Страница:
-- Мы не можем пойти ко мне,-- сказала она.-- Мои старики сегодня играют в бридж. Сегодня -- пятница.
-- Просто я хочу домой.
-- Иди, если тебе хочется.-- Она, соскочив с его колен, стояла перед ним с искаженным от злости лицом.-- Меня до дома проводят, не волнуйся.
Его так и подмывало выплеснуть наружу все, о чем он думал в последнее время. Может, тогда она поймет его.
-- Эх, ты,-- вздохнула Джулия. В глазах ее стояли слезы.-- За столько месяцев это -- наша первая вечеринка, она только началась, а ты уже хочешь уйти.
-- Просто отвратительно себя чувствую,-- сказал он, вставая со стула.
-- Очень интересно,-- продолжала она.-- Как только вечером ты со мной, то чувствуешь себя отвратительно. Но когда по вечерам сидишь в компании Тедди Бойлана, ты себя чувствуешь преотлично.
-- Оставь ты Бойлана в покое, прошу тебя, Джулия! -- возмутился Рудольф.-- Я не видел его уже несколько недель...
-- Что же стряслось? У него кончился запас пергидроля?
-- Хватит этих шуток,-- устало сказал Рудольф.
Джулия, резко повернувшись на каблуках и махнув своим хвостом на затылке, как у пони, подошла к группе ребят возле проигрывателя. Самая красивая девушка в этом подвале: с вздернутым носиком, стройная, чистенькая, поразительно привлекательная, такая дорогая и желанная. Рудольфу очень хотелось, чтобы она уехала куда-нибудь подальше на полгода, на год, потом вернулась, а ему за это время наверняка удастся преодолеть накопившуюся усталость, он обо всем поразмыслит в спокойной обстановке, и они начнут все сначала.
Он поднялся наверх и, надев пальто, вышел из дома, не попрощавшись ни с одним из гостей. Теперь на пластинке пела Джуди Гарланд -- это была "Песнь трамвая".
На улице шел дождь. Холодный, моросящий февральский дождь, перемешанный с туманом, тянущимся от реки. В лицо ему дул ледяной, колючий ветер. Рудольф кашлял в поднятый воротник пальто, а за ворот его рубахи стекали капли дождя. Он медленно шел домой, и на душе у него было тяжело, ему хотелось плакать. Ему не нравились все эти сцены с Джулией, но они возникали все чаще и чаще. Если бы они только занялись любовью, настоящей физической любовью, а не этим разочаровывающим глупым обжиманием с поцелуями, после которого оба не испытывали ничего, кроме жгучего стыда, то они не цапались бы, как кошка с собакой,-- он был в этом абсолютно уверен. Но он никак не мог заставить себя пойти дальше. Такие желания нужно прятать подальше, и им по-прежнему придется лгать друг другу, таиться где-нибудь в укромном месте, словно они преступники. Он давно уже все обдумал. Или это будет настоящий, доведенный до совершенства секс, или его не будет вообще.
Портье отеля распахнул перед ними двери апартаментов. С балкона открывался чудный вид на Средиземное море. В воздухе пахло жасмином и тимьяном. Двое бронзовых от загара молодых людей -- мужчина и женщина -равнодушно оглядели номер, бросая нетерпеливые взгляды на море. Рассыльные в униформе внесли в комнату множество их кожаных чемоданов, расставили их по всем комнатам.
-- Ca vous pleut?1 -- спросил портье.
-- Cava!2 -- ответил бронзовый молодой человек.
-- Mersi, man sieul1.-- Портье, пятясь задом, вышел из номера.
Двое бронзовых от загара молодых людей, мужчина и женщина, вышли на балкон, чтобы полюбоваться морем. Они целовались на фоне небесной голубизны. Запах жасмина и тимьяна стал ядренее.
Или...
Это всего лишь маленькая лесная избушка, утопающая в глубоком снегу. За ней возвышались горы. Весело смеясь, двое бронзовых от загара людей, мужчина и женщина, вошли, стряхивая с себя налипший снег. В камине гудел огонь. Снежное покрывало укутало все вокруг чуть ли не до окон избушки. Они здесь были совершенно одни, одни во всем мире. Двое молодых, бронзовых от загара людей, мужчина и женщина, медленно опустились на пол перед полыхающим пламенем.
Или...
Двое молодых, бронзовых от загара людей, мужчина и женщина, шли по красному ковру по перрону. Поезд на Чикаго -- "Двадцатый век" -- пыхтел, весь сияя, на рельсах. Двое молодых людей, мужчина и женщина, прошли мимо кондуктора в белом халате, поднялись по лесенке в вагон. Отдельное купе было сплошь уставлено цветами. Чувствовался аромат роз. Двое молодых, бронзовых от загара людей, мужчина и женщина, улыбнулись друг другу и пошли по коридору к вагону-ресторану, чтобы там выпить.
Или...
Рудольф надрывно закашлял под дождем. Он повернул на свою Вандерхоф-стрит. По-моему, я слишком много насмотрелся кинофильмов.
Через решетку перед пекарней из подвала пробивался свет. Вечный огонь. А Аксель Джордах, этот Неизвестный солдат! Если отец умрет, подумал Рудольф, кто-нибудь выключит за него свет в подвале?
Рудольф колебался, не зная, что делать. Вертел ключ от дома в руке. После того вечера, когда его мать произнесла свою безумную речь по поводу тридцати тысяч долларов, ему было жалко отца. Отец ходил по дому медленно, тихо и осторожно, словно человек, только вышедший из госпиталя после серьезной операции, словно человек, почувствовавший на своем плече предостерегающее, холодное прикосновение смерти. Аксель Джордах всегда казался Рудольфу сильным человеком, очень сильным. Голос громкий, движения резкие, небрежные. Теперь Рудольфа пугали его неуверенные, замедленные жесты, его долгое молчание, он нарочито медленно, словно извиняясь за создаваемый им шум, беззвучно разворачивал газету или готовил себе кофе. Рудольфу казалось, что отец готовит себя к смерти. Стоя в темном коридоре, взявшись одной рукой за лестничные перила, Рудольф впервые за всю свою жизнь спрашивал себя: любит ли он отца?
Он подошел к двери в пекарню, открыл ее своим ключом, прошел в заднюю комнату и спустился в подвал.
Отец ничего не делал. Просто сидел на скамье, уставившись вперед, в жаркую печь. Бутылка виски стояла рядом на полу, у его ног. Кошка съежилась в углу.
-- Хелло, пап.
Отец, медленно повернув к нему голову, кивнул.
-- Я пришел узнать, не нужно ли тебе помочь?
-- Нет, не нужно.-- Он поднял скользкую от потных рук бутылку, поднес ее к губам, сделал небольшой глоток. Виски обожгло ему рот и горло.
-- Ты весь промок.
-- На улице дождь.
-- Сними пальто. Для чего сидеть здесь в промокшем пальто?
Рудольф, сняв пальто, повесил его на крючок возле двери.
-- Ну, как дела, па? -- Такого вопроса он никогда прежде отцу не задавал. Отец чуть слышно фыркнул. Он сделал еще один глоток из бутылки.
-- Чем занимался сегодня?
-- Ходил на вечеринку.
-- Вечеринка,-- кивнул Аксель.-- Ты играл на трубе?
-- Нет, не играл.
-- Чем же люди в наши дни занимаются на вечеринках, а?
-- Ну... танцуют, слушают музыку, ребячатся.
-- Я тебе не говорил, что, когда был мальчиком, учился в балетной школе? В Кельне. В белых перчатках. Меня там учили, как кланяться публике. Кельн очень хороший город, особенно летом. Может, я когда-нибудь туда вернусь. Там они сейчас начинают все с нуля, может, это как раз и место для меня. Одной развалиной станет больше.
-- Что ты, папа. Не нужно так говорить, прошу тебя.
Аксель сделал еще глоток из бутылки.
-- Сегодня у меня был один визитер,-- сказал он.-- Мистер Харрисон.
Мистер Харрисон -- владелец их дома. Он регулярно в третий день каждого месяца приходил за квартплатой. Ему было не меньше восьмидесяти, но он никогда не забывал собирать с жильцов деньги. Лично. Но сегодня -- не третье число, значит, его визит объяснялся каким-то важным обстоятельством, подумал Рудольф.
-- Чего ему нужно?
-- Городские власти собираются сносить наш дом,-- объяснил Аксель.-Возведут на этом месте целый квартал жилых домов с магазинами на первом этаже. Порт-Филип расширяет свои границы. Прогресс есть прогресс, утверждает мистер Харрисон. Ему восемьдесят, а он все еще прогрессирует. Вкладывает в этот проект кучу денег. В Кельне всю работу по сносу зданий и домов выполнили авиационные бомбы. В Америке они делают то же самое, но с помощью денег.
-- Когда же нам съезжать?
-- До октября он подождет. Харрисон сказал, что он поставил меня заранее в известность, чтобы я смог подыскать себе другой дом. Какой заботливый старикан, этот мистер Харрисон!
Рудольф окинул взглядом знакомые, потрескавшиеся стены, железные заслонки печи, окно, выходящее на решетку тротуара. Как странно, думал он, дома, который он знал всю свою жизнь, скоро не будет, он исчезнет. Он всегда хотел покинуть когда-нибудь этот дом. И вот теперь дом сам покидал его.
-- И что мы будем делать?
-- Не знаю,-- пожал плечами Аксель.-- Может, там, в Кельне, нужен пекарь. Если я случайно встречу пьяного англичанина однажды какой-нибудь ненастной ночью на берегу реки, то договорюсь и заплачу за проезд до Кельна, в Германию.
-- О чем ты говоришь, пап? -- резко возразил Рудольф.
-- Но ведь именно так я приехал сюда, в Америку,-- тихо сказал Аксель.-- Я шел следом за одним англичанином, который сорил деньгами в баре в районе Сан-Паули в Гамбурге, и стал угрожать ему ножом. Завязалась драка. Англичане ничего никогда не уступают без драки. Я вонзил нож ему в брюхо, вытащил у него из кармана бумажник с деньгами, а тело бросил в канал. Помнишь, когда я разговаривал с твоей учительницей французского, я сказал тогда, что убил одного человека ножом?
-- Помню, конечно!
-- Мне всегда хотелось рассказать тебе эту историю,-- продолжал Аксель.-- Когда в разговоре твои приятели начнут говорить, что их предки с "Мейфлауэра", то ты им скажи, что твои предки родом из бумажника, набитого пятифунтовыми банкнотами. Ночь была туманной. Этот англичанин наверняка был чокнутым, кто же ходит по такому району, как Сан-Паули в Гамбурге, с кучей денег в кармане? Может, он хотел трахнуть всех проституток города и боялся, что у него не хватит денег, чтобы расплатиться. Вот почему я и говорю, если мне удастся встретить англичанина у реки, то, может, мне удастся вернуться на родину. Совершить обратное путешествие.
Боже, с горечью подумал Рудольф, ведь он спустился сюда, чтобы поболтать со стариком в его "конторе"...
-- Если тебе пришлось бы укокошить англичанина,-- не останавливался отец,-- то ты никогда не признался бы в этом своему сыну, правда?
-- Не понимаю, для чего ты затеял этот разговор?
-- Ах вон оно что! -- воскликнул Аксель.-- Ты собираешься сдать своего отца в полицию, не так ли? А я-то и забыл про твои высокие принципы.
-- Па, забудь о прошлом. Обязательно забудь. Для чего говорить об этом, когда с тех пор минуло столько лет? Какая от этого польза?
Аксель не отвечал, методично глотая жидкость из бутылки.
-- Да, я многое помню,-- заговорил он снова.-- Помню, как я наложил в штаны на реке Маас. Помню, как воняла моя нога на вторую неделю пребывания в госпитале. Помню, как таскал восьмидесятикилограммовые мешки с бобами в гамбургском порту, а рана на ноге открывалась и каждый день из нее сочилась кровь. Помню, что сказал мне этот англичанин перед тем, как я его зарезал, а труп бросил в канал. "Нет,-- сказал он,-- вы этого не сделаете!" Я помню день своего бракосочетания. Могу рассказать тебе подробно об этом, но, кажется, тебя больше устроит версия матери. Помню выражение на лице человека по имени Абрахам Чейз в штате Огайо, когда я выложил у него на глазах на стол пять тысяч долларов, чтобы он пришел в себя от известия, что трахнули его обеих дочерей и они обе забеременели.-- Он снова отхлебнул из бутылки.-Я работал двадцать лет, чтобы скопить эти деньги, которые пришлось уплатить за то, чтобы твой брат не сидел за решеткой. Твоя мать считает, что я поступил плохо. А как считаешь ты? Я совершил ошибку, поступил не так?
-- Нет, я так не считаю.
-- Теперь тебя впереди ожидают трудные времена, Рудольф,-- мрачно сказал Аксель.-- Мне очень жаль. Но я старался сделать как лучше.
-- Ничего, я выкарабкаюсь,-- заверил он отца, хотя был совсем не уверен, что это ему на самом деле удастся.
-- Наживай деньги,-- продолжал Аксель.-- Не позволяй никому себя одурачить. Ничем больше не занимайся, кроме денег. Не слушай весь этот вздор, который несут в газетах по поводу других ценностей. Об этом богачи проповедуют беднякам, чтобы те им поверили и не перерезали им ножом горло. Будь таким, как Абрахам Чейз. Пусть и у тебя будет на лице такое же выражение, как у него, когда он брал со стола банкноты. Сколько у тебя денег в банке?
-- Сто шестьдесят долларов.
-- Никогда не расставайся с ними,-- поучал сына Аксель.-- Ни с одним центом. Даже если я приползу, умирая от голода, к твоей двери и попрошу у тебя несколько центов на еду. Не давай мне ни цента, прошу тебя, умоляю.
-- Па, по-моему, ты перетрудился сильно. Может, поднимешься к себе, поспишь? Я сам поработаю здесь несколько часов.
-- Держись всегда подальше от моей пекарни,-- глухо сказал он.-Приходи, побеседуем, если захочешь. Но держись подальше от такой работы, у тебя есть чем заняться. Учи хорошенько уроки. Все подряд. Это куда лучше. Осторожно делай каждый новый шаг. Помни о грехах отцов. Скольким поколениям передавались они. Мой отец имел обыкновение читать после обеда Библию в гостиной. Я, конечно, ничего тебе не могу оставить, но я, черт возьми, оставляю тебе в наследство все свои грехи. Двоих мертвецов. Всех моих проституток. Все то, что я вытворял с твоей матерью. Тома, которому я позволил расти, как сорной траве. И Гретхен, которая занимается неизвестно чем. У твоей матери, по-моему, есть какие-то известия от нее. Ты встречался с ней?
-- Да-а,-- протянул Рудольф.
-- Чем она там занимается?
-- Лучше тебе этого не знать, папа.
-- Ты так считаешь? Но помни, Бог все видит. Я хоть и не хожу в церковь, но знаю: Бог все видит, следит за всеми. Он все записывает в свою книгу об Акселе Джордахе и о всех поколениях нашего семейства.
-- Не нужно так говорить,-- возразил Рудольф.-- Бог ничего не видит, ни за кем не следит.-- Его атеизм оставался непоколебимым.-- Просто тебе не повезло в жизни. Вот и все. Все может измениться завтра.
-- "Воздай за все",-- говорит Бог.
У Рудольфа в эту минуту возникло ощущение, что его отец уже не разговаривает с ним, его сыном, что он говорит одно и то же своим сонным, глухим голосом, как будто никого, кроме него, в подвале нет.
-- "Воздай за все, грешник,-- продолжал отец,-- ибо я нашлю несчастья на тебя и сыновей твоих за дела твои".-- Он сделал большой глоток, вздрогнул всем телом, словно по нему пробежала холодная судорога.-- Ступай, ложись спать,-- сказал он.-- Мне пора приступать к работе.
-- Доброй ночи, па! -- пожелал ему Рудольф. Он снял с крючка пальто. Отец ему не ответил.
Аксель Джордах сидел, уставившись перед собой, держа в руке бутылку виски.
Рудольф поднялся к себе. Боже, мысленно произнес он, а я-то думал, что у нас в доме только одна сумасшедшая -- моя мать.
II
Аксель, глотнув из бутылки еще раз, принялся за работу. Он по ночам активно работал. Он что-то мурлыкал себе под нос, ходил взад-вперед по подвалу. Он не вспомнил сразу мотивчик. Его это обеспокоило. Как это так? Он не знает, что напевает. Потом вспомнил. Эту песенку обычно напевала его мать, возясь на кухне.
Аксель низким голосом тихо запел:
Schlaf, Kindlein, schlaf,
Dein Vater hut die Schlaf,
Die Mutter hut die Ziegen,
Wir wollen das Kindlein Wiegen1.
Родной его язык. Далековато заехал он от родины. Или, может, следовало уехать еще дальше? Он уже приготовил последний противень с булочками. Сейчас он его сунет в печь. Оставив противень на столе, он подошел к полке, снял с нее жестянку с угрожающим предупреждением на этикетке -- нарисованным черепом и костями крест-накрест. Аксель высыпал из банки немного порошка -с чайную ложку. Подойдя к столу, он из одного рядка сырых булочек наугад поднял одну. Старательно вложил в булочку яд, потом, повертев ее между ладонями, положил на место, на противень. Вот мое последнее послание этому миру, подумал он.
Кошка внимательно наблюдала за ним. Сунув противень в духовку, он подошел к раковине, сняв с себя рубашку, вымыл руки, лицо, тело. Вытерся мешковиной, оделся. Снова сел на свое место перед печью, поднес пустую бутылку к губам.
Он все мурлыкал под нос эту песенку, которую пела мать ему, маленькому мальчику.
Когда булочки испеклись, Аксель вытащил противень из печи. Все булочки были абсолютно одинаковыми. Выключив газ в печи, он надел картуз и пестрое драповое пальто. Поднялся по лестнице, вышел на улицу из пекарни. Кошка пошла за ним следом. Он не стал ее прогонять. На улице было темно, дождь все еще шел. Ветер посвежел, стал холоднее. Он пнул кошку ногой, и она убежала.
Прихрамывая, Аксель направился к реке. Открыл ржавый замок на двери заброшенного склада и включил свет. Подняв свою одноместную гоночную лодку, отнес ее к шаткой пристани. Река бурлила, по ней неслись белые барашки, и стремительное ее течение издавало хлюпающие, журчащие звуки. Пристань от реки отделяла невысокая дамба, там вода была абсолютно спокойной. Оставив ялик на пристани, Аксель вернулся за веслами. Выключил свет на складе, щелкнул ржавым замком. Принес весла к лодке, бросил на дно, столкнул лодку в воду. Бодро вступил в него и вставил весла в уключины. Оттолкнувшись от берега, Аксель направил свою лодку к открытой воде. Течение тут же подхватило его лодку, и он, ритмично работая веслами, погреб к середине реки. Он плыл по течению, волны свирепо перехлестывали через борта ялика, ветер с дождем бил его по лицу. Очень скоро лодка была уже наполовину наполнена водой. Но он продолжал методично грести, а река стремительно неслась к Нью-Йорку, к гаваням и дальше, в открытый океан. Наконец он выгреб на середину. Лодка почти до краев наполнилась водой.
Лодку обнаружили на следующий день возле Медвежьей горы. Она плавала, перевернутая вверх днищем. Тело Акселя Джордаха так и не нашли.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1949 год
Доминик Джозеф Агостино сидел за маленьким письменным столом в своем кабинете позади спортзала, раскрыв газету на спортивной странице. Он читал статью о себе самом. На носу у него -- большие очки для чтения, как у Бена Франклина, и они придавали мягкое ученое выражение его круглому лицу бывшего боксера с перебитым носом и маленькими черными глазками над мясистой, усыпанной шрамами плотью. Три часа дня. Время послеполуденного затишья. В спортзале -- ни души. Лучшее время дня. Ему практически нечего делать до пяти, когда предстояло провести занятие по ритмической гимнастике с группой членов клуба, бизнесменов среднего возраста, которые с помощью физических упражнений пытались сохранить свою талию, не набрать лишнего веса. После этого -- несколько раундов по спаррингу с партнером из числа наиболее честолюбивых членов, стараясь при этом никому не нанести травмы.
Статья о нем в рамке на спортивной странице появилась накануне, в вечернем выпуске. День проходил без особых событий. "Ред Сокс" отдыхали за городом, никуда не собирались, и из-за отсутствия "горячего" материала журналистам приходилось забивать полосу чем угодно.
Доминик родился в Бостоне. И в то время, когда он активно занимался боксом, все болельщики знали его под другим именем -- Джо Агос по кличке Бостонский Красавчик, потому что у него не был как следует поставлен удар и ему приходилось много "танцевать" вокруг партнера, чтобы не пропустить сильнейший удар и не свалиться замертво на ринге. Он провел несколько удачных боев с неплохими легковесами в конце 20-х -- начале 30-х годов, и один спортивный репортер, слишком еще молодой, который поэтому не мог лично видеть его бои, писал будоражащие исторические отчеты о его поединках с такими боксерами, как Канцонери и Макларнин, когда оба эти боксера были на взлете спортивной карьеры. Этот журналист утверждал, что Джо Агос по-прежнему в отличной форме, но это, к сожалению, было далеко не так. Он цитировал слова Доминика, который якобы в шутливой форме сказал, что некоторые молодые члены клуба "Эксклюзив" доставляют ему немало хлопот при проведении спарринг-боев в спортзале и он уже подумывает об ассистенте или о том, чтобы напялить на свою физиономию маску кэтчера, чтобы ему не попортили в будущем его красоту. Он, конечно, шутил. Статья была вполне дружелюбной по отношению к нему, и ее автор представлял Доминика как мудрого старого ветерана прошлых "золотых" деньков спорта, который умел философски подходить к жизни в годы, проведенные на ринге. К сожалению, он промотал все, до последнего цента, заработанные деньги, и поэтому в его жизни не оставалось почти ничего хорошего, если не считать философии. Правда, он этого не сказал репортеру, и об этом в статье не было ни слова.
На столе зазвонил телефон. Звонил снизу швейцар. Какой-то парень хотел его видеть. Доминик распорядился пропустить парня к нему.
Парню на вид было лет девятнадцать-двадцать. На нем полинявший голубой свитер и спортивные туфли на резиновой подошве. Блондин с голубыми глазами, с лицом младенца. Он напоминал своим видом Джимми Макларнина, который здорово его отделал, едва не разнес на куски во время того памятного боя в Нью-Йорке. Руки сплошь покрыты масляными пятнами, хотя Доминик опытным взглядом сразу заметил, что парень пытался их вывести. Такого типа ни один член его клуба никогда не пригласил бы ни на разминку, ни на игру в бейсбол.
-- Ну, что у тебя? -- спросил Доминик, поглядывая на него поверх своих очков как у Бена Франклина.
-- Вчера вечером я прочитал газету,-- сказал парень.
-- Неужели? -- Доминик всегда был подчеркнуто любезен со всеми членами клуба, всегда им мило улыбался и старался в этом не делать исключения для не членов их профессионального объединения.
-- Ну, статью о вас, мистер Агостино, в которой вы жалуетесь, что вам немало хлопот доставляют спарринг-партнеры, молодые члены вашего клуба, и что в вашем возрасте вам уже приходится туго.
-- Неужели?
-- Так вот, я подумал, не нужен ли вам ассистент, такой, скажем, как я?
-- Ты -- боксер?
-- Не совсем,-- ответил парнишка.-- Может, когда-нибудь им стану. Мне приходится очень часто драться,-- широко улыбнулся он.-- И вот однажды я подумал, почему бы мне за это не получать деньги.
-- Пошли со мной.-- Доминик встал, снял с носа очки. Он вышел из кабинета, направился в раздевалку. Парень шел за ним следом. В раздевалке никого не было, за исключением Чарли, дежурного, который, сидя за столом у двери, дремал, положив голову на стопку полотенец.
-- У тебя есть какие-нибудь вещи? -- спросил Доминик у парня.
-- Нет, ничего нет.
Доминик выдал ему старый спортивный костюм, пару ботинок. Он наблюдал, как этот парень раздевался. Длинные, крепкие ноги, покатые мощные плечи, толстая шея. Весит не менее ста пятидесяти фунтов, может, сто пятьдесят пять. Хорошие руки. Никаких жировых прослоек.
Доминик повел его в дальний угол спортзала, там, где лежали маты на полу, бросил ему пару перчаток, весом по шестнадцати унций каждая. Чарли завязал им обоим шнурки боксерских перчаток.
-- Ну, посмотрим, что ты умеешь, малыш,-- сказал Доминик и легким движением поднял к груди руки. Чарли следил за их действиями с большим интересом.
Парень держал руки довольно низко, что вполне естественно для новичка. Доминик дважды нанес ему удары левой. Но тот не смутился, продолжал напирать на него. Побоксировав с ним минуты три, Доминик, опустив руки, сказал:
-- Ладно, достаточно.
Несколько раз он наносил этому парню ощутимые удары и даже вынудил его войти в клинч, когда тот подходил слишком близко, но, несмотря на это, парень ужасно быстро двигался. Дважды, когда парню удавалось добраться до него, он наносил Доминику весьма чувствительные удары. Да, он наверняка был кулачным бойцом. Каким именно -- этого пока Доминик понять не мог. Но упорным бойцом -- это точно.
-- Теперь, малыш, слушай меня внимательно,-- сказал Доминик, когда Чарли развязал им шнурки на перчатках.-- Здесь тебе не салон бара. Это клуб джентльменов. Они приходят сюда не за тем, чтобы им было больно. Они приходят сюда, чтобы поупражняться, овладеть чисто мужским искусством самообороны. Если ты начнешь колошматить их, как меня, то уверяю тебя, больше одного дня здесь не удержишься.
-- Ясно. Понимаю,-- сказал парень.-- Просто хотелось продемонстрировать вам, на что я способен.
-- Пока ты умеешь немного,-- охладил его пыл Доминик.-- Пока. Но ты умеешь быстро двигаться, энергично работать руками. О'кей. Где ты работаешь?
-- Я работал в гараже, в Бруклайне1. Но мне хочется найти такое место, где можно работать с чистыми руками.
-- Когда сможешь начать у нас?
-- Хоть сейчас. Сегодня же. Я ушел из гаража на прошлой неделе.
-- Сколько ты там зарабатывал?
-- Пятьдесят баксов в неделю.
-- Думаю, могу положить тебе тридцать пять,-- сказал Доминик.-- Но ты можешь взять матрац в массажном кабинете и спать там. Кроме того, тебе еще придется помогать чистить бассейн, пылесосить маты и прочее снаряжение, проверять спортивную экипировку.
-- Согласен,-- сказал парень.
-- Ну вот, теперь у тебя есть работа. Как тебя зовут?
-- Томас. Томас Джордах.
-- Постарайся избежать всяких неприятностей, Том,-- напутствовал его Доминик.
Томасу Джордаху довольно долго удавалось следовать совету Доминика -избегать всяких неприятностей. Он отличался живостью. С уважением относился ко всем окружающим. Всегда, в любое время, любезно улыбался всем членам клуба, особенно пожилым джентльменам. Кроме своей основной работы он охотно, без всякого недовольства выполнял все поручения как Доминика, так и других. Ему нравилась приглушенная, дружеская атмосфера клуба, его богатая обстановка, и когда он не был в спортзале, то любил бродить по большим просторным читальным залам и комнатам для игр с их темными деревянными панелями и высокими потолками, с глубокими кожаными креслами и прокуренными картинами маслом, на которых были изображены виды города Бостона в те далекие дни, когда океан бороздили еще парусные суда. Работа была не "пыльной", и часто в течение дня выпадали продолжительные перерывы, когда нечего было делать вообще. Он приходил к Доминику, чтобы послушать его воспоминания о тех годах, которые он провел на ринге.
-- Просто я хочу домой.
-- Иди, если тебе хочется.-- Она, соскочив с его колен, стояла перед ним с искаженным от злости лицом.-- Меня до дома проводят, не волнуйся.
Его так и подмывало выплеснуть наружу все, о чем он думал в последнее время. Может, тогда она поймет его.
-- Эх, ты,-- вздохнула Джулия. В глазах ее стояли слезы.-- За столько месяцев это -- наша первая вечеринка, она только началась, а ты уже хочешь уйти.
-- Просто отвратительно себя чувствую,-- сказал он, вставая со стула.
-- Очень интересно,-- продолжала она.-- Как только вечером ты со мной, то чувствуешь себя отвратительно. Но когда по вечерам сидишь в компании Тедди Бойлана, ты себя чувствуешь преотлично.
-- Оставь ты Бойлана в покое, прошу тебя, Джулия! -- возмутился Рудольф.-- Я не видел его уже несколько недель...
-- Что же стряслось? У него кончился запас пергидроля?
-- Хватит этих шуток,-- устало сказал Рудольф.
Джулия, резко повернувшись на каблуках и махнув своим хвостом на затылке, как у пони, подошла к группе ребят возле проигрывателя. Самая красивая девушка в этом подвале: с вздернутым носиком, стройная, чистенькая, поразительно привлекательная, такая дорогая и желанная. Рудольфу очень хотелось, чтобы она уехала куда-нибудь подальше на полгода, на год, потом вернулась, а ему за это время наверняка удастся преодолеть накопившуюся усталость, он обо всем поразмыслит в спокойной обстановке, и они начнут все сначала.
Он поднялся наверх и, надев пальто, вышел из дома, не попрощавшись ни с одним из гостей. Теперь на пластинке пела Джуди Гарланд -- это была "Песнь трамвая".
На улице шел дождь. Холодный, моросящий февральский дождь, перемешанный с туманом, тянущимся от реки. В лицо ему дул ледяной, колючий ветер. Рудольф кашлял в поднятый воротник пальто, а за ворот его рубахи стекали капли дождя. Он медленно шел домой, и на душе у него было тяжело, ему хотелось плакать. Ему не нравились все эти сцены с Джулией, но они возникали все чаще и чаще. Если бы они только занялись любовью, настоящей физической любовью, а не этим разочаровывающим глупым обжиманием с поцелуями, после которого оба не испытывали ничего, кроме жгучего стыда, то они не цапались бы, как кошка с собакой,-- он был в этом абсолютно уверен. Но он никак не мог заставить себя пойти дальше. Такие желания нужно прятать подальше, и им по-прежнему придется лгать друг другу, таиться где-нибудь в укромном месте, словно они преступники. Он давно уже все обдумал. Или это будет настоящий, доведенный до совершенства секс, или его не будет вообще.
Портье отеля распахнул перед ними двери апартаментов. С балкона открывался чудный вид на Средиземное море. В воздухе пахло жасмином и тимьяном. Двое бронзовых от загара молодых людей -- мужчина и женщина -равнодушно оглядели номер, бросая нетерпеливые взгляды на море. Рассыльные в униформе внесли в комнату множество их кожаных чемоданов, расставили их по всем комнатам.
-- Ca vous pleut?1 -- спросил портье.
-- Cava!2 -- ответил бронзовый молодой человек.
-- Mersi, man sieul1.-- Портье, пятясь задом, вышел из номера.
Двое бронзовых от загара молодых людей, мужчина и женщина, вышли на балкон, чтобы полюбоваться морем. Они целовались на фоне небесной голубизны. Запах жасмина и тимьяна стал ядренее.
Или...
Это всего лишь маленькая лесная избушка, утопающая в глубоком снегу. За ней возвышались горы. Весело смеясь, двое бронзовых от загара людей, мужчина и женщина, вошли, стряхивая с себя налипший снег. В камине гудел огонь. Снежное покрывало укутало все вокруг чуть ли не до окон избушки. Они здесь были совершенно одни, одни во всем мире. Двое молодых, бронзовых от загара людей, мужчина и женщина, медленно опустились на пол перед полыхающим пламенем.
Или...
Двое молодых, бронзовых от загара людей, мужчина и женщина, шли по красному ковру по перрону. Поезд на Чикаго -- "Двадцатый век" -- пыхтел, весь сияя, на рельсах. Двое молодых людей, мужчина и женщина, прошли мимо кондуктора в белом халате, поднялись по лесенке в вагон. Отдельное купе было сплошь уставлено цветами. Чувствовался аромат роз. Двое молодых, бронзовых от загара людей, мужчина и женщина, улыбнулись друг другу и пошли по коридору к вагону-ресторану, чтобы там выпить.
Или...
Рудольф надрывно закашлял под дождем. Он повернул на свою Вандерхоф-стрит. По-моему, я слишком много насмотрелся кинофильмов.
Через решетку перед пекарней из подвала пробивался свет. Вечный огонь. А Аксель Джордах, этот Неизвестный солдат! Если отец умрет, подумал Рудольф, кто-нибудь выключит за него свет в подвале?
Рудольф колебался, не зная, что делать. Вертел ключ от дома в руке. После того вечера, когда его мать произнесла свою безумную речь по поводу тридцати тысяч долларов, ему было жалко отца. Отец ходил по дому медленно, тихо и осторожно, словно человек, только вышедший из госпиталя после серьезной операции, словно человек, почувствовавший на своем плече предостерегающее, холодное прикосновение смерти. Аксель Джордах всегда казался Рудольфу сильным человеком, очень сильным. Голос громкий, движения резкие, небрежные. Теперь Рудольфа пугали его неуверенные, замедленные жесты, его долгое молчание, он нарочито медленно, словно извиняясь за создаваемый им шум, беззвучно разворачивал газету или готовил себе кофе. Рудольфу казалось, что отец готовит себя к смерти. Стоя в темном коридоре, взявшись одной рукой за лестничные перила, Рудольф впервые за всю свою жизнь спрашивал себя: любит ли он отца?
Он подошел к двери в пекарню, открыл ее своим ключом, прошел в заднюю комнату и спустился в подвал.
Отец ничего не делал. Просто сидел на скамье, уставившись вперед, в жаркую печь. Бутылка виски стояла рядом на полу, у его ног. Кошка съежилась в углу.
-- Хелло, пап.
Отец, медленно повернув к нему голову, кивнул.
-- Я пришел узнать, не нужно ли тебе помочь?
-- Нет, не нужно.-- Он поднял скользкую от потных рук бутылку, поднес ее к губам, сделал небольшой глоток. Виски обожгло ему рот и горло.
-- Ты весь промок.
-- На улице дождь.
-- Сними пальто. Для чего сидеть здесь в промокшем пальто?
Рудольф, сняв пальто, повесил его на крючок возле двери.
-- Ну, как дела, па? -- Такого вопроса он никогда прежде отцу не задавал. Отец чуть слышно фыркнул. Он сделал еще один глоток из бутылки.
-- Чем занимался сегодня?
-- Ходил на вечеринку.
-- Вечеринка,-- кивнул Аксель.-- Ты играл на трубе?
-- Нет, не играл.
-- Чем же люди в наши дни занимаются на вечеринках, а?
-- Ну... танцуют, слушают музыку, ребячатся.
-- Я тебе не говорил, что, когда был мальчиком, учился в балетной школе? В Кельне. В белых перчатках. Меня там учили, как кланяться публике. Кельн очень хороший город, особенно летом. Может, я когда-нибудь туда вернусь. Там они сейчас начинают все с нуля, может, это как раз и место для меня. Одной развалиной станет больше.
-- Что ты, папа. Не нужно так говорить, прошу тебя.
Аксель сделал еще глоток из бутылки.
-- Сегодня у меня был один визитер,-- сказал он.-- Мистер Харрисон.
Мистер Харрисон -- владелец их дома. Он регулярно в третий день каждого месяца приходил за квартплатой. Ему было не меньше восьмидесяти, но он никогда не забывал собирать с жильцов деньги. Лично. Но сегодня -- не третье число, значит, его визит объяснялся каким-то важным обстоятельством, подумал Рудольф.
-- Чего ему нужно?
-- Городские власти собираются сносить наш дом,-- объяснил Аксель.-Возведут на этом месте целый квартал жилых домов с магазинами на первом этаже. Порт-Филип расширяет свои границы. Прогресс есть прогресс, утверждает мистер Харрисон. Ему восемьдесят, а он все еще прогрессирует. Вкладывает в этот проект кучу денег. В Кельне всю работу по сносу зданий и домов выполнили авиационные бомбы. В Америке они делают то же самое, но с помощью денег.
-- Когда же нам съезжать?
-- До октября он подождет. Харрисон сказал, что он поставил меня заранее в известность, чтобы я смог подыскать себе другой дом. Какой заботливый старикан, этот мистер Харрисон!
Рудольф окинул взглядом знакомые, потрескавшиеся стены, железные заслонки печи, окно, выходящее на решетку тротуара. Как странно, думал он, дома, который он знал всю свою жизнь, скоро не будет, он исчезнет. Он всегда хотел покинуть когда-нибудь этот дом. И вот теперь дом сам покидал его.
-- И что мы будем делать?
-- Не знаю,-- пожал плечами Аксель.-- Может, там, в Кельне, нужен пекарь. Если я случайно встречу пьяного англичанина однажды какой-нибудь ненастной ночью на берегу реки, то договорюсь и заплачу за проезд до Кельна, в Германию.
-- О чем ты говоришь, пап? -- резко возразил Рудольф.
-- Но ведь именно так я приехал сюда, в Америку,-- тихо сказал Аксель.-- Я шел следом за одним англичанином, который сорил деньгами в баре в районе Сан-Паули в Гамбурге, и стал угрожать ему ножом. Завязалась драка. Англичане ничего никогда не уступают без драки. Я вонзил нож ему в брюхо, вытащил у него из кармана бумажник с деньгами, а тело бросил в канал. Помнишь, когда я разговаривал с твоей учительницей французского, я сказал тогда, что убил одного человека ножом?
-- Помню, конечно!
-- Мне всегда хотелось рассказать тебе эту историю,-- продолжал Аксель.-- Когда в разговоре твои приятели начнут говорить, что их предки с "Мейфлауэра", то ты им скажи, что твои предки родом из бумажника, набитого пятифунтовыми банкнотами. Ночь была туманной. Этот англичанин наверняка был чокнутым, кто же ходит по такому району, как Сан-Паули в Гамбурге, с кучей денег в кармане? Может, он хотел трахнуть всех проституток города и боялся, что у него не хватит денег, чтобы расплатиться. Вот почему я и говорю, если мне удастся встретить англичанина у реки, то, может, мне удастся вернуться на родину. Совершить обратное путешествие.
Боже, с горечью подумал Рудольф, ведь он спустился сюда, чтобы поболтать со стариком в его "конторе"...
-- Если тебе пришлось бы укокошить англичанина,-- не останавливался отец,-- то ты никогда не признался бы в этом своему сыну, правда?
-- Не понимаю, для чего ты затеял этот разговор?
-- Ах вон оно что! -- воскликнул Аксель.-- Ты собираешься сдать своего отца в полицию, не так ли? А я-то и забыл про твои высокие принципы.
-- Па, забудь о прошлом. Обязательно забудь. Для чего говорить об этом, когда с тех пор минуло столько лет? Какая от этого польза?
Аксель не отвечал, методично глотая жидкость из бутылки.
-- Да, я многое помню,-- заговорил он снова.-- Помню, как я наложил в штаны на реке Маас. Помню, как воняла моя нога на вторую неделю пребывания в госпитале. Помню, как таскал восьмидесятикилограммовые мешки с бобами в гамбургском порту, а рана на ноге открывалась и каждый день из нее сочилась кровь. Помню, что сказал мне этот англичанин перед тем, как я его зарезал, а труп бросил в канал. "Нет,-- сказал он,-- вы этого не сделаете!" Я помню день своего бракосочетания. Могу рассказать тебе подробно об этом, но, кажется, тебя больше устроит версия матери. Помню выражение на лице человека по имени Абрахам Чейз в штате Огайо, когда я выложил у него на глазах на стол пять тысяч долларов, чтобы он пришел в себя от известия, что трахнули его обеих дочерей и они обе забеременели.-- Он снова отхлебнул из бутылки.-Я работал двадцать лет, чтобы скопить эти деньги, которые пришлось уплатить за то, чтобы твой брат не сидел за решеткой. Твоя мать считает, что я поступил плохо. А как считаешь ты? Я совершил ошибку, поступил не так?
-- Нет, я так не считаю.
-- Теперь тебя впереди ожидают трудные времена, Рудольф,-- мрачно сказал Аксель.-- Мне очень жаль. Но я старался сделать как лучше.
-- Ничего, я выкарабкаюсь,-- заверил он отца, хотя был совсем не уверен, что это ему на самом деле удастся.
-- Наживай деньги,-- продолжал Аксель.-- Не позволяй никому себя одурачить. Ничем больше не занимайся, кроме денег. Не слушай весь этот вздор, который несут в газетах по поводу других ценностей. Об этом богачи проповедуют беднякам, чтобы те им поверили и не перерезали им ножом горло. Будь таким, как Абрахам Чейз. Пусть и у тебя будет на лице такое же выражение, как у него, когда он брал со стола банкноты. Сколько у тебя денег в банке?
-- Сто шестьдесят долларов.
-- Никогда не расставайся с ними,-- поучал сына Аксель.-- Ни с одним центом. Даже если я приползу, умирая от голода, к твоей двери и попрошу у тебя несколько центов на еду. Не давай мне ни цента, прошу тебя, умоляю.
-- Па, по-моему, ты перетрудился сильно. Может, поднимешься к себе, поспишь? Я сам поработаю здесь несколько часов.
-- Держись всегда подальше от моей пекарни,-- глухо сказал он.-Приходи, побеседуем, если захочешь. Но держись подальше от такой работы, у тебя есть чем заняться. Учи хорошенько уроки. Все подряд. Это куда лучше. Осторожно делай каждый новый шаг. Помни о грехах отцов. Скольким поколениям передавались они. Мой отец имел обыкновение читать после обеда Библию в гостиной. Я, конечно, ничего тебе не могу оставить, но я, черт возьми, оставляю тебе в наследство все свои грехи. Двоих мертвецов. Всех моих проституток. Все то, что я вытворял с твоей матерью. Тома, которому я позволил расти, как сорной траве. И Гретхен, которая занимается неизвестно чем. У твоей матери, по-моему, есть какие-то известия от нее. Ты встречался с ней?
-- Да-а,-- протянул Рудольф.
-- Чем она там занимается?
-- Лучше тебе этого не знать, папа.
-- Ты так считаешь? Но помни, Бог все видит. Я хоть и не хожу в церковь, но знаю: Бог все видит, следит за всеми. Он все записывает в свою книгу об Акселе Джордахе и о всех поколениях нашего семейства.
-- Не нужно так говорить,-- возразил Рудольф.-- Бог ничего не видит, ни за кем не следит.-- Его атеизм оставался непоколебимым.-- Просто тебе не повезло в жизни. Вот и все. Все может измениться завтра.
-- "Воздай за все",-- говорит Бог.
У Рудольфа в эту минуту возникло ощущение, что его отец уже не разговаривает с ним, его сыном, что он говорит одно и то же своим сонным, глухим голосом, как будто никого, кроме него, в подвале нет.
-- "Воздай за все, грешник,-- продолжал отец,-- ибо я нашлю несчастья на тебя и сыновей твоих за дела твои".-- Он сделал большой глоток, вздрогнул всем телом, словно по нему пробежала холодная судорога.-- Ступай, ложись спать,-- сказал он.-- Мне пора приступать к работе.
-- Доброй ночи, па! -- пожелал ему Рудольф. Он снял с крючка пальто. Отец ему не ответил.
Аксель Джордах сидел, уставившись перед собой, держа в руке бутылку виски.
Рудольф поднялся к себе. Боже, мысленно произнес он, а я-то думал, что у нас в доме только одна сумасшедшая -- моя мать.
II
Аксель, глотнув из бутылки еще раз, принялся за работу. Он по ночам активно работал. Он что-то мурлыкал себе под нос, ходил взад-вперед по подвалу. Он не вспомнил сразу мотивчик. Его это обеспокоило. Как это так? Он не знает, что напевает. Потом вспомнил. Эту песенку обычно напевала его мать, возясь на кухне.
Аксель низким голосом тихо запел:
Schlaf, Kindlein, schlaf,
Dein Vater hut die Schlaf,
Die Mutter hut die Ziegen,
Wir wollen das Kindlein Wiegen1.
Родной его язык. Далековато заехал он от родины. Или, может, следовало уехать еще дальше? Он уже приготовил последний противень с булочками. Сейчас он его сунет в печь. Оставив противень на столе, он подошел к полке, снял с нее жестянку с угрожающим предупреждением на этикетке -- нарисованным черепом и костями крест-накрест. Аксель высыпал из банки немного порошка -с чайную ложку. Подойдя к столу, он из одного рядка сырых булочек наугад поднял одну. Старательно вложил в булочку яд, потом, повертев ее между ладонями, положил на место, на противень. Вот мое последнее послание этому миру, подумал он.
Кошка внимательно наблюдала за ним. Сунув противень в духовку, он подошел к раковине, сняв с себя рубашку, вымыл руки, лицо, тело. Вытерся мешковиной, оделся. Снова сел на свое место перед печью, поднес пустую бутылку к губам.
Он все мурлыкал под нос эту песенку, которую пела мать ему, маленькому мальчику.
Когда булочки испеклись, Аксель вытащил противень из печи. Все булочки были абсолютно одинаковыми. Выключив газ в печи, он надел картуз и пестрое драповое пальто. Поднялся по лестнице, вышел на улицу из пекарни. Кошка пошла за ним следом. Он не стал ее прогонять. На улице было темно, дождь все еще шел. Ветер посвежел, стал холоднее. Он пнул кошку ногой, и она убежала.
Прихрамывая, Аксель направился к реке. Открыл ржавый замок на двери заброшенного склада и включил свет. Подняв свою одноместную гоночную лодку, отнес ее к шаткой пристани. Река бурлила, по ней неслись белые барашки, и стремительное ее течение издавало хлюпающие, журчащие звуки. Пристань от реки отделяла невысокая дамба, там вода была абсолютно спокойной. Оставив ялик на пристани, Аксель вернулся за веслами. Выключил свет на складе, щелкнул ржавым замком. Принес весла к лодке, бросил на дно, столкнул лодку в воду. Бодро вступил в него и вставил весла в уключины. Оттолкнувшись от берега, Аксель направил свою лодку к открытой воде. Течение тут же подхватило его лодку, и он, ритмично работая веслами, погреб к середине реки. Он плыл по течению, волны свирепо перехлестывали через борта ялика, ветер с дождем бил его по лицу. Очень скоро лодка была уже наполовину наполнена водой. Но он продолжал методично грести, а река стремительно неслась к Нью-Йорку, к гаваням и дальше, в открытый океан. Наконец он выгреб на середину. Лодка почти до краев наполнилась водой.
Лодку обнаружили на следующий день возле Медвежьей горы. Она плавала, перевернутая вверх днищем. Тело Акселя Джордаха так и не нашли.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1949 год
Доминик Джозеф Агостино сидел за маленьким письменным столом в своем кабинете позади спортзала, раскрыв газету на спортивной странице. Он читал статью о себе самом. На носу у него -- большие очки для чтения, как у Бена Франклина, и они придавали мягкое ученое выражение его круглому лицу бывшего боксера с перебитым носом и маленькими черными глазками над мясистой, усыпанной шрамами плотью. Три часа дня. Время послеполуденного затишья. В спортзале -- ни души. Лучшее время дня. Ему практически нечего делать до пяти, когда предстояло провести занятие по ритмической гимнастике с группой членов клуба, бизнесменов среднего возраста, которые с помощью физических упражнений пытались сохранить свою талию, не набрать лишнего веса. После этого -- несколько раундов по спаррингу с партнером из числа наиболее честолюбивых членов, стараясь при этом никому не нанести травмы.
Статья о нем в рамке на спортивной странице появилась накануне, в вечернем выпуске. День проходил без особых событий. "Ред Сокс" отдыхали за городом, никуда не собирались, и из-за отсутствия "горячего" материала журналистам приходилось забивать полосу чем угодно.
Доминик родился в Бостоне. И в то время, когда он активно занимался боксом, все болельщики знали его под другим именем -- Джо Агос по кличке Бостонский Красавчик, потому что у него не был как следует поставлен удар и ему приходилось много "танцевать" вокруг партнера, чтобы не пропустить сильнейший удар и не свалиться замертво на ринге. Он провел несколько удачных боев с неплохими легковесами в конце 20-х -- начале 30-х годов, и один спортивный репортер, слишком еще молодой, который поэтому не мог лично видеть его бои, писал будоражащие исторические отчеты о его поединках с такими боксерами, как Канцонери и Макларнин, когда оба эти боксера были на взлете спортивной карьеры. Этот журналист утверждал, что Джо Агос по-прежнему в отличной форме, но это, к сожалению, было далеко не так. Он цитировал слова Доминика, который якобы в шутливой форме сказал, что некоторые молодые члены клуба "Эксклюзив" доставляют ему немало хлопот при проведении спарринг-боев в спортзале и он уже подумывает об ассистенте или о том, чтобы напялить на свою физиономию маску кэтчера, чтобы ему не попортили в будущем его красоту. Он, конечно, шутил. Статья была вполне дружелюбной по отношению к нему, и ее автор представлял Доминика как мудрого старого ветерана прошлых "золотых" деньков спорта, который умел философски подходить к жизни в годы, проведенные на ринге. К сожалению, он промотал все, до последнего цента, заработанные деньги, и поэтому в его жизни не оставалось почти ничего хорошего, если не считать философии. Правда, он этого не сказал репортеру, и об этом в статье не было ни слова.
На столе зазвонил телефон. Звонил снизу швейцар. Какой-то парень хотел его видеть. Доминик распорядился пропустить парня к нему.
Парню на вид было лет девятнадцать-двадцать. На нем полинявший голубой свитер и спортивные туфли на резиновой подошве. Блондин с голубыми глазами, с лицом младенца. Он напоминал своим видом Джимми Макларнина, который здорово его отделал, едва не разнес на куски во время того памятного боя в Нью-Йорке. Руки сплошь покрыты масляными пятнами, хотя Доминик опытным взглядом сразу заметил, что парень пытался их вывести. Такого типа ни один член его клуба никогда не пригласил бы ни на разминку, ни на игру в бейсбол.
-- Ну, что у тебя? -- спросил Доминик, поглядывая на него поверх своих очков как у Бена Франклина.
-- Вчера вечером я прочитал газету,-- сказал парень.
-- Неужели? -- Доминик всегда был подчеркнуто любезен со всеми членами клуба, всегда им мило улыбался и старался в этом не делать исключения для не членов их профессионального объединения.
-- Ну, статью о вас, мистер Агостино, в которой вы жалуетесь, что вам немало хлопот доставляют спарринг-партнеры, молодые члены вашего клуба, и что в вашем возрасте вам уже приходится туго.
-- Неужели?
-- Так вот, я подумал, не нужен ли вам ассистент, такой, скажем, как я?
-- Ты -- боксер?
-- Не совсем,-- ответил парнишка.-- Может, когда-нибудь им стану. Мне приходится очень часто драться,-- широко улыбнулся он.-- И вот однажды я подумал, почему бы мне за это не получать деньги.
-- Пошли со мной.-- Доминик встал, снял с носа очки. Он вышел из кабинета, направился в раздевалку. Парень шел за ним следом. В раздевалке никого не было, за исключением Чарли, дежурного, который, сидя за столом у двери, дремал, положив голову на стопку полотенец.
-- У тебя есть какие-нибудь вещи? -- спросил Доминик у парня.
-- Нет, ничего нет.
Доминик выдал ему старый спортивный костюм, пару ботинок. Он наблюдал, как этот парень раздевался. Длинные, крепкие ноги, покатые мощные плечи, толстая шея. Весит не менее ста пятидесяти фунтов, может, сто пятьдесят пять. Хорошие руки. Никаких жировых прослоек.
Доминик повел его в дальний угол спортзала, там, где лежали маты на полу, бросил ему пару перчаток, весом по шестнадцати унций каждая. Чарли завязал им обоим шнурки боксерских перчаток.
-- Ну, посмотрим, что ты умеешь, малыш,-- сказал Доминик и легким движением поднял к груди руки. Чарли следил за их действиями с большим интересом.
Парень держал руки довольно низко, что вполне естественно для новичка. Доминик дважды нанес ему удары левой. Но тот не смутился, продолжал напирать на него. Побоксировав с ним минуты три, Доминик, опустив руки, сказал:
-- Ладно, достаточно.
Несколько раз он наносил этому парню ощутимые удары и даже вынудил его войти в клинч, когда тот подходил слишком близко, но, несмотря на это, парень ужасно быстро двигался. Дважды, когда парню удавалось добраться до него, он наносил Доминику весьма чувствительные удары. Да, он наверняка был кулачным бойцом. Каким именно -- этого пока Доминик понять не мог. Но упорным бойцом -- это точно.
-- Теперь, малыш, слушай меня внимательно,-- сказал Доминик, когда Чарли развязал им шнурки на перчатках.-- Здесь тебе не салон бара. Это клуб джентльменов. Они приходят сюда не за тем, чтобы им было больно. Они приходят сюда, чтобы поупражняться, овладеть чисто мужским искусством самообороны. Если ты начнешь колошматить их, как меня, то уверяю тебя, больше одного дня здесь не удержишься.
-- Ясно. Понимаю,-- сказал парень.-- Просто хотелось продемонстрировать вам, на что я способен.
-- Пока ты умеешь немного,-- охладил его пыл Доминик.-- Пока. Но ты умеешь быстро двигаться, энергично работать руками. О'кей. Где ты работаешь?
-- Я работал в гараже, в Бруклайне1. Но мне хочется найти такое место, где можно работать с чистыми руками.
-- Когда сможешь начать у нас?
-- Хоть сейчас. Сегодня же. Я ушел из гаража на прошлой неделе.
-- Сколько ты там зарабатывал?
-- Пятьдесят баксов в неделю.
-- Думаю, могу положить тебе тридцать пять,-- сказал Доминик.-- Но ты можешь взять матрац в массажном кабинете и спать там. Кроме того, тебе еще придется помогать чистить бассейн, пылесосить маты и прочее снаряжение, проверять спортивную экипировку.
-- Согласен,-- сказал парень.
-- Ну вот, теперь у тебя есть работа. Как тебя зовут?
-- Томас. Томас Джордах.
-- Постарайся избежать всяких неприятностей, Том,-- напутствовал его Доминик.
Томасу Джордаху довольно долго удавалось следовать совету Доминика -избегать всяких неприятностей. Он отличался живостью. С уважением относился ко всем окружающим. Всегда, в любое время, любезно улыбался всем членам клуба, особенно пожилым джентльменам. Кроме своей основной работы он охотно, без всякого недовольства выполнял все поручения как Доминика, так и других. Ему нравилась приглушенная, дружеская атмосфера клуба, его богатая обстановка, и когда он не был в спортзале, то любил бродить по большим просторным читальным залам и комнатам для игр с их темными деревянными панелями и высокими потолками, с глубокими кожаными креслами и прокуренными картинами маслом, на которых были изображены виды города Бостона в те далекие дни, когда океан бороздили еще парусные суда. Работа была не "пыльной", и часто в течение дня выпадали продолжительные перерывы, когда нечего было делать вообще. Он приходил к Доминику, чтобы послушать его воспоминания о тех годах, которые он провел на ринге.