Страница:
– Нам, Иван, далеко идтить не след. Вот достигнем Усть-Хоперской станицы, зачнем ворочать дела! Объявим набор, жалованья рублей по сотне кинем, но чтоб шли с конями и со справой, нечего народными денежками сорить. Из Усть-Хопра так и гребанемся вверх: через твою Букановскую, Слащевскую, Федосеевскую, Кумылженскую, Глазуновскую, Скуришенскую. Пока до Михайловки дойдем – дивизия! Наберем?
– Набрать – наберем, коли там все мирно.
– Ты уж думаешь, и там началось?
– А почем знать? – Лагутин гладил скудную бороденку, тонким жалующимся голосом говорил:
– Припозднились мы… Боюсь я, Федя, что не успеем.
Офицерье свое дело там делает. Поспешать надо бы.
– И так спешим. А ты не боись! Нам бояться нельзя. – Подтелков суровел глазами. – Людей за собой ведем, как можно бояться? Успеем! Прорвемся!
Через две недели буду бить и белых и германцев! Аж черти их возьмут, как попрем с донской земли! – И, помолчав, жадно выкурив папироску, высказал затаенную мысль:
– Опоздаем – погибли и мы, и Советская власть на Дону.
Ох, не опоздать бы! Ежели попереди нас докатится туда офицерское восстание – все!
На другой день к вечеру экспедиция вступила на земли Краснокутской станицы. Не доезжая хутора Алексеевского, Подтелков, ехавший с Лагутиным и Кривошлыковым на одной из передних подвод, увидел ходивший в степи табун.
– Давай расспросим пастуха, – предложил он Лагутину.
– Идите, – поддержал Кривошлыков.
Лагутин и Подтелков, соскочив, пошли к табуну. Толока, выжженная солнцем, лоснилась бурой травой. Трава была низкоросла, ископычена, лишь у дороги желтым мелкокустьем цвела сурепка да шелестел пушистыми метелками ядреный овсюг. Разминая в ладони головку престарелой полыни, вдыхая острую горечь ее запаха, Подтелков подошел к пастуху:
– Здорово живешь, отец!
– Слава богу.
– Пасешь?
– Пасу.
Старик, насупясь, глядел из-под кустистых седых бровей, покачивал чакушкой.
– Ну, как живете? – задал Подтелков обычный вопрос.
– Ничего, божьей помочью.
– Что новостей у вас тут?
– Ничего не слыхать. А вы что за люди?
– Служивые, домой идем.
– Откель же вы?
– Усть-хоперские.
– Этот самый Подтелкин не с вами?
– С нами.
Пастух, видимо испугавшись, заметно побледнел.
– Ты чего оробел, дед?
– Как же, кормильцы, гутарют, что вы всех православных режете.
– Брехня! Кто это распущает такие слухи?
– Позавчера атаман на сходе гутарил. Слухом пользовался, не то бумагу казенную получил, что идет Подтелкин с калмыками, режут вчистую всех.
– У вас уж атаманы? – Лагутин мельком глянул на Подтелкова.
Тот желтыми клыками впился в травяную былку.
– Надысь выбрали атамана. Совет прикрыли.
Лагутин хотел еще что-то спросить, но в стороне здоровенный лысый бык прыгнул на корову, подмял ее.
– Обломит, окаянный! – ахнул пастух и с неожиданной для его возраста резвостью пустился к табуну, выкрикивая на бегу:
– Настенкина коровенка!..
Обломит!.. Куда!.. Куда-а-а, лысый!..
Подтелков, широко кидая руками, зашагал к тачанке. Хозяйственный Лагутин остановился, беспокойно глядел на тщедушную коровенку, пригнутую быком до земли, невольно думал в этот миг: «А ить обломит, сломал, никак!
Ах ты нечистый дух!»
Только убедившись в том, что коровенка вынесла из-под быка хребет свой в целости, – пошел к подводам. «Что будем делать? Неужели уж и за Доном атаманья?» – мысленно задал он себе вопрос. Но внимание его вновь на минуту отвлек стоявший у дороги племенной красавец бугай. Бугай нюхал большую, широкую в оснастке черную корову, поводил лобастой головой.
Подгрудок его свисал до колен, длинный корпус, могучий и плотный, был вытянут, как струна. Низкие ноги стояками врывались в мягкую землю, и, нехотя любуясь породистым бугаем, лаская глазами его красную с подпалинами шерсть, Лагутин сквозь рой встревоженных мыслей вынес с вздохом одну: «Нам бы в станицу такого. А то мелковаты бугайки у нас». Эта мысль зацепилась походя, мельком. Подходя к тачанке, всматриваясь в невеселые лица казаков, Лагутин обдумывал маршрут, по которому придется им теперь идти.
Вытрепанный лихорадкой Кривошлыков – мечтатель и поэт – говорил Подтелкову:
– Мы уходим от контрреволюционной волны, норовим ее опередить, а она хлобыстает уже через нас. Ее, видно, не обгонишь. Шибко идет, как прибой на низменном месте.
Из членов комиссии, казалось, только Подтелков учитывал всю сложность создавшейся обстановки. Он сидел, клонясь вперед, ежеминутно кричал кучеру:
– Гони!
На задних подводах запели и смолкли. Оттуда, покрывая говор колес, раскатами бил смех, звучали выкрики.
Сведения, сообщенные пастухом, подтвердились. По дороге встретился экспедиции казак-фронтовик, ехавший с женой на хутор Свечников. Он был в погонах и с кокардой. Подтелков расспросил его и еще более почернел.
Миновали хутор Алексеевский. Накрапывал дождь. Небо хмурилось. Лишь на востоке, из прорыва в туче виднелся ультрамариновый, политый косым солнцем клочок неба.
Едва лишь с бугра стали съезжать в тавричанский участок Рубашкин, оттуда на противоположную сторону побежали люди, вскачь помчалось несколько подвод.
– Бегут. Нас боятся… – растерянно проговорил Лагутин, оглядывая остальных.
Подтелков крикнул:
– Верните их! Да шумните ж им, черти!
Казаки повскакивали на подводах, замахали шапками. Кто-то зычно закричал:
– Э-гей!.. Куда вы? Погодите!..
Подводы экспедиции рысью съезжали в участок. На широкой обезлюдевшей улице кружился ветер. В одном из дворов старая украинка с криком кидала в бричку подушки. Муж ее, босой и без шапки, держал под уздцы лошадей.
В Рубашкином узнали, что квартирьер, высланный Подтелковым, захвачен в плен казачьим разъездом и уведен за бугор. Казаки были, видимо, недалеко.
После короткого совещания решено было идти обратно. Подтелков, настаивавший вначале на продвижении вперед, заколебался.
Кривошлыков молчал, его вновь начинал трясти приступ лихорадки.
– Может, пойдем дальше? – спросил Подтелков у присутствовавшего на совещании Бунчука.
Тот равнодушно пожал плечами. Ему было решительно все равно – вперед идти или назад, лишь бы двигаться, лишь бы уходить от следовавшей за ним по пятам тоски. Подтелков, расхаживая возле тачанки, заговорил о преимуществе движения на Усть-Медведицу. Но его резко оборвал один из казаков-агитаторов:
– Ты с ума сошел! Куда ты поведешь нас? К контрреволюционерам? Ты, брат, не балуйся! Назад пойдем! Погибать нам неохота! Энто что? Ты видишь?
– он указал на бугор.
Все оглянулись: на небольшом кургашке четкие рисовались фигуры трех верховых.
– Разъезд ихний! – воскликнул Лагутин.
– А вон еще!
По бугру замаячили конные. Они съезжались группами, разъезжались, исчезали за бугром и вновь показывались. Подтелков отдал приказ трогаться обратно. Проехали хутор Алексеевский. И там население, очевидно предупрежденное казаками, завидев приближение подвод экспедиции, стало прятаться и разбегаться.
Смеркалось. Назойливый, мелкий, холодный цедился дождь. Люди промокли и издрогли. Шли возле подвод, держа винтовки наизготове. Дорога, огибая изволок, спустилась в лощину, текла по ней, виляя и выползая на бугор. На гребнях появлялись и скрывались казачьи разъезды. Они провожали экспедицию, взвинчивая и без того нервное настроение.
Возле одной из поперечных балок, пересекавших лощину, Подтелков прыгнул с подводы, коротко кинул остальным: «Изготовься!» Сдвинув на своем кавалерийском карабине предохранитель, пошел рядом с подводой. В балке – задержанная плотиной – голубела вешняя вода. Ил около прудка был испятнан следами подходившего к водопою скота. На горбе осыпавшейся плотины росли бурьянок и повитель, внизу у воды чахла осока, шуршал под дождем остролистый лещук. Подтелков ждал казачьей засады в этом месте, но высланная вперед разведка никого не обнаружила.
– Федор, ты сейчас не жди, – зашептал Кривошлыков, подозвав Подтелкова к подводе. – Сейчас они не нападут. Ночью нападут.
– Я сам так думаю.
XXVIII
– Набрать – наберем, коли там все мирно.
– Ты уж думаешь, и там началось?
– А почем знать? – Лагутин гладил скудную бороденку, тонким жалующимся голосом говорил:
– Припозднились мы… Боюсь я, Федя, что не успеем.
Офицерье свое дело там делает. Поспешать надо бы.
– И так спешим. А ты не боись! Нам бояться нельзя. – Подтелков суровел глазами. – Людей за собой ведем, как можно бояться? Успеем! Прорвемся!
Через две недели буду бить и белых и германцев! Аж черти их возьмут, как попрем с донской земли! – И, помолчав, жадно выкурив папироску, высказал затаенную мысль:
– Опоздаем – погибли и мы, и Советская власть на Дону.
Ох, не опоздать бы! Ежели попереди нас докатится туда офицерское восстание – все!
На другой день к вечеру экспедиция вступила на земли Краснокутской станицы. Не доезжая хутора Алексеевского, Подтелков, ехавший с Лагутиным и Кривошлыковым на одной из передних подвод, увидел ходивший в степи табун.
– Давай расспросим пастуха, – предложил он Лагутину.
– Идите, – поддержал Кривошлыков.
Лагутин и Подтелков, соскочив, пошли к табуну. Толока, выжженная солнцем, лоснилась бурой травой. Трава была низкоросла, ископычена, лишь у дороги желтым мелкокустьем цвела сурепка да шелестел пушистыми метелками ядреный овсюг. Разминая в ладони головку престарелой полыни, вдыхая острую горечь ее запаха, Подтелков подошел к пастуху:
– Здорово живешь, отец!
– Слава богу.
– Пасешь?
– Пасу.
Старик, насупясь, глядел из-под кустистых седых бровей, покачивал чакушкой.
– Ну, как живете? – задал Подтелков обычный вопрос.
– Ничего, божьей помочью.
– Что новостей у вас тут?
– Ничего не слыхать. А вы что за люди?
– Служивые, домой идем.
– Откель же вы?
– Усть-хоперские.
– Этот самый Подтелкин не с вами?
– С нами.
Пастух, видимо испугавшись, заметно побледнел.
– Ты чего оробел, дед?
– Как же, кормильцы, гутарют, что вы всех православных режете.
– Брехня! Кто это распущает такие слухи?
– Позавчера атаман на сходе гутарил. Слухом пользовался, не то бумагу казенную получил, что идет Подтелкин с калмыками, режут вчистую всех.
– У вас уж атаманы? – Лагутин мельком глянул на Подтелкова.
Тот желтыми клыками впился в травяную былку.
– Надысь выбрали атамана. Совет прикрыли.
Лагутин хотел еще что-то спросить, но в стороне здоровенный лысый бык прыгнул на корову, подмял ее.
– Обломит, окаянный! – ахнул пастух и с неожиданной для его возраста резвостью пустился к табуну, выкрикивая на бегу:
– Настенкина коровенка!..
Обломит!.. Куда!.. Куда-а-а, лысый!..
Подтелков, широко кидая руками, зашагал к тачанке. Хозяйственный Лагутин остановился, беспокойно глядел на тщедушную коровенку, пригнутую быком до земли, невольно думал в этот миг: «А ить обломит, сломал, никак!
Ах ты нечистый дух!»
Только убедившись в том, что коровенка вынесла из-под быка хребет свой в целости, – пошел к подводам. «Что будем делать? Неужели уж и за Доном атаманья?» – мысленно задал он себе вопрос. Но внимание его вновь на минуту отвлек стоявший у дороги племенной красавец бугай. Бугай нюхал большую, широкую в оснастке черную корову, поводил лобастой головой.
Подгрудок его свисал до колен, длинный корпус, могучий и плотный, был вытянут, как струна. Низкие ноги стояками врывались в мягкую землю, и, нехотя любуясь породистым бугаем, лаская глазами его красную с подпалинами шерсть, Лагутин сквозь рой встревоженных мыслей вынес с вздохом одну: «Нам бы в станицу такого. А то мелковаты бугайки у нас». Эта мысль зацепилась походя, мельком. Подходя к тачанке, всматриваясь в невеселые лица казаков, Лагутин обдумывал маршрут, по которому придется им теперь идти.
* * *
Вытрепанный лихорадкой Кривошлыков – мечтатель и поэт – говорил Подтелкову:
– Мы уходим от контрреволюционной волны, норовим ее опередить, а она хлобыстает уже через нас. Ее, видно, не обгонишь. Шибко идет, как прибой на низменном месте.
Из членов комиссии, казалось, только Подтелков учитывал всю сложность создавшейся обстановки. Он сидел, клонясь вперед, ежеминутно кричал кучеру:
– Гони!
На задних подводах запели и смолкли. Оттуда, покрывая говор колес, раскатами бил смех, звучали выкрики.
Сведения, сообщенные пастухом, подтвердились. По дороге встретился экспедиции казак-фронтовик, ехавший с женой на хутор Свечников. Он был в погонах и с кокардой. Подтелков расспросил его и еще более почернел.
Миновали хутор Алексеевский. Накрапывал дождь. Небо хмурилось. Лишь на востоке, из прорыва в туче виднелся ультрамариновый, политый косым солнцем клочок неба.
Едва лишь с бугра стали съезжать в тавричанский участок Рубашкин, оттуда на противоположную сторону побежали люди, вскачь помчалось несколько подвод.
– Бегут. Нас боятся… – растерянно проговорил Лагутин, оглядывая остальных.
Подтелков крикнул:
– Верните их! Да шумните ж им, черти!
Казаки повскакивали на подводах, замахали шапками. Кто-то зычно закричал:
– Э-гей!.. Куда вы? Погодите!..
Подводы экспедиции рысью съезжали в участок. На широкой обезлюдевшей улице кружился ветер. В одном из дворов старая украинка с криком кидала в бричку подушки. Муж ее, босой и без шапки, держал под уздцы лошадей.
В Рубашкином узнали, что квартирьер, высланный Подтелковым, захвачен в плен казачьим разъездом и уведен за бугор. Казаки были, видимо, недалеко.
После короткого совещания решено было идти обратно. Подтелков, настаивавший вначале на продвижении вперед, заколебался.
Кривошлыков молчал, его вновь начинал трясти приступ лихорадки.
– Может, пойдем дальше? – спросил Подтелков у присутствовавшего на совещании Бунчука.
Тот равнодушно пожал плечами. Ему было решительно все равно – вперед идти или назад, лишь бы двигаться, лишь бы уходить от следовавшей за ним по пятам тоски. Подтелков, расхаживая возле тачанки, заговорил о преимуществе движения на Усть-Медведицу. Но его резко оборвал один из казаков-агитаторов:
– Ты с ума сошел! Куда ты поведешь нас? К контрреволюционерам? Ты, брат, не балуйся! Назад пойдем! Погибать нам неохота! Энто что? Ты видишь?
– он указал на бугор.
Все оглянулись: на небольшом кургашке четкие рисовались фигуры трех верховых.
– Разъезд ихний! – воскликнул Лагутин.
– А вон еще!
По бугру замаячили конные. Они съезжались группами, разъезжались, исчезали за бугром и вновь показывались. Подтелков отдал приказ трогаться обратно. Проехали хутор Алексеевский. И там население, очевидно предупрежденное казаками, завидев приближение подвод экспедиции, стало прятаться и разбегаться.
Смеркалось. Назойливый, мелкий, холодный цедился дождь. Люди промокли и издрогли. Шли возле подвод, держа винтовки наизготове. Дорога, огибая изволок, спустилась в лощину, текла по ней, виляя и выползая на бугор. На гребнях появлялись и скрывались казачьи разъезды. Они провожали экспедицию, взвинчивая и без того нервное настроение.
Возле одной из поперечных балок, пересекавших лощину, Подтелков прыгнул с подводы, коротко кинул остальным: «Изготовься!» Сдвинув на своем кавалерийском карабине предохранитель, пошел рядом с подводой. В балке – задержанная плотиной – голубела вешняя вода. Ил около прудка был испятнан следами подходившего к водопою скота. На горбе осыпавшейся плотины росли бурьянок и повитель, внизу у воды чахла осока, шуршал под дождем остролистый лещук. Подтелков ждал казачьей засады в этом месте, но высланная вперед разведка никого не обнаружила.
– Федор, ты сейчас не жди, – зашептал Кривошлыков, подозвав Подтелкова к подводе. – Сейчас они не нападут. Ночью нападут.
– Я сам так думаю.
XXVIII
На западе густели тучи. Темнело. Где-то далеко-далеко, в полосе Обдонья, вилась молния, крылом недобитой птицы трепыхалась оранжевая зарница. В той стороне блекло светилось зарево, принакрытое черной полою тучи. Степь, как чаша, до краев налитая тишиной, таила в складках балок грустные отсветы дня. Чем-то напоминал этот вечер осеннюю пору. Даже травы, еще не давшие цвета, излучали непередаваемый запах тлена.
К многочисленным невнятным ароматам намокшей травы принюхивался, шагая, Подтелков. Изредка он останавливался, счищая с каблуков комья приставшей грязи, выпрямляясь, тяжко и устало нес свое грузное тело, скрипел мокрой кожей распахнутой куртки.
В хутор Калашников, Поляково-Наголинской волости, приехали уже ночью.
Казаки команды, покинув подводы, разбрелись по хатам на ночевку.
Взволнованный Подтелков отдал распоряжение расставить пикеты, но казаки собирались неохотно. Трое отказались идти.
– Судить их товарищеским судом! За невыполнение боевого приказа – расстрелять! – горячился Кривошлыков.
Издерганный тревогой, Подтелков горько махнул рукой:
– Разложились дорогой. Обороняться не будут. Пропали мы, Мишатка!..
Лагутин кое-как собрал несколько человек, выслал за хутор дозоры.
– Не спать, ребятки! Иначе накроют нас! – обходя хаты, убеждал Подтелков наиболее близких ему казаков.
Он всю ночь просидел за столом, свесив на руки голову, тяжело и хрипло вздыхая. Перед рассветом чуть забылся сном, уронив на стол большую голову, но его сейчас же разбудил пришедший из соседнего двора Роберт Фрашенбрудер. Начали собираться к выступлению. Уже рассвело. Подтелков вышел из хаты. Хозяйка, доившая корову, повстречалась ему в сенях.
– А на бугре конные ездют, – равнодушно сказала она.
– Где?
– А вон за хутором.
Подтелков выскочил на двор: на бугре, за белым пологом тумана, висевшего над хутором и вербами левад, виднелись многочисленные отряды казаков. Они передвигались рысью и куцым наметом, окружая хутор, туго стягивая кольцо.
Вскоре во двор, где остановился Подтелков, к его тачанке стали стекаться казаки команды.
Пришел мигулинец Василий Мирошников – плотный чубатый казак. Он отозвал Подтелкова в сторону, потупясь, сказал:
– Вот что, товарищ Подтелков… Приезжали зараз делегаты от них, – он махнул рукой в сторону бугра, – велели передать тебе, чтоб сейчас же мы сложили оружие и сдались. Иначе они идут в наступление.
– Ты!.. Сукин сын!.. Ты что мне говоришь? – Подтелков схватил Мирошникова за отвороты шинели, швырнул его от себя и подбежал к тачанке; винтовку – за ствол, хриплым огрубевшим голосом – к казакам:
– Сдаться?..
Какие могут быть разговоры с контрреволюцией? Мы с ними боремся! За мною!
В цепь!
Высыпали из двора. Кучкой побежали на край хутора. У последних дворов догнал задыхавшегося Подтелкова член комиссии Мрыхин.
– Какой позор, Подтелков! Со своими же братьями и мы будем проливать кровь? Оставь! Столкуемся и так!
Видя, что лишь незначительная часть команды следует за ним, трезвым рассудком учитывая неизбежность поражения в случае схватки. Подтелков молча выкинул из винтовки затвор и вяло махнул фуражкой:
– Отставить, ребята! Назад – в хутор…
Вернулись. Собрались всем отрядом в трех смежных дворах. Вскоре в хуторе появились казаки. С бугра спустился отряд в сорок всадников.
Подтелков, по приглашению милютинских стариков, отправился за хутор договориться об условиях сдачи. Основные силы противника, обложившего хутор, не покидали позиций. На прогоне Бунчук догнал Подтелкова, остановил его:
– Сдаемся?
– Сила солому ломит… Что?.. Ну, что сделаешь?
– Погибнуть захотел? – Бунчука всего передернуло.
Высоким беззвучным глухим голосом он закричал, не обращая внимания на стариков, сопровождавших Подтелкова:
– Скажи, что орудия мы не сдадим!.. – Он круто повернулся и, размахивая зажатым в кулаке наганом, пошел обратно.
Вернувшись, попробовал было убедить казаков прорваться и с боем идти к железной дороге, но большинство было настроено явно примиренчески. Одни отворачивались от Бунчука, другие враждебно заявляли:
– Иди воюй, Аника, а мы с родными братьями сражаться не будем!
– Мы им и без оружия доверимся.
– Святая пасха – а мы будем кровь лить?
Бунчук подошел к своей бричке, стоявшей возле амбара, кинул под нее шинель, лег, не выпуская из ладони рубчатой револьверной рукоятки. Вначале он подумал было бежать, но ему претили уход тайком, дезертирство, и, мысленно махнув рукой, он стал ожидать возвращения Подтелкова.
Тот вернулся часа через три. Огромная толпа чужих казаков проникла с ним в хутор. Некоторые ехали верхом, другие вели лошадей в поводу, остальные шли просто пешком, напирая на Подтелкова и подъесаула Спиридонова – бывшего сослуживца его по батарее, теперь возглавлявшего сборный отряд по поимке подтелковской экспедиции. Подтелков высоко нес голову, шагал прямо и старательно, будто выпивший лишнее. Спиридонов что-то говорил ему, тонко и ехидно улыбаясь. А за ним ехал верховой казак, прижимая к груди небрежно выструганное древко просторного белого флага.
Улицы и дворы, где сбились подводы экспедиции, запрудились подошедшими казаками. Гомон вырос сразу. Многие из пришедших были сослуживцы казаков подтелковской команды. Зазвучали обрадованные восклицания, смех.
– Тю, однокашник. Тебя каким ветром занесло?
– Ну, здорово, здорово, Прохор!
– Слава богу.
– Чудок мы с тобой бой не учинили. А помнишь, как подо Львовом за австрийцами гоняли?
– Кум, Данило! Кум! Христос воскресе!
– Воистину воскресе! – слышался звучный чмок поцелуя: двое казаков, разглаживая усы, глядели друг на друга, улыбались, хлопали один одного по плечу.
Рядом другой разговор:
– Нам и разговеться не пришлось…
– Да ить вы же большевики, какое вам разговенье?
– Ну-к что ж, большевики большевиками, а в бога веруем.
– Хо! Брешешь?
– Истинный бог!
– А крест носишь?
– А вот он. – И здоровый широколицый красногвардеец-казак, топыря губы, расстегивал ворот гимнастерки, доставал висевший на бронзово-волосатой груди позеленевший медный крест.
Старики с вилами и топорами из отрядов по поимке «бунтовщика Подтелкова» изумленно переглядывались:
– А гутарили, будто вы отреклись от веры Христовой.
– Вроде вы уж сатане передались…
– Слухи были, будто грабите вы церкви и попов унистожаете.
– Брехня! – уверенно опровергал широколицый красногвардеец. – Брехню вам всучивают. Я перед тем как из Ростова выйтить, в церкву ходил и причастие принимал.
– Ска-а-ажи на милость! – Какой-то мозглявенький старичишка, вооруженный пикой с отпиленным наполовину древком, обрадованно хлопал руками.
Оживленный говор гудел по улице и дворам. Но через полчаса несколько казаков, из них один вахмистр Боковской станицы, расталкивая сбитые в плотный массив толпы, пошли по улице.
– Кто из отряда Подтелкова – собирайтесь на перекличку! – выкрикивали они.
Подъесаул Спиридонов, в защитной рубахе и защитных погонах, снял фуражку с офицерской кокардой, белевшей как отколотый кусочек рафинада, крикнул, поворачиваясь во все стороны:
– Все, кто из отряда Подтелкова, отходи налево к плетню! Остальные – направо! Мы, ваши братья фронтовики, вместе с вашей делегацией порешили, что вы должны сдать нам все оружие, ибо население боится вас с оружием.
Складывайте винтовки и остальное вооружение на ваши повозки, будем его охранять совместно. Ваш отряд мы направим в Краснокутскую, и там в Совете вы получите ваше оружие сполна.
Среди казаков-красногвардейцев – глухое волнение. Выкрики из двора.
Кричит казак Кумшатской станицы Коротков:
– Не сдадим!
Глухой буревой гул по улице, по дворам, набитым людьми.
Пришлые казаки хлынули в правую сторону, и посреди улицы, толпой разрозненной и разбитой, остались красногвардейцы из отряда Подтелкова.
Кривошлыков в накинутой внапашку шинели затравленно оглядывался. Лагутин кривил губы. Поднялся недоуменный говор.
Бунчук, твердо решивший не сдавать оружия, держа винтовку наперевес, быстро подошел к Подтелкову.
– Оружия не сдадим! Слышишь ты?!
– Теперь поздно… – прошептал Подтелков, судорожно комкая в руках отрядный список.
Список этот перешел в руки Спиридонова. Тот, бегло прочитав его, спросил:
– Тут сто двадцать восемь человек… Где остальные?
– Отстали дорогой.
– Ах, вон как… Ну ладно. Прикажи, чтобы сносили оружие.
Подтелков первый отцепил наган с кобурою; передавая оружие, сказал невнятно:
– Шашка и винтовка в тачанке.
Началось разоружение. Красногвардейцы вяло сносили оружие, револьверы кидали через плетни, прятали, расходясь по дворам.
– Всех, кто не сдаст оружие, будем обыскивать! – крикнул Спиридонов, весело и широко осклабившись.
Часть красногвардейцев, предводительствуемая Бунчуком, отказалась от сдачи винтовок; их обезоружили силком.
Тревоги наделал пулеметчик, ускакавший из хутора с пулеметным замком.
Воспользовавшись суматохой, спряталось несколько человек. Но сейчас же Спиридонов выделил конвой, окружил всех оставшихся с Подтелковым, обыскал, попробовал сделать перекличку. Пленные отвечали неохотно, некоторые покрикивали:
– Чего тут проверять, все тут!
– Гоните нас в Краснокутскую!
– Товарищи! Кончайте дело!
Опечатав и под усиленной охраной отправив денежный ящик в Каргинскую, Спиридонов построил пленных, скомандовал, сразу изменив тон и обращение:
– Ряды вздвой! На-ле-е-во! Правое плечо вперед, шагом марш! Молчать!
Ропот прокатился по рядам красногвардейцев. Пошли недружно, тихо, спустя немного смешали ряды и уже шли толпой.
Подтелков, под конец упрашивавший своих сдавать оружие, вероятно, еще надеялся на какой-то счастливый исход. Но как только пленных выгнали за хутор, конвоировавшие их казаки начали теснить крайних лошадьми. Бунчука, шагавшего слева, старик казак, с пламенно рыжей бородой и почерневшей от старости серьгой в ухе, без причины ударил плетью. Конец ее располосовал Бунчуку щеку. Бунчук повернулся, сжав кулаки, однако вторичный, еще более сильный удар заставил его шарахнуться в глубь толпы. Он невольно сделал это, подтолкнутый животным инстинктом самосохранения, и, стиснутый телами густо шагавших товарищей, в первый раз после смерти Анны сморщил губы нервной усмешкой, дивясь про себя тому, как живуче и цепко в каждом желание жить.
Пленных начали избивать. Старики, озверевшие при виде безоружных врагов, гнали на них лошадей, свешивались с седел, били плетями, тупяками шашек. Невольно каждый из подвергавшихся побоям норовил протиснуться в середину; поднялись давка, крик.
Высокий бравый красногвардеец, из низовских, крикнул, потрясая поднятыми руками:
– Убивать – так убивайте сразу!.. Что вы измываетесь?
– Где же ваше слово? – зазвенел Кривошлыков.
Старики притихли. На вопрос одного из пленных: «Куда вы нас гоните?» – конвоир, молодой фронтовик, видимо сочувствовавший большевикам, ответил вполголоса:
– Приказ был – на хутор Пономарев. Вы не робейте, братки! Худого вам ничего не сделаем.
Пригнали на хутор Пономарев.
Спиридонов с двумя казаками стал в дверях тесной лавчушки; пропуская по одному, спрашивал:
– Имя, фамилия? Откуда родом? – ответы записывал в замусоленную полевую книжку.
Дошла очередь до Бунчука.
– Фамилия? – Спиридонов приставил жало карандаша к бумаге, мельком глянул в пасмурное лобастое лицо красногвардейца и, видя, как ежатся губы того, готовя плевок, вихнулся всем телом в сторону, крикнул:
– Проходи, сволочь! Издохнешь и без фамилии!
Зараженный примером Бунчука, не ответил и тамбовец Игнат. Еще кто-то третий захотел умереть неузнанным, молча шагнув через порог…
Спиридонов сам навесил замок. Приставил караул.
Пока возле лавки шел дележ продуктов и оружия, взятых с подвод экспедиции, в одном из соседних домов заседал организованный наспех военно-полевой суд из представителей хуторов, участвовавших в поимке Подтелкова.
Председательствовал коренастый желтобровый есаул, уроженец Боковской станицы, Василий Попов. Он сидел за столом под завешенным рушниками зеркалом, широко разложив локти, сдвинув фуражку на плоский затылок.
Масленые добродушно-строгие глаза его испытующе ползали по лицам казаков – членов суда. Обсуждалась мера наказания.
– Что же мы с ними сделаем, господа старики? – повторил Попов вопрос.
Наклоняясь, он что-то шепнул сидевшему рядом с ним подъесаулу Сенину.
Тот утвердительно, поспешно кивнул головой. У Попова зрачки сузились, стерлись в углах глаз веселые лучики, и глаза, иные, блестящие похолодевшим суровым блеском, чуть прикрылись негустыми ресницами.
– Что мы сделаем с теми предателями родного края, которые шли грабить наши курени и уничтожать казачество?
Февралев, старик старообрядец Милютинской станицы, вскочил, как подкинутый пружиной.
– Расстрелять! Всех! – Он по-оглашенному затряс головой; оглядывая всех изуверским косящим взглядом, давясь слюной, закричал:
– Нету им, христопродавцам, милости! Жиды какие из них есть – убить!.. Убить!..
Распять их!.. В огне их!..
Редкая волокнистая бороденка его тряслась, седые с красной подпалиной волосы растрепались. Он сел, задыхаясь, кирпично-бурый, мокрогубый.
– На поселение отправить. Али нет?.. – нерешительно предложил один из членов суда, Дьяченко.
– Пострелять!
– К смертной казни!
– Поддерживаю ихнее мнение!
– Казнить всех при народе!
– Сорную траву из поля вон!
– К смерти их!
– Расстрелять, конечно! О чем еще говорить? – возмутился Спиридонов.
С каждым выкриком углы рта есаула Попова, грубея в очертаниях, утрачивая недавнее добродушие сытого, довольного собой и окружающим человека, сползали вниз, каменели черствыми извивами.
– Расстрелять!.. Пиши!.. – приказал он секретарю, заглядывая ему через плечо.
– А Подтелкова с Кривошлыковым… врагов этих – тоже расстрелять?..
Мало им! – запальчиво крикнул плотный престарелый казак, сидевший у окна, неустанно подкручивавший фитиль угасавшей лампы.
– Их, как главарей, – повесить! – коротко ответил Попов и повторил, обращаясь к секретарю:
– Пиши: «Постановление. Мы, нижеподписавшиеся…»
Секретарь – тоже Попов, дальний родственник есаула, склонив белобрысую, гладко причесанную голову, заскрипел пером.
– Гасу, должно, не хватит… – вздохнул кто-то сожалеюще.
Лампа помигивала. Фитиль чадил. В тишине звенела запаутиненная на потолке муха, скребло бумагу перо, да кто-то из членов суда сапно и тяжело дышал.
К многочисленным невнятным ароматам намокшей травы принюхивался, шагая, Подтелков. Изредка он останавливался, счищая с каблуков комья приставшей грязи, выпрямляясь, тяжко и устало нес свое грузное тело, скрипел мокрой кожей распахнутой куртки.
В хутор Калашников, Поляково-Наголинской волости, приехали уже ночью.
Казаки команды, покинув подводы, разбрелись по хатам на ночевку.
Взволнованный Подтелков отдал распоряжение расставить пикеты, но казаки собирались неохотно. Трое отказались идти.
– Судить их товарищеским судом! За невыполнение боевого приказа – расстрелять! – горячился Кривошлыков.
Издерганный тревогой, Подтелков горько махнул рукой:
– Разложились дорогой. Обороняться не будут. Пропали мы, Мишатка!..
Лагутин кое-как собрал несколько человек, выслал за хутор дозоры.
– Не спать, ребятки! Иначе накроют нас! – обходя хаты, убеждал Подтелков наиболее близких ему казаков.
Он всю ночь просидел за столом, свесив на руки голову, тяжело и хрипло вздыхая. Перед рассветом чуть забылся сном, уронив на стол большую голову, но его сейчас же разбудил пришедший из соседнего двора Роберт Фрашенбрудер. Начали собираться к выступлению. Уже рассвело. Подтелков вышел из хаты. Хозяйка, доившая корову, повстречалась ему в сенях.
– А на бугре конные ездют, – равнодушно сказала она.
– Где?
– А вон за хутором.
Подтелков выскочил на двор: на бугре, за белым пологом тумана, висевшего над хутором и вербами левад, виднелись многочисленные отряды казаков. Они передвигались рысью и куцым наметом, окружая хутор, туго стягивая кольцо.
Вскоре во двор, где остановился Подтелков, к его тачанке стали стекаться казаки команды.
Пришел мигулинец Василий Мирошников – плотный чубатый казак. Он отозвал Подтелкова в сторону, потупясь, сказал:
– Вот что, товарищ Подтелков… Приезжали зараз делегаты от них, – он махнул рукой в сторону бугра, – велели передать тебе, чтоб сейчас же мы сложили оружие и сдались. Иначе они идут в наступление.
– Ты!.. Сукин сын!.. Ты что мне говоришь? – Подтелков схватил Мирошникова за отвороты шинели, швырнул его от себя и подбежал к тачанке; винтовку – за ствол, хриплым огрубевшим голосом – к казакам:
– Сдаться?..
Какие могут быть разговоры с контрреволюцией? Мы с ними боремся! За мною!
В цепь!
Высыпали из двора. Кучкой побежали на край хутора. У последних дворов догнал задыхавшегося Подтелкова член комиссии Мрыхин.
– Какой позор, Подтелков! Со своими же братьями и мы будем проливать кровь? Оставь! Столкуемся и так!
Видя, что лишь незначительная часть команды следует за ним, трезвым рассудком учитывая неизбежность поражения в случае схватки. Подтелков молча выкинул из винтовки затвор и вяло махнул фуражкой:
– Отставить, ребята! Назад – в хутор…
Вернулись. Собрались всем отрядом в трех смежных дворах. Вскоре в хуторе появились казаки. С бугра спустился отряд в сорок всадников.
Подтелков, по приглашению милютинских стариков, отправился за хутор договориться об условиях сдачи. Основные силы противника, обложившего хутор, не покидали позиций. На прогоне Бунчук догнал Подтелкова, остановил его:
– Сдаемся?
– Сила солому ломит… Что?.. Ну, что сделаешь?
– Погибнуть захотел? – Бунчука всего передернуло.
Высоким беззвучным глухим голосом он закричал, не обращая внимания на стариков, сопровождавших Подтелкова:
– Скажи, что орудия мы не сдадим!.. – Он круто повернулся и, размахивая зажатым в кулаке наганом, пошел обратно.
Вернувшись, попробовал было убедить казаков прорваться и с боем идти к железной дороге, но большинство было настроено явно примиренчески. Одни отворачивались от Бунчука, другие враждебно заявляли:
– Иди воюй, Аника, а мы с родными братьями сражаться не будем!
– Мы им и без оружия доверимся.
– Святая пасха – а мы будем кровь лить?
Бунчук подошел к своей бричке, стоявшей возле амбара, кинул под нее шинель, лег, не выпуская из ладони рубчатой револьверной рукоятки. Вначале он подумал было бежать, но ему претили уход тайком, дезертирство, и, мысленно махнув рукой, он стал ожидать возвращения Подтелкова.
Тот вернулся часа через три. Огромная толпа чужих казаков проникла с ним в хутор. Некоторые ехали верхом, другие вели лошадей в поводу, остальные шли просто пешком, напирая на Подтелкова и подъесаула Спиридонова – бывшего сослуживца его по батарее, теперь возглавлявшего сборный отряд по поимке подтелковской экспедиции. Подтелков высоко нес голову, шагал прямо и старательно, будто выпивший лишнее. Спиридонов что-то говорил ему, тонко и ехидно улыбаясь. А за ним ехал верховой казак, прижимая к груди небрежно выструганное древко просторного белого флага.
Улицы и дворы, где сбились подводы экспедиции, запрудились подошедшими казаками. Гомон вырос сразу. Многие из пришедших были сослуживцы казаков подтелковской команды. Зазвучали обрадованные восклицания, смех.
– Тю, однокашник. Тебя каким ветром занесло?
– Ну, здорово, здорово, Прохор!
– Слава богу.
– Чудок мы с тобой бой не учинили. А помнишь, как подо Львовом за австрийцами гоняли?
– Кум, Данило! Кум! Христос воскресе!
– Воистину воскресе! – слышался звучный чмок поцелуя: двое казаков, разглаживая усы, глядели друг на друга, улыбались, хлопали один одного по плечу.
Рядом другой разговор:
– Нам и разговеться не пришлось…
– Да ить вы же большевики, какое вам разговенье?
– Ну-к что ж, большевики большевиками, а в бога веруем.
– Хо! Брешешь?
– Истинный бог!
– А крест носишь?
– А вот он. – И здоровый широколицый красногвардеец-казак, топыря губы, расстегивал ворот гимнастерки, доставал висевший на бронзово-волосатой груди позеленевший медный крест.
Старики с вилами и топорами из отрядов по поимке «бунтовщика Подтелкова» изумленно переглядывались:
– А гутарили, будто вы отреклись от веры Христовой.
– Вроде вы уж сатане передались…
– Слухи были, будто грабите вы церкви и попов унистожаете.
– Брехня! – уверенно опровергал широколицый красногвардеец. – Брехню вам всучивают. Я перед тем как из Ростова выйтить, в церкву ходил и причастие принимал.
– Ска-а-ажи на милость! – Какой-то мозглявенький старичишка, вооруженный пикой с отпиленным наполовину древком, обрадованно хлопал руками.
Оживленный говор гудел по улице и дворам. Но через полчаса несколько казаков, из них один вахмистр Боковской станицы, расталкивая сбитые в плотный массив толпы, пошли по улице.
– Кто из отряда Подтелкова – собирайтесь на перекличку! – выкрикивали они.
Подъесаул Спиридонов, в защитной рубахе и защитных погонах, снял фуражку с офицерской кокардой, белевшей как отколотый кусочек рафинада, крикнул, поворачиваясь во все стороны:
– Все, кто из отряда Подтелкова, отходи налево к плетню! Остальные – направо! Мы, ваши братья фронтовики, вместе с вашей делегацией порешили, что вы должны сдать нам все оружие, ибо население боится вас с оружием.
Складывайте винтовки и остальное вооружение на ваши повозки, будем его охранять совместно. Ваш отряд мы направим в Краснокутскую, и там в Совете вы получите ваше оружие сполна.
Среди казаков-красногвардейцев – глухое волнение. Выкрики из двора.
Кричит казак Кумшатской станицы Коротков:
– Не сдадим!
Глухой буревой гул по улице, по дворам, набитым людьми.
Пришлые казаки хлынули в правую сторону, и посреди улицы, толпой разрозненной и разбитой, остались красногвардейцы из отряда Подтелкова.
Кривошлыков в накинутой внапашку шинели затравленно оглядывался. Лагутин кривил губы. Поднялся недоуменный говор.
Бунчук, твердо решивший не сдавать оружия, держа винтовку наперевес, быстро подошел к Подтелкову.
– Оружия не сдадим! Слышишь ты?!
– Теперь поздно… – прошептал Подтелков, судорожно комкая в руках отрядный список.
Список этот перешел в руки Спиридонова. Тот, бегло прочитав его, спросил:
– Тут сто двадцать восемь человек… Где остальные?
– Отстали дорогой.
– Ах, вон как… Ну ладно. Прикажи, чтобы сносили оружие.
Подтелков первый отцепил наган с кобурою; передавая оружие, сказал невнятно:
– Шашка и винтовка в тачанке.
Началось разоружение. Красногвардейцы вяло сносили оружие, револьверы кидали через плетни, прятали, расходясь по дворам.
– Всех, кто не сдаст оружие, будем обыскивать! – крикнул Спиридонов, весело и широко осклабившись.
Часть красногвардейцев, предводительствуемая Бунчуком, отказалась от сдачи винтовок; их обезоружили силком.
Тревоги наделал пулеметчик, ускакавший из хутора с пулеметным замком.
Воспользовавшись суматохой, спряталось несколько человек. Но сейчас же Спиридонов выделил конвой, окружил всех оставшихся с Подтелковым, обыскал, попробовал сделать перекличку. Пленные отвечали неохотно, некоторые покрикивали:
– Чего тут проверять, все тут!
– Гоните нас в Краснокутскую!
– Товарищи! Кончайте дело!
Опечатав и под усиленной охраной отправив денежный ящик в Каргинскую, Спиридонов построил пленных, скомандовал, сразу изменив тон и обращение:
– Ряды вздвой! На-ле-е-во! Правое плечо вперед, шагом марш! Молчать!
Ропот прокатился по рядам красногвардейцев. Пошли недружно, тихо, спустя немного смешали ряды и уже шли толпой.
Подтелков, под конец упрашивавший своих сдавать оружие, вероятно, еще надеялся на какой-то счастливый исход. Но как только пленных выгнали за хутор, конвоировавшие их казаки начали теснить крайних лошадьми. Бунчука, шагавшего слева, старик казак, с пламенно рыжей бородой и почерневшей от старости серьгой в ухе, без причины ударил плетью. Конец ее располосовал Бунчуку щеку. Бунчук повернулся, сжав кулаки, однако вторичный, еще более сильный удар заставил его шарахнуться в глубь толпы. Он невольно сделал это, подтолкнутый животным инстинктом самосохранения, и, стиснутый телами густо шагавших товарищей, в первый раз после смерти Анны сморщил губы нервной усмешкой, дивясь про себя тому, как живуче и цепко в каждом желание жить.
Пленных начали избивать. Старики, озверевшие при виде безоружных врагов, гнали на них лошадей, свешивались с седел, били плетями, тупяками шашек. Невольно каждый из подвергавшихся побоям норовил протиснуться в середину; поднялись давка, крик.
Высокий бравый красногвардеец, из низовских, крикнул, потрясая поднятыми руками:
– Убивать – так убивайте сразу!.. Что вы измываетесь?
– Где же ваше слово? – зазвенел Кривошлыков.
Старики притихли. На вопрос одного из пленных: «Куда вы нас гоните?» – конвоир, молодой фронтовик, видимо сочувствовавший большевикам, ответил вполголоса:
– Приказ был – на хутор Пономарев. Вы не робейте, братки! Худого вам ничего не сделаем.
Пригнали на хутор Пономарев.
Спиридонов с двумя казаками стал в дверях тесной лавчушки; пропуская по одному, спрашивал:
– Имя, фамилия? Откуда родом? – ответы записывал в замусоленную полевую книжку.
Дошла очередь до Бунчука.
– Фамилия? – Спиридонов приставил жало карандаша к бумаге, мельком глянул в пасмурное лобастое лицо красногвардейца и, видя, как ежатся губы того, готовя плевок, вихнулся всем телом в сторону, крикнул:
– Проходи, сволочь! Издохнешь и без фамилии!
Зараженный примером Бунчука, не ответил и тамбовец Игнат. Еще кто-то третий захотел умереть неузнанным, молча шагнув через порог…
Спиридонов сам навесил замок. Приставил караул.
Пока возле лавки шел дележ продуктов и оружия, взятых с подвод экспедиции, в одном из соседних домов заседал организованный наспех военно-полевой суд из представителей хуторов, участвовавших в поимке Подтелкова.
Председательствовал коренастый желтобровый есаул, уроженец Боковской станицы, Василий Попов. Он сидел за столом под завешенным рушниками зеркалом, широко разложив локти, сдвинув фуражку на плоский затылок.
Масленые добродушно-строгие глаза его испытующе ползали по лицам казаков – членов суда. Обсуждалась мера наказания.
– Что же мы с ними сделаем, господа старики? – повторил Попов вопрос.
Наклоняясь, он что-то шепнул сидевшему рядом с ним подъесаулу Сенину.
Тот утвердительно, поспешно кивнул головой. У Попова зрачки сузились, стерлись в углах глаз веселые лучики, и глаза, иные, блестящие похолодевшим суровым блеском, чуть прикрылись негустыми ресницами.
– Что мы сделаем с теми предателями родного края, которые шли грабить наши курени и уничтожать казачество?
Февралев, старик старообрядец Милютинской станицы, вскочил, как подкинутый пружиной.
– Расстрелять! Всех! – Он по-оглашенному затряс головой; оглядывая всех изуверским косящим взглядом, давясь слюной, закричал:
– Нету им, христопродавцам, милости! Жиды какие из них есть – убить!.. Убить!..
Распять их!.. В огне их!..
Редкая волокнистая бороденка его тряслась, седые с красной подпалиной волосы растрепались. Он сел, задыхаясь, кирпично-бурый, мокрогубый.
– На поселение отправить. Али нет?.. – нерешительно предложил один из членов суда, Дьяченко.
– Пострелять!
– К смертной казни!
– Поддерживаю ихнее мнение!
– Казнить всех при народе!
– Сорную траву из поля вон!
– К смерти их!
– Расстрелять, конечно! О чем еще говорить? – возмутился Спиридонов.
С каждым выкриком углы рта есаула Попова, грубея в очертаниях, утрачивая недавнее добродушие сытого, довольного собой и окружающим человека, сползали вниз, каменели черствыми извивами.
– Расстрелять!.. Пиши!.. – приказал он секретарю, заглядывая ему через плечо.
– А Подтелкова с Кривошлыковым… врагов этих – тоже расстрелять?..
Мало им! – запальчиво крикнул плотный престарелый казак, сидевший у окна, неустанно подкручивавший фитиль угасавшей лампы.
– Их, как главарей, – повесить! – коротко ответил Попов и повторил, обращаясь к секретарю:
– Пиши: «Постановление. Мы, нижеподписавшиеся…»
Секретарь – тоже Попов, дальний родственник есаула, склонив белобрысую, гладко причесанную голову, заскрипел пером.
– Гасу, должно, не хватит… – вздохнул кто-то сожалеюще.
Лампа помигивала. Фитиль чадил. В тишине звенела запаутиненная на потолке муха, скребло бумагу перо, да кто-то из членов суда сапно и тяжело дышал.
Постановление
1918 года 27 апреля (10 мая) выборные от хуторов Каргинской, Боковской и Краснокутской станицы
От Василевского ……… Максаев Степан
Боковского ……… Кружилин Николай
Фомина ……… Кумов Федор
Верхне-Яблоновского …… Кухтин Александр
Нижне-Дуленского ……… Синев Лев
Ильинского ……… Волоцков Семен
Коньковского ……… Попов Михаил
Верхне-Дуленского ……… Родин Яков
Савостьянова ……… Фролов Алекс.
станицы Милютинской …… Февралев Максим
Николаева ……… Грошев Михаил
станицы Краснокутской …… Еланкин Илья
хут. Пономарева ……… Дьяченко Иван
Евлантьева ……… Кривов Николай
Малахова ……… Емельянов Лука
Ново-Земцева ……… Коновалов Матвей
Попова ……… Попов Михаил
Астахова ……… Щегольков Василий
Орлова ……… Чекунов Федор
Климо-Федоровского ……… Чукарин Федор
Под председательством В.С. Попова
Постановили:
1. Всех грабителей и обманщиков трудового народа, поименованных в списке ниже, всего в числе 80 человек, подвергнуть смертной казни через расстреляние, причем для двух из них – Подтелкова и Кривошлыкова, как главарей этой партии, – смерть применить через повешение.
2. Казака хутора Михайловского Антона Калитвенцова за недостаточностью улик оправдать.
3. Бежавших из отряда Подтелкова и арестованных в Краснокутской станице: Константина Мельникова, Гаврила Мельникова, Василия Мельникова, Аксенова и Вершинина подвергнуть наказанию по пункту первому сего постановления (смертная казнь).
4. Наказание привести в исполнение завтра, 28 апреля (11 мая), в 6 час. утра.
5. В караул для наблюдения за арестованными назначить подъесаула Сенина, в распоряжение которого к 11 часам вечера сегодня выслать по два вооруженных винтовками казака; ответственность за неисполнение сего пункта возлагается на членов суда; наказание привести в исполнение караулу от каждого хутора; выслать на место расстрела по пять казаков.
Подлинное подписали Председатель воен. отдела В.С. ПоповСекретарь А.Ф. Попов
Список
Членов отряда Подтелкова, приговоренных 27 апреля ст. ст. 1918 г. военно-полевым судом к смертной казни
№№ Станицы ……… Имя и фамилия ……… Приговор
1 Усть-Хоперской … Федор Подтелков ……… Повешен