Страница:
Она встала, сбросила с себя халат и несколько секунд стояла обнаженная, разглядывая себя в мягком свете настольной лампы. В зеркале отражались ее высокие, полные, белые, как сметана, груди, а розовые соски бесстыдно торчали вперед. Внизу -- темный, таящий в себе опасность пушистый треугольник, ясно очерченный внутренними краями ее бледноватых пышных бедер.
Что же мне делать, что мне делать? -- лихорадочно думала она. Надев ночную рубашку, она выключила свет и легла в холодную постель. Оставалось только надеяться, что сегодня ночью отец не предпримет свою атаку на мать. Слишком много для одной ночи. Она этого не вынесет.
Каждые полчаса автобус отправлялся по маршруту до Олбани. В субботу в нем будет полно солдат, получивших увольнительные на уик-энд. Целые толпы веселых молодых людей. Вот она покупает себе билет на конечной остановке, садится, поворачивается к окну и всматривается в далекую серую реку, вот она выходит на остановке у пристани, стоит там одна, перед заправочной станцией; под ее высокими каблуками шуршит гравий на неровной дороге, от нее пахнет духами, вот она идет, вот заброшенный, небеленый каркасный домик на берегу реки, вот она видит двух чернокожих со стаканами в руках; они молча смотрят на нее, как палачи на жертву, ожидают ее, эти две фигуры фатума, они, уверенные в себе, даже не поднимаются ей навстречу, а их позорная плата лежит в карманах; они ждут ее, заранее зная, что она придет, придет непременно, чтобы отдаться им, чтобы удовлетворить свое любопытство и похоть, заранее зная, что они будут заниматься с ней сексом одновременно и вдвоем.
Вытащив из-под головы подушку, она засунула ее между ног, затолкав поглубже ударами кулаков.
VI
Мэри Джордах стоит у окна с кружевными занавесками в своей спальне, глядя на задний двор сразу за пекарней. Два тощих деревца с прибитой между ними доской, на которой покачивается тяжелый, потертый, кожаный мешок цилиндрической формы, набитый песком,-- такими мешками пользуются на тренировках боксеры. В темноватом узком пространстве двора этот мешок похож на повешенного. Когда-то в прежние беспечные дни в садах в глубине домов на их улице росли на клумбах цветы, а между деревьями качались натянутые гамаки. Каждый день ее муж надевает пару шерстяных перчаток, идет на задний двор и в течение двадцати минут колотит изо всех сил этот мешок с песком. Он нападает на него с невообразимой яростью, с такой всепоглощающей страстностью, будто он не тренируется, а ведет бой за свою жизнь. Иногда, когда она видит его за этим занятием, когда в лавке ее сменяет Руди, чтобы дать ей немного отдохнуть, Мэри кажется, что он колошматит не этот безжизненный мешок с песком, а ее саму.
Она стоит у окна в своем зеленом атласном халате с замасленными воротником и манжетами. Она курит сигарету, не замечая, как пепел сыплется ей на халат. В приюте она была самой опрятной, самой аккуратной из всех девушек: чистенькая и свежая, как цветочек в стеклянной вазе. Монахини знали, как приучить своих воспитанниц к чистоте. Теперь она превратилась в неряху, располнела, больше не следит ни за волосами, ни за фигурой, ни за одеждой. Монахини привили ей любовь к религии, к церковным обрядам, но вот уже лет двадцать она не ходила к мессе. Когда родилась Гретхен, она договорилась со священником о крещении, но муж наотрез отказался прийти к купели и строго-настрого запретил жертвовать на церковь деньги -- ни цента. Ведь он -- ревностный католик с рождения.
Вот тебе и судьба: трое некрещеных и неверующих детей и богохульствующий муж, ненавидящий церковь. Тяжкий крест она несет на своих плечах!
Она никогда не видела ни матери, ни отца. Сиротский приют в Буффало заменил ей и мать, и отца. Там ей дали фамилию -- Пиз. Может, так звали ее мать. Мысленно она всегда называла себя Мэри Пиз, а не Мэри Джордах или миссис Аксель Джордах. Когда она покидала приют, то мать-настоятельница сказала, что, возможно, ее мать ирландка, но никто не мог за это с точностью поручиться. Она предостерегала ее от опасностей и соблазнов, подстерегающих ее в этой жизни, советовала быть осмотрительной и помнить, что в ее жилах течет кровь падшей женщины. Тогда Мэри было всего шестнадцать,-- стройная девочка с золотистыми волосами, с розовыми щечками. Когда у нее родилась дочь, она хотела назвать ее Коллин, в память о своем ирландском происхождении. Но ее муж недолюбливал ирландцев и заявил, что назовет дочь Гретхен. Он знавал в Гамбурге одну хорошую проститутку, ее звали Гретхен. Прошел всего только год после свадьбы, а он уже возненавидел ее.
Они познакомились в ресторане на озере Буффало, где она работала официанткой. Работу ей подыскал ее родной приют. Владельцы ресторана -стареющие супруги американо-немецкого происхождения по фамилии Мюллер. Приют направлял к ним своих выпускниц, так как эта супружеская пара отличалась своей добротой, регулярно ходила в церковь. Мюллеры поселили Мэри в пустующей комнате над своей квартирой. Они хорошо относились к ней, и никто из клиентов не осмеливался произнести в ее адрес ни одного грубого словца. Три раза в неделю они отпускали ее на занятия в вечернюю школу, чтобы она продолжала свое обучение. Нельзя же всю жизнь оставаться официанткой!
Аксель Джордах, крупный, молчаливый, прихрамывающий молодой человек, эмигрировал из Германии еще в начале 20-х и работал матросом на пароходах, курсирующих по Великим озерам. Зимой, когда озера покрывались льдом, он помогал мистеру Мюллеру на кухне, работал одновременно и поваром и пекарем. В то время он едва объяснялся по-английски и приходил в ресторан, чтобы немного побеседовать с кем-нибудь из посетителей на родном языке. После ранения его признали негодным к строевой службе и комиссовали из немецкой армии. Он устроился работать поваром в госпитале во Франкфурте.
И все из-за того, что после войны этот молодой человек, выйдя из госпиталя, почувствовал себя абсолютно никому не нужным на родине и решил поискать счастья в другой стране, она сейчас стоит в этой убогой, жалкой комнате, в этой развалюхе над лавкой, где она постепенно день за днем гробила свою молодость, красоту и рассталась с надеждой. И впереди -никакого просвета.
Ухаживая за ней, Аксель всегда был вежлив. Он был настолько робким, что не осмеливался взять ее за руку. В перерыве между рейсами, оказываясь в Буффало, он встречал ее у школы и провожал домой. Он попросил ее помочь ему исправить его английский, потому что ее произношение всегда было предметом особой гордости. Когда окружающие слушали ее, то говорили, что она, конечно, родом из Бостона, и Мэри принимала их слова как большой комплимент в свой адрес. Сестра Кэтрин, которую она любила больше других монахинь в приюте, была родом из Бостона. Она говорила четко, точно подбирая слова, и обладала словарным запасом очень образованной женщины. "Говорить неряшливо по-английски,-- не уставала поучать ее сестра Кэтрин,-- это все равно, что жить калекой. Ни одной девушке Бог не откажет в своем милосердии, если она говорит по-английски, как настоящая леди". И Мэри старалась во всем подражать своей наставнице. Когда Мэри покидала приют, сестра Кэтрин подарила ей книгу -- историю ирландских народных героев. "Мэри Пиз, моей самой любимой ученице, внушающей мне большие надежды",-- написала она своим крупным, размашистым почерком на форзаце книги. Мэри старалась копировать и ее почерк. Учеба у сестры Кэтрин каким-то таинственным образом заставляла думать и верить, что ее отец был настоящим джентльменом.
С помощью Мэри Пиз, у которой был звонкий, серебристый акцент "штата на Заливе"1, полученный в наследство от сестры Кэтрин, Аксель удивительно быстро научился говорить по-английски. Еще до женитьбы знавшие его люди искренне удивлялись и никак не верили, что он родился и вырос в Германии. Он, конечно, был умным человеком, Аксель Джордах, тут не может быть никакого сомнения, но он использовал ум для того, чтобы мучить ее, издеваться над ней, мучить себя и окружавших его людей.
Он ни разу не поцеловал ее до того, как сделал предложение. В то время ей было девятнадцать, как сейчас их дочери Гретхен, и она, как и дочь, была девственницей. Аксель всегда был неизменно внимателен к ней, всегда тщательно мылся и брился, всегда, возвращаясь из рейса, привозил ей маленькие подарочки: то коробку конфет, то букет цветов.
Они были знакомы два года, когда он сделал ей предложение. "Я не сделал его раньше,-- объяснял он ей,-- потому что боялся отказа, ведь, что ни говори, он иностранец, да к тому же хромой". Как, вероятно, в душе он смеялся над ней, когда увидел у нее на глазах слезы, как он корил себя за столь излишнюю скромность и неуверенность в себе. О, это был не человек, а дьявол. Всю свою жизнь он, как паук, плел сети интриг и заговоров.
Мэри сказала ему "да", но условно. Может, думала она, со временем полюбит его. Аксель был довольно привлекательным молодым человеком с черной, как у индейца, копной волос, со спокойным, говорящим о его усердии, тонким и ясным лицом, карими глазами, становящимися мягкими и доброжелательными, когда он смотрел на нее. Он прикасался к ней с нежностью, осторожно, словно она была фарфоровой. Когда она призналась, что она -- внебрачное дитя (так она выразилась), он ответил, что давно знает об этом, ему сказали Мюллеры, и для него это не имеет значения, так даже лучше, еще неизвестно, как у него сложились бы отношения с ее родней. Сам он давно обрубил все семейные корни. Отец Акселя погиб в 1915 году на русском фронте, а мать год спустя вышла замуж и переехала из Берлина в Кельн. У Акселя был еще младший брат, которого он никогда не любил. Брат женился на девушке-богачке американо-немецкого происхождения, приехавшей после войны в Берлин навестить родственников. Он теперь жил в штате Огайо, но Аксель никогда с ним не встречался. Он был одинок, так же как и она.
Мэри согласилась выйти за него замуж, но выдвинула свои условия: прежде всего, оставить работу на озерах. Ей не нужен муж, которого подолгу не бывает дома и который трудится как простой работяга. Они должны уехать из Буффало, где все знали, что она внебрачный ребенок и воспитанница сиротского приюта, кроме того, она постоянно сталкивалась с людьми, которые посещали ресторан Мюллера и знали, что она работает простой официанткой. И последнее -- бракосочетание должно состояться в церкви.
Аксель согласился со всеми условиями. Ах, какой он дьявол! Какой хитрый дьявол! Он накопил немного денег и с помощью мистера Мюллера договорился о покупке пекарни с человеком из Порт-Филипа. Она заставила его купить соломенную шляпу, когда он поехал в Порт-Филип для заключения сделки. Он должен выглядеть как респектабельный американский бизнесмен. И она не позволит ему носить свою обычную матерчатую кепку -- эту отрыжку старых европейских пристрастий.
Через две недели после бракосочетания он привез ее осмотреть лавку, в которой ей предстояло провести всю свою жизнь, квартирку над ней, в которой ей будет суждено зачать троих детей. Был солнечный майский день, лавку только что побелили. Над стеклянной витриной с разложенными за ней пирожными и пирожками красовался большой, из зеленой ткани навес, защищавший сладости от лучей жаркого солнца. Торговая улица со множеством маленьких магазинчиков -- скобяная лавка, галантерейная, аптека на углу, шляпная мастерская с выставленными в витрине дамскими шляпками с искусственными цветами -- в тихом жилом квартале, расположенном на берегу реки. За зелеными лужайками -большие комфортабельные дома. Они с Акселем сидели на скамье под деревом и смотрели, как по реке мелькают парусные лодки, пыхтит, взбираясь вверх против течения, небольшой пароходик из Нью-Йорка. До них долетали веселые звуки вальса, на палубе играл оркестр. Мэри никогда не танцевала с мужем -какие танцы с хромым?
Ах, о чем она только не мечтала в тот майский день под звуки вальса на берегу реки! Как только они устроятся, она купит новые столы, переделает интерьер лавки, повесит на окнах шторы, поставит несколько подсвечников, будет подавать посетителям чай и горячий шоколад. Со временем они купят магазинчик рядом с пекарней (он в то время пустовал) и откроют ресторанчик, только не такой, как у Мюллеров, для работяг, а для состоятельных людей. Она представляла, как ее муж в черном костюме и в галстуке провожает посетителей к столикам, видела официанток в хрустящих муслиновых фартуках, выносящих из кухни подносы с едой, представляла, как сама она сидит за кассой, с мелодичным звоном пробивая чеки, улыбается и обращается к посетителю: "Надеюсь, вам у нас понравилось?" Она представляла, как сидит за столиком со своими друзьями и пьет кофе с пирожными вечером после хлопотливого рабочего дня.
Откуда ей тогда было знать, что их квартал придет в запустение, что люди, с которыми она хотела подружиться, будут избегать ее общества, а тех, кто хотел с ней подружиться, она считала недостойными дружбы с ней, что магазинчик, в котором она намеревалась открыть ресторан, будет снесен, а на его месте появится большой гараж, что шляпная мастерская тоже закроется, а дома вдоль реки превратятся в грязные трущобы с мастерскими по обработке металла либо будут вообще снесены и на их месте будет свалка.
Нет у нее ни столиков для кофе и пирожных, ни штор, ни тяжелых подсвечников, нет у нее никаких официанток, ей самой приходится стоять на ногах по двенадцать часов в день, в любую погоду, и летом, и зимой, и продавать черствые буханки хлеба механикам в замасленных комбинезонах, неряшливым домохозяйкам и замызганным детишкам, родители которых, напившись, по вечерам в субботу устраивали драки прямо на улице.
Ее муки начались в первую брачную ночь. Во второразрядном отеле на Ниагарском водопаде. Все хрупкие радужные надежды юной девушки на свадебной фотографии, такой улыбчивой красавицы в белоснежной фате, со стоящим рядом со своим неулыбчивым, мрачным, красивым женихом, рухнули всего через восемь часов после брачной церемонии. Она лежала на скрипучей гостиничной кровати, грубо распростертая громадным, ненасытным мужским телом, она лежала и плакала, поняв, что ей вынесен приговор о пожизненном заключении.
Днем они ничем не отличались от других новобрачных. Аксель водил ее в кафе-мороженое, заказывал громадные порции взбитого пломбира с сиропом и со снисходительной улыбкой заботливого дядюшки глядел, как она уничтожала все эти горы мороженого. Он прокатил ее по реке до Ниагарского водопада и, как настоящий влюбленный, нежно держал ее за руку, когда они бродили около водопада. На людях Аксель всегда был вежлив с ней: поддерживал за локоток, когда они переходили через улицу, покупал недорогие безделушки и даже сводил в театр (это была последняя неделя их медового месяца и последний день, когда он проявил такую щедрость к ней. Очень скоро она убедилась, что вышла замуж за фантастического скупердяя.) Они никогда не обсуждали то, что происходило по ночам. Когда Аксель закрывал за собой двери номера и они оставались вдвоем, то казалось, что в его тело вселялся дьявол и в комнате оказывались другие люди, чужие по духу. Нет слов, чтобы обсудить эти чудовищные половые бои, которые шли на скрипучей, готовой вот-вот развалиться кровати. Суровое воспитание сестер в приюте, полное неведение в вопросах секса, стыдливость и робость привели к дисгармонии их сексуальных отношений. Аксель получил свое половое воспитание от проституток и, наверное, искренне считал, что все замужние женщины должны лежать в супружеской постели безропотно, испытывая непреодолимый ужас. А может быть, так ведут себя вообще все американские женщины.
Спустя несколько месяцев Аксель осознал, что ей никогда не преодолеть ее отвращение к сексу, ее безжизненную инертность в кровати, и это приводило его в ярость и появлялось желание еще активнее заниматься сексом, поэтому его атаки на нее становились все яростнее и жестче. Женившись, он больше никогда не ходил к другим женщинам. Он на них даже не смотрел. Его безудержное сексуальное неистовство проявлялось только в ее кровати. Мэри ужасно не повезло, что этот человек постоянно, страстно желал обладать только одним женским телом -- ее телом, и оно всегда было рядом, в полном его распоряжении вот уже в течение двадцати лет. Он непрерывно ведет осаду, безнадежно и с ненавистью, как полководец большой армии, который оказался перед оградой маленького хлипкого коттеджа и с ходу не смог взять его приступом.
Как она рыдала, когда обнаружила, что забеременела.
Они ссорились не только из-за секса. И из-за денег тоже. Она и не подозревала, что она очень изобретательна и у нее острый язычок. На какие только хитрости ей не приходилось идти, что только она не придумывала, чтобы выманить у мужа хотя бы несколько центов. Для того чтобы получить от него десять долларов на покупку новых ботинок или, позже, приличного платья для Гретхен, чтобы она в школе не позорилась в старом, ей приходилось месяцами вести постоянные баталии. Он постоянно попрекал ее куском хлеба. Аксель экономил на всем, на любой мелочи, был похож на чокнувшегося мамонта, почувствовавшего наступление нового ледникового периода. Он жил в Германии, где было уничтожено почти все ее население, и он был уверен, что такое вполне возможно и здесь, в Америке. Его характер и взгляды сформировало поражение в войне его страны, и теперь он хорошо понимал, что от подобной участи не избавлен ни один континент на земном шаре.
Несколько лет их лавка приходила в упадок. Только после того как стены здания облупились, штукатурка осыпалась, Аксель купил пять банок белой краски и покрасил стены. Однажды из Огайо приехал его брат, владелец гаража. У него дело процветало. Он предложил Акселю долю в новом агентстве по продаже автомобилей, которое только что купил за несколько тысяч долларов. Аксель мог взять ссуду под его поручительство в банке и стать партнером, но Аксель выгнал брата из дома, обругал и назвал его вором и обманщиком, пекущимся только о собственной выгоде. Его брат, веселый, круглолицый, пышущий здоровьем мужчина, каждое лето приезжал на две недели в Саратогу, несколько раз в год водил в театр жену, полную, словоохотливую даму. Он всегда был одет в отличный шерстяной костюм, и от него приятно пахло лавровишневой водой. Если бы Аксель тогда взял ссуду, как советовал ему брат, то они сейчас были бы обеспечены, навсегда сбросили бы это невыносимое ярмо пекарни, уехали бы из района трущоб, в которые все больше и больше превращался их квартал. Но Аксель ни за что не захотел последовать совету брата и не взял ссуду, он никогда не подписывал ни одной официальной бумаги.
Германия разорилась. Нищие его страны с пачками обесцененных денег с благоговением и жадным блеском в глазах взирали на каждый доллар, проходивший через их руки.
Когда Гретхен закончила школу, где она, как и ее брат Рудольф, была лучшей ученицей в классе, не было и речи о продолжении учебы в колледже. Она сразу же пошла работать и каждую пятницу половину своего жалованья отдавала отцу. "Колледжи только развращают женщин, превращают их в проституток",-сказал Аксель. А Мэри была уверена, что Гретхен выскочит замуж за первого встречного и уедет из дома, только чтобы больше не видеть отца. Еще одна разбитая жизнь в длинной печальной цепи неудачников.
Аксель бывал щедрым, только когда дело касалось Рудольфа. Рудольф был надеждой семьи. Обаятельный, ласковый, с хорошими манерами,-- им восхищались все учителя.
Он единственный целовал мать, уходя рано утром и возвращаясь поздно вечером домой. В своем старшем сыне и Мэри и Аксель видели компенсацию за свои жизненные неудачи. У Рудольфа был музыкальный талант, он играл на трубе в школьном джазе. В конце последнего учебного года Аксель купил ему сверкающую, точно золотую, трубу. Единственный сделанный Акселем подарок членам своей семьи. Все остальные получали деньги только после серии скандалов. Странно было слышать возвышенные, красивые мелодии, доносившиеся из мрачной, покрытой густым слоем пыли квартиры, когда Рудольф играл на своей трубе. Рудольф играл на собраниях в клубе, на танцах. Аксель дал ему на смокинг тридцать пять долларов -- неслыханная по своей щедрости сумма! И Рудольф мог распоряжаться по своему усмотрению заработанными на вечерах деньгами. "Не трать понапрасну,-- поучал его отец,-- они пригодятся, когда будешь учиться в колледже". С самого начала всем в семье было ясно, что Рудольф продолжит свою учебу в колледже.
Мэри чувствует свою вину перед другими детьми. Она виновата. Она отдает всю свою любовь старшему сыну. Она так измучена, что не хватает сил любить Томаса и Гретхен. При любой возможности она старается прикоснуться к Рудольфу, она заходит к нему в комнату, когда он спит, нежно целует его в лоб, стирает и гладит его белье, даже когда не чувствует ног от усталости, чтобы опрятность и аккуратность сына всегда бросалась в глаза окружающим. Она вырезает из школьной газеты статьи о его достижениях в спорте и старательно вклеивает табели его успеваемости в альбом, который лежит у нее на комоде рядом с книгой "Унесенные ветром".
Ее младший сын Томас и ее дочь Гретхен просто живут в одном доме с ней. А Рудольф -- ее плоть и кровь. Когда она смотрит на него, перед глазами возникает расплывчатый образ никогда не виденного ею отца.
С Томасом она не связывает никаких надежд. Он -- законченный хулиган, этот блондин с хитроватым, насмешливым лицом: вечно затевает драки, на него всегда жалуются в школе, со всеми ссорится, нагл, над всеми издевается, у него нет никаких моральных принципов, идет напролом своей дорогой, незаметно появляется в доме, ничего не сказав, уходит, приходит, когда ему заблагорассудится, ему наплевать на все, он не боится никаких наказаний. Где-то на невидимом календаре судеб кровавыми письменами выведен его удел, его позор, словно кроваво-красное число дьявольского праздника. И ничего тут не поделаешь. Она его не любит. И она никогда не протянет ему руку помощи.
Итак, мать стоит на распухших ногах у окна в уснувшем доме, окруженная своей семьей. Страдающая бессонницей, больная, уставшая, неряшливая, давно избегающая смотреться в зеркало женщина, много раз писавшая и рвавшая предсмертные записочки, решая покончить жизнь самоубийством, седая женщина сорока двух лет, в своем засаленном халате, усыпанном пеплом от выкуренных сигарет.
Издалека доносится паровозный гудок -- по рельсам постукивают вагоны, в которых везут в далекие порты солдат. На поле боя, туда, где гремят пушки. Слава богу: Рудольфу еще нет семнадцати. Если его заберут на войну, она умрет.
Мэри закуривает последнюю сигарету, сбрасывает халат, ложится в кровать. Прилипшая к нижней губе сигарета свисает с подбородка. Лежит и курит. Несколько часов тяжелого сна. Она знает, что проснется, как только заслышит на лестнице топот тяжелых башмаков мужа, провонявшего потом и виски.
ГЛАВА ВТОРАЯ
На часах в офисе -- без пяти двенадцать, но Гретхен продолжала печатать на машинке. Суббота, остальные девушки уже закончили рабочий день и прихорашивались, собираясь идти домой. Ее подружки Луэлла Девлин и Пат Хаузер звали ее пройтись по улице, съесть по пицце, но сегодня у нее не было настроения слушать их глупый треп. Когда она училась в школе, у нее были другие близкие подружки: Берта Сорель, Сью Джексон и Фелисити Тернер. Это были самые яркие девушки во всей школе, и они трое были школьной элитой. Как ей хотелось, чтобы вся троица, или хотя бы одна из них, очутилась сегодня в городе. Но девушки были из состоятельных семей и продолжили учебу в колледже, а Гретхен до сих пор не нашла никого, достойного ее дружбы.
Ей сейчас так недостает работы, чтобы был предлог подольше посидеть за рабочим столом, задержаться, побыть одной. К сожалению, она уже допечатывала последний листок работы, которую принес ее начальник мистер Хатченс, придется идти домой.
Последние два вечера Гретхен не ходила на дежурства в госпиталь. Позвонила, сказалась больной. Теперь сразу после работы шла домой и сидела у себя в комнате. Она не находила себе места, чтение не лезло ей в голову, поэтому занялась своим гардеробом: стирала и без того чистые блузки, мыла голову, укладывала в различные прически волосы, маникюрила ногти, предлагала Руди сделать ему маникюр, хотя только неделю назад привела его руки в порядок.
В пятницу поздно ночью она никак не могла уснуть. Гретхен спустилась в подвал, где, как обычно, работал у печи отец. Он с удивлением посмотрел на нее, но ничего не сказал, даже тогда, когда она, сев на стул, позвала кошку: "Иди ко мне, кис-кис". Но кошка только шарахнулась от нее. Она знала, что люди -- ее враги.
-- Па,-- сказала она.-- Я давно хотела поговорить с тобой.
Джордах молчал.
-- Я ничего не добьюсь на этой работе. Жалованья мне не прибавят, меня не повысят и другой работы нет. А как только закончится война, не будет армейских заказов, начнутся сокращения, и я останусь без работы.
-- Война еще не закончилась,-- сказал Джордах.-- Еще осталось столько идиотов, желающих сложить свои головы.
-- Я бы хотела поехать в Нью-Йорк и поискать там настоящую работу. У меня есть опыт, в нью-йоркских газетах часто дают объявления с предложениями о разнообразной работе, и зарплата вдвое выше, чем у меня сейчас.
-- Ты говорила о своих планах с матерью? -- Джордах продолжал легкими взмахами рук, как маг-волшебник, раскатывать тесто на маленькие кругляши для булочек.
-- Нет, не говорила. Она плохо себя чувствует, я не хочу ее понапрасну волновать.
-- Поразительно, насколько чертовски предупредительны и заботливы в этой семье,-- сказал с негодованием Джордах.-- Сердце радуется!
Что же мне делать, что мне делать? -- лихорадочно думала она. Надев ночную рубашку, она выключила свет и легла в холодную постель. Оставалось только надеяться, что сегодня ночью отец не предпримет свою атаку на мать. Слишком много для одной ночи. Она этого не вынесет.
Каждые полчаса автобус отправлялся по маршруту до Олбани. В субботу в нем будет полно солдат, получивших увольнительные на уик-энд. Целые толпы веселых молодых людей. Вот она покупает себе билет на конечной остановке, садится, поворачивается к окну и всматривается в далекую серую реку, вот она выходит на остановке у пристани, стоит там одна, перед заправочной станцией; под ее высокими каблуками шуршит гравий на неровной дороге, от нее пахнет духами, вот она идет, вот заброшенный, небеленый каркасный домик на берегу реки, вот она видит двух чернокожих со стаканами в руках; они молча смотрят на нее, как палачи на жертву, ожидают ее, эти две фигуры фатума, они, уверенные в себе, даже не поднимаются ей навстречу, а их позорная плата лежит в карманах; они ждут ее, заранее зная, что она придет, придет непременно, чтобы отдаться им, чтобы удовлетворить свое любопытство и похоть, заранее зная, что они будут заниматься с ней сексом одновременно и вдвоем.
Вытащив из-под головы подушку, она засунула ее между ног, затолкав поглубже ударами кулаков.
VI
Мэри Джордах стоит у окна с кружевными занавесками в своей спальне, глядя на задний двор сразу за пекарней. Два тощих деревца с прибитой между ними доской, на которой покачивается тяжелый, потертый, кожаный мешок цилиндрической формы, набитый песком,-- такими мешками пользуются на тренировках боксеры. В темноватом узком пространстве двора этот мешок похож на повешенного. Когда-то в прежние беспечные дни в садах в глубине домов на их улице росли на клумбах цветы, а между деревьями качались натянутые гамаки. Каждый день ее муж надевает пару шерстяных перчаток, идет на задний двор и в течение двадцати минут колотит изо всех сил этот мешок с песком. Он нападает на него с невообразимой яростью, с такой всепоглощающей страстностью, будто он не тренируется, а ведет бой за свою жизнь. Иногда, когда она видит его за этим занятием, когда в лавке ее сменяет Руди, чтобы дать ей немного отдохнуть, Мэри кажется, что он колошматит не этот безжизненный мешок с песком, а ее саму.
Она стоит у окна в своем зеленом атласном халате с замасленными воротником и манжетами. Она курит сигарету, не замечая, как пепел сыплется ей на халат. В приюте она была самой опрятной, самой аккуратной из всех девушек: чистенькая и свежая, как цветочек в стеклянной вазе. Монахини знали, как приучить своих воспитанниц к чистоте. Теперь она превратилась в неряху, располнела, больше не следит ни за волосами, ни за фигурой, ни за одеждой. Монахини привили ей любовь к религии, к церковным обрядам, но вот уже лет двадцать она не ходила к мессе. Когда родилась Гретхен, она договорилась со священником о крещении, но муж наотрез отказался прийти к купели и строго-настрого запретил жертвовать на церковь деньги -- ни цента. Ведь он -- ревностный католик с рождения.
Вот тебе и судьба: трое некрещеных и неверующих детей и богохульствующий муж, ненавидящий церковь. Тяжкий крест она несет на своих плечах!
Она никогда не видела ни матери, ни отца. Сиротский приют в Буффало заменил ей и мать, и отца. Там ей дали фамилию -- Пиз. Может, так звали ее мать. Мысленно она всегда называла себя Мэри Пиз, а не Мэри Джордах или миссис Аксель Джордах. Когда она покидала приют, то мать-настоятельница сказала, что, возможно, ее мать ирландка, но никто не мог за это с точностью поручиться. Она предостерегала ее от опасностей и соблазнов, подстерегающих ее в этой жизни, советовала быть осмотрительной и помнить, что в ее жилах течет кровь падшей женщины. Тогда Мэри было всего шестнадцать,-- стройная девочка с золотистыми волосами, с розовыми щечками. Когда у нее родилась дочь, она хотела назвать ее Коллин, в память о своем ирландском происхождении. Но ее муж недолюбливал ирландцев и заявил, что назовет дочь Гретхен. Он знавал в Гамбурге одну хорошую проститутку, ее звали Гретхен. Прошел всего только год после свадьбы, а он уже возненавидел ее.
Они познакомились в ресторане на озере Буффало, где она работала официанткой. Работу ей подыскал ее родной приют. Владельцы ресторана -стареющие супруги американо-немецкого происхождения по фамилии Мюллер. Приют направлял к ним своих выпускниц, так как эта супружеская пара отличалась своей добротой, регулярно ходила в церковь. Мюллеры поселили Мэри в пустующей комнате над своей квартирой. Они хорошо относились к ней, и никто из клиентов не осмеливался произнести в ее адрес ни одного грубого словца. Три раза в неделю они отпускали ее на занятия в вечернюю школу, чтобы она продолжала свое обучение. Нельзя же всю жизнь оставаться официанткой!
Аксель Джордах, крупный, молчаливый, прихрамывающий молодой человек, эмигрировал из Германии еще в начале 20-х и работал матросом на пароходах, курсирующих по Великим озерам. Зимой, когда озера покрывались льдом, он помогал мистеру Мюллеру на кухне, работал одновременно и поваром и пекарем. В то время он едва объяснялся по-английски и приходил в ресторан, чтобы немного побеседовать с кем-нибудь из посетителей на родном языке. После ранения его признали негодным к строевой службе и комиссовали из немецкой армии. Он устроился работать поваром в госпитале во Франкфурте.
И все из-за того, что после войны этот молодой человек, выйдя из госпиталя, почувствовал себя абсолютно никому не нужным на родине и решил поискать счастья в другой стране, она сейчас стоит в этой убогой, жалкой комнате, в этой развалюхе над лавкой, где она постепенно день за днем гробила свою молодость, красоту и рассталась с надеждой. И впереди -никакого просвета.
Ухаживая за ней, Аксель всегда был вежлив. Он был настолько робким, что не осмеливался взять ее за руку. В перерыве между рейсами, оказываясь в Буффало, он встречал ее у школы и провожал домой. Он попросил ее помочь ему исправить его английский, потому что ее произношение всегда было предметом особой гордости. Когда окружающие слушали ее, то говорили, что она, конечно, родом из Бостона, и Мэри принимала их слова как большой комплимент в свой адрес. Сестра Кэтрин, которую она любила больше других монахинь в приюте, была родом из Бостона. Она говорила четко, точно подбирая слова, и обладала словарным запасом очень образованной женщины. "Говорить неряшливо по-английски,-- не уставала поучать ее сестра Кэтрин,-- это все равно, что жить калекой. Ни одной девушке Бог не откажет в своем милосердии, если она говорит по-английски, как настоящая леди". И Мэри старалась во всем подражать своей наставнице. Когда Мэри покидала приют, сестра Кэтрин подарила ей книгу -- историю ирландских народных героев. "Мэри Пиз, моей самой любимой ученице, внушающей мне большие надежды",-- написала она своим крупным, размашистым почерком на форзаце книги. Мэри старалась копировать и ее почерк. Учеба у сестры Кэтрин каким-то таинственным образом заставляла думать и верить, что ее отец был настоящим джентльменом.
С помощью Мэри Пиз, у которой был звонкий, серебристый акцент "штата на Заливе"1, полученный в наследство от сестры Кэтрин, Аксель удивительно быстро научился говорить по-английски. Еще до женитьбы знавшие его люди искренне удивлялись и никак не верили, что он родился и вырос в Германии. Он, конечно, был умным человеком, Аксель Джордах, тут не может быть никакого сомнения, но он использовал ум для того, чтобы мучить ее, издеваться над ней, мучить себя и окружавших его людей.
Он ни разу не поцеловал ее до того, как сделал предложение. В то время ей было девятнадцать, как сейчас их дочери Гретхен, и она, как и дочь, была девственницей. Аксель всегда был неизменно внимателен к ней, всегда тщательно мылся и брился, всегда, возвращаясь из рейса, привозил ей маленькие подарочки: то коробку конфет, то букет цветов.
Они были знакомы два года, когда он сделал ей предложение. "Я не сделал его раньше,-- объяснял он ей,-- потому что боялся отказа, ведь, что ни говори, он иностранец, да к тому же хромой". Как, вероятно, в душе он смеялся над ней, когда увидел у нее на глазах слезы, как он корил себя за столь излишнюю скромность и неуверенность в себе. О, это был не человек, а дьявол. Всю свою жизнь он, как паук, плел сети интриг и заговоров.
Мэри сказала ему "да", но условно. Может, думала она, со временем полюбит его. Аксель был довольно привлекательным молодым человеком с черной, как у индейца, копной волос, со спокойным, говорящим о его усердии, тонким и ясным лицом, карими глазами, становящимися мягкими и доброжелательными, когда он смотрел на нее. Он прикасался к ней с нежностью, осторожно, словно она была фарфоровой. Когда она призналась, что она -- внебрачное дитя (так она выразилась), он ответил, что давно знает об этом, ему сказали Мюллеры, и для него это не имеет значения, так даже лучше, еще неизвестно, как у него сложились бы отношения с ее родней. Сам он давно обрубил все семейные корни. Отец Акселя погиб в 1915 году на русском фронте, а мать год спустя вышла замуж и переехала из Берлина в Кельн. У Акселя был еще младший брат, которого он никогда не любил. Брат женился на девушке-богачке американо-немецкого происхождения, приехавшей после войны в Берлин навестить родственников. Он теперь жил в штате Огайо, но Аксель никогда с ним не встречался. Он был одинок, так же как и она.
Мэри согласилась выйти за него замуж, но выдвинула свои условия: прежде всего, оставить работу на озерах. Ей не нужен муж, которого подолгу не бывает дома и который трудится как простой работяга. Они должны уехать из Буффало, где все знали, что она внебрачный ребенок и воспитанница сиротского приюта, кроме того, она постоянно сталкивалась с людьми, которые посещали ресторан Мюллера и знали, что она работает простой официанткой. И последнее -- бракосочетание должно состояться в церкви.
Аксель согласился со всеми условиями. Ах, какой он дьявол! Какой хитрый дьявол! Он накопил немного денег и с помощью мистера Мюллера договорился о покупке пекарни с человеком из Порт-Филипа. Она заставила его купить соломенную шляпу, когда он поехал в Порт-Филип для заключения сделки. Он должен выглядеть как респектабельный американский бизнесмен. И она не позволит ему носить свою обычную матерчатую кепку -- эту отрыжку старых европейских пристрастий.
Через две недели после бракосочетания он привез ее осмотреть лавку, в которой ей предстояло провести всю свою жизнь, квартирку над ней, в которой ей будет суждено зачать троих детей. Был солнечный майский день, лавку только что побелили. Над стеклянной витриной с разложенными за ней пирожными и пирожками красовался большой, из зеленой ткани навес, защищавший сладости от лучей жаркого солнца. Торговая улица со множеством маленьких магазинчиков -- скобяная лавка, галантерейная, аптека на углу, шляпная мастерская с выставленными в витрине дамскими шляпками с искусственными цветами -- в тихом жилом квартале, расположенном на берегу реки. За зелеными лужайками -большие комфортабельные дома. Они с Акселем сидели на скамье под деревом и смотрели, как по реке мелькают парусные лодки, пыхтит, взбираясь вверх против течения, небольшой пароходик из Нью-Йорка. До них долетали веселые звуки вальса, на палубе играл оркестр. Мэри никогда не танцевала с мужем -какие танцы с хромым?
Ах, о чем она только не мечтала в тот майский день под звуки вальса на берегу реки! Как только они устроятся, она купит новые столы, переделает интерьер лавки, повесит на окнах шторы, поставит несколько подсвечников, будет подавать посетителям чай и горячий шоколад. Со временем они купят магазинчик рядом с пекарней (он в то время пустовал) и откроют ресторанчик, только не такой, как у Мюллеров, для работяг, а для состоятельных людей. Она представляла, как ее муж в черном костюме и в галстуке провожает посетителей к столикам, видела официанток в хрустящих муслиновых фартуках, выносящих из кухни подносы с едой, представляла, как сама она сидит за кассой, с мелодичным звоном пробивая чеки, улыбается и обращается к посетителю: "Надеюсь, вам у нас понравилось?" Она представляла, как сидит за столиком со своими друзьями и пьет кофе с пирожными вечером после хлопотливого рабочего дня.
Откуда ей тогда было знать, что их квартал придет в запустение, что люди, с которыми она хотела подружиться, будут избегать ее общества, а тех, кто хотел с ней подружиться, она считала недостойными дружбы с ней, что магазинчик, в котором она намеревалась открыть ресторан, будет снесен, а на его месте появится большой гараж, что шляпная мастерская тоже закроется, а дома вдоль реки превратятся в грязные трущобы с мастерскими по обработке металла либо будут вообще снесены и на их месте будет свалка.
Нет у нее ни столиков для кофе и пирожных, ни штор, ни тяжелых подсвечников, нет у нее никаких официанток, ей самой приходится стоять на ногах по двенадцать часов в день, в любую погоду, и летом, и зимой, и продавать черствые буханки хлеба механикам в замасленных комбинезонах, неряшливым домохозяйкам и замызганным детишкам, родители которых, напившись, по вечерам в субботу устраивали драки прямо на улице.
Ее муки начались в первую брачную ночь. Во второразрядном отеле на Ниагарском водопаде. Все хрупкие радужные надежды юной девушки на свадебной фотографии, такой улыбчивой красавицы в белоснежной фате, со стоящим рядом со своим неулыбчивым, мрачным, красивым женихом, рухнули всего через восемь часов после брачной церемонии. Она лежала на скрипучей гостиничной кровати, грубо распростертая громадным, ненасытным мужским телом, она лежала и плакала, поняв, что ей вынесен приговор о пожизненном заключении.
Днем они ничем не отличались от других новобрачных. Аксель водил ее в кафе-мороженое, заказывал громадные порции взбитого пломбира с сиропом и со снисходительной улыбкой заботливого дядюшки глядел, как она уничтожала все эти горы мороженого. Он прокатил ее по реке до Ниагарского водопада и, как настоящий влюбленный, нежно держал ее за руку, когда они бродили около водопада. На людях Аксель всегда был вежлив с ней: поддерживал за локоток, когда они переходили через улицу, покупал недорогие безделушки и даже сводил в театр (это была последняя неделя их медового месяца и последний день, когда он проявил такую щедрость к ней. Очень скоро она убедилась, что вышла замуж за фантастического скупердяя.) Они никогда не обсуждали то, что происходило по ночам. Когда Аксель закрывал за собой двери номера и они оставались вдвоем, то казалось, что в его тело вселялся дьявол и в комнате оказывались другие люди, чужие по духу. Нет слов, чтобы обсудить эти чудовищные половые бои, которые шли на скрипучей, готовой вот-вот развалиться кровати. Суровое воспитание сестер в приюте, полное неведение в вопросах секса, стыдливость и робость привели к дисгармонии их сексуальных отношений. Аксель получил свое половое воспитание от проституток и, наверное, искренне считал, что все замужние женщины должны лежать в супружеской постели безропотно, испытывая непреодолимый ужас. А может быть, так ведут себя вообще все американские женщины.
Спустя несколько месяцев Аксель осознал, что ей никогда не преодолеть ее отвращение к сексу, ее безжизненную инертность в кровати, и это приводило его в ярость и появлялось желание еще активнее заниматься сексом, поэтому его атаки на нее становились все яростнее и жестче. Женившись, он больше никогда не ходил к другим женщинам. Он на них даже не смотрел. Его безудержное сексуальное неистовство проявлялось только в ее кровати. Мэри ужасно не повезло, что этот человек постоянно, страстно желал обладать только одним женским телом -- ее телом, и оно всегда было рядом, в полном его распоряжении вот уже в течение двадцати лет. Он непрерывно ведет осаду, безнадежно и с ненавистью, как полководец большой армии, который оказался перед оградой маленького хлипкого коттеджа и с ходу не смог взять его приступом.
Как она рыдала, когда обнаружила, что забеременела.
Они ссорились не только из-за секса. И из-за денег тоже. Она и не подозревала, что она очень изобретательна и у нее острый язычок. На какие только хитрости ей не приходилось идти, что только она не придумывала, чтобы выманить у мужа хотя бы несколько центов. Для того чтобы получить от него десять долларов на покупку новых ботинок или, позже, приличного платья для Гретхен, чтобы она в школе не позорилась в старом, ей приходилось месяцами вести постоянные баталии. Он постоянно попрекал ее куском хлеба. Аксель экономил на всем, на любой мелочи, был похож на чокнувшегося мамонта, почувствовавшего наступление нового ледникового периода. Он жил в Германии, где было уничтожено почти все ее население, и он был уверен, что такое вполне возможно и здесь, в Америке. Его характер и взгляды сформировало поражение в войне его страны, и теперь он хорошо понимал, что от подобной участи не избавлен ни один континент на земном шаре.
Несколько лет их лавка приходила в упадок. Только после того как стены здания облупились, штукатурка осыпалась, Аксель купил пять банок белой краски и покрасил стены. Однажды из Огайо приехал его брат, владелец гаража. У него дело процветало. Он предложил Акселю долю в новом агентстве по продаже автомобилей, которое только что купил за несколько тысяч долларов. Аксель мог взять ссуду под его поручительство в банке и стать партнером, но Аксель выгнал брата из дома, обругал и назвал его вором и обманщиком, пекущимся только о собственной выгоде. Его брат, веселый, круглолицый, пышущий здоровьем мужчина, каждое лето приезжал на две недели в Саратогу, несколько раз в год водил в театр жену, полную, словоохотливую даму. Он всегда был одет в отличный шерстяной костюм, и от него приятно пахло лавровишневой водой. Если бы Аксель тогда взял ссуду, как советовал ему брат, то они сейчас были бы обеспечены, навсегда сбросили бы это невыносимое ярмо пекарни, уехали бы из района трущоб, в которые все больше и больше превращался их квартал. Но Аксель ни за что не захотел последовать совету брата и не взял ссуду, он никогда не подписывал ни одной официальной бумаги.
Германия разорилась. Нищие его страны с пачками обесцененных денег с благоговением и жадным блеском в глазах взирали на каждый доллар, проходивший через их руки.
Когда Гретхен закончила школу, где она, как и ее брат Рудольф, была лучшей ученицей в классе, не было и речи о продолжении учебы в колледже. Она сразу же пошла работать и каждую пятницу половину своего жалованья отдавала отцу. "Колледжи только развращают женщин, превращают их в проституток",-сказал Аксель. А Мэри была уверена, что Гретхен выскочит замуж за первого встречного и уедет из дома, только чтобы больше не видеть отца. Еще одна разбитая жизнь в длинной печальной цепи неудачников.
Аксель бывал щедрым, только когда дело касалось Рудольфа. Рудольф был надеждой семьи. Обаятельный, ласковый, с хорошими манерами,-- им восхищались все учителя.
Он единственный целовал мать, уходя рано утром и возвращаясь поздно вечером домой. В своем старшем сыне и Мэри и Аксель видели компенсацию за свои жизненные неудачи. У Рудольфа был музыкальный талант, он играл на трубе в школьном джазе. В конце последнего учебного года Аксель купил ему сверкающую, точно золотую, трубу. Единственный сделанный Акселем подарок членам своей семьи. Все остальные получали деньги только после серии скандалов. Странно было слышать возвышенные, красивые мелодии, доносившиеся из мрачной, покрытой густым слоем пыли квартиры, когда Рудольф играл на своей трубе. Рудольф играл на собраниях в клубе, на танцах. Аксель дал ему на смокинг тридцать пять долларов -- неслыханная по своей щедрости сумма! И Рудольф мог распоряжаться по своему усмотрению заработанными на вечерах деньгами. "Не трать понапрасну,-- поучал его отец,-- они пригодятся, когда будешь учиться в колледже". С самого начала всем в семье было ясно, что Рудольф продолжит свою учебу в колледже.
Мэри чувствует свою вину перед другими детьми. Она виновата. Она отдает всю свою любовь старшему сыну. Она так измучена, что не хватает сил любить Томаса и Гретхен. При любой возможности она старается прикоснуться к Рудольфу, она заходит к нему в комнату, когда он спит, нежно целует его в лоб, стирает и гладит его белье, даже когда не чувствует ног от усталости, чтобы опрятность и аккуратность сына всегда бросалась в глаза окружающим. Она вырезает из школьной газеты статьи о его достижениях в спорте и старательно вклеивает табели его успеваемости в альбом, который лежит у нее на комоде рядом с книгой "Унесенные ветром".
Ее младший сын Томас и ее дочь Гретхен просто живут в одном доме с ней. А Рудольф -- ее плоть и кровь. Когда она смотрит на него, перед глазами возникает расплывчатый образ никогда не виденного ею отца.
С Томасом она не связывает никаких надежд. Он -- законченный хулиган, этот блондин с хитроватым, насмешливым лицом: вечно затевает драки, на него всегда жалуются в школе, со всеми ссорится, нагл, над всеми издевается, у него нет никаких моральных принципов, идет напролом своей дорогой, незаметно появляется в доме, ничего не сказав, уходит, приходит, когда ему заблагорассудится, ему наплевать на все, он не боится никаких наказаний. Где-то на невидимом календаре судеб кровавыми письменами выведен его удел, его позор, словно кроваво-красное число дьявольского праздника. И ничего тут не поделаешь. Она его не любит. И она никогда не протянет ему руку помощи.
Итак, мать стоит на распухших ногах у окна в уснувшем доме, окруженная своей семьей. Страдающая бессонницей, больная, уставшая, неряшливая, давно избегающая смотреться в зеркало женщина, много раз писавшая и рвавшая предсмертные записочки, решая покончить жизнь самоубийством, седая женщина сорока двух лет, в своем засаленном халате, усыпанном пеплом от выкуренных сигарет.
Издалека доносится паровозный гудок -- по рельсам постукивают вагоны, в которых везут в далекие порты солдат. На поле боя, туда, где гремят пушки. Слава богу: Рудольфу еще нет семнадцати. Если его заберут на войну, она умрет.
Мэри закуривает последнюю сигарету, сбрасывает халат, ложится в кровать. Прилипшая к нижней губе сигарета свисает с подбородка. Лежит и курит. Несколько часов тяжелого сна. Она знает, что проснется, как только заслышит на лестнице топот тяжелых башмаков мужа, провонявшего потом и виски.
ГЛАВА ВТОРАЯ
На часах в офисе -- без пяти двенадцать, но Гретхен продолжала печатать на машинке. Суббота, остальные девушки уже закончили рабочий день и прихорашивались, собираясь идти домой. Ее подружки Луэлла Девлин и Пат Хаузер звали ее пройтись по улице, съесть по пицце, но сегодня у нее не было настроения слушать их глупый треп. Когда она училась в школе, у нее были другие близкие подружки: Берта Сорель, Сью Джексон и Фелисити Тернер. Это были самые яркие девушки во всей школе, и они трое были школьной элитой. Как ей хотелось, чтобы вся троица, или хотя бы одна из них, очутилась сегодня в городе. Но девушки были из состоятельных семей и продолжили учебу в колледже, а Гретхен до сих пор не нашла никого, достойного ее дружбы.
Ей сейчас так недостает работы, чтобы был предлог подольше посидеть за рабочим столом, задержаться, побыть одной. К сожалению, она уже допечатывала последний листок работы, которую принес ее начальник мистер Хатченс, придется идти домой.
Последние два вечера Гретхен не ходила на дежурства в госпиталь. Позвонила, сказалась больной. Теперь сразу после работы шла домой и сидела у себя в комнате. Она не находила себе места, чтение не лезло ей в голову, поэтому занялась своим гардеробом: стирала и без того чистые блузки, мыла голову, укладывала в различные прически волосы, маникюрила ногти, предлагала Руди сделать ему маникюр, хотя только неделю назад привела его руки в порядок.
В пятницу поздно ночью она никак не могла уснуть. Гретхен спустилась в подвал, где, как обычно, работал у печи отец. Он с удивлением посмотрел на нее, но ничего не сказал, даже тогда, когда она, сев на стул, позвала кошку: "Иди ко мне, кис-кис". Но кошка только шарахнулась от нее. Она знала, что люди -- ее враги.
-- Па,-- сказала она.-- Я давно хотела поговорить с тобой.
Джордах молчал.
-- Я ничего не добьюсь на этой работе. Жалованья мне не прибавят, меня не повысят и другой работы нет. А как только закончится война, не будет армейских заказов, начнутся сокращения, и я останусь без работы.
-- Война еще не закончилась,-- сказал Джордах.-- Еще осталось столько идиотов, желающих сложить свои головы.
-- Я бы хотела поехать в Нью-Йорк и поискать там настоящую работу. У меня есть опыт, в нью-йоркских газетах часто дают объявления с предложениями о разнообразной работе, и зарплата вдвое выше, чем у меня сейчас.
-- Ты говорила о своих планах с матерью? -- Джордах продолжал легкими взмахами рук, как маг-волшебник, раскатывать тесто на маленькие кругляши для булочек.
-- Нет, не говорила. Она плохо себя чувствует, я не хочу ее понапрасну волновать.
-- Поразительно, насколько чертовски предупредительны и заботливы в этой семье,-- сказал с негодованием Джордах.-- Сердце радуется!