Шпанов Николай. Заговорщики. Перед расплатой

непровалившегося. Мак-Кронин и Паркер должны быть изъяты или уничтожены.
- Мы испробуем путь официального нажима, - сказал Доллас Александеру.
Заметив на его лице выражение сомнения, добавил: - Я того же мнения, но
нужно испробовать. Реакция русских бывает иногда совершенно необъяснимой...
- Как пути господа-бога? - усмехнулся Александер.
- Нет, как поступки людей с совершенно иной психологией, чем наша.
Вспомните, как они обошлись с немецкими инженерами, пытавшимися нарушить у
них электроснабжение. И как цепляются за каждого русского ребенка, которого
откапывают на нашей стороне: точно это принцы крови, от возвращения которых
на родину зависит весь ход истории!.. Все как раз обратно тому, что делали
бы мы: повесили бы инженеров, а впридачу к каждому ребенку отдали бы еще
десяток.
Александер вызвал на лице подобие улыбки.
- Более сорока лет я пытаюсь разгадать душу этого народа и... - он
развел руками.
- Если бы в войне четырнадцатого-восемнадцатого годов вместо
разгадывания русской души немцы покончили с нею отравляющими газами, у нас с
вами не было бы теперь столько хлопот.
- Позвольте узнать, сэр, - иронически спросил Александер, - почему же
вы не исправили эту ошибку?
- Потому, что вы оказались мягкотелей и глупей, чем мы надеялись, давая
вам в руки все, что нужно для победы над большевиками, - с нескрываемой
неприязнью ответил Доллас.
- Одною рукой давая нам оружие, вы другою рукой пытались схватить нас
за горло. Вы думаете, мы не знали: "поддержать Гитлера, если ему придется
плохо, но если худо будет русским - помочь им"? Вы хотели, чтобы та и другая
- сильная Россия и сильная Германия - исчезли с вашего пути. Нас это не
устраивало.
В голосе Долласа прозвучала откровенная насмешка:
- А вас устраивает то, что вы имеете теперь?
- Да.
Этот неожиданный ответ поверг американца в такое удивление, что, глядя
на него, Александер счел нужным повторить:
- Да, да! Нас это вполне устраивает, потому что это незабываемый урок
вам: из-за нечистой игры вы получили ошметки победы.
- Скоро вы узнаете, что это за "ошметки", - злобно проговорил Доллас.
- Никому не дано знать будущего. Зато все мы достаточно хорошо знаем
прошлое. Мы знаем, что настоящими победителями вышли из войны русские.
Половина Европы стала коммунистической, завтра будет коммунистическим весь
Китай...
Доллас резко перебил:
- Никогда!
- Будет! Потому что там вы ведете ту же двойную игру, что пытались
вести здесь: хотите чистыми вылезти из грязи. Это не удавалось даже
вдесятеро более умным людям. - На миг Александеру показалось, что он сказал
лишнее, но он уже не мог сдержаться. Не мог и не хотел. Быть может, это был
первый случай в его жизни, когда он говорил то, что думал; когда он хотел
сказать этому самоуверенному приказчику самовлюбленных хозяев: "Грош вам
цена! Такие немцы, как я, имеют с вами дело потому, что оказались в
положении париев, с которыми никто другой не хочет говорить". Хотелось
сказать, что...
Его быстро бегущие мысли были прерваны замечанием, которое Доллас
сделал как бы про себя, ни к кому не обращаясь:
- Их устраивает победа России!..
Александер с непривычным раздражением быстро проговорил:
- Да, нас устраивает эта победа России. Теперь вы не посмеете вести
двойной игры. Вы не захотите, чтобы из следующей войны Россия вышла с еще
большей победой. А это вовсе не исключено: коммунистической может стать вся
Европа, коммунистической, почти наверно, станет вся Азия! Только попробуйте
схитрить и подставить нас под удар в надежде, что и наша голова будет
расколота и русский кулак разбит. Не выйдет, мистер Доллас! Не выйдет!..
Честная игра: выигрыш пополам!
Доллас рассмеялся. Он смеялся скрипучим, прерывающимся смехом, похожим
на вой подыхающего шакала. Между припадками смеха он взвизгивал:
- Пополам!.. Это великолепно: пополам! А что у вас есть, чтобы ставить
такие условия?.. Что вы можете выложить на стол, кроме нескольких миллионов
тупиц, умеющих стрелять и по команде своих офицеров - таких же тупиц, как
они сами, - поворачиваться налево и направо?.. Что, я вас спрашиваю?..
- Это не так мало, как вам хочется показать! - зло крикнул Александер.
- Если бы не мы, они проделывали бы свои упражнения в подштанниках и на
пустой желудок...
Александер не дал себя прервать:
- Попробуйте поискать таких солдат у себя... - Ему очень хотелось
сказать "в паршивой Америке", но он удержался: - в своей Америке.
- И найдем, найдем, сколько будет нужно! - провизжал Доллас. - Да не
такого дерма, как ваши молокососы, а прекрасный, тренированный народ -
чистокровных янки.
- Тренированы бегать за девочками. Видели! Знаем! Один раз мы на них
как следует нажали: в Арденнах...
Упоминание об этом позоре американской армии вывело Долласа из себя:
- Замолчите, вы ничего не знаете!
Но Александер не сдавался:
- Если бы не русское наступление... Всякий раз только русские, именно
русские. Это они помешали нам войти в Париж в прошлую войну. Они помешали
нам сделать из вас шницель в эту войну... Всегда русские!.. Если на этот раз
не будете играть честно, придется иметь с ними дело вам. Вам самим. Тогда
узнаете, что такое война с Россией!.. Не пикник, проделанный Эйзенхауэром.
Навстречу ему наши дивизии бежали с единственным намерением не попасть к
русским. - И, выронив монокль, со злобой закончил: - Крестовый поход!..
Хотел бы я посмотреть на ваших крестоносцев там, под Сталинградом, под
Москвой...
Он сидел бледный, с плотно сжатыми тонкими губами, с неподвижным
взглядом бесцветных глаз. Доллас давно знал его, но таким видел впервые.
Лопнуло в нем что-то или просто переполнилась чаша терпения? Придется
выкинуть его в мусорный ящик, или старый волк станет еще злее?
Доллас молча пододвинул Александеру бутылку минеральной воды. Некоторое
время тот недоуменно смотрел на бутылку, потом перевел взгляд на американца.
Размеренным, точным движением вставил монокль и прежним покорным тоном
негромко проговорил:
- Итак, о Паркере...
Доллас вздохнул с облегчением и быстро спросил:
- Вы лично знаете этого... Шверера?
- Которого?
- Главаря шайки на той стороне.
- Эрнста?.. Знаю.
- Ему можно поручить дело Кроне и Паркера?
- Полагаю... полагаю, что можно... Особенно, если речь идет об их
ликвидации.
- Пока нет. Подождите, это в резерве, - быстро заговорил Доллас. -
Живые они нам нужнее.
- После такого провала?
- У нас дела не только в Германии. Завтра мы возбудим вопрос:
американский журналист, совершавший невинную экскурсию по восточному
Берлину, под арестом? Это же неслыханно!
- Этим вы русских не проймете.
- Тогда поднимем на ноги прессу: американский журналист, среди бела дня
похищенный советскими войсками. Это подействует.
- Лучше бы не терять времени.
- Избавиться от них вы всегда успеете.
- Далеко не всегда, сэр... Только до тех пор, пока они в Берлине и пока
их возят из тюрьмы на допросы. Если завтра эти допросы прекратятся,
арестованные станут недосягаемы и для Эрнста Шверера.
- Не прекратятся! - уверенно возразил Доллас. - Русские достаточно
любопытны.
- При чем тут русские? - возразил Александер. - Арестованные переданы
германским властям.
- Извините, забыл.
- Поскольку мы уже заговорили о Шверерах: как решен вопрос о старшем,
об Эгоне, инженере? - спросил Александер.
- Он попрежнему нужен нам.
- А если я использую его по-своему? Для обмена на этих двух?
- Едва ли он нужен тем.
- Вы сами говорили: это люди с необъяснимой психологией. Ради того,
чтобы спасти ненужного им немца, они могут вернуть двух нужных нам.
- Если вы так думаете... - без всякого подъема проговорил Доллас. Он не
верил в возможность такого трюка. - Да и, для того чтобы менять, нужно иметь
его в руках.
- Я сам возьмусь за это. Вопрос в том, в какой мере для вас
действительно ценны те двое?
Доллас быстро прикидывал в уме. Только страх перед Ванденгеймом мог
заставить его пойти на такую возню...
- Попробуйте... - вяло сказал он. - Но умоляю: без "битья посуды", как
говаривал наш покойный президент.
Александер подытожил:
- Значит, соблюдаем последовательность: а) официальное обращение, б)
скандал в прессе, в) похищение при перевозке, г) обмен на старшего Шверера.
- Мой старший брат, которого вы, к вашему счастью, не знали, -
насмешливо проговорил Доллас, - в своем нынешнем положении, вероятно,
произнес бы: "Аминь".
Для Александера Мак-Кронин продолжал оставаться Вильгельмом фон Кроне.
Американцы не считали нужным посвящать немецкую разведку в то, что
пятнадцать лет в ее недрах сидел их агент. Вероятно, поэтому, строя свои
планы освобождения обоих провалившихся разведчиков, Александер больше думал
о Кроне, чем о Паркере. Кроне не только был в глазах Александера немцем, но
и человеком, обладающим слишком большим количеством немецких секретов. Их не
следовало знать не только русским, но и американцам. Пожалуй, теперь, в силу
создавшейся обстановки, Александер больше боялся выдачи секретов Кроне
американцам, чем русским. Поэтому он решил подождать несколько дней, чтобы
не раздражать Долласа и дать ему возможность использовать официальные пути
освобождения арестованных. Но не веря в успех этих попыток, он заранее
подготовил все, что было нужно, для осуществления своего собственного плана.
Эрнсту Швереру была дана строжайшая директива: при малейшем сомнении в
возможности освободить - убить обоих. Пусть потом американцы разбираются, по
чьей вине это произошло. Младший Шверер умеет держать язык за зубами и может
свалить все на чинов народной полиции восточного Берлина, которой переданы
оба арестанта.
Итак: в один из ближайших дней Кроне и Паркер перестанут доставлять ему
хлопоты и быть предметом неприятных разговоров с проклятым рыжим
американцем.

9

Эгон смотрел, полный радостного удивления. Заново отстроенная школа не
только не была хуже той, что стояла на этом месте прежде, но выглядела
гораздо веселей и нарядней, хотя - Эгон это знал - со строительными
материалами было туго. Дом был сооружен на площадке, расчищенной среди
развалин квартала, сравненного с землей в один из первых же американских
налетов.
Это было неизмеримо более ярко, чем все читанное и слышанное о политике
СЕПГ, о программе нового правительства Демократической германской
республики.
"Демократическая германская республика"... Это до сих пор кажется еще
несбывшейся мечтой. Ведь там, на западе, где стоят войска "великих
демократий", никто еще не говорит о том, что немцы могут самостоятельно
управлять своим государством, там не говорят даже о немецком государстве как
о чем-то, что может быть. Там побежденные и победители. Там оккупация,
разгул и насилие одних, голод и озлобление других. Там снова "пушки вместо
масла". Американские пушки вместо масла для немцев и немецкое масло для
завоевателей. Там опять гаулейтеры, именуемые верховными комиссарами. Там
снова фюреры и лейтеры, называемые уполномоченными. Там наново старые
круппы, пфердеменгесы, стиннесы. Снова заговорившие в полный голос гудерианы
и гальдеры. Там бурлящие хриплыми криками спекулянтов биржи Кельна,
Гамбурга, Франкфурта; акции стальных и химических концернов, лезущие вверх
благодаря заказам на военные материалы. Там снова танки, сходящие с
конвейеров Борзига и Манесманна, снова истребители, вылетающие из ворот
Мессершмитта...
Пушки вместо масла!.. Война вместо мира! Вместо жизни смерть...
Эгон тряхнул головой и на минуту приложил ладонь к глазам, чтобы
отогнать эти навязчивые параллели.
Звоном торжественных колоколов отдавались у него в ушах удары мячей.
Мячи отскакивали от высокой стены разрушенного дома, выходившей во двор
школы. Мячи были большие, раскрашенные красным и синим. Ударяясь в стену,
они издавали короткое гудение. Каждый мяч свое. А все вместе сливалось в
своеобразную симфонию, множимую гулкими руинами квартала. Лучи солнца делали
прыгающие сине-красные шары такими яркими, что у Эгона зарябило в глазах. Он
рассмеялся. Праздничное мелькание красок, веселый гул мячей, беззаботные
возгласы девочек, игравших на школьном дворе, - все сплеталось в единую
картину торжества жизни. Эта жизнь пробила себе путь сквозь страшное море
закопченных развалин, голод и нищету, слезы вдов и проклятия калек. Сквозь
стыд преступления большого, разумного, трудолюбивого народа, позволившего
сделать из себя тупое, бездумное орудие смерти и разрушения. И снова жизнь,
веселая немецкая речь, без оглядки в прошлое, со взорами, устремленными
вперед, только вперед...
Однако как он очутился здесь?.. Что это - простая рассеянность или
опасное отсутствие контроля над самим собой? Как могли ноги принести его
сюда без участия воли? Тут учится теперь его Лили, но он шел не к ней, а к
Вирту. Он должен сказать Руппу, что решил отправиться к тому советскому
офицеру, который был комендантом их района. Эгон обязан ему первым
вниманием, которое было оказано Эгону как инженеру; он обязан этому усталому
человеку с покрасневшими от бессонницы глазами тем, что не покончил с собой,
что сохранил веру в себя, в свои силы и в свое право творить. Он непременно
должен отыскать этого советского офицера и просить у него прощения: счетная
машина так и не построена. А ведь на нее комендатура дала столько денег, на
нее были отпущены самые дефицитные материалы. С Эгона не было взято ни
пфеннига. Только обещание, что он достроит машину. И вот - обещание не
выполнено. Он не может больше прикоснуться к этой машине. Ее чертежи кажутся
Эгону чужими, ненужными. Ее недостроенный корпус и весь сложный механизм
выглядят теперь, как плод баловства от безделья. Не счетную машину, а
ракету, свою старую ракету, он должен строить! Нужно сделать то, чего
нехватало Винеру, чтобы "фау-13" стало реальностью. Эгон не может не довести
до конца это дело. За океаном лихорадочно работают над созданием новых бомб,
предназначенных для разрушения этой вот новой школы, для убийства его Лили,
для того, чтобы снова ввергнуть в ужас еще не забытых страданий его народ,
чтобы отбросить во тьму первобытности его Германию. Значит, он не имеет
права заниматься пустяками вроде счетной машины. Пусть этим занимаются те,
кто ищет покоя, кому нужно уйти от жизни, от реальной трудности борьбы.
Прошли, навсегда миновали те времена, когда он был готов продать дьяволу
душу за право на покой, когда был готов стать и действительно становился
соучастником самых страшных преступлений гитлеризма, когда он закрывал
глаза, чтобы не видеть жизни! Все это в прошлом, в ужасном прошлом, которому
нет возврата, которое взорвано правдой, принесенной русскими. Теперь он
смотрит жизни в лицо и полагает, что его обязанность отдать родному народу
все свои силы, все знания для обороны от того, что готовят за океаном. Их
бомба опасна? Да. Но чтобы сбросить ее сюда, нужны самолеты. Чтобы вести
самолеты, нужны люди. А что скажут американские летчики, если будут знать,
что за каждую бомбу, сброшенную на голову немцев, или русских, или поляков,
или румын, или болгар, или чехов, или всякого человека, чья вина заключается
только в том, что он не желает быть рабом шестидесяти семейств американских
дзайбацу, - что за каждую бомбу их собственные американские города получат
по снаряду, удара которого не может остановить ни страх, ни сомнение, ни
ошибка пилота. "Фау-13", "фау-13"!.. Эгон увидел, что стоит перед дверью
бюро Вирта.
Конечно, Вирт для Эгона не то, что был Лемке, но Вирт - ученик и
преемник Франца. Именно ему, а не кому-нибудь другому, Эгон должен открыть
свои планы. Именно Рупп, а не кто-либо другой, скажет Эгону, что так и
должно быть: миролюбивой демократической республике Германии нужен инженер
Эгон Шверер.
Эгон толкнул дверь и вошел в бюро.


Когда Эгон рассказал Руппу свои планы, тот в волнении поднялся из-за
стола и принялся ходить по комнате. Эгон начал уже беспокойно ерзать на
стуле - так долго тянулось молчание Руппа. Наконец тот сказал:
- К сожалению, вы уже ничего не можете сказать тому советскому офицеру:
комендатуры ликвидированы. Все административные функции переданы органам
нашего республиканского правительства.
- Я очень сожалею, - сказал Эгон. - Я так виноват перед ним: моя
счетная машина...
- Об этом можете не беспокоиться. Подозреваю, что она не так уж нужна
русским, чтобы они огорчились из-за вашей неаккуратности.
- Вы полагаете? А ведь они дали мне материал и значительный аванс.
- Скажите им за это спасибо - и все. Гораздо важнее то, что я не могу
решить ваших сомнений, но из этого не следует, что они неразрешимы. Их решат
старшие товарищи. Быть может, даже они уже решены. Если бы дело шло о моем
личном мнении, то я, пожалуй, сказал бы: вы правы и не правы. Вам, конечно,
нужно приложить свои силы в той области, где вы можете дать наибольший
результат.
- Я так и думал! - с облегчением воскликнул Эгон, но осекся,
остановленный предостерегающим жестом Руппа.
- Это лишь половина вопроса, - сказал Рупп. - Вторая заключается в том,
что, по-моему, работать следует не над снарядами для разрушения и
умерщвления. Пусть это будет машина, которая даст нашей молодой республике
место, принадлежащее ей по справедливости в первых рядах бойцов за будущее,
за прекрасное будущее человечества, за открытие новых, необозримых
горизонтов интернациональной науки. Мы, немцы, внесли так много в науку
истребления, что искупить эту вину можем только самыми большими усилиями в
области науки восстановления и прогресса. Познание того, что творится за
пределами нашей планеты, вовсе не такая уж далекая перспектива, чтобы нам,
немцам, об этом не задуматься. Я не слишком много понимаю в таких делах, но
мне сдается, что и в проблеме сообщений в пределах нашей собственной земли
ракета сыграет свою роль. Притом в совсем недалеком будущем. Видите,
инженеру вашего размаха есть о чем позаботиться. Если вас не интересует
такая мелочь, как ракетное путешествие из Берлина в Пекин - сделайте
одолжение, проектируйте, пожалуйста, аппарат для посылки на Луну. Это нас
тоже занимает, и в этом мы тоже найдем средства помочь вам.
Эгон рассмеялся:
- Вы фантазер, Рупп! Я пришел для серьезного разговора о сегодняшнем
дне.
- А разве мы работаем сегодня не для того завтра, о котором я говорю?
- Это завтра нужно защищать сегодня, - возразил Эгон. - Я вовсе не
намерен делать из своей машины орудие смерти, нет, нет! Если ее придется
применить для кругосветных путешествий или для полета на Луну, тем больше
будет мое удовлетворение. Но иметь в запасе такие же ракеты с атомным
снарядом вместо пассажирской кабины необходимо, чтобы держать в узде банду
одичавших кретинов вроде Фрумэна и его друга Ванденгейма. Недавно я прочел у
Сталина: "Коммунисты вовсе не идеализируют метод насилия. Но они,
коммунисты, не хотят оказаться застигнутыми врасплох, они не могут
рассчитывать на то, что старый мир сам уйдет со сцены, они видят, что старый
порядок защищается силой, и поэтому коммунисты говорят рабочему классу:
готовьтесь ответить силой на силу, сделайте все, чтобы вас не раздавил
гибнущий старый строй..." Я не думаю, чтобы у американцев оказались слишком
крепкие нервы, если дело дойдет до бомбардировки их собственных городов. Они
чересчур привыкли к мысли, что будут воевать на чужой земле, а то и чужими
руками. Такие снаряды, как мои, быстро приведут их в чувство. В конце концов
вы же не станете отрицать того, что сто сорок миллионов простых американцев
такие же люди, как мы с вами?
Рупп усмехнулся. Эти слова в устах Эгона звучали для него совсем
по-новому: "мы, простые люди". Прекрасно! Как жаль, что этого не может
слышать Лемке! Рупп ответил:
- Не стану спорить: простые американцы почти такие же люди, как мы с
вами. Но не совсем, а только почти. Ста тридцати пяти миллионам из них еще
не довелось не только побывать под бомбами и пулями, но даже видеть
развалины Европы. Картинки в журналах не то. В сытых людях, сидящих под
крепкой кровлей, эти картинки только возбуждают любопытство. Да и те пять
миллионов, что ходили в касках, избалованы войной. Им не пришлось платить
кровью за каждый сантиметр отвоеванной земли. Один раз, когда германская
армия как следует огрызнулась, янки бежали, подобрав подолы. Если бы
гитлеровские генералы оказали на Западном фронте такое же сопротивление,
какое они оказывали на востоке, если бы они так дрались во Франции в течение
четырех лет, как дрались в России, - вот тогда янки могли бы сказать: мы
знаем войну. А засыпать податливого, как квашня, противника снарядами и
бомбами и догонять его на полной скорости "джипов" - это еще не война. Этого
они больше не увидят.
- Еще не так давно меня тошнило от разговоров о войне, но клянусь вам:
именно потому, что я страстно и как никогда сознательно хочу мира, я
перестал бояться войны. Война ужасна, но поскольку от нее нельзя спрятаться,
я готов зубами драться с виновниками этого ужаса. Мне довелось в последнее
время немало поговорить с рабочим людом наших заводов, с теми новыми
немцами, которые впервые почувствовали себя подлинными хозяевами своей
страны, своей жизни и судьбы. И я говорю вам: так же, как я, они готовы на
смертный бой со всяким, кто поднимет руку на мир, на наш труд, на наше право
воспользоваться доставшейся нам свободой. Ни один из них не сказал мне:
"Занимайтесь счетной машиной, не стоит возвращаться к вашей ракете, она нам
не понадобится".
- А разве я сказал вам так? - спросил Рупп.
- Но путешествие на Луну не то, о чем я сейчас забочусь, - энергично
сказал Эгон.
Помолчав, Рупп раздельно и задумчиво спросил:
- Хотите поговорить с нашими старшими товарищами?
- Если бы это было возможно... - в сомнении проговорил Эгон.
Вскоре после того как Эгон пришел домой, его размышления были прерваны
телефонным звонком. Рупп сообщил, что не дальше как сегодня вечером Эгон
будет принят президентом.
Еще долго после того, как Рупп закончил разговор, Эгон стоял с трубкой
в руке. Он не мог опустить ее на рычаг, словно боялся, что от этого
прервется та воображаемая линия, которая тянется от этой минуты куда-то
далеко вперед, к окончательному пониманию того, что казалось Эгону большой,
но еще не до конца оформившейся правдой...
- Что с тобой? - спросила Эльза и осторожно разжала его пальцы,
сжимавшие эбонит трубки.
Он протянул руки и, охватив жену за плечи, привлек к себе.
- Сегодня со мною будет говорить президент... Наш новый президент...
Понимаешь?..
Нежным прикосновением своих губ Эльза закрыла его удивленно
полуоткрытые губы.


- У тебя такой вид, словно ты немного выпил, - сказала жена, взглянув
на вошедшего Руппа. - Разве сегодня праздник?
А он схватил ее за руки и, крепко притопывая, прошел с нею целый круг
по комнате.
- Да, да! Может быть, на твой взгляд, и не такой уж большой, но
все-таки праздник! - весело крикнул он. - Понимаешь ли, Густхен, я, кажется,
завоевал душу человека, о котором учитель Франц сказал мне: "Слушай-ка,
Рупп, я знаю, что у тебя нет оснований любить семейство Шверер, но в нем
есть один, совсем не безнадежный член. Это господин Эгон Шверер, мой бывший
офицер. Когда-то он был человеком и снова может им стать. Да, да, мы должны
сделать его опять человеком. Германии нужны люди, настоящие люди во всех
слоях общества. Человек всюду остается человеком, и мы не имеем права терять
его, если он не безнадежен..." Франц Лемке не успел сделать из Эгона Шверера
человека, но, кажется, я сделаю это за него. Понимаешь, Густа, это для меня
очень важно: сделать хорошее дело в память моего учителя...
Густа немного надула пухлые губы:
- Ты говоришь это так, будто я знала дядю Франца хуже твоего.
- Потому я и говорю с тобою так, моя Густхен, что ты его знала не хуже,
чем я, и должна меня понять... Теперь-то ты понимаешь, почему мне сегодня
весело?
Тут он остановился так неожиданно, что юбка Густы плотно обвилась
вокруг ее ног. Рупп зажал ладонями румяное лицо жены и звонко поцеловал ее в
немного вздернутый нос, покрытый веснушками.
Увидев, что он взялся за шляпу, Густа воскликнула:
- Не уходи! Ты не знаешь, кто приехал...
- Ну же?..
- Тетя Клара!
- Она здесь?!
Рупп, отбросив шляпу, снова ухватил было жену, намереваясь пройти с нею
новый круг, но Густа ловко увернулась.
- Тетя Клара обещала скоро опять прийти.
- О, тогда-то уж действительно нужно сбегать за бутылкой вина! -
крикнул Рупп и, схватив шляпу, выбежал из комнаты.

10

В тот же сверкающий полдень курьерский поезд Брест-Берлин подкатил к
перрону Силезского вокзала. Из спального вагона Москва - Берлин вышел
высокий сухопарый старик с маленьким саквояжем в одной руке и увесистым
кожаным портфелем в другой. Старик был одет в хорошо сшитый штатский костюм,
но каждое его движение говорило о том, что он чувствует себя в нем неудобно.
Он кивком головы подозвал носильщика и, передав ему багаж, металлически
сухим голосом, в котором звучало недовольство, словно он заранее готов был
услышать отрицательный ответ, спросил:
- В этом городе существуют автомобили?
Носильщик с удивлением посмотрел на него:
- Разумеется.
- Тогда - в министерство внутренних дел!
Пока автомобиль катился по указанному адресу, старик все с тем же
недовольным видом косился по сторонам. Однако по мере того как он смотрел,
гримаса недовольства исчезала с его лица, суровые складки вокруг тонких губ