Шолохов Михаил Александрович. Тихий Дон. Том 1

   Аксинья, сузив глаза, слушала. И вдруг бесстыдно мотнула подолом, обдала Пантелея Прокофьевича запахом бабьих юбок и грудью пошла на него, кривляясь и скаля зубы.
   – Ты что мне, свекор? А? Свекор?.. Ты что меня учишь! Иди свою толстозадую учи! На своем базу распоряжайся!.. Я тебя, дьявола хромого, культяпого, в упор не вижу!.. Иди отсель, не спужаешь!
   – Погоди, дура!
   – Нечего годить, тебе не родить!.. Ступай, откель пришел! А Гришку твоего, захочу – с костями съем и ответа держать не буду!.. Вот на!
   Выкуси! Ну, люб мне Гришка. Ну? Вдаришь, что ль?.. Мужу пропишешь?.. Пиши хучь наказному атаману, а Гришка мой! Мой! Мой! Владаю им и буду владать!..
   Аксинья напирала на оробевшего Пантелея Прокофьевича грудью (билась она под узкой кофточкой, как стрепет в силке), жгла его полымем черных глаз, сыпала слова – одно другого страшней и бесстыжей. Пантелей Прокофьевич, подрагивая бровями, отступал к выходу, нащупал поставленный в углу костыль и, махая рукой, задом отворил дверь. Аксинья вытесняла его из сенцев, задыхаясь, выкрикивала, бесновалась:
   – За всю жизнь за горькую отлюблю!.. А там хучь убейте! Мой Гришка!
   Мой!
   Пантелей Прокофьевич, что-то булькая себе в бороду, зачикилял к дому.
   Гришку он нашел в горнице. Не говоря ни слова, достал его костылем вдоль спины. Григорий, изогнувшись, повис на отцовской руке.
   – За что, батя?
   – За дело, су-у-у-кин сын!..
   – За что?
   – Не пакости соседу! Не срами отца! Не таскайся, кобелина! – хрипел Пантелей Прокофьевич, тягая по горнице Григория, силясь вырвать костыль.
   – Драться не дам! – глухо сапнул Григорий и, стиснув челюсти, рванул костыль. На колено его и – хряп!..
   Пантелей Прокофьевич – сына по шее тугим кулаком.
   – На сходе запорю!.. Ах ты чертово семя, прокляяя-а-а-тый сын! – Он сучил ногами, намереваясь еще раз ударить. – На Марфушке-дурочке женю!.. Я те выхолощу!.. Ишь ты!..
   На шум прибежала мать.
   – Прокофьич, Прокофьич!.. Охолонь трошки!.. Погоди!..
   Но старик разошелся не на шутку: поднес раз жене, опрокинул столик со швейной машиной и, навоевавшись, вылетел на баз. Не успел Григорий скинуть рубаху с разорванным в драке рукавом, как дверь крепко хлястнула и на пороге вновь тучей буревой укрепился Пантелей Прокофьевич.
   – Женить сукиного сына!.. – Он по-лошадиному стукнул ногой, уперся взглядом в мускулистую спину Григория. – Женю!.. Завтра же поеду сватать!
   Дожил, что сыном в глаза смеются!
   – Дай рубаху-то надеть, посля женишь.
   – Женю! На дурочке женю!.. – Хлопнул дверью, по крыльцу протарахтели шаги и стихли.

XI

   За хутором Сетраковым в степи рядами вытянулись повозки с брезентовыми будками. Невидимо быстро вырос городок, белокрыший и аккуратный, с прямыми улочками и небольшой площадкой в центре, по которой похаживал часовой.
   Лагеря зажили обычной для мая месяца, ежегодно однообразной жизнью. По утрам команда казаков, караулившая на попасе лошадей, пригоняла их к лагерям. Начинались чистка, седловка, перекличка, построения. Зычно покрикивал заведующий лагерями штаб-офицер, шумоватый войсковой старшина Попов, горланили, муштруя молодых казаков, обучавшие их урядники. За бугром сходились в атаках, хитро окружали и обходили «противника».
   Стреляли по мишени из дробовиц. Казаки помоложе охотно состязались в рубке, постарше – отвиливали от занятий.
   Люди хрипли от жары и водки, а над длинными шеренгами крытых повозок тек пахучий волнующий ветер, издалека свистели суслики, степь тянула подальше от жилья и дыма выбеленных куреней.
   За неделю до выхода из лагерей к Андрею Томилину, родному брату батарейца Ивана, приехала жена. Привезла домашних сдобных бурсаков, всякого угощения и ворох хуторских новостей.
   На другой день спозаранку уехала. Повезла от казаков домашним и близким поклоны, наказы. Лишь Степан Астахов ничего не пересылал с ней. Накануне заболел он, лечился водкой и не видел не только жены Томилина, но и всего белого света. На ученье не поехал; по его просьбе фельдшер кинул ему кровь, поставил на грудь дюжину пиявок. Степан в одной исподней рубахе сидел у колеса своей брички, – фуражка с белым чехлом мазалась, вытирая колесную мазь, – оттопырим губу, смотрел, как пиявки, всосавшись в выпуклые полушария его груди, набухали черной кровью.
   Возле стоял полковый фельдшер, курил, процеживая сквозь редкие зубы табачный дым.
   – Легчает?
   – От грудей тянет. Сердцу, кубыть, просторней…
   – Пиявки – первое средство!
   К ним подошел Томилин. Мигнул.
   – Степан, словцо бы сказать хотел.
   – Говори.
   – Поди на-час [ ¹¹].
   Степан, кряхтя, поднялся, отошел с Томилиным.
   – Ну, выкладывай.
   – Баба моя приезжала… Ноне уехала.
   – А…
   – Про твою жененку по хутору толкуют…
   – Что?
   – Гутарют недобро.
   – Ну?
   – С Гришкой Мелеховым спуталась… В открытую.
   Степан, бледнея, рвал с груди пиявок, давил их ногою. Последнюю раздавил, застегнул воротник рубахи и, словно испугавшись чего-то, снова расстегнул… Белые губы не находили покоя: подрагивая, расползались в нелепую улыбку, ежились, собираясь в синеватый комок… Томилину казалось, что Степан жует что-то твердое, неподатливое на зубы. Постепенно к лицу вернулась краска, прихваченные изнутри зубами, окаменели в недвижности губы. Степан снял фуражку, рукавом размазал по белому чехлу пятно колесной мази, сказал звонко:
   – Спасибо за вести.
   – Хотел упредить… Ты извиняй… Так, мол, и так дома…
   Томилин сожалеюще хлопнул себя по штанине и ушел к нерасседланному коню. Лагеря в гуле голосов. Приехали с рубки казаки. Степан с минуту стоял, разглядывая сосредоточенно и строго черное пятно на фуражке. На сапог ему карабкалась полураздавленная, издыхающая пиявка.

XII

   Оставалось полторы недели до прихода казаков из лагерей.
   Аксинья неистовствовала в поздней горькой своей любви. Несмотря на угрозы отца, Григорий, таясь, уходил к ней с ночи и возвращался с зарей.
   За две недели вымотался он, как лошадь, сделавшая непосильный пробег.
   От бессонных ночей коричневая кожа скуластого его лица отливала синевою, из ввалившихся глазниц устало глядели черные, сухие глаза.
   Аксинья ходила, не кутая лица платком, траурно чернели глубокие ямы под глазами; припухшие, слегка вывернутые, жадные губы ее беспокойно и вызывающе смеялись.
   Так необычайна и явна была сумасшедшая их связь, так исступленно горели они одним бесстыдным полымем, людей не совестясь и не таясь, худея и чернея в лицах на глазах у соседей, что теперь на них при встречах почему-то стыдились люди смотреть.
   Товарищи Григория, раньше трунившие над ним по поводу связи с Аксиньей, теперь молчали, сойдясь, и чувствовали себя в обществе Григория неловко, связанно. Бабы, в душе завидуя, судили Аксинью, злорадствовали в ожидании прихода Степана, изнывали, снедаемые любопытством. На развязке плелись их предположения.
   Если б Григорий ходил к жалмерке Аксинье, делая вид, что скрывается от людей, если б жалмерка Аксинья жила с Григорием, блюдя это в относительной тайне, и в то же время не чуралась бы других, то в этом не было бы ничего необычного, хлещущего по глазам. Хутор поговорил бы и перестал. Но они жили, почти не таясь, вязало их что-то большое, не похожее на короткую связь, и поэтому в хуторе решили, что это преступно, безнравственно, и хутор прижух в поганеньком выжиданьице: придет Степан – узелок развяжет.
   В горнице над кроватью протянута веревочка. На веревочку нанизаны белые и черные порожние, без ниток, катушки. Висят для красоты. На них ночлежничают мухи, от них же к потолку – пряжа паутины. Григорий лежит на голой прохладной Аксиньиной руке и смотрит в потолок на цепку катушек.
   Аксинья другой рукой – огрубелыми от работы пальцами – перебирает на запрокинутой голове Григория жесткие, как конский волос, завитки.
   Аксиньины пальцы пахнут парным коровьим молоком; когда поворачивает Григорий голову, носом втыкаясь Аксинье в подмышку, – хмелем невыбродившим бьет в ноздри острый сладковатый бабий пот.
   В горнице, кроме деревянной крашеной кровати с точеными шишками по углам, стоит возле дверей окованный уемистый сундук с Аксиньиным приданым и нарядами. Под передним углом – стол, клеенка с генералом Скобелевым, скачущим на склоненные перед ним махровитые знамена; два стула, вверху – образа в бумажных ярко-убогих ореолах. Сбоку, на стене – засиженные мухами фотографии. Группа казаков – чубатые головы, выпяченные груди с часовыми цепками, оголенные клинки палашей: Степан с товарищами еще с действительной службы. На вешалке висит неприбранный Степанов мундир.
   Месяц глазастеет в оконную прорезь, недоверчиво щупает две белые урядницкие лычки на погоне мундира.
   Аксинья со вздохом целует Григория повыше переносицы на развилке бровей.
   – Гриша, колосочек мой…
   – Чего тебе?
   – Осталося девять ден…
   – Ишо не скоро.
   – Что я, Гриша, буду делать?
   – Я почем знаю.
   Аксинья удерживает вздох и снова гладит и разбирает спутанный Гришкин чуб.
   – Убьет меня Степан… – не то спрашивает, не то утвердительно говорит она.
   Григорий молчит. Ему хочется спать. Он с трудом раздирает липнущие веки, прямо над ним – мерцающая синевою чернь Аксиньиных глаз.
   – Придет муж, – небось, бросишь меня? Побоишься?
   – Мне что его бояться, ты – жена, ты и боись.
   – Зараз, с тобой, я не боюсь, а посередь дня раздумаюсь – и оторопь возьмет…
   Григорий зевает, перекатывая голову, говорит:
   – Степан придет – это не штука. Батя вон меня женить собирается.
   Григорий улыбается, хочет еще что-то сказать, но чувствует: рука Аксиньи под его головой как-то вдруг дрябло мякнет, вдавливается в подушку и, дрогнув, через секунду снова твердеет, принимает первоначальное положение.
   – Кого усватали? – приглушенно спрашивает Аксинья.
   – Только собирается ехать. Мать гутарила, кубыть, к Коршуновым, за ихнюю Наталью.
   – Наталья… Наталья – девка красивая… Дюже красивая. Что ж, женись.
   Надысь видела ее в церкви… Нарядная была…
   Аксинья говорит быстро, но слова расползаются, не доходят до слуха неживые и бесцветные слова.
   – Мне ее красоту за голенищу не класть. Я бы на тебе женился.
   Аксинья резко выдергивает из-под головы Григория руку, сухими глазами смотрит в окно. По двору – желтая ночная стынь. От сарая – тяжелая тень.
   Свиристят кузнечики. У Дона гудят водяные быки, угрюмые басовитые звуки ползут через одинарное оконце в горницу.
   – Гриша!
   – Надумала что?
   Аксинья хватает неподатливые, черствые на ласку Гришкины руки, жмет их к груди, к холодным, помертвевшим щекам, кричит стонущим голосом:
   – На что ты, проклятый, привязался ко мне? Что я буду делать!..
   Гри-и-ишка!.. Душу ты мою вынаешь!.. Сгубилась я… Придет Степан – какой ответ держать стану?.. Кто за меня вступится?..
   Григорий молчит. Аксинья скорбно глядит на его красивый хрящеватый нос, на покрытые тенью глаза, на немые губы… И вдруг рвет плотину сдержанности поток чувства: Аксинья бешено целует лицо его, шею, руки, жесткую курчавую черную поросль на груди. В промежутки, задыхаясь, шепчет, и дрожь ее ощущает Григорий:
   – Гриша, дружечка моя… родимый… давай уйдем. Милый мой! Кинем все, уйдем. И мужа и все кину, лишь бы ты был… На шахты уйдем, далеко. Кохать тебя буду, жалеть… На Парамоновских рудниках у меня дядя родной в стражниках служит, он нам пособит… Гриша! Хучь словцо урони.
   Григорий углом переламывает левую бровь, думает и неожиданно открывает горячие свои, нерусские глаза. Они смеются. Слепят насмешкой.
   – Дура ты, Аксинья, дура! Гутаришь, а послухать нечего. Ну, куда я пойду от хозяйства? Опять же, на службу мне на энтот год. Не годится дело… От земли я никуда не тронусь. Тут степь, дыхнуть есть чем, а там?
   Прошлую зиму ездил я с батей на станцию, так было-к пропал. Паровозы ревут, дух там чижелый от горелого угля. Как народ живет – не знаю, может, они привыкли к этому самому угару… – Григорий сплевывает и еще раз говорит:
   – Никуда я с хутора не пойду.
   За окном темнеет, на месяц наплыло облачко. Меркнет желтая, разлитая по двору стынь, стираются выутюженные тени, и уже не разобрать, что темнеет за плетнем: прошлогодний порубленный хворост ли или прислонившийся к плетню старюка-бурьян.
   В горнице тоже густеет темень, блекнут Степановы урядницкие лычки на висящем у окна казачьем мундире, и в серой застойной непрогляди Григорий не видит, как у Аксиньи мелкой дрожью трясутся плечи и на подушке молча подпрыгивает стиснутая ладонями голова.

XIII

   С того дня, как приезжала баба Томилина, подурнел Степан с лица. Висли на глаза брови, ложбинка глубокая и черствая косо прорезала лоб. Он мало говорил с товарищами, из-за пустяков вспыхивал и начинал ссору, ни с того ни с сего поругался с вахмистром Плешаковым, на Петра Мелехова почти не глядел. Лопнула вожжина дружбы, раньше соединявшая их. В тяжкой накипевшей злобе своей шел Степан под гору, как лошадь, понесшая седока. Домой возвращались они врагами.
   Надо же было приключиться такому случаю, ускорившему развязку неопределенных и враждебных отношений, установившихся между ними за последнее время. Из лагерей поехали по-прежнему впятером. В бричку запрягли Петрова коня и Степанова. Христоня на своем ехал верхом. Андрея Томилина трясла лихорадка, лежал он в будке под шинелью. Федот Бодовсков ленился править, поэтому кучеровал Петро. Степан шел возле брички, плетью сбивая пунцовые головки придорожного татарника. Падал дождь. Густой чернозем смолою крутился на колесах. Небо по-осеннему сизело, запеленатое в тучи. Спустилась ночь. Огней хутора, сколько ни приглядывались, не было видно. Петро щедро сыпал лошадям кнута. И вот тут-то в темноте крикнул Степан:
   – Ты что же… Своего коня прижеливаешь, а с моего кнут не сходит?
   – Гляди дюжей. Чей не тянет, того и погоняю.
   – Как бы я тебя не подпрег. Турки – они тягущи…
   Петро бросил вожжи.
   – Тебе что надо?
   – Сиди уж, не вставай.
   – То-то, помолчал бы.
   – Ты чего к нему прискипался? – загудел Христоня, подъезжая к Степану.
   Тот промолчал. В темноте не видно было его лица. С полчаса ехали молча.
   Шелестела под колесами грязь. Дремотно вызванивал по брезентовой крыше будки сеянный на сито дождь. Петро, бросив вожжи, курил. Перебирал в уме все те обидные слова, которые он при новой стычке скажет Степану. Его подмывала злоба. Хотелось хлестко выругать этого подлеца Степана, осмеять.
   – Посторонись. Дай в будку пролезть. – Степан легонько толкнул Петра, вскочил на подножку.
   Тут-то неожиданно дернулась бричка и стала. Оскользаясь по грязи, затопотали лошади, из-под подков брызнули искры. Громыхнул натянутый барок.
   – Трррр!.. – крикнул Петро, прыгая с брички.
   – Что там такое? – всполошился Степан.
   Подсказал Христоня.
   – Обломались, черти?
   – Засвети огонь.
   – Серники у кого?
   – Степан, кинь серники!
   Впереди, всхрапывая, билась лошадь. Кто-то чиркнул спичкой. Оранжевое колечко света – и опять темь. Дрожащими руками Петро щупал спину упавшей лошади. Дернул под уздцы.
   – Но!..
   Лошадь, вздохнув, повалилась на бок, хряпнуло дышло. Подбежавший Степан зажег щепоть спичек. Конь его лежал, вскидывая голову. Передняя нога по колено торчала в заваленной сурчине.
   Христоня, суетясь, отцепил постромки.
   – Ногу ему выручай!
   – Отпрягай Петрова коня, ну, живо!
   – Стой, про-кля-тый! Трррр!..
   – Он брыкается, дьявол. Сторонись!
   С трудом подняли Степанова коня на ноги. Измазанный Петро держал его под уздцы, Христоня ползал в грязи на коленях, ощупывая безжизненную поднятую ногу.
   – Должно, переломил… – пробасил он.
   Федот Бодовсков шлепнул по дрожащей лошадиной спине ладонью.
   – А ну, проведи. Может, пойдет?
   Петро потянул на себя поводья. Конь прыгнул, не наступая на левую переднюю, и заржал. Томилин, надевая шинель в рукава, горестно топтался около.
   – Врюхались!.. Сгубили коня, эх!.
   Молчавший все время Степан словно этого и ждал: отпихнув Христоню, кинулся на Петра. Целил в голову, но промахнулся – в плечо попал.
   Сцепились. Упали в грязь. Треснула на ком-то рубаха. Степан подмял Петра и, придавив коленом голову, гвоздил кулачьями. Христоня растянул их, матерясь.
   – За что? – выхаркивая кровь, кричал Петро.
   – Правь, гадюка! Бездорожно не езди!..
   Петро рванулся из Христониных рук.
   – Но-но-но! Балуй у меня! – гудел тот, одной рукой прижимая его к бричке.
   В пару к Петрову коню припрягли низкорослого, но тягущого конишку Федота Бодовскова.
   – Садись на моего! – приказал Степану Христоня.
   Сам полез в будку к Петру.
   Уже в полночь приехали на хутор Гниловский. Стали у крайнего куренька.
   Христоня пошел проситься на ночевку. Не обращая внимания на кобеля, хватавшего его за полы шинели, он проплюхал к окну, открыл ставень, поскреб ногтем о стекло.
   – Хозяин!
   Шорох дождя и заливистый собачий брех.
   – Хозяин! Эй, добрые люди! Пустите, ради Христа, заночевать. А?
   Служивые, из лагерей. Сколько? Пятеро нас. Ага, ну, спаси Христос.
   Заезжай! – крикнул он, поворачиваясь к воротам.
   Федот ввел во двор лошадей. Споткнулся о свиное корыто, брошенное посреди двора, выругался. Лошадей поставили под навес сарая. Томилин, вызванивая зубами, пошел в хату. В будке остались Петро и Христоня.
   На заре собрались ехать. Вышел из хаты Степан, за ним семенила древняя горбатая старушонка. Христоня, запрягавший коней, пожалел ее:
   – Эх, бабуня, как тебя согнуло-то! Небось в церкви поклоны класть способно, чудок нагнулась – и вот он, пол.
   – Соколик мой, атаманец, мне – поклоны класть, на тебе – собак вешать способно… Всякому свое. – Старуха сурово улыбнулась, удивив Христоню густым рядом несъеденных мелких зубов.
   – Ишь ты, какая зубастая, чисто щука. Хучь бы мне на бедность подарила с десяток. Молодой вот, а жевать нечем.
   – А я с чем остануся, хороший мой?
   – Тебе, бабка, лошадиные вставим. Все одно помирать, а на том свете на зубы не глядят: угодники – они ить не из цыганев.
   – Мели, Емеля, – улыбнулся, влезая на бричку, Томилин.
   Старуха прошла со Степаном под сарай.
   – Какой из них?
   – Вороной, – вздохнул Степан.
   Старуха положила на землю свой костыль и мужским, уверенно-сильным движением подняла коню испорченную ногу. Скрюченными тонкими пальцами долго щупала коленную чашечку. Конь прижимал уши, ощеряя коричневый навес зубов, приседал от боли на задние ноги.
   – Нет, полому, казачок, нету. Оставь, полечу.
   – Толк-то будет, бабуня?
   – Толк? А кто ж его знает, славный мой… Должно, будет толк.
   Степан махнул рукой и пошел к бричке.
   – Оставишь ай нет? – щурилась вслед старуха.
   – Пущай остается.
   – Она его вылечит: оставил об трех ногах – возьмешь кругом без ног.
   Ветинара с горбом нашел, – хохотал Христоня.

XIV

   – …Тоскую по нем, родная бабунюшка. На своих глазыньках сохну. Не успеваю юбку ушивать – что ни день, то шире становится… Пройдет мимо база, а у меня сердце закипает… упала б наземь, следы б его целовала…
   Может, присушил чем?.. Пособи, бабунюшка! Женить его собираются… Пособи, родная! Что стоит – отдам. Хучь последнюю рубаху сыму, только пособи!
   Светлыми, в кружеве морщин, глазами глядит бабка Дроздиха на Аксинью, качает головой под горькие слова рассказа.
   – Чей же паренек-то?
   – Пантелея Мелехова.
   – Турка, что ли?
   – Его.
   Бабка жует ввалившимся ртом, медлит с ответом.
   – Придешь, бабонька, пораньше завтра. Чуть займется зорька, придешь. К Дону пойдем, к воде. Тоску отольем. Сольцы прихвати щепоть из дому…
   Так-то.
   Аксинья кутает желтым полушалком лицо и, сгорбившись, выходит за ворота.
   Темная фигура ее рассасывается в ночи. Сухо черкают подошвы чириков.
   Смолкают и шаги. Где-то на краю хутора дерутся и ревут песни.
   С рассветом Аксинья, не спавшая всю ночь, – у Дроздихиного окна.
   – Бабушка!
   – Кто там?
   – Я, бабушка. Вставай.
   – Зараз оденусь.
   По проулку спускаются к Дону. У пристани, возле мостков, мокнет в воде брошенный передок арбы. Песок у воды леденисто колок. От Дона течет сырая, студеная мгла.
   Дроздиха берет костистой рукой Аксиньину руку, тянет ее к воде.
   – Соль взяла? Дай сюды. Кстись на восход.
   Аксинья крестится. Злобно глядит на счастливую розовость востока.
   – Зачерпни воды в пригоршню. Испей, – командует Дроздиха.
   Аксинья, измочив рукава кофты, напилась. Бабка черным пауком раскорячилась над ленивой волной, присела на корточки, зашептала:
   – Студены ключи, со дна текучие… Плоть горючая… Зверем в сердце…
   Тоска-лихоманица… И крестом святым… пречистая, пресвятая… Раба божия Григория… – доносилось до слуха Аксиньи.
   Дроздиха посыпала солью влажную песчаную россыпь под ногами, сыпанула в воду, остатки – Аксинье за пазуху.
   – Плесни через плечо водицей. Скорей!
   Аксинья проделала. С тоской и злобой оглядела коричневые щеки Дроздихи.
   – Все, что ли?
   – Поди, милая, позорюй. Все.
   Запыхавшись, прибежала Аксинья домой. На базу мычали коровы. Мелехова Дарья, заспанная и румяная, поводя красивыми дугами бровей, гнала в табун своих коров. Она, улыбаясь, оглядела бежавшую мимо Аксинью.
   – Здорово ночевала, соседка!
   – Слава богу.
   – Гдей-то спозаранку моталась?
   – Тут в одно место, по делу.
   Зазвонили к утрене. Рассыпчато и ломко падали медноголосые всплески. На проулке щелкал арапником подпасок.
   Аксинья, спеша, выгнала коров, понесла в сенцы цедить молоко. Вытерла о завеску руки с засученными по локоть рукавами; думая о чем-то своем, плескала в запенившуюся цедилку молоко.
   По улице резко зацокали колеса. Заржали кони. Аксинья поставила цебарку, пошла глянуть в окно.
   К калитке, придерживая шашку, шел Степан. Обгоняя друг друга, скакали к площади казаки. Аксинья скомкала в пальцы завеску и села на лавку. По крыльцу шаги… Шаги в сенцах… Шаги у самой двери…
   Степан стал на пороге, исхудавший и чужой.
   – Ну…
   Аксинья, вихляясь всем своим крупным, полным телом, пошла навстречу.
   – Бей! – протяжно сказала она и стала боком.
   – Ну, Аксинья…
   – Не таюсь, – грех на мне. Бей, Степан!
   Она, вобрав голову в плечи, сжавшись в комок, защищая руками только живот, стояла к нему лицом. С обезображенного страхом лица глядели глаза в черных кругах, не мигая. Степан качнулся и прошел мимо. Пахнуло запахом мужского пота и полынной дорожной горечью от нестираной рубахи. Он, не скинув фуражки, лег на кровать. Полежал, повел плечом, сбрасывая портупею.
   Всегда лихо закрученные русые усы его квело свисали вниз. Аксинья, не поворачивая головы, сбоку глядела на него. Редко вздрагивала. Степан положил ноги на спинку кровати. С сапог вязко тянулась закрутевшая грязь.
   Он смотрел в потолок, перебирал пальцами ременный темляк шашки.
   – Ишо не стряпалась?
   – Нет…
   – Собери-ка что-нибудь пожрать.
   Хлебал из чашки молоко, обсасывая усы. Хлеб жевал подолгу, на щеках катались обтянутые розовой кожей желваки. Аксинья стояла у печки. С жарким ужасом глядела на маленькие хрящеватые уши мужа, ползавшие при еде вверх и вниз.
   Степан вылез из-за стола, перекрестился.
   – Расскажи, милаха, – коротко попросил он.
   Нагнув голову, Аксинья собирала со стола. Молчала.
   – Расскажи, как мужа ждала, мужнину честь берегла? Ну?
   Страшный удар в голову вырвал из-под ног землю, кинул Аксинью к порогу.
   Она стукнулась о дверную притолоку спиной, глухо ахнула.
   Не только бабу квелую и пустомясую, а и ядреных каршеватых атаманцев умел Степан валить с ног ловким ударом в голову. Страх ли поднял Аксинью, или снесла бабья живучая натура, но она отлежалась, отдышалась, встала на четвереньки.
   Закуривал Степан посреди хаты и прозевал, как поднялась Аксинья в дыбки. Кинул на стол кисет, а она уж дверью хлопнула. Погнался.
   Аксинья, залитая кровью, ветром неслась к плетню, отделявшему их двор от мелеховского. У плетня Степан настиг ее. Черная рука его ястребом упала ей на голову. Промеж сжатых пальцев набились волосы. Рванул и повалил на землю, в золу – в ту золу, которую Аксинья, истопив печь, изо дня в день сыпала у плетня.
   Что из того, что муж, заложив руки за спину, охаживает собственную жену сапогами?.. Шел мимо безрукий Алешка Шамиль, поглядел, поморгал и раздвинул кустастую бороденку улыбкой: очень даже понятно, за что жалует Степан свою законную.
   Остановился бы Шамиль поглядеть (на кого ни доведись, все ж таки любопытно ведь) – до смерти убьет или нет, – но совесть не дозволяет. Не баба, как-никак.
   Издали на Степана глядеть – казачка человек вытанцовывает. Так и подумал Гришка, увидев из окна горницы, как подпрыгивает Степан. А доглядел – и выскочил из куреня. К плетню бежал на цыпочках, плотно прижав к груди занемевшие кулаки; за ним следом тяжко тупал сапогами Петро.
   Через высокий плетень Григорий махнул птицей. С разбегу сзади хлобыстнул занятого Степана. Тот качнулся и, обернувшись, пошел на Гришку медведем.
   Братья Мелеховы дрались отчаянно. Клевали Степана, как стервятники падаль. Несколько раз Гришка катился наземь, сбитый Степановой кулачной свинчаткой. Жидковат был против заматеревшего Степана. Но низенький вьюн Петро гнулся под ударами, как камыш под ветром, а на ногах стоял твердо.