институте в Ленинграде на
стажировке. А Носенко там женился и остался. Вместо него прислали вас." "А
зав кафедрой?" "Ефим Яковлевич? - усмехнулся староста, и все вокруг вдруг
заулыбались, а странная девушка у стены опустила ногу и прыснула в
наброшенную на плечи шаль. - Ну, он у нас, понимаете, философ! Вы, говорит,
серая кость, вас дальше завода никто не пустит, а предмет этот
теоретический, даже к ЦКБ не больно нужен, только в НИИ. Вы, говорит, до
пенсии - заводские мастера. А мастеру на заводе, говорит, надо знать
технологию, организацию и мат третьей степени. Наш завод - крупнейший в
мире, а половина мастеров без высшего образования. В дипломном проекте ваш
раздел, простите, маленький и никчемный. Никто в госкомиссии в нем ни уха ни
рыла. Сдерете, говорит, по прототипу и отлично защититесь. Это, мол, дурь
вообще в нашем вузе читать теорию. Не столица..."
"И вы все согласились стать инженерами третьего сорта? Смириться с
потерянными для получения липового высшего образованиялучшими годами жизни?"
Все вдруг резко перестали улыбаться. Лица стали напряженными. Девушка у
стены нахмурилась и склонила голову набок,вглядываясь в Юрия.
"Я лично, - продолжал он, - не берусь прогнозировать судьбу ни одного
из вас на годы вперед. Вот, скажем, вы, - неожиданно для всех обратился он
не к стоявшим и сидевшим поблизости явным представителям студентов, а к
вздогнувшей всем своим существом девушке у стены. - Как вас зовут?" "Я? Я
Савельева... Инга." "Вы замужем?" "Ничего себе... вопросики при всех..." -
услышал он справа женский голос. "Я? Я нет..." "А вот поедете на
преддипломную практику, скажем, в Ленинград, выйдете за ленинградца,
останетесь в столице, понравитесь руководителям НИИ, вас пригласят на
работу, почему нет? Диплом как у выпускника столичного вуза, прописка. И вот
вам поручают работу, как инженеру с дипломом..." "Ая ни уха ни рыла! -
звонко и зло сказала Инга. - Только мат третьей степени и отеческое
напутствие Ефима Яковлевича Вулкановича для карьеры мастера, так?.." "Мат и
на заводе лишний. Инженер должен быть эталоном интеллигента, а не пособником
бригады по выколачиванию выгодных нарядов. Если он по уровню не выше
практиков на той же должности, то грош цена его диплому. И нам с
Вулкановичем!"
Все вдруг бурно зааплодировали. Инга решительно пробилась вперед и села
на койку вместо тактично исчезнувшей девушки. "Мы тоже не в вакууме живем, -
сказал белобрысый староста. - Если даже на производстве теория и не нужна,
то без нее просто невозможно беседовать с коллегой на одном с ним уровне."
Юрий заметил юношу у стены, где стояла до того Савельева. Он не аплодировал,
не смеялся, смотрел обиженно и злобно. "Вы, наверное, и есть ленинский
степендиат? - догадался Юрий. - Который возмущен моей оценкой?" Юноша
снисходительно поклонился, криво улыбаясь. "Вы предпочли бы дежурную пятерку
за чушь, которую вы пытались пороть в ответе по билету?" "Я не желаю с вами
разговаривать." "Со мной лично?" "Да. И с вашим Вулкановичем. Поднаперли на
нашу голову и подставляют друг другу." "Эй, заткнись пока цел," - прозвучало
из-за спины Юрия. "Так что вы посоветуете? - спросил Саша. - Мы готовы в
вечернее время прослушать ваш курс и нормально сдать экзамен. Но не
Вулкановичу, который вот ему сразу поставит отличную оценку, а вам. Мы и так
хотели отказаться от липового экзамена. Если вы согласны..."
"Ну,Валентин Антонович, что будем делать с курсом Гусакова? -
Замогильский торопливо бегал на коротких толстых ногах от залитого светом
восходящего солнца окна к столу, за которым с нейтральной улыбкой сидел зав
кафедрой. - Кого будем наказывать? Гусакова? Руки коротки. Юрия Ефремовича?
Мы тут рассудили - а его-то за что? Вас?.."
Они рассудили! - думал умный Попов. - Как же, рассудили бы они, если бы
не приезжал вчера секретарь горкома комсомола по просьбе студентов... И
теперь они недолго будут искать крайнего. Это буду я. И не буду при этом
возражать. Поэтому я иду вверх. И молчу, сохраняя на лице хорошо
отрепетированное нейтральное выражение. Я шел к этой должности через болото
унижений и не намерен менять свои привычки: детская улыбка для друзей и для
хороших студентов, решительное выражение лица для подчиненных и плохих
студентов и нейтральное для вышестоящего говна, которое нельзя трогать,
чтобы оно не развонялось во всю ширь. Надо крепко держать древко знамени. И
какая разница, какого цвета само знамя?..
"Кстати, что, действительно все были в курсе этой неприглядной
истории?" - встревоженно спросил проректор. Попов поднял на него глаза и
напряженно сморщил лоб, словно припоминая. А что припоминать-то, падла, если
ты сам заставил меня, принимая кафедру, игнорировать этот курс, как
никчемный? Если тебе это нашептал Вулканович, которого ты же снял с
заведования?
"Сейчас трудно вспомнить подробности, Максим Борисович, - вслух сказал
умный зав. - Но кто же знал, что кто-то будет драматизировать ситуацию?" "Вы
знаете, что Ефим Яковлевич в последний момент отказался принимать экзамен?"
Еще бы! Старая лиса полезет в капкан, разогнались, бля... "Знаю..."
"А если знаете, - зазвучали металлические визгливые нотки в голосе
вышестоящего пигмея, - то почему немедленно не пришли ко мне и не сказали:
надо делать то-то и то-то. Почему всегдавы ждете, что кто-то будет
выполнять за вас вашу работу? Если вы мне скажете, кто этот кто-то, я его
вместо вас поставлю на ваш оклад и должность! Короче, идите и думайте. В
десять жду вас у ректора." "Вариант Хадаса годится?" "Годятся все варианты.
Для дела годится все!" "Я подумаю, посоветуюсь на кафедре и приму решение к
десяти."
"Вот и отлично. У вас здоровый сильный коллектив. Я уверен, что ему
есть что сказать..."
"А, здоров, здоров, - суетливо роется старик в бумагах в своем темном
углу. Он делает вид, что страшно занят, но его кипучая натура постоянно
мечущегося бездельника на терпит неизвестности. - Ну, чем там кончилась эта
нелепая история с доцентом Хадасом? Его решили не наказывать?" "Не знаю, не
знаю..." "Я знаю! - привычно извергается Вулканович. - За что наказывать
нового знающего человека?.." "Вы это о ком? - позволяет себе зав прищуриться
на ЭТУ сволочь. - Неужели о Юрие Ефремовиче, который, по вашему мнению,
ни-чер-та не знает," - у Попова был удивительный дар копировать голоса и
интонации. "Знаешь, что я тебе скажу, - зашепелявил старик от волнения и
искренней обиды. - Раньше ты со мной себе такой тон не позволял. Я тебя
вырастил, выдвинул, а теперь вон какая благодарность!.."
Он так привык кривляться перед студентами, домашними, нами... Даже со
мной, уже опасным ему своим начальником он не может не сыграть шута, словно
не представляет, сколько он мне оставил неоплаченных долгов за те годы, что
он меня "растил и выдвигал". Ладно, пока пусть побегает, его час настанет.
Когда мы поменялись ролями, можно мне еще потерпеть эту дрянь безнаказанно.
Попов безучастно смотрел на привычную местечковую драму: доморощенный актер
фальшиво метался по сцене, воздевая руки, простирая их к зрителю, то
поднимая голос до фальшивых громовых раскатов, понижая его
дотрагическогошепота. Вот я и советуюсь с кафедрой в лице этого скользкого
хамелеона. Пора к ректору. Утешает то, что уж от меня-то никакого решения и
не ждут.
А ректор вообще не ждал сегодня никаких решений и не собирался сам их
принимать. Утреннее сообщение звонок отменяло сразу все проблемы: какой-то
там не вычитанный кем-то там где-то курс, сорок двоек на каком-то
факультете, какого-то там столичного доцента и самого ректора Петра
Николаевича... Тоже мне проблемы после короткого как воздушная тревога, на
минуту, звонка из горкома партии.
Отныне институт больше и не институт вовсе, а нечто вроде срочно
отмобилизованной части из безоружных дилетантов, отправляемой срочно на
фронт. Обычное дело, а всегда неожиданно - институт направлялся - весь,
сразу - в Еврейскую автономную область Хабаровского края, в распоряжение
Биджанского райкома партии. Краю нужен силос, иначе не будет всю зиму
молока. Нужен картофель, иначе не перезимовать. Пережить очередное стихийное
бедствие - зиму - главное. Уже пятое сентября. А двадцатого могут ударить
морозы и пойти снег. Поэтому все на поля совхозов. Все, кроме, естественно,
самих производителей продуктов питания - совхозников, которым надо до
полугодовой свирепой зимы убрать урожай не на чуждых им совхозных полях, а
на СВОИХ приусадебных участках, ЧТОБЫ ПРОКОРМИТЬ СВОИ СЕМЬИ ДО СЛЕДУЮЩЕГО
КОРОТКОГО ЛЕТА.. Труженникам села не до этих дурацких совхозов, к которым
они по невезению приписаны пожизненно. Надо собственную скотину обеспечить
кормами на зиму и, главное, засыпать в семейный погреб свою картошку. А
гигантские заводы, институты и прочие горожане пусть сами себя кормят. Это и
называется официально шефской помощью - от сева до уборки, потом от закладки
жилых домов до их сдачи, от закладки урожая в овощегноилища до их зачистки
от гнили. И всем этим по команде для этого и существующих райкомов
занимаются сами горожане. От тревоги до тревоги. От одного истерического
звонка до следующего.
Поэтому вся научная терминология присутсвующих на совещании испарилась.
В голосе ректора остались только генеральские нотки, все глаголы
употреблялись только в повелительном наклонении: прибыть, погрузиться в
вагоны, разместиться, приступить, освоить фронт работ. Весь институт
мгновенно превратился в военный лагерь, студенты и преподаватели - в
новобранцев, живущих по суровым законам военного времени. Исчезли в
коридорах общежития франтоватые парни и нарядные девушки. Их заменили
бесполые существа в специально припасенных тряпках ПРИВЛЕЧ ННЫХ. Нет ничего
естественнее в крае, освоенном заключенными, в стране, население которой
привыкло жить в ожидании ареста и заключения по суду или без суда. Все
семейные планы зависят от стихии очередного аврала, объявляемого ближайшим
райкомом.
Юрий не имел с собой нужных тряпок. Вечно человек в прифронтовой полосе
вспоминает о противогазе слишком поздно. Он так поспешно уехал из
Ленинграда, что и не подумал взять с собой ватник и резиновые сапоги, всегда
готовые к употреблению при срочном выезде из города трех революций в
дореволюцилнную подшефную деревню, утонувшую в чухонских лесах и болотах в
часе езды от центра мировой цивилизации. Там были крошечные окошки
продавленных в сырую землю крытых полусгнившей соломой домишек, вонь и смрад
разрушенной барской усадьбы, где размещались студенты на наскоро набитых
сырой соломой матрацах на полу, вечная морось и капель отовсюду, конные
повозки и бескрайние поля уже загнивающего в торфяной земле картофеля,
ящики, борозды, полевые станы с тучами мух над обеденными столами, отчаянная
борьба с пьяными совхозными бригадирами за символическую оплату труда и хоть
какое-то питание для ненавистных шефов. Так стиралась на время грань между
городом и деревней, физическим и умственным трудом, свободой и заключением,
мужчиной и женщиной. Юрий ненавидел эти периоды своей жизни, вечно грязную и
пьяную русскую деревню с враждебным нищим населением, этими
иностранцами-туземцами для привлеченных, волею судьбы избавленных от
позорной необходимости постоянно жить в этой клоаке, называемой Россией...
Утешало только то, что он пока все-таки временно привлеченный, а они,
эти крестьяне, осужденные неизвестно кем и за что - от рождения и до могилы
- пожизненные заключенные в своих домах и в своей стране.
На ночном вокзале творилось невообразимое. В состав одновременно
грузились и студенты, и призывники. Последние были традиционно пьяны,
перевозбуждены и агрессивны. Cо всех сторон неслась одна и таже песня "Через
две, через две весны отслужу как надо и вернусь." Девичьи голоса с пьяным
надрывом скандировали без конца "Ви-тя! Ви-тя!" Юрию уступили место у окна
душного переполненного общего вагона. Под самым окном страстно и
самозабвенно дрались двое уже окровавленных юношей, а такая же пьяная
девушка металась между ними и беспощадно била обоих своей сеткой с бутылками
по головам. Наконец, одного из драчунов стали бить головой о ступени вагона.
Шапка-ушанка свалилась на рельсы с белой стриженной головы, которая моталась
на тонкой шее, бесшумно ударяясь о металл: ею колотили и после того, как
ненавистный противник затих, свалившись согнутым грязным комом ногами на
рельсах. Через его окровавленный затылок переступали юноши с рюкзаками,
поднимаясь в соседний вагон. Один из безумцев с запрокинутым в небо потным
лицом с бутылкой водки между губами уставил мутные глазасквозь грязное
стекло на Юрия. Что-то не понравилось будущему воину в глазах доцента. Ни
секунды не мешкая он взмахнул рукой. Бутылка в грохотом разлетелась в
сантиметре от стекла. Студенты, нахохлившись, сидели, не в состоянии ни
отойти от окна, ни приструнить готового бандита.
Юрий решительно протиснулся к проходу, где уже сидели на полу его такие
умные и сдержанные будущие инженеры. В тамбуре он увидел прятающихся от
своих призывников сопровождающих офицеров. С ними сидели на мешках приличные
трезвые парни с овчарками - пополнение погранвойск, они же и охрана
офицеров. За запертой дверью тамбурастоял дикий шум, словно там был бунт в
сумасшедшем доме. Седой майор выслушал Юрия и снисходительно заметил: "Через
минуту отправление, а там они все успокоятся и уснут до самого Биджана. В
части им быстро вправят мозги. А пока их лучше не трогать." "Но там ваш
призывник... ногами на рельсах лежит! Его били головой о ступени, он может
быть уже убит..." "Ну и хер с ним, - блеснул злобными глазами пожилой майор.
- Собаке собачья смерть. Одним алкашом в стране меньше. Другого родят. Вы-то
чего беспокоитесь? - вгляделся он вдруг в Юрия почти с тем же выражением
лица, что убийца с бутылкой на перроне. - ВАШЕГО сына никто и никогда
наслужбу не призовет. Его никто бить на перроне не будет и в бой не пошлет!
ВЫ всегда найдете способ избежать общей доли. Так что идите к своим
студентам, товарищ. И поменьше любуйтесь в окна на горе чужих матерей..." В
тамбуре словно нависла грозовая туча. Даже овчарки глухо заворчали на Юрия.
Он вернулся к окну. Поезд уже катил среди редких ночных фонарей дачных
поселков.
"На каком это языке написано? - услышал он сквозь сон женский голос. -
Неужели по-еврейски?" "Конечно. Они пишут справа-налево." "У них все не как
у людей..."
Поезд стоял у перрона окном прямо на вывеску "Биджан", дублированную на
идиш. Юрий впервые в жизни видел еврейские буквы. Конечно, он знал о
существовании Еврейской автономной области, но как-то не относился всерьез к
такому феномену, скорее фантому, чем к реальному
территориально-национальному образованию. И вот судьба забросила его в...
советскую еврейскую страну, где даже вывески на идише, буквами иврита, как в
молитвеннике дедушки Самуила. И русские студенты с интересом смотрели на эту
"заграницу" в центре родного Хабаровского края, сгрудившись у окна вокруг
единственного еврея в своей среде - доцента Хадаса.
Призывники оказались тихими помятыми стриженными наголо пришибленными
злой судьбой мальчиками. Они торопливо и послушно строились по команде
седого майора, стоявшего, тем не менее, в окружении приличных будущих
пограничников с овчарками. Когда пестрая бесконечная колонна вразброд
двинулась с вокзала, парторг института дал команду выходить на перрон и
студентам.
"Заграница" оказалась вполне русской. Нигде не слышно было иной речи,
кроме мата водителей открытых автомашин со скамейками и совхозных
представителей. Юрий рискнул свернуть на привокзальную площадь за
сигаретами. Киоск был открыт, но продавщица с кем-то яростно ругалась в
дверях напротив окошка. Пока Юрий настаивал, а она нетерпеливо отмахивалась,
прошло несколько минут. Когда же он вернулся к месту сбора, машин со
студентами не было. По перрону только бегали собаки, в некотором
замешательстве принюхиваясь к мусору, брезгливо выброшенному проводниками из
вагонов призывников.
Юрий ошеломленно оглядывался в своем модном плаще, велюровой шляпе и с
нелепым портфелем со сменой белья, когда около него тормознул в грязи
"уазик". Небритый мужчонка в ватнике спросил весело: "Кого потеряли,
товарищ?" "Студентов. Я доцент Юрий Ефремович Хадас из Комсомольска. И даже
не знаю, в какую деревню их повезли."
"Я знаю, - усмехнулся мужик. - В Преображенском ваши детки, в
казармах,на зимних квартирах зенитного полка. Полк пока задержится в
палаточных городках. Урожай дороже обороны от китайцев." "А откуда ходят
автобусы на Преображенское?" "А вы сами давно в Комсомольске?" "Неделю." "А
сами небось из Москвы?" "Из Ленинграда." "Один черт. Из небожителей... Какие
за поечи. Тот схватил его руку двумя руками и, казалось, сейчас припадет к
ней губами, трясясь от рыданий. "Так я вас слушаю, - ректор сел за стол,
положив на него огромные кулаки и сдвинув могучие плечи. Всем своим видом он
показывал, что едва сдерживается, чтобы не прибить Юрия на глазах у публики,
как отправлял в нокаут противников много лет. - Повторите при мне все, что
вы посмели сказать беззащитным студентам и нашему уважаемому партиарху
кафедры. Посмейте повторить все это при МНЕ!"
Юрий почувствовал противный озноб, словно видел перед собой
неестественно большое насекомое. "Вы забыли со мной поздороваться, - глухо
сказал он. - Вот и все, что я намерен вам повторить." "А! Это вы намерены
поучить НАС теперь вежливости? Кому же еще нас обучать, как не вам? Так?"
"ВАС. Вас лично неплохо было бы отучить от хамства. С остальными у меня
вполне корректные отношения."
"Вопрос мне ясен, - ректор шумно повернулся к заву. - Доцента Хадаса я
от экзамена отстраняю. За срыв программы объявляю выговор с занесением в
личное дело. Лично прошу Ефима Яковлевича принять экзамен объективно. Вам
понятно? - так же мощно повернулся он к Юрию. - Тогда идите и работайте.
Впрочем... поскольку вы не справляетесь с работой преподавателя, я вас
направляю в Ленинград на ФПК, пусть вас подучат. На четыре месяца. За счет
института. И... скажите спасибо, что мы в стенах моего института, а не на
речном берегу. Вам бы долго пришлось лечить челюсть. А это в нашей с вами
профессии не лишний орган, - он подмигнул перепуганным ассистентам и
захохотал басом. - Согласны? Тогда идите оформлять командировку. Я подпишу.
Мне тут неучи не нужны. Я бы вас немедленно вообще выгнал к чертям, да вы
прошли по конкурсу через Ученый совет, а потому..."
"Вот что, Петр Николаевич, - тихо начал Юрий под насмешливым взглядом
круглых холодных стальных глаз ректора. - И попрошу меня не перебивать! - он
так стукнул кулаком по столу перед самым расплюснутым боксерским носом, что
ректор невольно поймал в воздухе подскочившую трубку телефона и растерянно
мигнул. - На ФПК лекции всяким недоучкам читал Я, а не мне. Хотите поучить
меня хамству? Увы, я отслужил на флоте,меня и этому учить не надо. Если
понадобится, я вас самого доучу. И упаси вас Бог встретиться со мной на
берегу- так врежу пяткой между рог, что вы забудете навеки пугать вашей
битой физиономией незнакомых мужчин..." "Неужто и впрямь каратист? -
миролюбиво захохотал ректор, откинувшись на спинку стула. - Вот это
по-нашему, по-русски, по-сибирски. Хвалю. Только экзамен все-таки примите
вы, Ефим Яковлевич. Пусть Юрий Эфраимович отдохнет. А то как начнет
нас всех тут пяткой между рог..."
"Я всю жизнь терпел любой тон вышестоящего лица. На этом построен весь
мировой порядок, отличающий его от анархии. Почему же в своем, наконец-то,
институте я не могу повысить голос? - ректор, отдуваясь, тяжело ходил по
квартире, сопровождаемый понимающим взглядом снизу вверх эффектной молодой
жены. Она подсолнухом поворачивала голову вслед мечущейся могучей фигуре и
понимающе поспешно кивала. Уж она-то понимала необходимость порядка, после
десяти лет верной срочной и сверхсрочной службы своему домашнему сержанту. -
Самое интересное, Тоня, что они все без конца сами твердят о необходимости
порядка и дисциплины всюду - на улице, в семье, на производстве. Но коснись
порядок их самих, куда девается весь их абстрактный пафос?" "Может быть, ты
просто взял с ними неудачный тон? Интеллигенты все-таки..." "А я кто? Я -
пролетарий? Я доктор технических наук, я из того же теста. Но я терпел и -
терплю любое хамство в горкоме, министерстве потому, что я - ниже по рангу.
На меня имеют законное право орать. На меня! Там! А здесь я имею право. На
них! Разве это не справедливо? На Руси издавна боялись только барского
окрика. На этом стояла и стоит наша Родина. И будет стоять, если не допустит
этой разлагающей демократии, о которой твердят всякие диссиденты, враги
нашего общества."
"Сколько еще в людях фальши, зависти, злобы, - вздохнула Тоня,
поднимаясь во весь свой неженский рост и привлекая к обширному бюсту голову
мужа. - Ты же всегда гордился, Петя, что ты выше толпы. Так не сдавайся. Дай
ему развалиться в кресле, попытаться создать панибратское отношение, сыграть
личность из ничтожества и - раз! Дай понять, кто есть ты и что есть он...
Пойми, что в этом мире просто опасно кого-то жалеть, пытаться защищать
слабого. Сядь потом он на твое место, тебе же этой твоей доброты и слабости
не простит. Человек просто не способен простить чужое благородство, ибо
осознает свою мерзость и свою неспособность к добрым поступкам на месте
сильного. Из зависти, внутреннего осознания своей низости он же тебя и
раздавит. Так не допускай этого! Дави их пока ты в седле, а они в пыли. Даже
если тебя сбросят в пыль, это тебе как раз простят, как внутренне своему.
Среди них слабых нет. Есть ничтожества. А чем ничтожнее человек, тем наглее
лезет в дамки - у него просто нет иного способа самовыражения." "У меня он
далеко не пролезет!.. У меня он сходу ослабеет..."
В душном кубике общежития Юрия ждал сосед по комнате Толя. Впрочем,
Толя никогда и никого нигде не ждал. Он весь был в своих научных фантазиях
гения на начальном этапе его исторической биографии, на стадии непризнания
перед блеском и нищетой славы. Неохотно оторвавшись от листков и
логарифмической линейки, он вежливо выслушал нового друга и торопливо, чтобы
отвязаться сказал: "А ты не комплексуй и не анализируй. Сейчас все начнут
развлекаться вашим конфликтом! И вовсе это не дальневосточное хамство. Тут
вообще коренных дальневосточников практически нет. Просто действует комплекс
интуитивной защиты от чужака. Вот я у вас в Ленинграде три года в
аспирантуре снимал комнаты - сплошная сволота! Ни одного человеческого лица.
Многие так прямо и говорили: коренные ленинградцы - особая чванная нация.
Они никому не простят посягательство на их уникальное право покупать сыр без
очереди и свободно рассуждать о Ленинграде и его музеях. Дескать, как ты
смеешь с суконным рылом в калашный ряд. Так и уехал, как из чужой страны.
Тот же путь в Москве и Ленинграде прошли почти все здешние преподаватели.
Вот тебе и внутреннее отчуждение в сочетании с комплексом неполноценности и
желанием поэтому унизить человека. Мы же все здесь - отчужденные, не
принятые сообществом столичных ученых. А что до конкретного конфликта, то
иди прямо к ребятам в общежитие. Они только с виду такие инфантильные. Вот
увидишь. Ты им очень понравился на первой лекции. Они тебя в обиду не
дадут." "Они? Зависимые от наших капризов студенты?" "Вот увидишь."
В комнате было накурено, на неубранных койках валялись рулоны чертежей,
тетради и книги, на чертежном столе довольно талантливо была изображена
нагая женщина с пугающе знакомыми чертами лица. Потолок был тщательно и
непонятно расписан, но угадывались шокирующие детали. Юрий невольно задрал
голову, всматриваясь в странное полотно: "Что за абстракция?" "Что вы, Юрий
Ефремович, - усмехнулся, невинно моргая белесыми ресницами староста курса
Саша. - Какая же это абстракция? Суровый реализм - танцевальный зал, вид
снизу..."
"Я по поводу другой, не менее суровой реальности. Вы пришли сюда за
знаниями или за фальшивым дипломом?" "Это вы по поводу курса Гусакова?" -
странно зажмурился Саша и огляделся вокруг. В комнату набилось порядочно
народа. Стояли и в коридоре у распахнутой двери. Юрий заметил у стены все те
же бездонные глаза, что отвлекали его на лекции. Девушка и здесь ухитрилась
выделиться. Она стояла у стены коридора очень прямо, держа руки за спиной и
поставив согнутую ногу ступней на стену. Во весь рост она казалась очень
статной, прямо какой-то античной статуей.
"Понимаете, говорил между тем староста, - Михал Вадимычу, ну, Гусакову,
чтобы нормально уйти на повышение, надо было нам вычитать свой курс,
понимаете, вместо вашего предмета. А в журнал я должен был записывать ваш
курс, который нам вроде бы читается. А экзамен, мол, он примет осенью
формально. Дескать, раз сделали курсовой, то предмет освоили. А курсовой мы
все содрали по прототипам у старшего курса, понимаете? Только сам Гусаков
еще весной ушел в крайком на новую работу, а принять экзамен поручил своему
аспиранту Носенко. Тот как раз был в вашем институте в Ленинграде на
стажировке. А Носенко там женился и остался. Вместо него прислали вас." "А
зав кафедрой?" "Ефим Яковлевич? - усмехнулся староста, и все вокруг вдруг
заулыбались, а странная девушка у стены опустила ногу и прыснула в
наброшенную на плечи шаль. - Ну, он у нас, понимаете, философ! Вы, говорит,
серая кость, вас дальше завода никто не пустит, а предмет этот
теоретический, даже к ЦКБ не больно нужен, только в НИИ. Вы, говорит, до
пенсии - заводские мастера. А мастеру на заводе, говорит, надо знать
технологию, организацию и мат третьей степени. Наш завод - крупнейший в
мире, а половина мастеров без высшего образования. В дипломном проекте ваш
раздел, простите, маленький и никчемный. Никто в госкомиссии в нем ни уха ни
рыла. Сдерете, говорит, по прототипу и отлично защититесь. Это, мол, дурь
вообще в нашем вузе читать теорию. Не столица..."
"И вы все согласились стать инженерами третьего сорта? Смириться с
потерянными для получения липового высшего образованиялучшими годами жизни?"
Все вдруг резко перестали улыбаться. Лица стали напряженными. Девушка у
стены нахмурилась и склонила голову набок,вглядываясь в Юрия.
"Я лично, - продолжал он, - не берусь прогнозировать судьбу ни одного
из вас на годы вперед. Вот, скажем, вы, - неожиданно для всех обратился он
не к стоявшим и сидевшим поблизости явным представителям студентов, а к
вздогнувшей всем своим существом девушке у стены. - Как вас зовут?" "Я? Я
Савельева... Инга." "Вы замужем?" "Ничего себе... вопросики при всех..." -
услышал он справа женский голос. "Я? Я нет..." "А вот поедете на
преддипломную практику, скажем, в Ленинград, выйдете за ленинградца,
останетесь в столице, понравитесь руководителям НИИ, вас пригласят на
работу, почему нет? Диплом как у выпускника столичного вуза, прописка. И вот
вам поручают работу, как инженеру с дипломом..." "Ая ни уха ни рыла! -
звонко и зло сказала Инга. - Только мат третьей степени и отеческое
напутствие Ефима Яковлевича Вулкановича для карьеры мастера, так?.." "Мат и
на заводе лишний. Инженер должен быть эталоном интеллигента, а не пособником
бригады по выколачиванию выгодных нарядов. Если он по уровню не выше
практиков на той же должности, то грош цена его диплому. И нам с
Вулкановичем!"
Все вдруг бурно зааплодировали. Инга решительно пробилась вперед и села
на койку вместо тактично исчезнувшей девушки. "Мы тоже не в вакууме живем, -
сказал белобрысый староста. - Если даже на производстве теория и не нужна,
то без нее просто невозможно беседовать с коллегой на одном с ним уровне."
Юрий заметил юношу у стены, где стояла до того Савельева. Он не аплодировал,
не смеялся, смотрел обиженно и злобно. "Вы, наверное, и есть ленинский
степендиат? - догадался Юрий. - Который возмущен моей оценкой?" Юноша
снисходительно поклонился, криво улыбаясь. "Вы предпочли бы дежурную пятерку
за чушь, которую вы пытались пороть в ответе по билету?" "Я не желаю с вами
разговаривать." "Со мной лично?" "Да. И с вашим Вулкановичем. Поднаперли на
нашу голову и подставляют друг другу." "Эй, заткнись пока цел," - прозвучало
из-за спины Юрия. "Так что вы посоветуете? - спросил Саша. - Мы готовы в
вечернее время прослушать ваш курс и нормально сдать экзамен. Но не
Вулкановичу, который вот ему сразу поставит отличную оценку, а вам. Мы и так
хотели отказаться от липового экзамена. Если вы согласны..."
"Ну,Валентин Антонович, что будем делать с курсом Гусакова? -
Замогильский торопливо бегал на коротких толстых ногах от залитого светом
восходящего солнца окна к столу, за которым с нейтральной улыбкой сидел зав
кафедрой. - Кого будем наказывать? Гусакова? Руки коротки. Юрия Ефремовича?
Мы тут рассудили - а его-то за что? Вас?.."
Они рассудили! - думал умный Попов. - Как же, рассудили бы они, если бы
не приезжал вчера секретарь горкома комсомола по просьбе студентов... И
теперь они недолго будут искать крайнего. Это буду я. И не буду при этом
возражать. Поэтому я иду вверх. И молчу, сохраняя на лице хорошо
отрепетированное нейтральное выражение. Я шел к этой должности через болото
унижений и не намерен менять свои привычки: детская улыбка для друзей и для
хороших студентов, решительное выражение лица для подчиненных и плохих
студентов и нейтральное для вышестоящего говна, которое нельзя трогать,
чтобы оно не развонялось во всю ширь. Надо крепко держать древко знамени. И
какая разница, какого цвета само знамя?..
"Кстати, что, действительно все были в курсе этой неприглядной
истории?" - встревоженно спросил проректор. Попов поднял на него глаза и
напряженно сморщил лоб, словно припоминая. А что припоминать-то, падла, если
ты сам заставил меня, принимая кафедру, игнорировать этот курс, как
никчемный? Если тебе это нашептал Вулканович, которого ты же снял с
заведования?
"Сейчас трудно вспомнить подробности, Максим Борисович, - вслух сказал
умный зав. - Но кто же знал, что кто-то будет драматизировать ситуацию?" "Вы
знаете, что Ефим Яковлевич в последний момент отказался принимать экзамен?"
Еще бы! Старая лиса полезет в капкан, разогнались, бля... "Знаю..."
"А если знаете, - зазвучали металлические визгливые нотки в голосе
вышестоящего пигмея, - то почему немедленно не пришли ко мне и не сказали:
надо делать то-то и то-то. Почему всегдавы ждете, что кто-то будет
выполнять за вас вашу работу? Если вы мне скажете, кто этот кто-то, я его
вместо вас поставлю на ваш оклад и должность! Короче, идите и думайте. В
десять жду вас у ректора." "Вариант Хадаса годится?" "Годятся все варианты.
Для дела годится все!" "Я подумаю, посоветуюсь на кафедре и приму решение к
десяти."
"Вот и отлично. У вас здоровый сильный коллектив. Я уверен, что ему
есть что сказать..."
"А, здоров, здоров, - суетливо роется старик в бумагах в своем темном
углу. Он делает вид, что страшно занят, но его кипучая натура постоянно
мечущегося бездельника на терпит неизвестности. - Ну, чем там кончилась эта
нелепая история с доцентом Хадасом? Его решили не наказывать?" "Не знаю, не
знаю..." "Я знаю! - привычно извергается Вулканович. - За что наказывать
нового знающего человека?.." "Вы это о ком? - позволяет себе зав прищуриться
на ЭТУ сволочь. - Неужели о Юрие Ефремовиче, который, по вашему мнению,
ни-чер-та не знает," - у Попова был удивительный дар копировать голоса и
интонации. "Знаешь, что я тебе скажу, - зашепелявил старик от волнения и
искренней обиды. - Раньше ты со мной себе такой тон не позволял. Я тебя
вырастил, выдвинул, а теперь вон какая благодарность!.."
Он так привык кривляться перед студентами, домашними, нами... Даже со
мной, уже опасным ему своим начальником он не может не сыграть шута, словно
не представляет, сколько он мне оставил неоплаченных долгов за те годы, что
он меня "растил и выдвигал". Ладно, пока пусть побегает, его час настанет.
Когда мы поменялись ролями, можно мне еще потерпеть эту дрянь безнаказанно.
Попов безучастно смотрел на привычную местечковую драму: доморощенный актер
фальшиво метался по сцене, воздевая руки, простирая их к зрителю, то
поднимая голос до фальшивых громовых раскатов, понижая его
дотрагическогошепота. Вот я и советуюсь с кафедрой в лице этого скользкого
хамелеона. Пора к ректору. Утешает то, что уж от меня-то никакого решения и
не ждут.
А ректор вообще не ждал сегодня никаких решений и не собирался сам их
принимать. Утреннее сообщение звонок отменяло сразу все проблемы: какой-то
там не вычитанный кем-то там где-то курс, сорок двоек на каком-то
факультете, какого-то там столичного доцента и самого ректора Петра
Николаевича... Тоже мне проблемы после короткого как воздушная тревога, на
минуту, звонка из горкома партии.
Отныне институт больше и не институт вовсе, а нечто вроде срочно
отмобилизованной части из безоружных дилетантов, отправляемой срочно на
фронт. Обычное дело, а всегда неожиданно - институт направлялся - весь,
сразу - в Еврейскую автономную область Хабаровского края, в распоряжение
Биджанского райкома партии. Краю нужен силос, иначе не будет всю зиму
молока. Нужен картофель, иначе не перезимовать. Пережить очередное стихийное
бедствие - зиму - главное. Уже пятое сентября. А двадцатого могут ударить
морозы и пойти снег. Поэтому все на поля совхозов. Все, кроме, естественно,
самих производителей продуктов питания - совхозников, которым надо до
полугодовой свирепой зимы убрать урожай не на чуждых им совхозных полях, а
на СВОИХ приусадебных участках, ЧТОБЫ ПРОКОРМИТЬ СВОИ СЕМЬИ ДО СЛЕДУЮЩЕГО
КОРОТКОГО ЛЕТА.. Труженникам села не до этих дурацких совхозов, к которым
они по невезению приписаны пожизненно. Надо собственную скотину обеспечить
кормами на зиму и, главное, засыпать в семейный погреб свою картошку. А
гигантские заводы, институты и прочие горожане пусть сами себя кормят. Это и
называется официально шефской помощью - от сева до уборки, потом от закладки
жилых домов до их сдачи, от закладки урожая в овощегноилища до их зачистки
от гнили. И всем этим по команде для этого и существующих райкомов
занимаются сами горожане. От тревоги до тревоги. От одного истерического
звонка до следующего.
Поэтому вся научная терминология присутсвующих на совещании испарилась.
В голосе ректора остались только генеральские нотки, все глаголы
употреблялись только в повелительном наклонении: прибыть, погрузиться в
вагоны, разместиться, приступить, освоить фронт работ. Весь институт
мгновенно превратился в военный лагерь, студенты и преподаватели - в
новобранцев, живущих по суровым законам военного времени. Исчезли в
коридорах общежития франтоватые парни и нарядные девушки. Их заменили
бесполые существа в специально припасенных тряпках ПРИВЛЕЧ ННЫХ. Нет ничего
естественнее в крае, освоенном заключенными, в стране, население которой
привыкло жить в ожидании ареста и заключения по суду или без суда. Все
семейные планы зависят от стихии очередного аврала, объявляемого ближайшим
райкомом.
Юрий не имел с собой нужных тряпок. Вечно человек в прифронтовой полосе
вспоминает о противогазе слишком поздно. Он так поспешно уехал из
Ленинграда, что и не подумал взять с собой ватник и резиновые сапоги, всегда
готовые к употреблению при срочном выезде из города трех революций в
дореволюцилнную подшефную деревню, утонувшую в чухонских лесах и болотах в
часе езды от центра мировой цивилизации. Там были крошечные окошки
продавленных в сырую землю крытых полусгнившей соломой домишек, вонь и смрад
разрушенной барской усадьбы, где размещались студенты на наскоро набитых
сырой соломой матрацах на полу, вечная морось и капель отовсюду, конные
повозки и бескрайние поля уже загнивающего в торфяной земле картофеля,
ящики, борозды, полевые станы с тучами мух над обеденными столами, отчаянная
борьба с пьяными совхозными бригадирами за символическую оплату труда и хоть
какое-то питание для ненавистных шефов. Так стиралась на время грань между
городом и деревней, физическим и умственным трудом, свободой и заключением,
мужчиной и женщиной. Юрий ненавидел эти периоды своей жизни, вечно грязную и
пьяную русскую деревню с враждебным нищим населением, этими
иностранцами-туземцами для привлеченных, волею судьбы избавленных от
позорной необходимости постоянно жить в этой клоаке, называемой Россией...
Утешало только то, что он пока все-таки временно привлеченный, а они,
эти крестьяне, осужденные неизвестно кем и за что - от рождения и до могилы
- пожизненные заключенные в своих домах и в своей стране.
На ночном вокзале творилось невообразимое. В состав одновременно
грузились и студенты, и призывники. Последние были традиционно пьяны,
перевозбуждены и агрессивны. Cо всех сторон неслась одна и таже песня "Через
две, через две весны отслужу как надо и вернусь." Девичьи голоса с пьяным
надрывом скандировали без конца "Ви-тя! Ви-тя!" Юрию уступили место у окна
душного переполненного общего вагона. Под самым окном страстно и
самозабвенно дрались двое уже окровавленных юношей, а такая же пьяная
девушка металась между ними и беспощадно била обоих своей сеткой с бутылками
по головам. Наконец, одного из драчунов стали бить головой о ступени вагона.
Шапка-ушанка свалилась на рельсы с белой стриженной головы, которая моталась
на тонкой шее, бесшумно ударяясь о металл: ею колотили и после того, как
ненавистный противник затих, свалившись согнутым грязным комом ногами на
рельсах. Через его окровавленный затылок переступали юноши с рюкзаками,
поднимаясь в соседний вагон. Один из безумцев с запрокинутым в небо потным
лицом с бутылкой водки между губами уставил мутные глазасквозь грязное
стекло на Юрия. Что-то не понравилось будущему воину в глазах доцента. Ни
секунды не мешкая он взмахнул рукой. Бутылка в грохотом разлетелась в
сантиметре от стекла. Студенты, нахохлившись, сидели, не в состоянии ни
отойти от окна, ни приструнить готового бандита.
Юрий решительно протиснулся к проходу, где уже сидели на полу его такие
умные и сдержанные будущие инженеры. В тамбуре он увидел прятающихся от
своих призывников сопровождающих офицеров. С ними сидели на мешках приличные
трезвые парни с овчарками - пополнение погранвойск, они же и охрана
офицеров. За запертой дверью тамбурастоял дикий шум, словно там был бунт в
сумасшедшем доме. Седой майор выслушал Юрия и снисходительно заметил: "Через
минуту отправление, а там они все успокоятся и уснут до самого Биджана. В
части им быстро вправят мозги. А пока их лучше не трогать." "Но там ваш
призывник... ногами на рельсах лежит! Его били головой о ступени, он может
быть уже убит..." "Ну и хер с ним, - блеснул злобными глазами пожилой майор.
- Собаке собачья смерть. Одним алкашом в стране меньше. Другого родят. Вы-то
чего беспокоитесь? - вгляделся он вдруг в Юрия почти с тем же выражением
лица, что убийца с бутылкой на перроне. - ВАШЕГО сына никто и никогда
наслужбу не призовет. Его никто бить на перроне не будет и в бой не пошлет!
ВЫ всегда найдете способ избежать общей доли. Так что идите к своим
студентам, товарищ. И поменьше любуйтесь в окна на горе чужих матерей..." В
тамбуре словно нависла грозовая туча. Даже овчарки глухо заворчали на Юрия.
Он вернулся к окну. Поезд уже катил среди редких ночных фонарей дачных
поселков.
"На каком это языке написано? - услышал он сквозь сон женский голос. -
Неужели по-еврейски?" "Конечно. Они пишут справа-налево." "У них все не как
у людей..."
Поезд стоял у перрона окном прямо на вывеску "Биджан", дублированную на
идиш. Юрий впервые в жизни видел еврейские буквы. Конечно, он знал о
существовании Еврейской автономной области, но как-то не относился всерьез к
такому феномену, скорее фантому, чем к реальному
территориально-национальному образованию. И вот судьба забросила его в...
советскую еврейскую страну, где даже вывески на идише, буквами иврита, как в
молитвеннике дедушки Самуила. И русские студенты с интересом смотрели на эту
"заграницу" в центре родного Хабаровского края, сгрудившись у окна вокруг
единственного еврея в своей среде - доцента Хадаса.
Призывники оказались тихими помятыми стриженными наголо пришибленными
злой судьбой мальчиками. Они торопливо и послушно строились по команде
седого майора, стоявшего, тем не менее, в окружении приличных будущих
пограничников с овчарками. Когда пестрая бесконечная колонна вразброд
двинулась с вокзала, парторг института дал команду выходить на перрон и
студентам.
"Заграница" оказалась вполне русской. Нигде не слышно было иной речи,
кроме мата водителей открытых автомашин со скамейками и совхозных
представителей. Юрий рискнул свернуть на привокзальную площадь за
сигаретами. Киоск был открыт, но продавщица с кем-то яростно ругалась в
дверях напротив окошка. Пока Юрий настаивал, а она нетерпеливо отмахивалась,
прошло несколько минут. Когда же он вернулся к месту сбора, машин со
студентами не было. По перрону только бегали собаки, в некотором
замешательстве принюхиваясь к мусору, брезгливо выброшенному проводниками из
вагонов призывников.
Юрий ошеломленно оглядывался в своем модном плаще, велюровой шляпе и с
нелепым портфелем со сменой белья, когда около него тормознул в грязи
"уазик". Небритый мужчонка в ватнике спросил весело: "Кого потеряли,
товарищ?" "Студентов. Я доцент Юрий Ефремович Хадас из Комсомольска. И даже
не знаю, в какую деревню их повезли."
"Я знаю, - усмехнулся мужик. - В Преображенском ваши детки, в
казармах,на зимних квартирах зенитного полка. Полк пока задержится в
палаточных городках. Урожай дороже обороны от китайцев." "А откуда ходят
автобусы на Преображенское?" "А вы сами давно в Комсомольске?" "Неделю." "А
сами небось из Москвы?" "Из Ленинграда." "Один черт. Из небожителей... Какие