- в нашей бане... Ты! Со мной... и сам голый... с твоим оригинальным
хулиганчиком... А чего это он заскучал?.. Замерз, маленький... Ого, мы уже
растем на глазах... Мы, оказывается, умеем быть совсем большими... Мы
чувствительны к горячим губам...Ничего себе! Сейчас мы станем огромными и
будем пугать наивных русских девушек, не подозревавших о такой первозданной
мужской красоте...
Вы ни о чем больше и думать не сумеете, кроме как об Инге Савельевой
под вашим веником...Помните?" "Еще бы! Все эти месяцы меня промучили сладкие
кошмары на эту тему." "Тогда, вот она я наяву! Сначала лягу вот так.
Отлично! Обмакните веник и мстите той, что вас так беспощадно стегала! Да не
так, сильнее! А по жопке? Неужели вам моя попочка не нравится? А я ею всегда
так гордилась..." "Больше я на ваши провокации, Савельева..." "Да нет же!
Это же веник, им нельзя поранить. Вот так! По плечам! Вы же в кубовой так
любовались на мои плечи. Помните? По моей спинке с такой тонкой талией...
Теперь по моим стройным бедрам... Хорошо! Стой-ка... Ого, какие глаза!...
Испугался-то как! А это всего лишь та же ваша Инга, тоже я, только
спереди..." "Спереди не бьют..." "Так я вам и позволила бы меня бить! Я сама
побью кого угодно. Только это же парилка! Я вас стегаю, вы - меня!"
"Хорошо, только на этот раз уж я не уступлю вам в благородстве,
Савельева. С какой грудью я перестарался? Я ее ладонью прикрою от веника..."
"С этой. Ой, нет! Вот с этой! Ха-ха!" "С обеими что ли?.. Как же тогда я?.."
"Точно, с обеими недостарался, Юрик! Тебе еще исправлять и исправлять свои
грубые научные ошибки. А пока - смелее!.. Хорошо! По... Ну, ты понял..." "Не
больно?" "Еще чего! Да убирай ты свою ладошку, не бойся!" "На вот этой
синяк..." "Мой синяк, мне и решать... Да не так! Нечего меня веником
гладить... Хорошо! Еще сильнее! Ой! Ой!! Ты чего!! Снова озверел? Ничего
себе, а еще доцент!.." "Простите, Савельева... Я..." "Да у васпросто сердца
нет, товарищ доцент. Как вам вообще можно доверять голых студенток, а?
Ялично вам больше ни одну не доверила бы, стегает наотмашь - и по чем!
Неужели не жалко? Ха-ха-ха, как смутился!.. А вам не идет смущаться, вы
теряете тонус и привлекательность. Да шучу же я, совсем не больно. Сейчас я
только добавлю пара и в прорубь. Согласен?" "Ну нет! Сначала..." "Правда? А
я уж думала ты только избивать умеешь бедную белую девочку...А!.. Ой, как
хорошо! Ю-ррр-очка! Родненький! Теперь я сверху. Ох и помучаю... голого
доцента! Не нравится? А меня мучить?.. Хорошо... Мсти, мсти мне... Ничего,
не бойся... Я терпеливая. Что ты только один сосок целуешь?" "Так около
второго же... синяк... Боже... действительно полоски от веника, не зря ты...
Что я наделал..." "Вот ты их теперь и лечи... Ой! Где там мое счастье? Ого,
мы не падаем в глазах любимой женщины, мы не из слабых и мягкотелых, мы как
пружинка, верно? И мы тоже не против, чтобы нас целовали... Слушай, он мне
как будто ротик открывает, ей-ей, как младенчик... Надо же! И кто же это
посмел нас так обидеть, когда мы были совсем крошкой, прямо ножиком...
шкурку срезать, как у картошечки. Ладно, уж я-то обижать не собираюсь, я,
напротив - утешу..." "Инга, вам больно... Ведь вспухли полоски... Какой я
идиот! Ведь такая нежная кожа..." "А мы сейчас эту кожу снова в прорубь
сунем, все и заживет, как на собаке, вот увидите!.."
"И с чего это ты взял, что я недобрая? - вспомнила вдруг Инга, когда
было переговорено почти все и она уже набросила на себя полотенце, сидя у
Юрия на коленях в остывающей бане. - Я тебя очень больно парила?" "Да нет.
Просто, когда ты упоминула эпизод в кубовой, я подумал, что добрые красивые
женщины не поступают так жестоко с некрасивыми, как ты с Нюрой." "Это ты
Корягу-то пожалел? - Инга даже сняла руки от его шеи и отодвинулась. - Да
ведь это она меня возненавидела за мою красоту, а не я ее за ее уродство.
Возненавидела еще на первом курсе и стала без конца делать разные пакости,
распространять слухи, следить, доносить! Когда я это поняла, я решила, что
нельзя жалеть людей только за то, что кто-то хуже, слабее или беднее тебя.
Нельзя, так как эта жалость не только не уменьшает их зависть и злобу, но
ослабляет именно тебя! В интернате я всегда опекала слабых и некрасивых
девочек, а они меня первыми предавали - из зависти! В институте я попыталась
подружиться с Нюркой, но та приняла это за мою глупость и слабость, стала
беспричинно преследовать. И я стала беспощадной к жалким моим врагам не
менее, чем к благополучным. Мы с Наташей и Машей и собрались-то в одной
комнате и дружили именно потому, что нам незачем было друг другу завидовать.
Вы же знаете, что мы, каждая по-своему, и так были лучше всех. Как, впрочем,
и ты сам!.." "Холодновато стало, - поежился Юрий. - Как ни жаль, пора
одеваться." "Так это же ненадолго, - поцеловала его Инга. - Только до нашей
постели. Теперь никто не будет возникать, раз мы с тобой провели столько
времени в бане наедине. А в комнате у меня знаешь как тепло!" "С тобой везде
тепло..." "Правда? Тогда - на посошок!.."
"Мне у тебя очень нравится, - Инга как кошка в новом жилище обследовала
и обнюхивала все углы в квартире разведенного доцента. - Все новое. Я люблю
все новое. И я у тебя новая. Ты ведь старую сюда не ждешь? Не приедет вдруг
качать права?" "Старую... Она совсем не старая, если ты имеешь в виду мою
бывшую жену..." "Повтори." "Что?" "Такоепрекрасное словосочетание - бывшая
жена! Она бывшая, а я - нынешняя и будущая! И вообще, как говорили древние:
на войне, как на войне, но в постели, как в постели!.."
Новая сладко посапывала, хозяйски бросив горячую белую руку ему на
грудь. Она и во сне продолжала доказывать свою неотразимость, то и дело
гибко поворачиваясь с закрытыми глазами то на живот, то на спину, играя
своей белизной и округлостями, но замирала неизменно с рукой на его теле,
словно утверждала долгожданную собственность. На потолке дрожала белая рама
- свет от уличного фонаря, искаженный теплым потоком воздуха из открытой
форточки этажом ниже. Точно как у них в Ленинграде... Юное тело, прильнувшее
к нему, вдруг показалось Юрию бесконечно чужим. Тот самый странный предмет
вдруг вернулся в рот - ни прожевать, ни проглотить, ни выплюнуть... Мы
выбираем себе любовниц, - вспомнил Юрий где-то прочитанное, а жен нам дарит
судьба. Невидимый перст указал когда-то Юрию на Аллу, а ей на него, сделав
их незаменимыми друг для друга.
Рядом счастливо дышало совершенство. Но это было чужое совершенство. В
свои двадцать Инга, несомненно, имела немалый теоретический и практический
опыт подобного общения, а Алла и Юрий в первую ночь вообще толком не знали
что можно и нужно делать друг с другом. Они едва научились целоваться, но
тут позволялось многое другое, а что именно? И что не позволяется? Весь его
опыт последующих тринадцати лет был их общим опытом ошеломляющих своей
смелостью и новизной открытий, которые они вслух никогда не обсуждали даже
между собой и которых, не сговариваясь, стеснялись. Применяя все это с
новой, Юрий невольно переживал заново знакомые приемы со старой, когда они
случились впервые и испытывал жгучий стыд предательства. Это немедленно
отражалось на нем, Инга терялась, применяла вычитанные в печатных и
рукописных руководствахпозы и движения, восстанавливала своего
партнера, но только до очередного знакомого по прошлой жизни
положения или просто взгляда на ее новые прелести и сравнения со старыми...
Алла была лучше, думал он в эти моменты. Во всяком случае для него. Инга
была грамотным сексуальным партнером. Отличницей по этому предмету. Алла
была живой родной и единственной многие годы женщиной.
К чужому запаху его нового жилья добавился чужой великолепный запах
бившихся прибоем о подушку густых пышных волос, дорогих, с черного рынка,
духов и шампуней, юного здорового женского пота. Новая пахла великолепно!
Старая пахла лучше. От нее,и свежевымытой и устало потной, всегда
исходил родной и дорогой для него запах Аллы для Юрия...
После первого приступа их молодости Инга встала, зажгла свет,
посмеиваясь над поспешно укрывшимся Юрием, нагая прошла в кухню, приготовила
кофе, расставила на подносе рюмки и мгновенно приготовленные из ничего
закуски, походя навела на кухне недостижимый до того женский порядок,
присела на постель, примостив поднос на голые колени, поила Юрия кофе,
словно случайно касаясь его лица грудью. Она знала и умела все.
Алла умела больше, упрямо не уходила мысль,- быть неповторимой. Немного
усилий, и на месте Инги, думал он, могла бы то же самое выделывать другая
его студентка. Не вернуть только Аллу... Инга чувствовала что-то и старалась
из всех сил быть соблазнительной и неповторимой, но она была для него пока
только копией - оригинал хранился в Ленинграде.
Белая рама все так же дрожала на потолке. Точно так же что-то
непреодолимо дрожало внутри Юрия. Обычная мужская опустошенность
долгожданного насыщения после длительного воздержания, успокаивал он себя.
Да еще осложненного этими многомесячными психозами с веником и Сандунами, а
потом этими нелепыми сравнениями с далекой и давно чужой ему женой. Он
попытался восстановить в памяти видения с Сандунами, бассейном, вспомнить
недавнюю реальную таежную баню, чтобы восстановить душевное равновесие.
Инга, словно в ответ на его мысленное прикосновение наконец-то к ней лично,
пошевелила рукой, недоуменно вытаращила на него спросонья бездонные зрачки с
подушки сквозь завесу тонких волос.
Потом рассиялась счастливой улыбкой, поднялась на руках, зависнув над
ним, и со сладким вздохом шлепко упала ему на грудь, охватив голову горячили
ладонями и едва не задушив поцелуями со счастливым мычанием... И упало
куда-то последнее сомнение в правильности второго выбора, второго перста
судьбы - Инги для Юрия и наоборот... Исчезло, теперь уже навсегда, инородное
тело во рту. Небывалая нежность, какой он никогда не знал и с Аллой,
поднялась в нем вдруг с незнакомой молодой звериной силой, он опрокинул
новую на спину. Инга тотчас прогнулась, закинув руки за голову, истово
подставляя свое тело.
До позднего утра он изумлял ее, тоже ненасытную, своей застоявшейся и
вдруг освобожденной страстью, так и не изведанной с Аллой свободой и верой в
себя. "Я и не мечтала о таком! - звонко кричала Инга, не менее его удивляясь
его силе и неутомимости. - Нет. Нет, еще!! Еще-ооо!! Ю-уура! Я не хочу
больше жить!.. Лучше уже не будет... Лучше не бывает!!"
В окно истерически колотил приступами холодный свирепый балтийский
дождь. Алла оцепенела около телефона, не имея ни малейшего представления,
куда еще можно позвонить, когда в прихожей коротко звякнул робкий звонок.
Грязный дранный сын в расстегнутой куртке и с раскрытым портфелем с мокрыми
учебниками стоит в прихожей, образуя лужу на паркете. "Ну, - колотит его
слабыми кулачками Алла. - Ты хоть знаешь, сколько время? Ты хоть
представляешь, куда я звонила? Отвечай, отвечай, мучитель..." "Мама! Не бей
меня! Не смей меня бить!.." "Вот как! Не смей!.. А ты, подлец, смеешь меня
без конца мучить! Я тебя отучу издеваться над матерью! Вот тебе сигареты!..
А где семь рублей, что лежали в Чехове? Украл? У матери?!" "Мама! Туфлем!.."
"Тебя ремнем надо за все, а не туфлем. Ну-ка открывай! Все равно ведь
выйдешь..." "Я вообще уйду!" "Куда это, интересно, ты уйдешь? К Кирке?
Больно ты им нужен..." "Я не к Кирке, я от тебя к папе уеду, вот..."
"К... папе?! От меня?! К твоему подлому папе!.."
"Он никогда не дрался! Он добрый. А ты меня вечно бросаешь ради твоих
сионистов!.." "Тише, идиот... Предатель... Павлик Морозов... Что ты
понимаешь, кретин? Я тебе такое будущее... Я ради тебя... Вот что!
Выходи-ка. И - убирайся! К своему недоумку-папе. Пошел вон,
предатель...Только ты еще приползешь. Ты будешь прощения просить, когда твой
папочка тебя на порог не пустит. Выходи. Я тебя больше пальцем не трону,
собака. Все вы одинаковые. Отродье Хадасовское... Подлые твари. Никакого
благородства, никакой благодарности, быдло местечковое, жидье гомельское...
Чего же ты стоишь? Катись к папочке своему!.."
Дверь хлопнула неотвратимо, страшно и все-таки неожиданно. Алла
щелкнула замком, звякнула цепочкой. Чтоб знал, что без спроса не вернется.
И человек исчез. Снова остался только оглушающий грохот захлопнутой
двери, как контрольный выстрел из пистолета...
"Тут психология, - горячо шептал Кира. - Очень все просто. Вот увидишь.
Только действуй точно, как я тебе сказал. И в глаза не смотри."
"Совершил посадку самолет, рейс шестнадцать, шестнадцатый из
Южно-Сахалинска. Повторяю".
"Наш. Пошли."
По детально разработанному плану Киры мальчики приехали сначала общим
вагоном в Москву, чтобы мать не перехватила Сережу в Пулкове, потом зайцами
на электричке в Домодедово и теперь ждали у выхода с галлереи прибытия.
Огромный лайнер подрулил к стеклянному аппендиксу, из него по трапу стали
спускаться пассажиры. "Вон те наши... Дядя, у вашего сына билет из
Хабаровска?" "Это мой брат. А билет из Южного через Хабаровск. А что?" "Он
вам еще нужен?" "Братишка-то? Думаю, еще пригодится..." "Да нет, билет."
"Леш, отдай пацанам билет."
"Заканчивается посадка на самолет, рейс пятнадцатый до Хабаровска,
Южно-Сахалинска. Пассажиров просят пройти к выходу номер три для посадки в
самолет. Повторяю. Заканчивается посадка..."
"Все. Теперь пора. В случае чего дуй сюда ко мне, меняемся шапками и в
разные стороны, ты вон туда, к туалетам, я сюда, к буфетам. Встречаемся на
перроне у первого вагона электрички, понял? И ничего не бойся, должно
сработать. Тут психология. Она видит два слова: Москва и Хабаровск, а не
Москва и, например, Новосибирск, понял? А последовательность не имеет
значения. Номер рейса я затер, вроде бы не прописался. А посадочный талон
стащил настоящий. Ей тут же заменили, решили, что потеряла. Дату я нарочно
грубо, красным исправил, они сами всегда так делают. И подпись красным.
Печати на месте. Сработает, как часы..."
"Ну вот, ты уже и на перроне! Прощай, Серега, не забывай меня там..."
"А у трапа?" "Мальчик, тут провожающему нельзя." "Ухожу, ухожу..." "А у
трапа?..." "Мальчики. Я кому сказала?" "В толпе, в толпе, главное, проходи,
толкайся, лезь, паникуй..." "Я напишу..."
Как страшно одному, без Киры! Сильный сырой ветер бьет вщеку сбоку.
Самолет блестит в ночном многоцветье аэродромных огней. Как колотится
сердце... Так, сумку вместе с билетом в одну руку, сетку - в другую. Билет
полусмять у нее прямо перед носом, а посадочный талон наружу...
Какой сильный ветер! Пассажиры лезут на трап. Среди них полковник в
папахе. Еще чуть-чуть, чтобы тот не мог вернуться с середины трапа... Папаха
исчезает в овальной двери салона. Пора!
"Папа!! Пустите, там папа, вон тот в папахе, полковник... Па-па!! - еще
истошнее: - Папа, я здесь еще!!" "Такой большой и паникует, - теряется от
его истерики дежурная. - Дайте ему пройти, а то у меня от него уже ухи
пухнут... Иди к своему полковнику..." "Папа! - непритворно обливаясь
слезами, рыдает Сережа, всерьез падает на скользком трапе, всерьез роняет из
рук билет, который тотчас уносит ветром. - Мама! - уже искренне ужасается
он, - мой билет!!" Билет ловят по полю всем миром, но он уже исчез в мокром
мраке. "Иди уж..."
У-рр-а!.. Салон. Где же тут этот чертов полковник?..
"Граждане, занимайте, пожалуйста, свободные места. Проходите в конец
салона. Нет, раздеваться будете потом. Товарищ полковник, я кому сказала?.."
Ага, он просто уже без шинели и папахи, вот я его и потерял. Теперь
пролезть и сесть рядом с ним... Вот такой у меня теперь папаша. Улетаю!..
Кольнула мысль о матери. Об обидах и одиночестве последних месяцев, о
ее новых конспиративных, неприятных, вечно взвинченных и экзальтированных
друзьях с их непонятным патриотизмом по отношению к Израилю и ненавистью ко
всему для Сережи родному. И тут же теплой волной накатилась надежда -
отец... За окном поплыли строения и самолеты. Лайнер набирает неестественную
для движения по земле скорость и плавно отрывается от Москвы, почти
мгновенно исчезающей за низкими нервными лохматыми облаками.
Кирюшка уныло возвращается один,ломая голову, что перекусить, чтобы
хватило на билет до Ленинграда. А у Сергея от дикой, известной только
мальчишкам радости разрывается сердце. "Куда летим, герой?" - спрашивает
"папа"-полковник. "К отцу в Комсомольск." "Что он там делает?" "А золото
роет в горах..."
"Бродяга, судьбу проклина-ая, та-а-ащится с сумой - на плечах! Так, еще
раз , заунывнее, с пьяным надрывом, - командует Заманский. - Вот так: судьбу
- проклина-а-а-я! Та-а-щится. С сумо-о-ой на плеееечах!.."
"Давайте еще раз, - настаивает Инга, - мне понравилось с надрывом:
бродяяя-га..." "Третий раз не поют! - Ольга строго. - Не поют в третий
раз..." "Я согласен с предыдущим выступающим, - Юрий. - В третий раз петь ни
при каких обстоятельствах нельзя!.. Но! Каприз новобрачной - закон для
собутыльников: Брр-рр-одяга... Судьбу! Прроклина-аа-а-ая..." "Горько!" "Не
поют в третий раз, - Инга. - Я осознала, я согласна... Таа-щится с сумой на
плечах!.."
"Так на чем этот идиот свой Байкал переехал-то? - икает Юрий. - Эт-то я
в порядке постановки вопроса... А вообще-то вы даже не представляете, как он
мне надоел, со своей дурацкой сумой на плечах... Тащится и тащится, кр-ретин
- с сумой на плечах!.." "Как это на чем? - искренне изумляется Заманский. -
Такую песню не знать просто стыдно, товарищи. Он плыл... ехал... переехал
славное море, священный... Байкал в омулевой бочке!" "Какая гадость, -
морщится Инга. - В ней же воняет омулем. Он там, наверное, всю бочку свою
обблевал..." "Дура ты недовоспитанная, - всплескивает руками Юрий. - Учти,
Марик... В случае чего никогда не женись на ком попало...""А доцент был
тупой, - парирует Инга, тыча в Юрия пальцем. - Вызывает ее к доске. Фамилия
ваша? Савельева. А зовут вас как? Инга. Ее так зовут... Она маленькая была,
она не виновата... Вас за что, спрашивается,из института вытурили? За
хулиганство и разврат? Тогда - раздевайтесь! Будем с вами заниматься
боксом..."
"Я ненавижу запах омуля, - заявляет важно Заманский. - И не терплю
качки в бочке. Я бы тоже наблевал в такой бочке..." "Вот! - торжествует
Инга. - И я!.. Оленька, рыбочка, убери к свиньям собачьим со стола этот
омуль! Я новобрачная или кто?" "Это кета, она свежая..." "Вы идиоты и
решительно все перепутали из всех песен, - заело Заманского. - Не было
никакой бочки, вот что. Там был славный корабль! И какой-то баргузин, кацо
дурной, без конца пошевеливал вал. Без него вал не вращался... А тут, как
назло, навстречу - родимая мать! Здрасте, говорит, а где же папаша? Или его
кто переехал? А то брат, говорит, с утра кандалами гремит. На всю Сибирь..."
"Ага, - радуется своей памяти Инга. - Его хлебом крестьянки накормили,
а парни не снабдили махоркой!... Крестьянки дали, а парни - вот!.."
"Инга!.." "Не, не, не! - машет рукой Заманский. - Дело не в махорке. Тут
шерше ля фам! Жена молодая скучает... Она бродяги давно не видала, так? А
этот брат... О, это еще тот братишка! Его не зря в кандалах держат!
Сексуальный маньяк, и на жену молодую глаз положил." "Точно, и как я сам не
догадался!... - радуется Юрий. - Старый товарищ, прожорливый зверь, ему
подсобил. Ожил он, волю почуя, а тут - кандалы! Вот он ими с утра и
гремит..."
"Да ничего подобного! - возмущается Оля.- Вот лишь бы наговаривать на
кого... В дебрях не тронул прожорливый зверь и пальцем эту бродягину жену!"
"Ничего Юра не наговаривает, - возмущается Марк Семенович. - Она от этого
зверя так сиганула! Такая шустрая жена оказалась, что и горная стража ее не
догнала." "Кстати, о кандалах, - морщит лоб Инга. - Я все никак не припомню,
где это он там так долго тяжкие цепи ковал? В горах... этого... как его, в
горах Аках..." "Инга! - пугается Юрий. - Ляпнешь при всех - убью на
месте!.." "Стойте, -решительно стучит по столу бутылкой Ольга. - Вы все
просто недоумки какие-то. А я вот, наконец, все вспомнила! Бочка
действительно была, вот! И славный корабль - был! Бочка стояла на палубе. Он
же прямо к ней костылем и прислонился, неужели вы все забыли? А в бочке как
раз сидела юнга... И поэтому она случайно все слышала - про семнадцать
мертвецов на один сундук!" "Буду я сидеть в этой вонючей вашей бочке, больно
надо! Врешь ты все, Оленька, рыбонька ты моя омулевенькая..." "Да не Инга
сидела, а юнга. Она на подвиг его провожала. Вот! И слезы сдержала. И
были... сухими глаза!" - залилась Оля слезами.
"Не плачь, Оля, - гладит ее по голове Юрий. - Мы пойдем другим путем.
Не таким путем, хулиганства и разврата, надо было идти..."
"Вы сами понимаете, друзья, что разные доценты и ассистенты нам в тайге
не нужны. Так что давайте по очереди - кто что умеет делать руками." - Толин
знакомый, председатель старательской артели, поправил очки в дорогой оправе
и покосился на красивую Ингу, сидящую на тахте с руками на зытылке.
"Марик - хороший плотник, - сказала Ольга. - Он всю дачу построил
своими руками. Специально изучал по книгам плотницкое дело." "Кроме того, -
встряла Инга. - По его чертежам у моего папы-лесника уже несколько лет нет
проблем с электричеством. Солнечно-ветряной движитель. Даже стиральную
машину и утюг включать можно. Юрий Ефремович сам видел..." "А что сам
Ефремович умеет?" "Я в студенческом строительном отряде был бульдозеристом."
"Вот это серьезно! Это нам поважнее чертежей. Вас мы точно берем. А жену
вашу поваром, согласны?" "Ой, как здорово? А комарья там много? А то у нас с
Юрой вся любовь на этой почве занялась."
"Теперь о наших условиях. Никакой таежной романтики. Суровые трудовые
будни. Праздники не для нас. Ненормированный рабочий день пока светло.
Никакого профсоюза, выходных, больничных. Сухой закон. Кто не работает, тот
ничего не ест, пусть грибы собирает. Деньги мы платим хорошие, если идет
материал. За месяц, как у вас за полгода-год."
"Мама! - ахнула Инга. - И мне столько?"
"И вас не обидим."
"Никаких поварих, - решительно заметил Заманский. - Инге надо учиться."
"Вы что! Я теперь к школе и близко не подойду!" "Завтра подойдем все
вместе. В любом случае, надо хоть документы забрать, - сказал Юрий. - Надо
же хоть взгянуть на Бурятовскую битую морду."
"Вы это о чем? - раздался голос Марины Галкиной с порога. - Какие еще
документы?" "Так нас же выгнали с Ингой!" "Никто вас не выгонял. Я только
что от Пети. Он какой-то виноватый и говорит, что погорячился. И вообще ждет
из министерства какую-то страшнющую комиссию. Висит приказ об отмене того
приказа. А вас, Юрий Ефремович, Попов просил завтра выйти по расписанию на
вторую пару на свой поток." "А Максим Борисович, - добавил Вадим Галкин, -
вчера у меня интересовался, куда это вы с Савельевой подевались. Он, мол,
вас лично искал и дома и в общежитии. Руку мне не отпускал, а этот зря
заискивать не будет. Что-то у них там стряслось."
"Да плевать нам теперь на них всех со всеми их потрясениями! -
возмущается Инга. - Я не хочу больше учиться. Я теперь повариха в артели. И
я хочу денег. Сразу и много..."
"Вот что, товарищи ученые, - поднялся председатель артели. - Мне
кажется, что я тут пока лишний. Если надумаете, вот моя визитка. И не
забудьте прививку от энцефалита. Адью..."
"Мальчики, - Марина Галкина развела руки и растопырила пальцы, жмурясь
от собственного воодушевления. - Ну почему вы все такие ехидные и злые?
Почему не предположить самое естественное - у Пети Хвостова проснулась
со-весть! Почему вы его так воспринимаете, словно он из какой-то
зондеркоманды. Он такой же парень, как вы. Наш ровесник. Пошли хоть сейчас
прямо к нему домой. Посидим, с Тонечкой его познакомимся. И выйдем друзьями.
Ну и что, что он на нас всех давит? Он же рек-тор! На него тоже кто-то
давит. А вы о нем говорите, словно он какой-то враг народа...
"Интересно! - Бурятов зашелсякоротким смешком. - Так они распоясались
именно поэтому? Нет (смешок), вы только подумайте: схлопотать по сопатке в
пятьдесят лет в должности и.о. профессора со степенью доктора, подставить
рожу какой-то студентке при всех и - никаких последствий! Приказ отменен. Я
к ректору, а тот как с Луны свалился. Максиму этому... Борисовичу со мной
разговаривать некогда, а декан тот вообще спрашивает, наглец, когда я
перестану являться на лекции под шафе. Ефим Яковлевич, хоть вы скажите всем.
Я разве бываю пьян когда? Я стакан вина пропускаю с утра для понту, для
рабочего настроения, так ведь те же французы... Вместо утреннего чая! И идут
себе на работу. И решительно никто друг к другу не принюхивается."
"Так или иначе, надо что-то придумать, - ходит по кафедре зав, нервно
потирая руки. - Они исчезли, а инспирированная, скорее всего ими, комиссия
уже в Комсомольске! И с ней Иннокентий Константинович Негода, между прочим,
как вы все знаете. Он в первую очередь спросит у меня, где его друг Юрий
Ефремович Хадас. Так что, вы, Алексей Павлович, все это заварили, вы к нему
и идите. Пора вам извиниться..." "Вы с ума что ли сошли, Валентин Антонович!
Меня избили, я кучу денег дантисту отвалил и я же должен извиняться?"
"Вас и следовало избить... Да, да!! Именно вас, Алексей Павлович, -
мгновенно накаляется Вулканович. - Это вы оскорбили сразу всех. Начали с
Марка Семеновича, а потом вообще распоясались, перешли на площадную брань по
отношению к лучшей нашей студентке и получили то, на что сами
напросились..." "Нет, это уже ни в какие ворота... Ефим Яковлевич. Может
быть это уже не вы тут передо мной сидите? Давно ли..." "Сейчас все это не
существенно, - морщится Попов. - Ситуация резко изменилась и изменилась не в
нашу пользу. Негода приехал не просто с министерской комиссией, а с
хулиганчиком... А чего это он заскучал?.. Замерз, маленький... Ого, мы уже
растем на глазах... Мы, оказывается, умеем быть совсем большими... Мы
чувствительны к горячим губам...Ничего себе! Сейчас мы станем огромными и
будем пугать наивных русских девушек, не подозревавших о такой первозданной
мужской красоте...
Вы ни о чем больше и думать не сумеете, кроме как об Инге Савельевой
под вашим веником...Помните?" "Еще бы! Все эти месяцы меня промучили сладкие
кошмары на эту тему." "Тогда, вот она я наяву! Сначала лягу вот так.
Отлично! Обмакните веник и мстите той, что вас так беспощадно стегала! Да не
так, сильнее! А по жопке? Неужели вам моя попочка не нравится? А я ею всегда
так гордилась..." "Больше я на ваши провокации, Савельева..." "Да нет же!
Это же веник, им нельзя поранить. Вот так! По плечам! Вы же в кубовой так
любовались на мои плечи. Помните? По моей спинке с такой тонкой талией...
Теперь по моим стройным бедрам... Хорошо! Стой-ка... Ого, какие глаза!...
Испугался-то как! А это всего лишь та же ваша Инга, тоже я, только
спереди..." "Спереди не бьют..." "Так я вам и позволила бы меня бить! Я сама
побью кого угодно. Только это же парилка! Я вас стегаю, вы - меня!"
"Хорошо, только на этот раз уж я не уступлю вам в благородстве,
Савельева. С какой грудью я перестарался? Я ее ладонью прикрою от веника..."
"С этой. Ой, нет! Вот с этой! Ха-ха!" "С обеими что ли?.. Как же тогда я?.."
"Точно, с обеими недостарался, Юрик! Тебе еще исправлять и исправлять свои
грубые научные ошибки. А пока - смелее!.. Хорошо! По... Ну, ты понял..." "Не
больно?" "Еще чего! Да убирай ты свою ладошку, не бойся!" "На вот этой
синяк..." "Мой синяк, мне и решать... Да не так! Нечего меня веником
гладить... Хорошо! Еще сильнее! Ой! Ой!! Ты чего!! Снова озверел? Ничего
себе, а еще доцент!.." "Простите, Савельева... Я..." "Да у васпросто сердца
нет, товарищ доцент. Как вам вообще можно доверять голых студенток, а?
Ялично вам больше ни одну не доверила бы, стегает наотмашь - и по чем!
Неужели не жалко? Ха-ха-ха, как смутился!.. А вам не идет смущаться, вы
теряете тонус и привлекательность. Да шучу же я, совсем не больно. Сейчас я
только добавлю пара и в прорубь. Согласен?" "Ну нет! Сначала..." "Правда? А
я уж думала ты только избивать умеешь бедную белую девочку...А!.. Ой, как
хорошо! Ю-ррр-очка! Родненький! Теперь я сверху. Ох и помучаю... голого
доцента! Не нравится? А меня мучить?.. Хорошо... Мсти, мсти мне... Ничего,
не бойся... Я терпеливая. Что ты только один сосок целуешь?" "Так около
второго же... синяк... Боже... действительно полоски от веника, не зря ты...
Что я наделал..." "Вот ты их теперь и лечи... Ой! Где там мое счастье? Ого,
мы не падаем в глазах любимой женщины, мы не из слабых и мягкотелых, мы как
пружинка, верно? И мы тоже не против, чтобы нас целовали... Слушай, он мне
как будто ротик открывает, ей-ей, как младенчик... Надо же! И кто же это
посмел нас так обидеть, когда мы были совсем крошкой, прямо ножиком...
шкурку срезать, как у картошечки. Ладно, уж я-то обижать не собираюсь, я,
напротив - утешу..." "Инга, вам больно... Ведь вспухли полоски... Какой я
идиот! Ведь такая нежная кожа..." "А мы сейчас эту кожу снова в прорубь
сунем, все и заживет, как на собаке, вот увидите!.."
"И с чего это ты взял, что я недобрая? - вспомнила вдруг Инга, когда
было переговорено почти все и она уже набросила на себя полотенце, сидя у
Юрия на коленях в остывающей бане. - Я тебя очень больно парила?" "Да нет.
Просто, когда ты упоминула эпизод в кубовой, я подумал, что добрые красивые
женщины не поступают так жестоко с некрасивыми, как ты с Нюрой." "Это ты
Корягу-то пожалел? - Инга даже сняла руки от его шеи и отодвинулась. - Да
ведь это она меня возненавидела за мою красоту, а не я ее за ее уродство.
Возненавидела еще на первом курсе и стала без конца делать разные пакости,
распространять слухи, следить, доносить! Когда я это поняла, я решила, что
нельзя жалеть людей только за то, что кто-то хуже, слабее или беднее тебя.
Нельзя, так как эта жалость не только не уменьшает их зависть и злобу, но
ослабляет именно тебя! В интернате я всегда опекала слабых и некрасивых
девочек, а они меня первыми предавали - из зависти! В институте я попыталась
подружиться с Нюркой, но та приняла это за мою глупость и слабость, стала
беспричинно преследовать. И я стала беспощадной к жалким моим врагам не
менее, чем к благополучным. Мы с Наташей и Машей и собрались-то в одной
комнате и дружили именно потому, что нам незачем было друг другу завидовать.
Вы же знаете, что мы, каждая по-своему, и так были лучше всех. Как, впрочем,
и ты сам!.." "Холодновато стало, - поежился Юрий. - Как ни жаль, пора
одеваться." "Так это же ненадолго, - поцеловала его Инга. - Только до нашей
постели. Теперь никто не будет возникать, раз мы с тобой провели столько
времени в бане наедине. А в комнате у меня знаешь как тепло!" "С тобой везде
тепло..." "Правда? Тогда - на посошок!.."
"Мне у тебя очень нравится, - Инга как кошка в новом жилище обследовала
и обнюхивала все углы в квартире разведенного доцента. - Все новое. Я люблю
все новое. И я у тебя новая. Ты ведь старую сюда не ждешь? Не приедет вдруг
качать права?" "Старую... Она совсем не старая, если ты имеешь в виду мою
бывшую жену..." "Повтори." "Что?" "Такоепрекрасное словосочетание - бывшая
жена! Она бывшая, а я - нынешняя и будущая! И вообще, как говорили древние:
на войне, как на войне, но в постели, как в постели!.."
Новая сладко посапывала, хозяйски бросив горячую белую руку ему на
грудь. Она и во сне продолжала доказывать свою неотразимость, то и дело
гибко поворачиваясь с закрытыми глазами то на живот, то на спину, играя
своей белизной и округлостями, но замирала неизменно с рукой на его теле,
словно утверждала долгожданную собственность. На потолке дрожала белая рама
- свет от уличного фонаря, искаженный теплым потоком воздуха из открытой
форточки этажом ниже. Точно как у них в Ленинграде... Юное тело, прильнувшее
к нему, вдруг показалось Юрию бесконечно чужим. Тот самый странный предмет
вдруг вернулся в рот - ни прожевать, ни проглотить, ни выплюнуть... Мы
выбираем себе любовниц, - вспомнил Юрий где-то прочитанное, а жен нам дарит
судьба. Невидимый перст указал когда-то Юрию на Аллу, а ей на него, сделав
их незаменимыми друг для друга.
Рядом счастливо дышало совершенство. Но это было чужое совершенство. В
свои двадцать Инга, несомненно, имела немалый теоретический и практический
опыт подобного общения, а Алла и Юрий в первую ночь вообще толком не знали
что можно и нужно делать друг с другом. Они едва научились целоваться, но
тут позволялось многое другое, а что именно? И что не позволяется? Весь его
опыт последующих тринадцати лет был их общим опытом ошеломляющих своей
смелостью и новизной открытий, которые они вслух никогда не обсуждали даже
между собой и которых, не сговариваясь, стеснялись. Применяя все это с
новой, Юрий невольно переживал заново знакомые приемы со старой, когда они
случились впервые и испытывал жгучий стыд предательства. Это немедленно
отражалось на нем, Инга терялась, применяла вычитанные в печатных и
рукописных руководствахпозы и движения, восстанавливала своего
партнера, но только до очередного знакомого по прошлой жизни
положения или просто взгляда на ее новые прелести и сравнения со старыми...
Алла была лучше, думал он в эти моменты. Во всяком случае для него. Инга
была грамотным сексуальным партнером. Отличницей по этому предмету. Алла
была живой родной и единственной многие годы женщиной.
К чужому запаху его нового жилья добавился чужой великолепный запах
бившихся прибоем о подушку густых пышных волос, дорогих, с черного рынка,
духов и шампуней, юного здорового женского пота. Новая пахла великолепно!
Старая пахла лучше. От нее,и свежевымытой и устало потной, всегда
исходил родной и дорогой для него запах Аллы для Юрия...
После первого приступа их молодости Инга встала, зажгла свет,
посмеиваясь над поспешно укрывшимся Юрием, нагая прошла в кухню, приготовила
кофе, расставила на подносе рюмки и мгновенно приготовленные из ничего
закуски, походя навела на кухне недостижимый до того женский порядок,
присела на постель, примостив поднос на голые колени, поила Юрия кофе,
словно случайно касаясь его лица грудью. Она знала и умела все.
Алла умела больше, упрямо не уходила мысль,- быть неповторимой. Немного
усилий, и на месте Инги, думал он, могла бы то же самое выделывать другая
его студентка. Не вернуть только Аллу... Инга чувствовала что-то и старалась
из всех сил быть соблазнительной и неповторимой, но она была для него пока
только копией - оригинал хранился в Ленинграде.
Белая рама все так же дрожала на потолке. Точно так же что-то
непреодолимо дрожало внутри Юрия. Обычная мужская опустошенность
долгожданного насыщения после длительного воздержания, успокаивал он себя.
Да еще осложненного этими многомесячными психозами с веником и Сандунами, а
потом этими нелепыми сравнениями с далекой и давно чужой ему женой. Он
попытался восстановить в памяти видения с Сандунами, бассейном, вспомнить
недавнюю реальную таежную баню, чтобы восстановить душевное равновесие.
Инга, словно в ответ на его мысленное прикосновение наконец-то к ней лично,
пошевелила рукой, недоуменно вытаращила на него спросонья бездонные зрачки с
подушки сквозь завесу тонких волос.
Потом рассиялась счастливой улыбкой, поднялась на руках, зависнув над
ним, и со сладким вздохом шлепко упала ему на грудь, охватив голову горячили
ладонями и едва не задушив поцелуями со счастливым мычанием... И упало
куда-то последнее сомнение в правильности второго выбора, второго перста
судьбы - Инги для Юрия и наоборот... Исчезло, теперь уже навсегда, инородное
тело во рту. Небывалая нежность, какой он никогда не знал и с Аллой,
поднялась в нем вдруг с незнакомой молодой звериной силой, он опрокинул
новую на спину. Инга тотчас прогнулась, закинув руки за голову, истово
подставляя свое тело.
До позднего утра он изумлял ее, тоже ненасытную, своей застоявшейся и
вдруг освобожденной страстью, так и не изведанной с Аллой свободой и верой в
себя. "Я и не мечтала о таком! - звонко кричала Инга, не менее его удивляясь
его силе и неутомимости. - Нет. Нет, еще!! Еще-ооо!! Ю-уура! Я не хочу
больше жить!.. Лучше уже не будет... Лучше не бывает!!"
В окно истерически колотил приступами холодный свирепый балтийский
дождь. Алла оцепенела около телефона, не имея ни малейшего представления,
куда еще можно позвонить, когда в прихожей коротко звякнул робкий звонок.
Грязный дранный сын в расстегнутой куртке и с раскрытым портфелем с мокрыми
учебниками стоит в прихожей, образуя лужу на паркете. "Ну, - колотит его
слабыми кулачками Алла. - Ты хоть знаешь, сколько время? Ты хоть
представляешь, куда я звонила? Отвечай, отвечай, мучитель..." "Мама! Не бей
меня! Не смей меня бить!.." "Вот как! Не смей!.. А ты, подлец, смеешь меня
без конца мучить! Я тебя отучу издеваться над матерью! Вот тебе сигареты!..
А где семь рублей, что лежали в Чехове? Украл? У матери?!" "Мама! Туфлем!.."
"Тебя ремнем надо за все, а не туфлем. Ну-ка открывай! Все равно ведь
выйдешь..." "Я вообще уйду!" "Куда это, интересно, ты уйдешь? К Кирке?
Больно ты им нужен..." "Я не к Кирке, я от тебя к папе уеду, вот..."
"К... папе?! От меня?! К твоему подлому папе!.."
"Он никогда не дрался! Он добрый. А ты меня вечно бросаешь ради твоих
сионистов!.." "Тише, идиот... Предатель... Павлик Морозов... Что ты
понимаешь, кретин? Я тебе такое будущее... Я ради тебя... Вот что!
Выходи-ка. И - убирайся! К своему недоумку-папе. Пошел вон,
предатель...Только ты еще приползешь. Ты будешь прощения просить, когда твой
папочка тебя на порог не пустит. Выходи. Я тебя больше пальцем не трону,
собака. Все вы одинаковые. Отродье Хадасовское... Подлые твари. Никакого
благородства, никакой благодарности, быдло местечковое, жидье гомельское...
Чего же ты стоишь? Катись к папочке своему!.."
Дверь хлопнула неотвратимо, страшно и все-таки неожиданно. Алла
щелкнула замком, звякнула цепочкой. Чтоб знал, что без спроса не вернется.
И человек исчез. Снова остался только оглушающий грохот захлопнутой
двери, как контрольный выстрел из пистолета...
"Тут психология, - горячо шептал Кира. - Очень все просто. Вот увидишь.
Только действуй точно, как я тебе сказал. И в глаза не смотри."
"Совершил посадку самолет, рейс шестнадцать, шестнадцатый из
Южно-Сахалинска. Повторяю".
"Наш. Пошли."
По детально разработанному плану Киры мальчики приехали сначала общим
вагоном в Москву, чтобы мать не перехватила Сережу в Пулкове, потом зайцами
на электричке в Домодедово и теперь ждали у выхода с галлереи прибытия.
Огромный лайнер подрулил к стеклянному аппендиксу, из него по трапу стали
спускаться пассажиры. "Вон те наши... Дядя, у вашего сына билет из
Хабаровска?" "Это мой брат. А билет из Южного через Хабаровск. А что?" "Он
вам еще нужен?" "Братишка-то? Думаю, еще пригодится..." "Да нет, билет."
"Леш, отдай пацанам билет."
"Заканчивается посадка на самолет, рейс пятнадцатый до Хабаровска,
Южно-Сахалинска. Пассажиров просят пройти к выходу номер три для посадки в
самолет. Повторяю. Заканчивается посадка..."
"Все. Теперь пора. В случае чего дуй сюда ко мне, меняемся шапками и в
разные стороны, ты вон туда, к туалетам, я сюда, к буфетам. Встречаемся на
перроне у первого вагона электрички, понял? И ничего не бойся, должно
сработать. Тут психология. Она видит два слова: Москва и Хабаровск, а не
Москва и, например, Новосибирск, понял? А последовательность не имеет
значения. Номер рейса я затер, вроде бы не прописался. А посадочный талон
стащил настоящий. Ей тут же заменили, решили, что потеряла. Дату я нарочно
грубо, красным исправил, они сами всегда так делают. И подпись красным.
Печати на месте. Сработает, как часы..."
"Ну вот, ты уже и на перроне! Прощай, Серега, не забывай меня там..."
"А у трапа?" "Мальчик, тут провожающему нельзя." "Ухожу, ухожу..." "А у
трапа?..." "Мальчики. Я кому сказала?" "В толпе, в толпе, главное, проходи,
толкайся, лезь, паникуй..." "Я напишу..."
Как страшно одному, без Киры! Сильный сырой ветер бьет вщеку сбоку.
Самолет блестит в ночном многоцветье аэродромных огней. Как колотится
сердце... Так, сумку вместе с билетом в одну руку, сетку - в другую. Билет
полусмять у нее прямо перед носом, а посадочный талон наружу...
Какой сильный ветер! Пассажиры лезут на трап. Среди них полковник в
папахе. Еще чуть-чуть, чтобы тот не мог вернуться с середины трапа... Папаха
исчезает в овальной двери салона. Пора!
"Папа!! Пустите, там папа, вон тот в папахе, полковник... Па-па!! - еще
истошнее: - Папа, я здесь еще!!" "Такой большой и паникует, - теряется от
его истерики дежурная. - Дайте ему пройти, а то у меня от него уже ухи
пухнут... Иди к своему полковнику..." "Папа! - непритворно обливаясь
слезами, рыдает Сережа, всерьез падает на скользком трапе, всерьез роняет из
рук билет, который тотчас уносит ветром. - Мама! - уже искренне ужасается
он, - мой билет!!" Билет ловят по полю всем миром, но он уже исчез в мокром
мраке. "Иди уж..."
У-рр-а!.. Салон. Где же тут этот чертов полковник?..
"Граждане, занимайте, пожалуйста, свободные места. Проходите в конец
салона. Нет, раздеваться будете потом. Товарищ полковник, я кому сказала?.."
Ага, он просто уже без шинели и папахи, вот я его и потерял. Теперь
пролезть и сесть рядом с ним... Вот такой у меня теперь папаша. Улетаю!..
Кольнула мысль о матери. Об обидах и одиночестве последних месяцев, о
ее новых конспиративных, неприятных, вечно взвинченных и экзальтированных
друзьях с их непонятным патриотизмом по отношению к Израилю и ненавистью ко
всему для Сережи родному. И тут же теплой волной накатилась надежда -
отец... За окном поплыли строения и самолеты. Лайнер набирает неестественную
для движения по земле скорость и плавно отрывается от Москвы, почти
мгновенно исчезающей за низкими нервными лохматыми облаками.
Кирюшка уныло возвращается один,ломая голову, что перекусить, чтобы
хватило на билет до Ленинграда. А у Сергея от дикой, известной только
мальчишкам радости разрывается сердце. "Куда летим, герой?" - спрашивает
"папа"-полковник. "К отцу в Комсомольск." "Что он там делает?" "А золото
роет в горах..."
"Бродяга, судьбу проклина-ая, та-а-ащится с сумой - на плечах! Так, еще
раз , заунывнее, с пьяным надрывом, - командует Заманский. - Вот так: судьбу
- проклина-а-а-я! Та-а-щится. С сумо-о-ой на плеееечах!.."
"Давайте еще раз, - настаивает Инга, - мне понравилось с надрывом:
бродяяя-га..." "Третий раз не поют! - Ольга строго. - Не поют в третий
раз..." "Я согласен с предыдущим выступающим, - Юрий. - В третий раз петь ни
при каких обстоятельствах нельзя!.. Но! Каприз новобрачной - закон для
собутыльников: Брр-рр-одяга... Судьбу! Прроклина-аа-а-ая..." "Горько!" "Не
поют в третий раз, - Инга. - Я осознала, я согласна... Таа-щится с сумой на
плечах!.."
"Так на чем этот идиот свой Байкал переехал-то? - икает Юрий. - Эт-то я
в порядке постановки вопроса... А вообще-то вы даже не представляете, как он
мне надоел, со своей дурацкой сумой на плечах... Тащится и тащится, кр-ретин
- с сумой на плечах!.." "Как это на чем? - искренне изумляется Заманский. -
Такую песню не знать просто стыдно, товарищи. Он плыл... ехал... переехал
славное море, священный... Байкал в омулевой бочке!" "Какая гадость, -
морщится Инга. - В ней же воняет омулем. Он там, наверное, всю бочку свою
обблевал..." "Дура ты недовоспитанная, - всплескивает руками Юрий. - Учти,
Марик... В случае чего никогда не женись на ком попало...""А доцент был
тупой, - парирует Инга, тыча в Юрия пальцем. - Вызывает ее к доске. Фамилия
ваша? Савельева. А зовут вас как? Инга. Ее так зовут... Она маленькая была,
она не виновата... Вас за что, спрашивается,из института вытурили? За
хулиганство и разврат? Тогда - раздевайтесь! Будем с вами заниматься
боксом..."
"Я ненавижу запах омуля, - заявляет важно Заманский. - И не терплю
качки в бочке. Я бы тоже наблевал в такой бочке..." "Вот! - торжествует
Инга. - И я!.. Оленька, рыбочка, убери к свиньям собачьим со стола этот
омуль! Я новобрачная или кто?" "Это кета, она свежая..." "Вы идиоты и
решительно все перепутали из всех песен, - заело Заманского. - Не было
никакой бочки, вот что. Там был славный корабль! И какой-то баргузин, кацо
дурной, без конца пошевеливал вал. Без него вал не вращался... А тут, как
назло, навстречу - родимая мать! Здрасте, говорит, а где же папаша? Или его
кто переехал? А то брат, говорит, с утра кандалами гремит. На всю Сибирь..."
"Ага, - радуется своей памяти Инга. - Его хлебом крестьянки накормили,
а парни не снабдили махоркой!... Крестьянки дали, а парни - вот!.."
"Инга!.." "Не, не, не! - машет рукой Заманский. - Дело не в махорке. Тут
шерше ля фам! Жена молодая скучает... Она бродяги давно не видала, так? А
этот брат... О, это еще тот братишка! Его не зря в кандалах держат!
Сексуальный маньяк, и на жену молодую глаз положил." "Точно, и как я сам не
догадался!... - радуется Юрий. - Старый товарищ, прожорливый зверь, ему
подсобил. Ожил он, волю почуя, а тут - кандалы! Вот он ими с утра и
гремит..."
"Да ничего подобного! - возмущается Оля.- Вот лишь бы наговаривать на
кого... В дебрях не тронул прожорливый зверь и пальцем эту бродягину жену!"
"Ничего Юра не наговаривает, - возмущается Марк Семенович. - Она от этого
зверя так сиганула! Такая шустрая жена оказалась, что и горная стража ее не
догнала." "Кстати, о кандалах, - морщит лоб Инга. - Я все никак не припомню,
где это он там так долго тяжкие цепи ковал? В горах... этого... как его, в
горах Аках..." "Инга! - пугается Юрий. - Ляпнешь при всех - убью на
месте!.." "Стойте, -решительно стучит по столу бутылкой Ольга. - Вы все
просто недоумки какие-то. А я вот, наконец, все вспомнила! Бочка
действительно была, вот! И славный корабль - был! Бочка стояла на палубе. Он
же прямо к ней костылем и прислонился, неужели вы все забыли? А в бочке как
раз сидела юнга... И поэтому она случайно все слышала - про семнадцать
мертвецов на один сундук!" "Буду я сидеть в этой вонючей вашей бочке, больно
надо! Врешь ты все, Оленька, рыбонька ты моя омулевенькая..." "Да не Инга
сидела, а юнга. Она на подвиг его провожала. Вот! И слезы сдержала. И
были... сухими глаза!" - залилась Оля слезами.
"Не плачь, Оля, - гладит ее по голове Юрий. - Мы пойдем другим путем.
Не таким путем, хулиганства и разврата, надо было идти..."
"Вы сами понимаете, друзья, что разные доценты и ассистенты нам в тайге
не нужны. Так что давайте по очереди - кто что умеет делать руками." - Толин
знакомый, председатель старательской артели, поправил очки в дорогой оправе
и покосился на красивую Ингу, сидящую на тахте с руками на зытылке.
"Марик - хороший плотник, - сказала Ольга. - Он всю дачу построил
своими руками. Специально изучал по книгам плотницкое дело." "Кроме того, -
встряла Инга. - По его чертежам у моего папы-лесника уже несколько лет нет
проблем с электричеством. Солнечно-ветряной движитель. Даже стиральную
машину и утюг включать можно. Юрий Ефремович сам видел..." "А что сам
Ефремович умеет?" "Я в студенческом строительном отряде был бульдозеристом."
"Вот это серьезно! Это нам поважнее чертежей. Вас мы точно берем. А жену
вашу поваром, согласны?" "Ой, как здорово? А комарья там много? А то у нас с
Юрой вся любовь на этой почве занялась."
"Теперь о наших условиях. Никакой таежной романтики. Суровые трудовые
будни. Праздники не для нас. Ненормированный рабочий день пока светло.
Никакого профсоюза, выходных, больничных. Сухой закон. Кто не работает, тот
ничего не ест, пусть грибы собирает. Деньги мы платим хорошие, если идет
материал. За месяц, как у вас за полгода-год."
"Мама! - ахнула Инга. - И мне столько?"
"И вас не обидим."
"Никаких поварих, - решительно заметил Заманский. - Инге надо учиться."
"Вы что! Я теперь к школе и близко не подойду!" "Завтра подойдем все
вместе. В любом случае, надо хоть документы забрать, - сказал Юрий. - Надо
же хоть взгянуть на Бурятовскую битую морду."
"Вы это о чем? - раздался голос Марины Галкиной с порога. - Какие еще
документы?" "Так нас же выгнали с Ингой!" "Никто вас не выгонял. Я только
что от Пети. Он какой-то виноватый и говорит, что погорячился. И вообще ждет
из министерства какую-то страшнющую комиссию. Висит приказ об отмене того
приказа. А вас, Юрий Ефремович, Попов просил завтра выйти по расписанию на
вторую пару на свой поток." "А Максим Борисович, - добавил Вадим Галкин, -
вчера у меня интересовался, куда это вы с Савельевой подевались. Он, мол,
вас лично искал и дома и в общежитии. Руку мне не отпускал, а этот зря
заискивать не будет. Что-то у них там стряслось."
"Да плевать нам теперь на них всех со всеми их потрясениями! -
возмущается Инга. - Я не хочу больше учиться. Я теперь повариха в артели. И
я хочу денег. Сразу и много..."
"Вот что, товарищи ученые, - поднялся председатель артели. - Мне
кажется, что я тут пока лишний. Если надумаете, вот моя визитка. И не
забудьте прививку от энцефалита. Адью..."
"Мальчики, - Марина Галкина развела руки и растопырила пальцы, жмурясь
от собственного воодушевления. - Ну почему вы все такие ехидные и злые?
Почему не предположить самое естественное - у Пети Хвостова проснулась
со-весть! Почему вы его так воспринимаете, словно он из какой-то
зондеркоманды. Он такой же парень, как вы. Наш ровесник. Пошли хоть сейчас
прямо к нему домой. Посидим, с Тонечкой его познакомимся. И выйдем друзьями.
Ну и что, что он на нас всех давит? Он же рек-тор! На него тоже кто-то
давит. А вы о нем говорите, словно он какой-то враг народа...
"Интересно! - Бурятов зашелсякоротким смешком. - Так они распоясались
именно поэтому? Нет (смешок), вы только подумайте: схлопотать по сопатке в
пятьдесят лет в должности и.о. профессора со степенью доктора, подставить
рожу какой-то студентке при всех и - никаких последствий! Приказ отменен. Я
к ректору, а тот как с Луны свалился. Максиму этому... Борисовичу со мной
разговаривать некогда, а декан тот вообще спрашивает, наглец, когда я
перестану являться на лекции под шафе. Ефим Яковлевич, хоть вы скажите всем.
Я разве бываю пьян когда? Я стакан вина пропускаю с утра для понту, для
рабочего настроения, так ведь те же французы... Вместо утреннего чая! И идут
себе на работу. И решительно никто друг к другу не принюхивается."
"Так или иначе, надо что-то придумать, - ходит по кафедре зав, нервно
потирая руки. - Они исчезли, а инспирированная, скорее всего ими, комиссия
уже в Комсомольске! И с ней Иннокентий Константинович Негода, между прочим,
как вы все знаете. Он в первую очередь спросит у меня, где его друг Юрий
Ефремович Хадас. Так что, вы, Алексей Павлович, все это заварили, вы к нему
и идите. Пора вам извиниться..." "Вы с ума что ли сошли, Валентин Антонович!
Меня избили, я кучу денег дантисту отвалил и я же должен извиняться?"
"Вас и следовало избить... Да, да!! Именно вас, Алексей Павлович, -
мгновенно накаляется Вулканович. - Это вы оскорбили сразу всех. Начали с
Марка Семеновича, а потом вообще распоясались, перешли на площадную брань по
отношению к лучшей нашей студентке и получили то, на что сами
напросились..." "Нет, это уже ни в какие ворота... Ефим Яковлевич. Может
быть это уже не вы тут передо мной сидите? Давно ли..." "Сейчас все это не
существенно, - морщится Попов. - Ситуация резко изменилась и изменилась не в
нашу пользу. Негода приехал не просто с министерской комиссией, а с