Шпанов Николай. Заговорщики. Перед расплатой

поспешно объяснял ему, водя пальцем по карте.
Шверер окинул быстрым взглядом знакомую обстановку: не изменилось ли
что-нибудь? Но нет, все было на месте, все было так же грандиозно, так же,
как всегда, свидетельствовало о мании величия, владеющей фюрером: был
огромен ковер, покрывающий весь пол просторного зала-кабинета, огромны
зеркальные окна от пола до потолка, непомерно велик для одного человека
письменный стол. Два пресс-папье на нем казались циклопически тяжелыми
глыбами мрамора.
Прошло еще несколько минут в напряженном молчании. Наконец отворилась
одна из замаскированных дверей в задней стене, но вместо Гитлера вошел его
главный военный адъютант генерал Бургдорф и объявил, что ввиду приближения
воздушного противника совещание переносится в бомбоубежище.
Длинной процессией, строго соблюдая старшинство, предводительствуемые
Герингом, генералы потянулись к переходу в бункер фюрера. Исключение опять
составляли Кроне и появившийся Кальтенбруннер. Они стояли рядом,
прислонившись к простенку между окнами. Шверер успел заметить, что
Кальтенбруннер замкнул шествие, а Кроне так и остался в кабинете.
Путь генералов по длинным коридорам, едва освещенным ручными фонарями
эсесовцев, был долог и неудобен.
Здесь не было уже ни натертых паркетов, ни зеркальных окон. В большие
дыры разбитых стен смутно виднелись мрачные силуэты берлинских руин, местами
сквозь бреши в потолке мелькали звезды. На полу стояли грязные лужи. Шверер
спотыкался о большие куски штукатурки и несколько раз чихнул, наглотавшись
известковой пыли. По мере того как процессия спускалась в подземелье, воздух
делался все более влажным. И это резиденция фюрера!.. По спине Шверера
пробежал нервный холодок.

2

В части бункера, служившей спальней и будуаром Еве Браун, царил
полумрак. Красное пятно света дрожало на медном листе перед камином,
трепетный блик перебегал по расстеленной на полу шкуре белого медведя и,
задев лакированный угол кровати, пропадал в глубине комнаты. Картины на
темных стенах казались мутными пятнами. В первый момент можно было и не
заметить маленькой лампочки на ночном столике, и казалось, что единственным
источником света является горящий в камине кокс.
Гитлер сидел на низенькой скамеечке для ног у каминной решетки и,
полуобернувшись к огню, рассматривал фотографическое изображение обнаженной
Евы. Он смотрел пристально, прищурив один глаз, напрасно стараясь умерить
дрожь левой руки, полупарализованной бомбой Штауфенберга. Ева с нескрываемым
удовольствием рассматривала другую такую же фотографию. Когда Гитлер,
насмотревшись, бросил портрет в камин, Ева передала ему свой и взялась за
следующий. Целая груда фотографий, где Ева была изображена одетой,
полуодетой и совершенно неодетой, лежала перед нею на полу. Ева брала их и
разглядывала, пока Гитлер не решался предать сожжению очередное фото своей
подруги.
Гитлер сжег их уже много: куча пылающего кокса была наполовину завалена
черными хлопьями сгоревшей бумаги.
В дверь просунулась физиономия Гюнше.
- Мой фюрер, господа собрались.
Гитлер молча кивнул головой и продолжал своеобразное аутодафе,
повидимому занимавшее его мысли больше, чем пылающие вокруг него руины
Германии и пожары Берлина, подступившие уже к самым стенам имперской
канцелярии.
Гюнше умоляюще посмотрел на Еву. Она отложила очередную фотографию и
сказала:
- Пора!
Гитлер глядел на нее снизу вверх бессмысленными, слезящимися глазами
полуидиота, его седая голова тряслась все больше и больше. Ева и Гюнше
помогли ему подняться на подгибающиеся ноги. Шаркая подошвами, словно у него
нехватало сил переставлять свои большие ступни, Гитлер поплелся к выходу.
При его появлении в комнате совещаний все стихло. Тщетно стараясь
ступать твердо и выпрямить согнувшуюся, как у старика, спину, Гитлер подошел
к своему месту и, пошарив рукою, как слепой, чтобы нащупать подлокотник,
упал в кресло. Перед ним уже были разложены карты с отметками передвижения
войск за последние сутки. Немецко-фашистские войска отступали повсюду. Но
это походило на отступление лишь до тех пор, пока докладывал Гудериан.
Начальник генерального штаба умышленно не скрывал безнадежности и положения
гитлеровских армий на Западе. Эта безнадежность якобы делала бессмысленным
сопротивление англо-американцам, хотя в действительности они нажимали только
там, откуда немцы снимали войска для переброски на восток. По мере того как
Гудериан говорил, нервный тик все более заметно передергивал щеку Гитлера.
Повидимому, ему стоило большого усилия молча слушать начальника генерального
штаба. К тому же Гитлер не выносил, когда ему говорили что-нибудь слишком
громко. Один Йодль умел делать доклад так, что его было приятно слушать:
мягко, вполголоса, сглаживая неприятности.
- ...Судьба Германии, - говорит между тем Гудериан, - будет определена
участью ее столицы. Из этого следует сделать вывод: все внимание - обороне
Берлина. Нажим русских...
- Какова численность русских дивизий, непосредственно угрожающих нам на
берлинском направлении? - перебил Гитлер.
Гудериан быстро, делая отметки карандашом на карте, перечислил
сбивчивые, разрозненные данные о советских силах и виновато добавил:
- Сведения, разумеется, не абсолютные. Нельзя ручаться за работу
разведки в разгаре отступления...
- Я запретил говорить об отступлении! - не поднимая головы, сказал
Гитлер.
- Я имею в виду большую подвижность фронта, - поправился Гудериан, - в
таких условиях данные разведки следует принимать с осторожностью. Они почти
всегда оказываются преувеличенными в нашу пользу. Однако и из того, что дает
разведка, мы видим: соотношение сил - один к пяти в пользу противника.
- Вы всегда преувеличиваете, чтобы меня расстроить... Да, да, не
спорьте - ваша цель расстроить меня, расстроить! Вы всегда меня
расстраиваете, а сами вы просто боитесь русских! Вы трус. Да, да, вы прус,
Гудериан! - все повышая голос, выкрикивал Гитлер, хотя Гудериан и не думал
спорить, ожидая, пока пройдет этот пароксизм страха, который Гитлер
бесплодно пытался выдать за приступ обидчивости. Несмотря на грубость черт
лица Гудериана, лишенных какой бы то ни было одухотворенности, можно было
все же судить о том, какого усилия стоит генералу не потерять нить начатого
доклада. С еще большим темпераментом, чем прежде, он повторил:
- Судьба Германии зависит...
Но Гитлер снова перебил его:
- Судьба Германии не ваше дело, Гудериан!.. Восточный фронт! -
Вытянутая вдоль стола левая рука Гитлера запрыгала в судороге. - Я вас
спрашиваю: что произошло на Восточном фронте, что угрожает Берлину?
- Если ваши вчерашние приказы, мой фюрер, относительно померанской
группы не будут отменены, противник уничтожит ее без всякой пользы для нас.
Померанские войска должны быть немедленно подкреплены обеими курляндскими
армиями.
Щека Гитлера задергалась так, что левый глаз почти перестал
открываться, голова угрожающе затряслась. Испуганный Кейтель сделал
Гудериану знак остановиться, но тот, словно закусив удила, продолжал:
- Только переброска обеих курляндских армий в Померанию...
- Никогда! - истерически закричал Гитлер. - Я не позволю тронуть эти
армии никогда, никогда!..
- Тогда двадцать пять боевых дивизий, укомплектованных полным составом
людей и лучшим вооружением, будут наверняка истреблены русскими. Одной их
штурмовой авиации, этих "Илов", будет достаточно, чтобы методически добить
наши войска еще раньше, чем Еременко предпримет решительную атаку.
- Я же приказал снабдить курляндские армии лучшей зенитной артиллерией!
- кричал Гитлер. - Куда вы девали эрликоны, полученные от шведов?
- Эрликоны мы получили не из Швеции, а из Швейцарии, - бесцеремонно
поправил Гитлера Гудериан. - Они даны в Курляндию, но результатом этого
будет только то, что и они достанутся русским. Адмирал Дениц должен
немедленно вывезти из Курляндии людей и вооружение. Там погибает огромное
количество боеприпасов. Нужно спешить, пока Либава еще не блокирована. Даже
если бы ради этого Деницу пришлось отказаться от действий флота на всех
других участках северного морского театра...
- Вы ничего не понимаете в морских операциях... - проворчал Гитлер. -
Лучше не напоминайте мне о курляндских армиях. Они останутся там.
- И погибнут.
- С честью!
- Но без пользы. А переброска Шестнадцатой и Восемнадцатой армий в
Померанию вместе с Шестой танковой армией СС Зеппа Дитриха дала бы нам
усиление в сорок еще вполне боеспособных дивизий. Мы получили бы шанс
остановить русских на пути к Берлину, начав контрнаступление из Померании на
юг. Этим мы отвели бы прямую угрозу Берлину, вернули бы себе Силезию со
всеми ее промышленными ресурсами и организовали бы сильную стратегическую
позицию Тиршпигель. - Тут Гудериан повернулся к генералу Гелену: - Покажите
фюреру по карте, как это выглядело бы.
Гелен склонился было над картой, но Гитлер вихляющейся от гнева рукой
грубо оттолкнул его в плечо и отшвырнул карту. Однако на этот раз Гудериан
не дал себя перебить и заговорил еще громче и быстрее:
- Только на эту операцию стоит теперь бросить все. Пусть на западе
противник следует по пятам за нашими дивизиями, пусть едет на своих
автомобилях по совершенно открытым дорогам. Я готов расставить указатели на
английском языке... Все это ничто по сравнению с тем, что угрожает нам с
востока. Русские намерены...
- Откуда вы знаете намерения русских? - огрызнулся Гитлер. - Вы не
можете их знать. Это вовсе не дело генерального штаба - строить догадки о
намерениях противника. Распознавать его планы и делать из них для себя
оперативные выводы может только гений. А гений никогда не станет заниматься
подобным мелким ремесленничеством, как пересчитывание вражеских дивизий на
том или ином участке. - Он секунду злобно смотрел на Гудериана, потом
сказал: - К тому же я не вижу в вашем генеральном штабе гениев.
Гудериан сделал шаг к Гитлеру и, перебивая его, тоже крикнул:
- Если вы не дадите согласия на предложенный мною план и не вручите
командование в Померании Манштейну, я снимаю с себя всякую ответственность
за судьбу страны, за Берлин...
Гитлер мелко затряс головой, и горло его стало издавать странные звуки,
которые с некоторых пор заменяли ему смех. Наконец он поднял мутный взгляд
на Гудериана.
- Манштейн!.. Вы не могли придумать ничего другого!.. Манштейн?! Это
правда, что он талантливее и умнее всех остальных офицеров вашего
генерального штаба, но он хорош только там, где можно располагать десятками
дивизий, сотнями тысяч людей, тысячами танков. Ничего этого у меня нет. Мои
генералы должны теперь действовать малыми силами. Не численный перевес над
русскими, а искусство полководцев должно дать нам победу на востоке.
Искусство и безграничная вера в победу национал-социализма! А Манштейн
никогда не верил в силу национал-социалистских идей, он никогда не был
предан мне. Без такой преданности не может быть разговора о победе. Нет,
Гудериан, я не могу использовать вашего Манштейна!.. - Гитлер из-под
насупленных бровей посмотрел на начальника генерального штаба и, помолчав,
вдруг непривычно тихо проговорил: - Что же касается ответственности за
судьбу Германии и Берлина, то нести ее может только человек железной воли.
Железная воля присуща только вполне здоровым людям. А у вас, Гудериан,
по-моему, больное сердце. Вам не кажется? Так посоветуйтесь с врачами и
поезжайте лечиться на курорт. За вас тут поработает Кребс.
Шверер в ужасе откинулся на спинку скамьи: Кребс?! Маленький, круглый,
как шар, вечно веселый Кребс!.. Шверер хорошо знал его бездарность и
легкомыслие.
Повидимому, слова Гитлера поразили и испугали всех генералов. Швереру,
как начальнику русского отдела восточного управления ОКХ, стало не по себе.
О чем бы тут ни говорили, дело шло ведь о судьбе Германии, а Кребс во главе
генерального штаба - это было похоже на скверный анекдот.
Шверер с надеждой посмотрел на Гудериана, ожидая, что тот найдет выход,
скажет что-нибудь, что разрядит атмосферу, заставит Гитлера переменить
решение. Но нет, Гудериан поблагодарил фюрера за отпуск и стал складывать
свою папку. Шверер с ужасом понял, что лишается одного из самых влиятельных
и верных своих союзников. Кто поможет ему теперь в осуществлении плана
открытия Западного фронта и пропуска англо-американцев к Берлину? Кто
помешает теперь русским взять Берлин? Чего стоит теперь прекрасный план
поворота всех дивизий, всех боевых средств, еще остающихся на Западном
фронте, на восток, против неумолимо надвигающейся армии русских?..
Но, повидимому, до сознания Гитлера в те дни уже не доходила правда о
положении Германии. Он с нескрываемой досадой и нетерпением ждал, когда
закончатся доклады генералов, и, видимо, только для проформы задал
начальнику штаба Геринга Коллеру вопрос, ставший традиционным для всех
совещаний:
- Когда вступит в строй наш новый реактивный истребитель "Фокке-Вульф"?
Кажется, он даже не слушал ответа Коллера, пытавшегося как можно мягче
преподнести сообщение о том, что заводы, строившие опытную серию реактивных
истребителей, уже захвачены Советской Армией и им уже не суждено увидеть
воздух. Гитлер следил за Коллером тупым, бессмысленным взглядом мутных глаз
и, как только увидел, что губы генерала перестали двигаться, поспешно
сказал:
- Гюнше, дайте шкатулку с орденами.
Все поняли, что этому моменту Гитлер придает значение самого важного
пункта совещания. Под сумрачными взглядами генералов он принялся бережно
освобождать из папиросной бумаги образцы новых знаков отличия, только что
присланных с фабрики орденов. Он любовно разглядывал их, поглаживал и,
передав один орден ближайшему из генералов, спросил:
- Как вы находите?.. Этот орден я намерен учредить для тех, кто первым
войдет в Москву. Вы видите здесь, в центре, под знаком нашей свастики девиз:
"Там, где я ступаю, умирает все!" Жизнь никогда не возродится на полях
России, которую вторично пересекут мои войска. - Тряся головой, он оглядел
присутствующих: - Господа, я обещаю первый такой крест тому из вас, чьи
войска ворвутся в Московский Кремль! Я сам, вот этими руками, надену его
герою... Я еще подумаю и, может быть, прикажу сохранить всего лишь один
экземпляр этого знака именно для такого героя. Один экземпляр!.. Быть
единственным кавалером ордена! Такой чести не имел еще никто, никогда,
нигде!..
Даже Шверер смотрел на Гитлера с чувством, похожим на презрение, на
лице же Геринга блуждала откровенная насмешка.
Шверер хорошо помнил, чем кончилось последнее совещание с участием
Гудериана: он тогда уже понял, что судьба войны, беспримерной в истории
человечества, решена. В ту ночь катастрофа представилась ему неизбежной. Ее
определило тупое упрямство фюрера, его нежелание вникнуть в обстановку на
фронтах, его дилетантское отрицание всего разумного, что предлагалось
генералами. Шверер верил тому, что причина крушения нацистско-генеральской
империи определена волей, решениями полусумасшедшего шизофреника. Но Шверер
настолько ничего не понимал в истинном ходе истории, что ему казалось: не
трясись у Гитлера голова, не дрожи у него руки, не будь он весь похож на
развалившуюся тряпичную куклу, все пошло бы иначе. Шверер воображал, что от
Гитлера и его генералов еще зависело что-то в ходе войны. Единственное, что
он тогда понимал: война была в те дни историей, определявшей движение сотен
миллионов человеческих судеб, одни из которых стремительно катились к
заслуженному концу, чтобы дать возможность свободно развиваться другим. Но
то, что представлялось Швереру трагической случайностью, было в
действительности исторически закономерным возмездием кучке маньяков
мировладения, толкнувших народы в кровавую баню войны. Швереру не дано было
знать, что трагедия немецко-фашистских генералов была и крушением многих
надежд для тех, кто стоял за спиною американских и английских генералов,
торопившихся к Берлину. Вместе с Гитлером терпели поражение хозяева
Соединенных Штатов Америки. Заря освобождения уже загоралась над доброй
половиной Европы сразу.
После последнего совещания с Гудерианом события, казалось Швереру,
понеслись с умопомрачительной быстротой. Теперь, передумывая их, он уже с
трудом восстанавливал детали. Все сливалось в цепь диких метаний между
штаб-квартирой армии и бомбоубежищем Гитлера.
Впрочем, это не только казалось Швереру. События действительно
развивались с невиданной стремительностью. Советская Армия наступала с таким
напором и такими темпами, что гитлеровское командование не только лишилось
возможности что-либо планировать в обороне Берлина, но и теряло
представление о действительном положении на фронтах. Гигантские клещи
советского охвата, прорезав своими бронированными клешнями, насчитывавшими
до четырех тысяч танков, всю глубину немецко-фашистской обороны, устремились
в обход германской столицы. С Коттбусского направления, от
Франкфурта-на-Одере и с Фрейенвальде двигались советские танковые армии. Они
давили на своем пути гитлеровскую пехоту, дробили фортификационные
сооружения и подавляли всякие попытки сопротивления со стороны немецких
танков. "Пантеры" и "Тигры" эсесовских бронетанковых дивизий, лишенные
бензина, превращались командованием в стальные доты смертников, но советские
танкисты делали их просто бронированными могилами гитлеровцев. Еще кое-как
действовавшие телефонные линии подземного узла связи имперской канцелярии с
каждым часом приносили главарям гитлеровской шайки все более угрожающие
известия. Расстояние от переднего края наступающих советских войск до
резиденции Гитлера сокращалось с каждым днем, с каждым часом, но на все
доводы своих генералов, требующих перенесения ставки на северо-запад,
навстречу американцам, Гитлер упрямо твердил свое маниакальное "нет". Он
боялся даже на минуту высунуть нос из своего бункера, прикрытого
восьмиметровой толщей железобетона. Содрогающаяся вокруг него земля, гул
бетона, вой вентиляторов - все это казалось ему таким страшным, что, отдав
однажды приказ о переезде на запад, он тотчас же отменил его: ведь для того
чтобы переехать, нужно было выйти на поверхность. А через несколько дней
стало уже поздно. О переезде не могло быть и речи: кольцо советского
окружения почти сомкнулось. Остался узенький коридор, по которому Кребс и
новый комендант Берлина Вейдлинг надеялись втянуть американцев в берлинский
круг смерти, чтобы столкнуть их с русскими. Геббельс продолжал с тупостью
кретина твердить, что как только советские войска встретятся с
американскими, между ними произойдет сражение. На это фатальное столкновение
союзников надеялись все, от Гитлера до последнего эсесовского солдата в его
охране; на это столкновение заставляли рассчитывать фольксштурмистов и
прятавшихся по подвалам берлинских женщин и стариков. Чтобы ускорить
вожделенный миг удара по русским соединенными силами немецких и американских
войск, Гитлер приказал отвести к востоку все войска, еще остававшиеся на
Эльбе между Дрезденом и Дессау-Росслау. А тем временем, чтобы задержать
миллионную советскую армию, вышедшую к лесам Шпрее, он бросил в бой свой
последний резерв - охранный эскадрон численностью в 250 человек с
несколькими танками и броневиками.
- Пусть они умрут все до одного, но дадут время Венку подоспеть нам на
помощь.
И действительно, скоро от эскадрона осталось 20 раненых солдат. Но
чтобы его раздавить, как козявку, советским войскам не понадобилось
задерживаться. Это сделали мимоходом несколько танков.
Шверер не верил тому, что "армия Венка" может принести спасение
Берлину, и даже тому, что она вообще когда-нибудь появится под его стенами.
Ведь это вовсе и не была армия. Из ее девяти дивизий шесть существовало
только в воспаленном мозгу Гитлера. Все, кроме него, знали, что у Венка
всего три дивизии, плохо экипированные, плохо вооруженные и состоящие
главным образом из 17-18-летних юнкеров, взятых со скамей офицерских училищ.
Эти три горе-дивизии и составляли корпус генерала Коллера, недавно
перевезенный из Норвегии. Придавая его мифической "армии Венка", Гитлер
воскликнул:
- Венк, я передаю в ваши руки судьбу Германии.
Все в ставке отлично понимали, что их судьба находится в более чем
слабых руках. Движением Венка никто из генералов даже не интересовался.
Только Гитлер требовал, чтобы ему каждый час сообщали о положении "армии
спасения".
Но 21 апреля и сам Гитлер понял, наконец, что надежды на спасение нет.
Он впервые произнес вслух то, что давно уже знали его помощники:
- Война проиграна...


Гитлер покончил с собой. Генерал-фельдмаршал Кессельринг получил
полноту власти в южной части разрезанной надвое Германии, адмирал Дениц стал
правителем Севера, Геббельс, Борман и Кребс оставались в имперской
канцелярии. Колченогий "немец укороченного образца" стал жертвою собственной
лжи о том, что Берлин и Германия будут спасены, если не "армией Венка", то
американцами, которые, подоспев к Берлину, остановят армии большевиков.
Теперь Геббельс был в ловушке. Ему не только некуда было выскочить самому,
но невозможно было даже эвакуировать жену и пятерых детей. Он, как скорпион,
жалящий себя в кольце огня, убил всех шестерых и кончил жизнь самоубийством,
как только стало ясно, что овладевшее Берлином советское командование
отвергнет какие бы то ни было предложения о перемирии. Генерал Кребс, дважды
выезжавший на переговоры с генералом армии Чуйковым, привозил один и тот же
ответ:
- Никаких условий! Капитуляция должна быть безоговорочной.
После неудачной попытки выскочить из окружения в сторону американцев и
Кребс пустил себе пулю в лоб, предоставив начальнику берлинского гарнизона
генералу Вейдлингу расхлебывать кровавую кашу. Шверер уже плохо помнит, что
происходило в последние минуты в бункере Гитлера. Отчетливее всего у него в
памяти удержалась бурная сцена между Борманом и генералом Бургдорфом. Шверер
стал ее свидетелем случайно, явившись к Кребсу за последними приказаниями
насчет оперативных документов. На простых дубовых скамьях вокруг стола,
липкого от пролитого вина, сидели Борман, Кребс и Бургдорф.
Бургдорф, потрясая кулаком перед широкой физиономией Бормана,
истерически кричал:
- Я ставил себе целью объединение партии с армией! Ради этого я
пожертвовал симпатиями своих друзей, я ушел сюда, к вам, которых презирали
все офицеры...
- Презирали? - глухо проговорил Борман.
- Презирали и ненавидели.
- Кто? - стукнув кулаком по столу так, что подпрыгнули стаканы, крикнул
Борман.
- Дурак, - грубо ответил Бургдорф, - теперь тебе это все равно!..
- Я тебя спрашиваю: кто?
- Пойди к чорту, дурак! - повторил Бургдорф, отмахиваясь от Кребса,
пытавшегося его успокоить. - Не мешай мне, Ганс!.. Я вижу, что был идиотом.
Презрение товарищей, выпавшее на мою долю, было справедливо: вы кретины и
преступники. Да, да, все: от Гитлера до тебя самого... - Бургдорф с трудом
переводил дыхание и, сжав кулаки, смотрел прямо в глаза Борману. - Но
теперь-то я скажу хоть тебе, чего вы все стоите: дермо, собачье дермо! Ради
чего мы послали на смерть миллионы немцев, ради чего мы умертвили цвет
нашего народа? Ради достоинства и величия Германии? Врешь! Все это совершено
ради вас, и только вас одних. Вы весело жили, лапали баб, хапали имения,
копили богатства, обманывая и угнетая народ. Немецкие идеалы, немецкую
нравственность, веру и душу немцев вы втоптали в грязь.
- Но ты тоже не оставался в стороне от этого, - с усмешкой перебил
Борман.
- Да, и я тоже, и я тоже... И, как преступник, я, наверно, буду
наказан. Если меня не пристукнут русские, то непременно повесят сами же
немцы. И тебя. И тебя! - торжествующе крикнул он, тыча пальцем в грудь
Бормана, оставшегося единственным трезвым из всех троих.
Шверер стоял в дверях, никем не замечаемый, и наблюдал эту сцену, когда
на плечо ему легла чья-то рука. Обернувшись, он увидел группенфюрера Кроне.
- На два слова, генерал, - сказал Кроне и потянул Шверера за рукав в
темный коридор. - Что вы намерены делать?
Шверер пожал плечами:
- Жду указаний о том, куда девать материалы моего отдела.
- Русского отдела? - спросил Кроне.
- Да...
В низкой двери бункера появился Борман.
- Что вам нужно? - спросил он, увидев Кроне и Шверера.
Приблизившись к Борману, Кроне что-то прошептал ему на ухо.
- А, хорошо! Но помните, что в нашем распоряжении минуты, - сказал
Борман и скрылся в бункере.
Кроне обратился к Швереру:
- Господин Борман просит вас немедленно собрать все самое важное из
документов русского отдела; все то, что представляет ценность на будущее.
- Ценность на будущее? - не без удивления спросил Шверер.
- Да, на тот случай, если бы нам пришлось возобновить операции против
русских. Нам или кому-нибудь другому...
Шверер начинал понимать. Надежда на то, что даже нынешний разгром
Германии не означает окончательного крушения планов войны с Россией, надежда
на то, что его труды могут еще оказаться не потраченными напрасно и рано или
поздно, руками немцев или американцев, но военная машина будет снова пущена