Шпанов Николай. Заговорщики. Перед расплатой

сколько о том, чтобы прикрывать хвост самолета ведущего. Тогда трофей сам
попадет вам в прицел. Не бойтесь за свой хвост - о нем думают ваши
товарищи". Как это новое правило противоречило тому, что сам он втолковывал
ученикам: "Ни на минуту не забывайте о своем хвосте. Истребитель, забывший о
своем хвосте, - верная добыча противника..."
А что, если в самом деле попытаться выкинуть из головы всякую мысль о
том, что у тебя есть хвост - самое уязвимое место истребителя? Что, если
заставить себя непоколебимо верить: о твоем хвосте думают товарищи, так же
как ты сам думаешь о хвосте другого? Не явится ли это гораздо более надежной
гарантией защиты твоего тыла, чем собственное ограниченное внимание, которое
по необходимости приходится рассредоточивать на всю полусферу вокруг себя?..
Впрочем, обстоятельства мало подходили для размышлений. Вон "голубая
ящерица" Фу качнулась, призывая эскадрилью к атаке.
Чэн быстро огляделся.
Обстановка казалась невыгодной для эскадрильи - противник был
значительно многочисленней. Тем не менее Чэн в душе одобрил решение Фу. Все
казалось ему не страшным теперь, когда он пришел к заключению о правильности
наставлений заместителя командира полка. Как будто его собственные силы
умножились. Чэн без всякого внутреннего сопротивления послушно повел машину
за "голубой ящерицей"...


Фу Би-чен видел, как вся эскадрилья развернулась следом за ведущим
звеном. Самолеты шли с набором высоты, навстречу противнику. Дистанция
быстро сокращалась. Все развивалось так, как уже не раз бывало здесь.
Истребители летели компактной массой, не обращая внимания на огонь, который
гоминдановцы открыли издалека. Летчики Фу Би-чена берегли патроны для
верного удара.
Фу радовался выдержке своих летчиков. На ее воспитание ушло немало
усилий. Нужно было на деле доказать, что открывать огонь с большого
расстояния - значит уменьшать запас патронов в стрельбе с дистанции
прицельного огня, когда шанс на попадание повышается вдвое, втрое,
вдесятеро. Не так-то просто было заставить летчика снять палец со спуска,
когда он видел, как враг дает по нему самому очередь за очередью. Но Лао Кэ
и Фу добились этого от всех своих людей. Фу с гордостью думал теперь о том,
что в ближний бой его эскадрилья войдет с полным боекомплектом. Но вдруг он
с досадою заметил: правый ведомый открыл огонь без команды. Фу не вспомнил
при этом о Чэне. Это была для него просто "лиса" - такой же самолет, как все
остальные. Лишь секундою позже пришло на память имя - Чэн. Фу подумал:
"Нервничает..." Было вдвойне досадно, что нервничает именно Чэн, его бывший
учитель. Здесь, в боевой обстановке, он, Фу, превратился из ученика в
учителя; он, Фу, несет ответственность за жизнь своего бывшего учителя и за
жизнь товарищей, которых этот учитель должен прикрывать. Правильно ли,
достаточно ли убедительно изложил он Чэну свои взгляды на бой?.. Повидимому,
нет, раз Чэн выпустил очередь без всякого толка. Да, за эту очередь, которая
может сбить с толку остальных летчиков, отвечает он, Фу...
Противник продолжал атаковать сверху.
"Что ж, лобовая, так лобовая", - подумал Фу. Выбрав себе целью ведущий
вражеский самолет, он склонился к трубе прицела. И вдруг за привычным
силуэтом командирской машины противника он различил очертания опытного
американского моноплана. Машина была чрезвычайно компактна. Своим малым лбом
она отличалась от окружающих ее самолетов прежнего типа.
И тут произошло нечто неожиданное для ведомых Фу летчиков: ведущий
отвернул от американца, резко увел машину вправо и с набором высоты вышел
над противником. Можно было подумать, что Фу забыл все традиции полка и
собственные инструкции, многократно и настойчиво преподававшиеся летчикам:
"Не бойтесь лобовой атаки. Враг ее не выдерживает. Когда наступит момент
действительного риска столкновения, он отвернет первым. Зато у вас будет
выгодная возможность с кратчайшей дистанции поразить его".
Маневр Фу был настолько необычным и нежданным, что в рядах эскадрильи
произошло секундное замешательство. Как ни коротко оно было, Чэн не мог его
не заметить, так как сам был его невольным участником.
А Фу, развивая максимально возможную скорость, уводил теперь со
снижением свою эскадрилью на запад. Вот на короткий момент самолеты
окунулись в облачность, вот уже пробили ее. Летчики увидели землю. Едва
уловимая на быстром движении, мелькнула лента реки.
Не сбавляя оборотов и теряя высоту, Фу несся на запад.
Чэн старался не отставать, хотя не понимал, что заставляет Фу так
спешить, когда строевые машины гоминдановцев уже остались позади. Только
новый американский истребитель следовал за эскадрильей, словно увлеченный
погоней. Не было ли совершенным позором уходить от такого противника? Чэну
казалось: еще немного, и он не выдержит - вырвавшись из строя, атакует
янки...
Фу временами выравнивал машину. Но как только противник приближался
сзади на дистанцию действительного огня, снова двигал сектор, набирая
скорость.
Река осталась далеко позади. Фу, так же неожиданно, как при выходе из
атаки, сделал горку. Переход был столь стремителен, что перед глазами Фу
пошли темные круги. Кровь отлила от головы.
Преодолевая напряжение одеревяневшей шеи, Фу оглянулся. Ему хотелось
своими глазами убедиться в том, что эскадрилья следует за ним, хотя он знал,
что иначе и быть не может. Он пересчитал самолеты: все тут. С таким же
усилием повернул голову и с беспокойством оглядел небо. Он был убежден, что
если новый истребитель оторвется от массы своего сопровождения, янки не
ввяжется в бой.
Фу потерял скорость на горке для того, чтобы дать возможность менее
скоростным гоминдановцам нагнать американца. Не все, но, по крайней мере,
пять или шесть звеньев пиратов были теперь поблизости. Фу старался не
потерять американца в общей карусели. Не напрасно же Фу разыграл это
позорное бегство. Теперь нужно было навалиться всеми силами, оттереть янки
от всей стаи, заставить его сесть.
- Нажимать, пока не сядет! - вслух повторил Фу и даже стиснул от
напряжения зубы.
Как было условлено перед вылетом, его эскадрилья рассыпалась на звенья.
Звенья вышли противнику во фланги, чтобы разбить его строй и заставить
бросить командирское звено, в составе которого теперь шел американец. Звено
самого Фу, находясь над американцем, должно было заставить его сесть.
"Нажать, нажать!" - непрерывно звенело в голове Фу. Набрав высоту, он
камнем устремился на противника, стараясь выбить новый самолет из ведущего
вражеского звена. Но, повидимому, враг понял, чего добиваются истребители
Фу. Во всяком случае, он не рассыпал строй, как обычно, и не завязывал
одиночных боев. А янки, как пришитый, висел на хвосте своего ведущего
командира. Повидимому, он оставил намерение показать отменные боевые
качества нового самолета и думал только о том, как бы вырваться из
мясорубки. Вероятно, летчик, сидевший в этом новом самолете, разгадал, что
именно он-то и был целью всей сложной игры, а может быть, это было ему
передано по радио. Как бы то ни было, он жался к своим после нескольких
бесплодных попыток вырваться на высоту, где он мог бы воспользоваться своей
быстроходностью и улизнуть. Но звено Фу каждый раз заставляло его снова
втиснуться в кучу мечущихся, как осиный рой, гоминдановцев.
Наконец момент показался Фу подходящим для решительного удара. Его
истребитель сверкнул в лучах солнца и вошел в отвесное пике. В следующее
мгновение он был уже под брюхом американца. Чэн ждал, что сейчас от носа
самолета Фу к американцу протянется пучок белых трасс и все будет кончено,
но Фу сделал переворот в сторону Чэна и ушел из атаки, не дав ни одного
выстрела.


"У Фу задержка в пулеметах", - мелькнула у Чэна острая, как боль,
мысль. Положение Фу показалось Чэну затруднительным. И действительно, в
следующий миг американец оказался под хвостом самолета Фу и выпустил две
короткие очереди. Чэн различил нитки его трассирующих снарядов. Он не помнил
уже ничего, кроме того, что сейчас, может быть в следующую секунду, сноп
пламени и черного дыма охватит самолет Фу. К его удивлению и досаде, Фу, не
сбрасывая американца с хвоста, вошел в пологую петлю, словно нарочно
подставляя себя врагу. Американец, пользуясь выгодным положением, дал еще
одну очередь.
Чэн отлично знал, что именно этот американский истребитель - цель их
вылета, именно он нужен командованию. Но как бы ни был нужен командованию
этот самолет, Чэн не мог пойти на то, чтобы щадить его в момент, когда янки
угрожал жизни Фу! Рука Чэна почти помимо его воли легла на сектор. Самолет,
гудя мотором и дрожа, выходил правым боевым разворотом в хвост американцу,
продолжавшему вести огонь по Фу. Не отпуская гашеток, Чэн послал "страховую"
очередь, хотя был уверен в безошибочности своих первых пуль. И
действительно, дымок уже тянулся из-под центроплана американца.
Чэн перевел взгляд на "голубую ящерицу" и с облегчением увидел, что она
невредимой перешла на вираж вокруг падающего американского самолета.


Увидев пылающий самолет американца, Фу с досадою ударил по колпаку. Он
не заметил, кто зажег самолет, но было ясно: все усилия, все хитрости пошли
насмарку. Кто-то помешал посадить американца, кто-то из своих погорячился.
Задание было сорвано. Оставалось драться, как всегда. Фу собрал свои
самолеты. Бой продолжался по привычной программе...


Чэн прозевал приказание ведущего и не заметил, что к Фу собираются все
товарищи. Увидев пламя там, куда уперлись трассы его очереди, он забыл обо
всем, кроме возможности бить еще и еще. Были забыты все обещания, данные
самому себе. Чэн больше не думал ни о строе, ни о товарищах. Его помыслы
были заняты поисками цели, в которую можно было бы послать следующую
очередь. Все, чему он учился когда-то, все, чему столько лет учил других,
собралось сейчас в руке, охватившей штурвал. Тут, в этой невзрачной
дюралевой трубе, оплетенной затертым шпагатом, был сейчас весь смысл его
жизни. Хотелось взять от машины все, что могут дать полторы тысячи лошадиных
сил, зажатых в моторе. Чэн испытывал полное слияние с машиной, которое
приходит в восторге полета. Крылья казались продолжением собственных рук,
каждое движение кисти, каждый нажим ступни естественными, как шаги при
ходьбе. И над всем главенствовало и все подавляло одно непреодолимое, ни с
чем не сравнимое желание: стрелять! Ведь он стрелял боевыми зарядами,
стрелял не по холщевым мешкам конусов, не по щитам мишеней, - его выстрелы
должны были настичь уклоняющегося, сопротивляющегося врага.
Еще два раза он отчетливо видел, как под его выстрелами загорались
вражеские самолеты.
Значит, сегодня три!
Три!
Целых три!
А может быть, только три? Всего три сбитые машины за целую вечность,
что он кружится в жарком просторе высоко над землей.
Чэн заставлял машину проделывать целую цепь сложных фигур, чтобы занять
выгодную позицию. Эта позиция была ему нужна всего на долю секунды. Доля
секунды - и тогда будет четвертый трофей за день.
Сделав вид, будто хочет атаковать врага в лоб, и якобы не выдержав
сближения, Чэн задрал нос самолета, уверенный, что сам находится вне
прицела. На себя, еще на себя, пока машина не войдет в перевернутый полет! А
там, неожиданным для врага иммельманом, оказаться у него на хвосте и прямой
очередью послать жертву вслед первым трем. Четвертого врага за день!..
Но что же это?! Крик удивления и досады едва не вырвался из груди Чэна,
а может быть, и вырвался, да он сам его не услышал за ревом мотора. Перебои,
несколько коротких перебоев мотора! Быстрый взгляд на бензиномер: ноль! Как
он мог прозевать, что баки пусты?! Как мог, как смел? Он, инструктор Чэн!..
Ненависть к самому себе, страх перед тем, что должно сейчас произойти,
на миг заполнили мозг. Но тотчас же все вытеснила мысль, что машина
заваливается помимо его воли, что он не довел маневр до конца. Не отрывая
глаза от прицела, Чэн держал палец на спуске, но вражеского самолета все не
было в поле его зрения. Не было и не могло быть - ведь иммельман не
состоялся. Вместо того чтобы выйти в хвост противнику, Чэн сам подставил ему
брюхо своего самолета. Один миг растерянности, едва уловимая доля секунды!
Но ее было достаточно, чтобы внезапно просветленным разумом схватить все и
услышать звон своей бурно пульсирующей крови. Чэн понял: дробный стук,
который он слышит, не что иное, как пули врага, прямая очередь, ударившая по
его самолету!..
Чэн пошевелил педалями - тут все было в порядке. Надежда блеснула из-за
темного занавеса, которым было закрылось уже все.
Чэн толкнул штурвал от себя, потянул на себя, из стороны в стороны. Он
поддавался чересчур легко. Рука летчика не испытывала сопротивления, и
машина никак не реагировала на ее движения. Что же, значит управление
потеряно? Чэн оттолкнул колпак и покосился за борт. Машина шла со снижением.
Под нею, сменяясь молниеносной чередой, неслись разноцветные ковры земли.
Чэн смотрел на них и ждал, когда вражеский летчик пошлет последнюю,
заключительную очередь. В том, что эта очередь будет, он ни минуты не
сомневался. Не сомневался и в том, что тогда ему останется одно - парашют.
Чэн оглянулся, желая по положению противника определить возможное время
этого финала: вместо одного самолета за ним шли уже два. Но оба были своими!
Это были товарищи, повидимому вмешавшиеся в бой именно в тот момент, когда
Чэну грозила верная гибель.
Он окинул взглядом приборы. Самолет шел поразительно спокойно в
пологом, но точном планировании. Чэну оставалось подумать только о том,
чтобы посадить его в целости. Можно было сохранить не только себя, но и
материальную часть, - это было хорошо!
Чэн взялся за кран выпуска шасси и потянул на себя штурвал. Но теперь
штурвал не поддавался. Еще усилие - и опять напрасно. Руль высоты был
заклинен или повреждено управление. Истребитель, вместо того чтобы перейти в
горизонтальный полет, еще увеличил угол планирования. Чэн услышал
усилившееся пение воздуха и сообразил, что намерение посадить машину на
колеса - пустая фантазия. Не было никакого смысла выпускать шасси при
отсутствии контроля над движениями самолета, - это могло привести только к
аварии. Если самолет подойдет к земле нормально, то садиться нужно на брюхо.
Но через секунду Чэн убедился в том, что и такой надежды у него нет, -
машина не снизится правильно. К тому же движение ее все ускорялось, снижение
делалось все круче. Да, кажется, спасти истребитель не удастся! Эта мысль
невыносимой тяжестью давила на мозг, на все существо Чэна. За годы работы в
школе он привык к тому, что даже пустячная авария - несмываемый позор для
инструктора. А теперь ему оставалось только спасать собственную жизнь...
Чэн освободил защелку колпака и снял ноги с педалей. И тут, словно
почувствовав окончательную свободу, самолет несколько раз беспорядочно
рыскнул в стороны, задрался и скользнул на хвост, потом вдруг свалился на
крыло и завертелся в витках штопора. Времени терять было нельзя. Тяжелый
комбинезон стеснял движения, и только тут Чэн понял, до какой степени он
утомлен боем.
На малой высоте стало очень тепло, и белье сразу облепило тело горячим
компрессом.
Чэн не без труда стянул перчатки и проверил карабины парашютных лямок.
Мысли были сосредоточены на том, чтобы выброситься правильно. На память
пришли наставления школьных инструкторов-парашютистов. Когда-то он слушал
подобные наставления, уверенный в том, что уж ему-то, инструктору Чэну, они
не понадобятся...
Чэн с трудом протиснулся в вырез кабины, ставший вдруг непомерно узким
и неудобным. Центробежная сила сбрасывала тело в сторону, противоположную
вращению машины. Его прижимало к стенке кабины так, что казалось, никогда не
удастся от нее оторваться. Чэн напряг все силы в единственном желании
прекратить эту смертельную связь с самолетом и вдруг, неожиданно для себя,
понял, что свободен. И тотчас так же отчетливо понял, что отделился совсем
неправильно, вовсе не так, как учили в школе. Как бы в подтверждение этой
мысли, он тут же получил удар крылом. Удар был так силен, что Чэну
показалось, будто его спина переломилась. В глазах потемнело, и смутно,
сквозь туман, Чэн почувствовал, как его тело, словно выброшенное
катапультой, вылетело из орбиты вращения самолета...


Если бы удар не пришелся по туго сложенному в чехле парашюту, крыло,
вероятно, переломило бы Чэну спину. Ему уж едва ли удалось бы осознать, что
парашют вышел из чехла без помощи человека, освобожденный ударом крыла.
Произошло то, чего избегали в этих местах все товарищи, - прыжок без
затяжки, делавший летчика мишенью для преследовавших его врагов. Мысль об
этом была нестерпимо острой. Чэн даже забыл о только что виденных им в
воздухе самолетах друзей. В подтверждение слышанных им предостережений четко
пропело несколько пуль, донеслись хлопки пулеметной очереди. Чэн поднял
голову и увидел стрелявшего по нему гоминдановца. Но тотчас же за ним
заметил и двух своих, гнавших врага на запад.
Все три самолета исчезли из поля зрения Чэна, скрывшись за куполом
парашюта.
Летчик пытался уменьшить снос. Но ветер гнал его очень быстро. Чэну
показалось, что где-то высоко над ним самолет сделал круг и ушел на запад.
Чэн сосредоточил все внимание на посадке. А когда он освободился от
парашюта, то вокруг царила такая томительная тишина, что на секунду
показалось: именно тут, в этой тишине, наступит конец всему. Но он тотчас
совладал с этим чувством и принялся старательно складывать парашют, по всем
правилам, как бывало учили в школе молодежь...
Машина, высланная по указанию летчиков, нашла его к вечеру.


Сквозь мутную пелену дождя очертания гор казались расплывшимися. Из
желтых цыновки, закрывавшие входы пещер, стали темносерыми.
Дождь надоедливой дробью шуршал по промасленной бумаге решетчатых
дверей. Все, что было в пещерах, - постели, одеяла, одежда, даже доски
столов и ящики, служившие сиденьями, - все стало влажным. Большинство
летчиков было погружено в сон, а кто не спал - бранил метеоролога. Если бы
не его благоприятные предсказания, день наверняка был бы объявлен нелетным.
Тогда состоялось бы партийное собрание, которое откладывалось со дня на день
из-за напряженной боевой работы и для которого у каждого назрели вопросы. Но
удивительный оптимизм метеоролога держал командование полка и летчиков в
постоянном напряженном ожидании возможного вылета. В таких обстоятельствах
оставалось одно: спать под унылый шум дождя.
Лагерь полка казался вымершим. Даже комары приуныли, и только те,
которым удалось пробиться за цыновки, прикрывавшие вход в пещеры, с обычным
рвением досаждали летчикам.
В командирской пещере, опустив ноги с кана, сидел Фу. Напротив, за
маленьким столом, сидел Лао Кэ. Одною рукой он подпирал щеку, другою,
вооружившись спичкой, ворошил окурки в старой жестянке.
- Вам бы, извините за мнение, учителем быть, а не истребителями
командовать, - сказал Фу, продолжая разговор.
- Для меня это одно и то же... Я думал, мы с вами сходимся в мысли, что
бой - школа. К тому же самая строгая школа!
- Вы чрезвычайно правы: строгости много, - усмехнулся Фу.
- И ученики в ней разные бывают - плохие и хорошие... Вам опять повезло
на "трудного"... Я говорю о Чэне.
Фу сжал сигарету так, что табак рассыпался.
- Такие "индивидуалисты" высокого полета здесь только помеха. Нам
доверили это небо, и мы никому не можем позволить гоняться за личными
трофеями ценою общей победы. Я настаиваю на том, что Чэн нам не подходит.
- Вы меня радуете: на этот счет у нас с вами одно мнение.
Фу рассмеялся:
- Вас невозможно вызвать на спор!
- А я и в самом деле с вами совершенно согласен, - с полной
серьезностью сказал Лао Кэ. - Чэн в слетанной части действительно негоден.
- Правильно.
- И наша обязанность... - Лао Кэ умолк, старательно раскуривая трубку.
Когда от нее поднялась голубая струйка, он не спеша отогнал дым движением
руки и договорил: - вот я и говорю: наша обязанность сделать так, чтобы он
был годен.
Фу в сомнении покачал головой.
- Он не из тех, кого переломишь: упрям и... староват.
- И мне так кажется: упрям и недостаточно молод, чтобы его ломать. Если
переломится, никуда не будет годен. - Лао Кэ сделал глубокую затяжку и,
прищурившись, поглядел в глаза заместителю. - Не ломать его, а гнуть будем.
Фу рассмеялся и проговорил:
- Рассердиться бы на вас, обидеться за то, что вы меня учите! А мне,
как всегда после разговора с вами, легче: словно понял что-то новое, хотя
знаю все не хуже вас...
- А вот поначалу, когда вас к нам только что назначили, вы мне
показались... не смею сказать...
- Ну, ну?.. - с усмешкой спросил Фу.
- Ходит человек, молчит. Словно в себя все время смотрит. Даже после
боя, когда у всего народа языки ходят.
- Языки - это от возбуждения, - сказал Фу. - Но вы не правы. Я тогда не
в себя смотрел, а в людей вглядывался. Понять их нужно было.
- Это вы же меня научили людей распознавать! - одобрительно сказал Лао
Кэ. - Но больше всего мне сначала не нравилось, что вас ничем нельзя было из
себя вывеет". Даже показалось мне, что вам все на свете безразлично: и люди
наши и дела... Это пока я вас не разобрал.
- А теперь, решаюсь спросить, разобрались?
- Думаю, да. Я благодаря вам и людей-то вдвое больше любить стал.
Раньше только смотрю: ходит летчик, живет, дышит, дерется плохо или хорошо.
Ну, разумеется, меня интересовали их взгляды, мысли, даже семейные дела, но
вот так, привязаться к каждому из них и вникнуть в их души... этому, я
думаю, научился от вас, дорогой мой Фу. - Лао Кэ подумал и с оттенком
сожаления сказал: - Значит, и командиром-то я настоящим стал только после
вашего приезда. - Лао Кэ встал, прошелся взад и вперед по тесной пещере. - И
чем больше я их всех люблю, тем мне трудней... Я где-то читал, будто отец
любит сына, а когда тому в бой итти, не пускает, убивается. И пишут: это от
любви. Но, по-моему, это неправда! Я по себе сужу: когда нашему полку
сложное одиночное задание дадут, посмотрю я на свой народ и думаю; кого же
из них больше всех люблю?.. Кто мне дороже всех, того и посылаю.
Фу вскинул на него взгляд и удивленно сказал:
- А я ведь думал, это у меня одного...
Ему помешал договорить телефонный звонок. Лао Кэ взял трубку полевого
аппарата, выслушал и отдал приказание:
- Пришлите его ко мне. - И, не глядя на Фу, сказал ему: - Чэн прибыл с
места посадки.
- Боюсь я все-таки... - начал было Фу и замялся. Потом, сделав над
собою усилие, договорил: - боюсь, не выйдет из него ничего...
- Трудный ученик.
- Пусть едет в тыл.
- Командование прислало его из тыла сюда.
- Оно ошиблось.
- А мне этого не кажется. - Лао Кэ покачал головой. - Нет, мне этого не
кажется. По-моему, отправляя в наш полк одного из самых старых инструкторов
школы, командование считало, что в настоящий момент каждый летчик здесь
нужнее, чем в школе. Так же, как было время, когда командование справедливо
считало, что каждый хорошо летающий человек в школе нужнее, чем на фронте,
где у нас тогда почти не было самолетов... К тому же, товарищ Фу, мне
казалось, что вы личный друг генерала Линь Бяо?
- Мы вместе начинали жизнь.
- Вот видите. Значит, он вам близкий человек, а вы уже забыли, что он
говорил нам совсем недавно, когда мы прибыли на этот фронт.
Фу опустил глаза.
- Мне кажется, я помню все.
- И все же я позволю себе напомнить вам, что Линь Бяо сказал тогда:
"Летчики, от вас будет в большой степени зависеть наш успех на участке
фронта, являющемся для данного времени едва ли не самым важным". Помните,
Фу?
- Помню.
- И он сказал еще: "Замкнуть кольцо окружения гоминдановской
группировки возле Цзиньчжоу - значит выбить из рук Чан Кай-ши дубину,
которой он хотел ударить в затылок Народно-освободительной армии Центральной
равнины генерала Лю Бо-чена. От вас, летчики первого полка, будет зависеть,
удастся ли Чан Кай-ши и его американским сообщникам попрежнему быть
хозяевами в воздухе над головой нашей Дунбейской армии. Я прошу ваш полк в
целом и каждого летчика в отдельности прислушаться к словам председателя Мао
Цзе-дуна. Он поставил перед нами задачу разгромить Чан Кай-ши под Цзиньчжоу
и Мукденом, чтобы открыть Дунбейской народно-освободительной армии путь в
Северный и Центральный Китай". Разве не так сказал нам тогда генерал Линь
Бяо?.. Я спрашиваю вас, товарищ Фу, так?
- Так.
- "Прошу каждого прислушаться к словам председателя Мао Цзе-дуна".
Значит, генерал Линь Бяо просил об этом и летчика Чэна.
- Чэна тогда еще не было в полку.
- Но он уже ехал сюда. Значит, генерал Линь Бяо имел в виду и его,
обращался и к нему, требовал и от него выполнения мудрых указаний
председателя Мао Цзе-дуна.
- Тем хуже для Чэна, если он этого не понял, - проворчал Фу.
- Значит, мы с вами должны ему объяснить, какое огромное значение имеет
наша борьба за воздух на фронте Дунбейской армии. А вы вместо того хотите
отправить его в тыл.
- Могу вас уверить, Лао Кэ, - возразил Фу, - генерал Линь Бяо обращался
к кому угодно, только не к нарушителям боевой дисциплины.
- Вот тут я теряюсь, мой друг Фу, совершенно теряюсь: а не мог ли
генерал Линь Бяо иметь в виду именно их в первую очередь?
Фу смотрел на командира с недоумением, хотя в душе он и сознавал