Но человек, движимый то вдохновением рудознатца, то неуемной
алчностью и слепой верою в шальной фарт, пешим и конным, на собаках и
на верблюдах дотянулся до заповедных мест...
Смородин вошел без стука, окинул взглядом Зубцова, потом щербатые
стены кабинетика участкового инспектора, письменный стол с продранным
зеленым сукном, немытый графин на облезлом сейфе и слегка скривил
губы.
"А ведь прав он, черт возьми, - с досадой подумал Зубцов. - Когда
только покончим с таким убожеством? Уважение к милиции - понятие
многозначное".
- Смородин Григорий Кириллович?
- Да, - парень наклонил голову. - Участковый сказал, что меня
приглашает офицер из военкомата.
Говор у него был певучий, с мягкими протяжными "а". Говор
потомственного москвича.
- Да, я поджидаю вас. Садитесь, пожалуйста.
Смородин расстегнул клетчатый пиджак, не спеша сел. Теплым
глянцем отливали его желтые летние туфли и медные пуговицы на пиджаке.
"Силой ты не отличаешься, - глядя на его запавшую грудь и узкие
плечи, отметил Зубцов. - Но, конечно же, слывешь среди сосновской
молодежи законодателем мод. И пиджак-то у тебя в "оксфордскую клетку",
и в парикмахерскую ты не считаешь за труд съездить за сто километров в
Октябрьский. Здешний цирюльник тебе так локоны не накрутит. А может
быть, парикмахерская, ателье, магазин - всего лишь повод?"
- Вы, кажется, москвич? Не скучаете по Москве? Край здесь
довольно суровый.
- Скучаю? - переспросил Смородин небрежно. - Я мечтал о такой
жизни. Суровая природа, здоровый труд на свежем воздухе. Простые,
естественные отношения.
- Разве естественность отношений - это географический фактор?
- Но, согласитесь, в Москве - тьма условностей. Прав был старик
Руссо, когда призывал к простоте, к чистоте и ясности нравов. - Он
сделал паузу, давая возможность оценить оригинальность и благородство
своих суждений. - А что вы агитируете за Москву? Предложите поступить
в одно из московских военных училищ?
- Я не из райвоенкомата. Я - старший инспектор министерства
внутренних дел майор Зубцов Анатолий Владимирович. Приехал из Москвы
для того, чтобы встретиться с вами.
Смородин сел прямее, скривил губы, как тогда, когда осматривал
комнату, и сказал с колючей усмешкой:
- Чем же это я так знаменит, что для встречи со мной надо лететь
двумя самолетами и выдавать себя за работника военкомата?
- Вы тоже летали в Москву двумя самолетами...
- А что здесь криминального? Домой ведь. А не за тридевять
земель... Летал навестить больную мать.
Зубцов вздохнул и сказал:
- Правильно, мать болела. Но ведь вы не только ухаживали за ней,
вы встречались с приятелями, заводили новые знакомства.
- Следили, что ли, за мной? Или кто из моих друзей привлек ваше
внимание?..
- Человек, которому вы позвонили с аэродрома, назначили свидание
и условились, что он узнает вас по цветной косынке на шее. А за три
недели до встречи, когда он и не подозревал о вашем существовании, вы
отправили ему посылку с довольно ценным подарком...
- Ах, вы о Желтове. А я-то слушаю, слушаю... - Смородин засмеялся
и, нанизывая подробности, стал рассказывать, как еще в школе мечтал о
мотоцикле с коляской. Но не было денег. А теперь, когда появились, не
вдруг достанешь мотоцикл. В прошлом году в Сосновской чайной он
познакомился со студентом Павлом из строительного отряда, тот вызвался
помочь. В Москве у Павла есть друг, Михаил Желтов, который может
достать мотоцикл. Павел собирался в Москву, однако у него на Дальнем
Востоке умер отец. Павел улетел на похороны и не успел отправить
Желтову купленный для него транзистор. А Григорий как раз ехал в
Октябрьский к зубному врачу, вот и вызвался отправить приемник. Вскоре
Григорию сообщили о болезни матери, и пришлось срочно вылететь в
Москву. Он позвонил из Домодедово Желтову, договорился о свидании. При
встрече подарил Желтову кедровые шишки. Потом посидели в ресторане,
обмыли знакомство...
- Фамилию и адрес Павла позабыли, конечно?
- Не знал никогда. Я ему - Гриша, он мне - Павел, и точка. Не
заполнять же анкеты. Не принято это в нашем возрасте. Верим в человека
и ценим таким, каков он есть...
- Очень похвальное качество. - Зубцов усмехнулся. - Мне, к
сожалению, придется выяснять у Желтова, есть ли у него приятель Павел.
Если окажется, что действительно есть, искать Павла, который в прошлом
году вылетел из строительного отряда на похороны отца на Дальний
Восток. Искать и проверять ваши показания...
- Пожалуйста, - чуть помедлив, сказал Смородин.
- А к зубному врачу, наверное, так и не успели попасть в тот
день, задержались на почте?
- Отчего же? Запломбировали зуб в районной поликлинике. И даже в
карточку записали об этом.
"А ты совсем не наивен, Григорий Смородин, - думал Зубцов.
Гвоздили, видно, тебя крепко эти посылочки. Грыз тебя страх. Вот и
насочинял версию. Совсем не исключено, что вы договорились с Желтовым
пустить нас по следу мнимого Павла. Заранее ясно - никакого Павла нет,
но пока изобличишь их во лжи, сколько времени утечет. И о Карасеве
ловко умолчал, даже намека на него не бросил..."
Смородин вольготнее откинулся на спинку стула:
- Надеюсь, исчерпали свои вопросы?
- Нет, осталось еще несколько, - простецки возразил Зубцов. -
Транзистор на почте вы отправляли один или с кем-нибудь из приятелей?
- Мрачная у вас профессия, - Смородин осуждающе покачал головой.
- Что поделаешь? - кротко сказал Зубцов. - Работа, конечно, не из
приятных. Но общественно нужная. На то и щука в море, чтобы... Карасев
не дремал.
Смородин выпрямился, рука метнулась в карман, извлекла носовой
платок. Не разворачивая платка, он потыкал в щеки, в лоб.
- Почему Карасев? Причем здесь Карасев?
- Просто к слову пришлось, - отозвался Зубцов весело и прихлопнул
ладонью по столу, будто точку поставил. - Но вы отвлеклись от вопроса:
не был ли с вами на почте кто-либо из ваших приятелей? Бандероль
отправлена пятого августа прошлого года.
Жидкие, светлые ресницы Смородина дрогнули, словно ему соринки
попали в глаза. Но он холодно улыбнулся и сказал осуждающе:
- Далась вам эта бандероль... Ни соболя, ни норку я не отправлял.
Отправил транзистор, они пылятся на полках здешнего раймага, а в
Москве их нет. Если бы знал, что попаду под следствие, я бы запасся
свидетелями. Но у меня их нет. Мне кажется, это говорит в мою пользу
так же, как то, что обратный адрес я указал свой.
- Значит, кроме приемщицы, не было никого?
Смородин снова потыкал платком в лоб.
- Подходил ко мне какой-то бородач, включал приемник, проверял,
что он берет здесь. Это может подтвердить приемщица.
- Она уже подтвердила. Почему же вы упорно молчали о бородаче?
- Не хотел навлечь подозрения на человека, которого не знаю и
которого вам невозможно найти. Изменчивая примета. Побрился и уже не
бородач.
- Верно. Тем более, что он действительно побрился.
- Кто он? - Смородин зашелся кашлем.
- Он - это Карасев.
Смородин, еще не унявший кашля, замахал руками, как бы отшвыривая
слова Зубцова, сказал сердито:
- Что вы пристаете ко мне с каким-то Карасевым? Пусть он хоть...
оскопится. В чем меня обвиняют, гражданин следователь? Так вас,
кажется, положено называть? Или гражданин начальник?
- Так сразу и гражданин, - Зубцов покачал головой. - Нервничаете
излишне. Я приехал сюда потому, что здесь совершено преступление. И вы
имеете к нему касательство.
- Какое преступление? Какое касательство? - голос Смородина
сорвался на фальцет.
- Не надо, Смородин! - Зубцов чуть возвысил голос. - Пощадите
свое человеческое достоинство. Вы прекрасно понимаете, о чем идет
речь. Прекрасно знаете Карасева. Но молчите о нем. Придумываете
мнимого Павла и молчите о том, что Карасев не просто присутствовал на
почте, а контролировал отправку приемника, который принадлежит ему. И
кедровые шишки, которые вы отвезли в подарок Желтову, дал вам тоже
Карасев. И с Желтовым вы познакомились потому, что так надо было
Карасеву. Они с Желтовым соседи и одноклассники. Между ними была
договоренность об этих посылках. Забрал он у Желтова и транзистор, и
шишки. Желтов подтвердил, что получил посылки и не от какого-то
студента Павла, а именно от Карасева через вас. Дело тут вовсе не в
приемнике и шишках, а в том, что они скрывали в себе, в начинке...
- На какую начинку вы намекаете? - спросил Смородин с усилием.
- Самородки. Золотые самородки, - Зубцов рисковал: не исключено,
что самородков все-таки не было или что Смородин впервые слышит о них.
Но Смородин сидел, зябко съежившись, локти упирались в колени,
ладони прикрывали веки.
"Попал точно в десятку!" - с облегчением отметил Зубцов и сказал
убежденно:
- Я хочу понять: почему вы стали курьером Карасева, прикрытием
для него. Я не верю в то, что вы - закоренелый преступник, но не могу
поверить и в то, что вы - лишь слепое орудие в руках Карасева.
Смородин тяжело, будто спросонок, зашевелился:
- Правильно. Я не слепое орудие. Но и не предатель. Я не хочу
быть виновником несчастий для Глеба, а возможно, и его гибели. Это
ведь не моя тайна...
"Все-таки я не ошибся в тебе. Был бы ты вором, не ломал бы голову
над этическими проблемами, об одном бы заботился - спасти свою шкуру",
- одобрил Зубцов и, переходя на доверительное "ты" возразил:
- А Карасев тебя сколько раз предал, когда втянул в свою
авантюру?! А себя, самого себя, будущее свое, Карасев не предал?! Ты
говоришь: не хочешь предавать его, но ты уже предал. Когда узнал о его
секретном промысле и не схватил за руку, не пришел к нам за помощью, а
стал помогать ему. В чем помогать-то? В преступлении! В позоре! Эх,
Смородин! А считаешь себя другом Карасева и порядочным человеком...
В июне прошлого года Григорий Смородин отпраздновал два радостных
события: получение аттестата зрелости и свое восемнадцатилетие.
Дедовской постройки, дом в Филях едва вместил родичей и знакомых.
Наутро Григорий проснулся поздно, прошел на кухню к матери и, как,
бывало, отец в такие минуты, потребовал:
- Налей-ка, мать, солененького чего-нибудь... - Он жадно выпил
кружку огуречного рассола, крякнул и сказал: - Да собери чемодан в
дорогу. Уезжаю.
- Далеко ли собрался, сынок?
- В Сибирь, - ответил он небрежно. - Есть там такой
Северотайгинский район. Золота в нем, говорят, видимо-невидимо.
Подработать хочу до призыва в армию.
Мать, разом обессилев, запричитала:
- С похмелья говоришь невесть что! Гляди-ка ты на него,
приискатель! В Сибирь собрался. В этакую-то даль. Обморозишься,
чахотку наживешь.
Григорий приосанился и возразил с важностью:
- Я совершеннолетний. В Сибири сейчас лето, обморозиться мудрено.
Географию надо знать, темнота, или хотя бы по телевизору слушать
сводки погоды. В общем, собирай пожитки - и послезавтра в дорогу.
В аэропорту, у стойки, где регистрировали билеты, Григорий
оказался в очереди позади рослого парня. Не мог отвести глаз от его
шкиперской бородки, могучих плеч, сразу видно, настоящий сибиряк. "В
тайге займусь атлетикой, чтобы развить бицепсы", - пообещал себе.
В самолете, подойдя к своему месту, Григорий глазам не поверил: в
соседнем кресле сидит чернобородый. Они уже подлетали к Уралу, когда
сосед обернулся к Григорию и даже слегка улыбнулся ему:
- Вздремнул немного, - сказал он, позевывая. - Проводы, то да
се... Голова, понимаешь, побаливает.
- У меня есть таблетки, - встрепенулся Григорий.
- От такой боли другие снадобья придуманы. - Окинул Григория
насмешливым взглядом. - Домой возвращаешься, к маме?
- Наоборот. От матери. - И опасаясь, что соседу наскучит слушать
его, Григорий стал рассказывать, что окончил школу и решил стать
золотоискателем.
Сосед перестал улыбаться, пододвинулся к нему:
- Я тоже лечу в Северотайгинский...
- Вы инженер? - преданно взирая на него, спросил Григорий и
рисовал в воображении, как станет работать под его началом и переймет
чуть ленивую манеру разговора, скучающую улыбку и бороду отпустит
такую же. Жаль только, он, Григорий, белесый...
- Инженер? Не совсем, - бородач уловил восхищение и робость,
какие внушал Григорию, улыбнулся и сказал ласково: - Почему ты
обращаешься ко мне на "вы"? Никакой я не инженер. И лечу туда впервые.
Такой же, как ты, искатель счастья, Глеб Карасев.
- Давай в тайге всегда будем вместе, - горячо предложил Григорий.
Однако Карасева в старатели взяли охотно, а у Григория вышла
осечка. Председатель артели критически оглядел его и сказал:
- Каши ты ел маловато. Ступай-ка на промышленную добычу. Там по
твоей силе да по ухватке поставят на должность с повременной оплатой.
А у нас артель тебя обрабатывать не поспеет.
Пока Григорий оформлялся и получал подъемные, жил с Глебом в
маленькой комнатке на окраине поселка Октябрьского. Сколько наслушался
от Глеба о службе в армии, а еще больше о любви к удивительной женщине
Лизе Гущиной. Григорий уезжал в Сосновский счастливым: судьба послала
ему редкостного друга...
Смородин привыкал к таежной жизни, приноравливался к работе,
набирал силу, мечтал в будущем сезоне попасть к старателям, быть
вместе с Глебом. Но встретились они неожиданно скоро. У Григория
разболелся зуб. Пришлось ехать в Октябрьский к стоматологу. Из
поликлиники зашел к Глебу.
Тот встретил радушно, выставил вино, редкие для этих мест яблоки.
Снисходительно слушал излияния захмелевшего гостя. Потом сказал
печально:
- Завидую я тебе, Гриша. Веселый, общительный, с людьми сходишься
легко. А я, наверное, мрачный тип. Не получается скорой дружбы. И
мысли там, в Москве...
Преданно заглядывая в глаза к Глебу, Гриша спросил:
- Лиза, да?..
Глеб грустно кивнул, молчал, улыбался, вспоминал о чем-то очень
своем, потом сказал оживленно:
- Ты как нельзя кстати. Я приготовил ей подарок, но не хочу,
чтобы знала мать... Давай отправим от твоего имени моему школьному
другу, - подмигнул он Григорию.
- Давай, - с восторгом подхватил Григорий.
Они отправились к поселковой почте...
А недели через две Григорий получил телеграмму: серьезно заболела
мать. Он взял отпуск и в тот же день был в Октябрьском.
- Поездка у тебя нерадостная, - сочувственно заметил Глеб, - но
все-таки, прости, мне завидно. - Завтра в Москве, под одним небом с
нею...
- Передать ей что-нибудь?
Глеб пожал плечами, долго расхаживал по комнате, все убыстряя
шаг, остужая, оспаривая в чем то себя, то и дело вскидывал глаза на
Григория. Наконец остановился, напряженно улыбнулся и сказал:
- Ей ничего не надо передавать. А вот для нее...
Он подлил в стакан Грише вина, налил себе, но отошел от стола,
извлек из-под кровати чемодан, бережно достал пакет с крупными
кедровыми шишками, положил на стол и сказал просительно:
- Если можно, свези вот это...
И стал дотошно растолковывать, что шишки нужно из рук в руки
передать Михаилу Желтову. Назвал номер его телефона, но записывать не
позволил, велел договориться по телефону о встрече в людном месте и об
условном знаке, чтобы узнать друг друга в толпе.
- Ничего не понимаю, - удивленно сказал Григорий. - Столько шума
об обыкновенных шишках. Почему надо отдать их Михаилу, да еще таким
хитрым способом. Или снова из-за твоей матери, да?
В глазах Глеба на миг, всего лишь на один миг, проскользнуло
смятение. Но вот взгляд его отяжелел, а голос зазвучал незнакомо
жестко:
- Шишки только упаковка. - Глеб придавливал Григория взглядом к
стулу. - Понимаешь?
- Н-нет...
- Ты знаешь, что значит для меня Лиза... Ради нее - к черту в
пекло. Звезды смахнуть с неба! А не только это... - Он так стиснул
пакет, что побелели пальцы.
- Уж не хочешь ли ты сказать... - начал Григорий, еле ворочая
отяжелевшим вдруг языком...
- Вот именно. Под чешуйками шишек - самородки, - Глеб смахнул со
лба испарину, залпом опорожнил стакан с вином и договорил устало: -
Теперь ты знаешь все решай: повезешь или нет. Друг ты мне или так...
сосед в самолете.
- И ты решил доказать, что ты - настоящий мужчина. Таким-то
способом, - сказал Зубцов печально.
- Но ведь Глеб... - вяло возразил Григорий.
- Понятно. Шкиперская бородка... Манеры лорда и... волчья
хватка...
- Ну какая там волчья, - почти взмолился Григорий. - Дело ведь не
только в нем, но и во мне... - Он заволновался, щеки разрумянились,
ярче проступила цыплячья желтизна белесых бакенбардов. - Должен был я
себе-то самому доказать, что могу что-то. Не трус, не маменькин сынок,
понимаете?
- А если бы твой кумир тебя на убийство послал, тоже поплелся бы,
чтобы только не пасть в его глазах?
- А кроме тебя и Желтова, у Карасева есть близкие друзья?
- Он упоминал какого-то Аркадия Шилова. Говорил по-разному: то с
восхищением, то как о подонке.
Зубцов внимательно смотрел на Смородина, что-то взвешивая в уме,
потом сказал:
- У меня, Гриша, к тебе большая просьба. Повстречайся с
Карасевым, скажи, что снова собираешься в Москву. Разговор с ним
подробно передашь мне.
Смородин сидел, заслонив ладонями глаза: не то плакал бесслезно,
не то прощался с прошлым, не то не мог собраться с мыслями. С усилием
отвел руки, медленно провел пальцами по лицу, с неприязнью посмотрел
на Зубцова и проговорил устало:
- Придется. Куда же теперь скроешься от вас?
- Да не от нас, - успокаивающе сказал Зубцов. - Просто надо
когда-то искупать свою вину. Помоги мне узнать правду о Карасеве.
Надо, Гриша, когда-то действительно становиться мужчиной...
- Надо, - Смородин улыбнулся грустно. - Честно-то вам сказать: я
после той поездки с шишками спать отвык нормально. Вздрагиваю от
каждого стука.
- Про студента Павла байку придумал сам?
- Сам, - Григорий вздохнул.
Когда Зубцов возвратился в Октябрьский, в райотделе внутренних
дел ему передали записку. Зубцов узнал почерк Федорина: "Вчера вместе
с Аксеновым в Октябрьский прилетела Елизавета Ивановна Гущина, она
объявила Глеба Карасева своим двоюродным братом. Судя по реакции
Карасева, ее приезд был неожиданным. Аксенов оказывает Гущиной знаки
внимания".
- Неужели вы - Кашеваров? Тот самый? Герой гражданской войны?! -
Настя смотрела даже с некоторым испугом. - Вас же считают погибшим...
Кашеваров отечески улыбнулся и сказал шутливо:
- А я вот он, живехонький... - и договорил проникновенно: - Увы,
лишь ординарный сын знаменитого отца.
Оладышкин нервно заморгал белесыми ресницами:
- То-то и есть, что знаменитого! И поскольку в нашем обществе нет
проблемы ни отцов, ни детей, вы, товарищ Кашеваров, представляете то
же самое, что и ваш геройский папаша...
Кашеваров растроганно сказал:
- Благодарю вас. Это так берет за душу: родные места,
воспоминания, незримое присутствие отца...
Настя много слышала о Кондратии Кашеварове и теперь удивлялась:
оказывается, этот обыкновенный старик сын того Кашеварова. Впрочем,
почему "обыкновенный"? Отличный старик, интеллигентный. Только вот
разволновался. Чуть не плачет...
Оладышкин налил в стакан воды, почтительно подал Кашеварову и
сочувственно сказал:
- Эк вас растрогали эмоции. Попейте. Кипяченая.
- Могила отца здесь, - Кашеваров отпил воды, - не в лучшем
состоянии. Оградку и надгробье не мешает подновить. Почему бы одному
из пионерских отрядов не присматривать за могилой, а может быть,
создать в школе музей Кашеварова. Я полагаю, это не только моя
сыновняя забота...
- О чем разговор, Степан Кондратьевич, - смущенно сказала Настя.
- Сами-то не могли додуматься, дождались, пока приехал такой
человек... Поговорю с отцом. В райкоме комсомола. И сама, чем только
могу...
- Мыслить, товарищ Аксенова, надо широко, - перебил Оладышкин, -
как требует того текущий момент. Мы должны провести в клубе доклад
товарища Кашеварова о жизни и деятельности его незабвенного отца.
Вечер воспоминаний о Кондратии Федоровиче. Музей жизни и деятельности
легендарного героя развернуть в клубе. Закажем портрет товарища
Кашеварова в полный рост...
- Спасибо за инициативу, Май Севостьянович, - сказал Кашеваров
признательно. - Действительно масштабно, с подлинно сибирским
размахом. Только не надо помпезности. Кондратий Федорович был
человеком скромным. И мой доклад едва ли правомерен. Я же от него
остался совсем юнцом. Да и пробуду я здесь дней десять-пятнадцать.
Нет, пусть лучше кто-нибудь из местных товарищей, да хотя бы вы,
приготовьте реферат.
- Ре-фе-рат?.. Конечно, само собой...
- И с портретом - прекрасная мысль. У вас, что же, есть художник?
- Есть! Тут в аккурат прибыл Лукиан Филимонович Метелкин.
- Кто такой Метелкин, откуда?
- Художник из области. Товарищ со стажем, опытом и заслугами. По
настоянию товарищ Аксеновой рудничный комитет; отказался оплачивать
его копии знаменитых русских классиков. Товарищ Метелкин приехал к нам
судиться и задержался рисовать местный колорит, ну и портрет товарищ
Аксеновой. Его и наймем перерисовать с фотокарточки портрет вашего
героического напаши...
- Пьет?.. - быстро спросил Кашеваров.
- Кто? Метелкин, что ли? Какой он питок, - Оладышкин горестно
махнул рукой. - Примет стопочку для аппетита или там для вдохновения -
и пас. А так на руку-то он очень даже проворный. Жены моей, Лидии
Мефодьевны, портрет с фотокарточке в три дня перерисовал без никаких
там сеансов и позирований. Краску положил густо, без скупости.
- Проворный, значит? И непьющий? - думая о своем, отчужденно
переспросил Кашеваров. - Что же, пусть рисует... Только вечер в клубе
назначьте, когда будет портрет. Событие станет более впечатляющим.
- Очень ценный совет, - сказал Май Севостьянович и, увидев
вошедшего Глеба, просиял: - Знакомься. Это - товарищ Кашеваров, сын
героя гражданской войны Кондратия Федоровича Кашеварова. А это,
позвольте, Степан Кондратьевич, задержать внимание, Глеб Карасев.
Москвич, старатель и лучший наш солист...
Кашеваров задержал в своей руке руку Глеба:
- Приятно встретиться с земляком.
У двери Кашеваров услыхал, как Настя говорила:
- Глеб, ты сможешь снова проводить меня до аэродрома. Вечером
прилетает бабушка...
Кашеваров обернулся. Настя и Глеб стояли рядом. Кашеваров
понимающе улыбнулся.
- Председатель райисполкома и моя дочь, Настя, рассказывали о
вашем приезде. А вчера в райкоме был разговор о вас, - сказал Аксенов,
пожимая Кашеварову руку.
- Даже в райкоме? - Кашеваров выжидающе улыбнулся. - Возможно, я
допустил бестактность, но у меня правило: являться в партийные органы,
когда я уже знаком с новыми местами и с новыми людьми. Зайду в райком
непременно, но не раньше, чем заполню свои блокноты. А мои личные дела
я полагал уладить, не беспокоя районного комитета партии.
- Дела-то не совсем личные. У вас есть основание обидеться на
нас, северотайгинцев. Я дал распоряжение начальнику
ремонтно-строительного цеха привести в порядок могилу, памятник
закажем.
- Спасибо, - горячо сказал Кашеваров.
- Вам спасибо за то, что напомнили о нашем упущении, - Аксенов
выразительно посмотрел на часы.
Густые седеющие брови Кашеварова встопорщились. Он тоже посмотрел
на часы и, медленно расставляя слова, проговорил учтиво, но с оттенком
обиды:
- Жаль, хлопот вам много доставил излишних. При вашей-то
занятости...
Аксенов усмехнулся досадливо и смущенно, спросил любезнее:
- Значит, давно не бывали здесь? Наверное, все кажется
незнакомым?
- Прямо-таки другая планета! Возникают, правда, какие то зыбкие
ассоциации, защемит вдруг душу наплывом чего-то очень родного. Но, в
общем-то, все время ощущение, что я не то читал об этом, не то видел
во сне. Только сопки были выше, и тайга гуще, и реки полноводнее. А
люди... Люди-то совсем иные кругом. Представляем, за три дня не
повстречал никого из старых знакомых...
- А мне все время кажется, - сказал Аксенов, - что мы знакомы,
встречались где-то, что я слышал ваш голос, видел ваше лицо...
- А я припоминаю вашего отца, смутно, правда, но припоминаю.
Знаменитейший горняк, редкого ума и кристальной честности человек.
Бодылинское дело держалось и процветало талантом Аристарха
Николаевича.
- Ну, Бодылин тоже был не дилетант в золотодобыче. Хотя, нет
спору, отец в горном деле - фигура видная.
- Уж вы, Николай Аристархович, простите, коли мой вопрос
невпопад. Литераторы народ настырный. Не довлеет над вами, даже и
помимо ваших желаний, прошлая-то история прииска?
- А я как-то не очень задумываюсь над прошлой историей. Некогда
просто. Хозяйство-то не в пример бодылинскому. Воспринимаю этот
рудник, как воспринимал бы всякий иной. Место работы, которую надо
выполнять в полную меру сил.
- И все-таки, поди-ка, такие словосочетания, как "Бодылинские
отвалы", скребут душу. Не посчитайте за назойливость. Я исключительно
из профессионального интереса. Роман задумал о старой Сибири. Хотел и
с вами перемолвиться насчет вашего деда, поскольку он видится мне
личностью примечательной.
- Что же, замысел, наверное, неплох. - Аксенов старательно
выправлял голос. - А что до моего деда, так я о нем не печальник.
Уместнее вам поговорить с моей матерью, благо она сегодня будет в
Октябрьском. У нее вы встретите взаимопонимание. С моей же точки
зрения, Бодылин - никчемный транжира своего инженерного дарования и
абсолютный политический слепец. Если бы он не был убит кем-то из
сообщников, его следовало бы покарать Советской власти. А вообще-то,
простите, я не люблю эту тему...
Весь день моросил холодный дождь, и речка дымилась из-под яра
сизым туманом. Прогалины дымчатых туч багровели в отсветах не
алчностью и слепой верою в шальной фарт, пешим и конным, на собаках и
на верблюдах дотянулся до заповедных мест...
Смородин вошел без стука, окинул взглядом Зубцова, потом щербатые
стены кабинетика участкового инспектора, письменный стол с продранным
зеленым сукном, немытый графин на облезлом сейфе и слегка скривил
губы.
"А ведь прав он, черт возьми, - с досадой подумал Зубцов. - Когда
только покончим с таким убожеством? Уважение к милиции - понятие
многозначное".
- Смородин Григорий Кириллович?
- Да, - парень наклонил голову. - Участковый сказал, что меня
приглашает офицер из военкомата.
Говор у него был певучий, с мягкими протяжными "а". Говор
потомственного москвича.
- Да, я поджидаю вас. Садитесь, пожалуйста.
Смородин расстегнул клетчатый пиджак, не спеша сел. Теплым
глянцем отливали его желтые летние туфли и медные пуговицы на пиджаке.
"Силой ты не отличаешься, - глядя на его запавшую грудь и узкие
плечи, отметил Зубцов. - Но, конечно же, слывешь среди сосновской
молодежи законодателем мод. И пиджак-то у тебя в "оксфордскую клетку",
и в парикмахерскую ты не считаешь за труд съездить за сто километров в
Октябрьский. Здешний цирюльник тебе так локоны не накрутит. А может
быть, парикмахерская, ателье, магазин - всего лишь повод?"
- Вы, кажется, москвич? Не скучаете по Москве? Край здесь
довольно суровый.
- Скучаю? - переспросил Смородин небрежно. - Я мечтал о такой
жизни. Суровая природа, здоровый труд на свежем воздухе. Простые,
естественные отношения.
- Разве естественность отношений - это географический фактор?
- Но, согласитесь, в Москве - тьма условностей. Прав был старик
Руссо, когда призывал к простоте, к чистоте и ясности нравов. - Он
сделал паузу, давая возможность оценить оригинальность и благородство
своих суждений. - А что вы агитируете за Москву? Предложите поступить
в одно из московских военных училищ?
- Я не из райвоенкомата. Я - старший инспектор министерства
внутренних дел майор Зубцов Анатолий Владимирович. Приехал из Москвы
для того, чтобы встретиться с вами.
Смородин сел прямее, скривил губы, как тогда, когда осматривал
комнату, и сказал с колючей усмешкой:
- Чем же это я так знаменит, что для встречи со мной надо лететь
двумя самолетами и выдавать себя за работника военкомата?
- Вы тоже летали в Москву двумя самолетами...
- А что здесь криминального? Домой ведь. А не за тридевять
земель... Летал навестить больную мать.
Зубцов вздохнул и сказал:
- Правильно, мать болела. Но ведь вы не только ухаживали за ней,
вы встречались с приятелями, заводили новые знакомства.
- Следили, что ли, за мной? Или кто из моих друзей привлек ваше
внимание?..
- Человек, которому вы позвонили с аэродрома, назначили свидание
и условились, что он узнает вас по цветной косынке на шее. А за три
недели до встречи, когда он и не подозревал о вашем существовании, вы
отправили ему посылку с довольно ценным подарком...
- Ах, вы о Желтове. А я-то слушаю, слушаю... - Смородин засмеялся
и, нанизывая подробности, стал рассказывать, как еще в школе мечтал о
мотоцикле с коляской. Но не было денег. А теперь, когда появились, не
вдруг достанешь мотоцикл. В прошлом году в Сосновской чайной он
познакомился со студентом Павлом из строительного отряда, тот вызвался
помочь. В Москве у Павла есть друг, Михаил Желтов, который может
достать мотоцикл. Павел собирался в Москву, однако у него на Дальнем
Востоке умер отец. Павел улетел на похороны и не успел отправить
Желтову купленный для него транзистор. А Григорий как раз ехал в
Октябрьский к зубному врачу, вот и вызвался отправить приемник. Вскоре
Григорию сообщили о болезни матери, и пришлось срочно вылететь в
Москву. Он позвонил из Домодедово Желтову, договорился о свидании. При
встрече подарил Желтову кедровые шишки. Потом посидели в ресторане,
обмыли знакомство...
- Фамилию и адрес Павла позабыли, конечно?
- Не знал никогда. Я ему - Гриша, он мне - Павел, и точка. Не
заполнять же анкеты. Не принято это в нашем возрасте. Верим в человека
и ценим таким, каков он есть...
- Очень похвальное качество. - Зубцов усмехнулся. - Мне, к
сожалению, придется выяснять у Желтова, есть ли у него приятель Павел.
Если окажется, что действительно есть, искать Павла, который в прошлом
году вылетел из строительного отряда на похороны отца на Дальний
Восток. Искать и проверять ваши показания...
- Пожалуйста, - чуть помедлив, сказал Смородин.
- А к зубному врачу, наверное, так и не успели попасть в тот
день, задержались на почте?
- Отчего же? Запломбировали зуб в районной поликлинике. И даже в
карточку записали об этом.
"А ты совсем не наивен, Григорий Смородин, - думал Зубцов.
Гвоздили, видно, тебя крепко эти посылочки. Грыз тебя страх. Вот и
насочинял версию. Совсем не исключено, что вы договорились с Желтовым
пустить нас по следу мнимого Павла. Заранее ясно - никакого Павла нет,
но пока изобличишь их во лжи, сколько времени утечет. И о Карасеве
ловко умолчал, даже намека на него не бросил..."
Смородин вольготнее откинулся на спинку стула:
- Надеюсь, исчерпали свои вопросы?
- Нет, осталось еще несколько, - простецки возразил Зубцов. -
Транзистор на почте вы отправляли один или с кем-нибудь из приятелей?
- Мрачная у вас профессия, - Смородин осуждающе покачал головой.
- Что поделаешь? - кротко сказал Зубцов. - Работа, конечно, не из
приятных. Но общественно нужная. На то и щука в море, чтобы... Карасев
не дремал.
Смородин выпрямился, рука метнулась в карман, извлекла носовой
платок. Не разворачивая платка, он потыкал в щеки, в лоб.
- Почему Карасев? Причем здесь Карасев?
- Просто к слову пришлось, - отозвался Зубцов весело и прихлопнул
ладонью по столу, будто точку поставил. - Но вы отвлеклись от вопроса:
не был ли с вами на почте кто-либо из ваших приятелей? Бандероль
отправлена пятого августа прошлого года.
Жидкие, светлые ресницы Смородина дрогнули, словно ему соринки
попали в глаза. Но он холодно улыбнулся и сказал осуждающе:
- Далась вам эта бандероль... Ни соболя, ни норку я не отправлял.
Отправил транзистор, они пылятся на полках здешнего раймага, а в
Москве их нет. Если бы знал, что попаду под следствие, я бы запасся
свидетелями. Но у меня их нет. Мне кажется, это говорит в мою пользу
так же, как то, что обратный адрес я указал свой.
- Значит, кроме приемщицы, не было никого?
Смородин снова потыкал платком в лоб.
- Подходил ко мне какой-то бородач, включал приемник, проверял,
что он берет здесь. Это может подтвердить приемщица.
- Она уже подтвердила. Почему же вы упорно молчали о бородаче?
- Не хотел навлечь подозрения на человека, которого не знаю и
которого вам невозможно найти. Изменчивая примета. Побрился и уже не
бородач.
- Верно. Тем более, что он действительно побрился.
- Кто он? - Смородин зашелся кашлем.
- Он - это Карасев.
Смородин, еще не унявший кашля, замахал руками, как бы отшвыривая
слова Зубцова, сказал сердито:
- Что вы пристаете ко мне с каким-то Карасевым? Пусть он хоть...
оскопится. В чем меня обвиняют, гражданин следователь? Так вас,
кажется, положено называть? Или гражданин начальник?
- Так сразу и гражданин, - Зубцов покачал головой. - Нервничаете
излишне. Я приехал сюда потому, что здесь совершено преступление. И вы
имеете к нему касательство.
- Какое преступление? Какое касательство? - голос Смородина
сорвался на фальцет.
- Не надо, Смородин! - Зубцов чуть возвысил голос. - Пощадите
свое человеческое достоинство. Вы прекрасно понимаете, о чем идет
речь. Прекрасно знаете Карасева. Но молчите о нем. Придумываете
мнимого Павла и молчите о том, что Карасев не просто присутствовал на
почте, а контролировал отправку приемника, который принадлежит ему. И
кедровые шишки, которые вы отвезли в подарок Желтову, дал вам тоже
Карасев. И с Желтовым вы познакомились потому, что так надо было
Карасеву. Они с Желтовым соседи и одноклассники. Между ними была
договоренность об этих посылках. Забрал он у Желтова и транзистор, и
шишки. Желтов подтвердил, что получил посылки и не от какого-то
студента Павла, а именно от Карасева через вас. Дело тут вовсе не в
приемнике и шишках, а в том, что они скрывали в себе, в начинке...
- На какую начинку вы намекаете? - спросил Смородин с усилием.
- Самородки. Золотые самородки, - Зубцов рисковал: не исключено,
что самородков все-таки не было или что Смородин впервые слышит о них.
Но Смородин сидел, зябко съежившись, локти упирались в колени,
ладони прикрывали веки.
"Попал точно в десятку!" - с облегчением отметил Зубцов и сказал
убежденно:
- Я хочу понять: почему вы стали курьером Карасева, прикрытием
для него. Я не верю в то, что вы - закоренелый преступник, но не могу
поверить и в то, что вы - лишь слепое орудие в руках Карасева.
Смородин тяжело, будто спросонок, зашевелился:
- Правильно. Я не слепое орудие. Но и не предатель. Я не хочу
быть виновником несчастий для Глеба, а возможно, и его гибели. Это
ведь не моя тайна...
"Все-таки я не ошибся в тебе. Был бы ты вором, не ломал бы голову
над этическими проблемами, об одном бы заботился - спасти свою шкуру",
- одобрил Зубцов и, переходя на доверительное "ты" возразил:
- А Карасев тебя сколько раз предал, когда втянул в свою
авантюру?! А себя, самого себя, будущее свое, Карасев не предал?! Ты
говоришь: не хочешь предавать его, но ты уже предал. Когда узнал о его
секретном промысле и не схватил за руку, не пришел к нам за помощью, а
стал помогать ему. В чем помогать-то? В преступлении! В позоре! Эх,
Смородин! А считаешь себя другом Карасева и порядочным человеком...
В июне прошлого года Григорий Смородин отпраздновал два радостных
события: получение аттестата зрелости и свое восемнадцатилетие.
Дедовской постройки, дом в Филях едва вместил родичей и знакомых.
Наутро Григорий проснулся поздно, прошел на кухню к матери и, как,
бывало, отец в такие минуты, потребовал:
- Налей-ка, мать, солененького чего-нибудь... - Он жадно выпил
кружку огуречного рассола, крякнул и сказал: - Да собери чемодан в
дорогу. Уезжаю.
- Далеко ли собрался, сынок?
- В Сибирь, - ответил он небрежно. - Есть там такой
Северотайгинский район. Золота в нем, говорят, видимо-невидимо.
Подработать хочу до призыва в армию.
Мать, разом обессилев, запричитала:
- С похмелья говоришь невесть что! Гляди-ка ты на него,
приискатель! В Сибирь собрался. В этакую-то даль. Обморозишься,
чахотку наживешь.
Григорий приосанился и возразил с важностью:
- Я совершеннолетний. В Сибири сейчас лето, обморозиться мудрено.
Географию надо знать, темнота, или хотя бы по телевизору слушать
сводки погоды. В общем, собирай пожитки - и послезавтра в дорогу.
В аэропорту, у стойки, где регистрировали билеты, Григорий
оказался в очереди позади рослого парня. Не мог отвести глаз от его
шкиперской бородки, могучих плеч, сразу видно, настоящий сибиряк. "В
тайге займусь атлетикой, чтобы развить бицепсы", - пообещал себе.
В самолете, подойдя к своему месту, Григорий глазам не поверил: в
соседнем кресле сидит чернобородый. Они уже подлетали к Уралу, когда
сосед обернулся к Григорию и даже слегка улыбнулся ему:
- Вздремнул немного, - сказал он, позевывая. - Проводы, то да
се... Голова, понимаешь, побаливает.
- У меня есть таблетки, - встрепенулся Григорий.
- От такой боли другие снадобья придуманы. - Окинул Григория
насмешливым взглядом. - Домой возвращаешься, к маме?
- Наоборот. От матери. - И опасаясь, что соседу наскучит слушать
его, Григорий стал рассказывать, что окончил школу и решил стать
золотоискателем.
Сосед перестал улыбаться, пододвинулся к нему:
- Я тоже лечу в Северотайгинский...
- Вы инженер? - преданно взирая на него, спросил Григорий и
рисовал в воображении, как станет работать под его началом и переймет
чуть ленивую манеру разговора, скучающую улыбку и бороду отпустит
такую же. Жаль только, он, Григорий, белесый...
- Инженер? Не совсем, - бородач уловил восхищение и робость,
какие внушал Григорию, улыбнулся и сказал ласково: - Почему ты
обращаешься ко мне на "вы"? Никакой я не инженер. И лечу туда впервые.
Такой же, как ты, искатель счастья, Глеб Карасев.
- Давай в тайге всегда будем вместе, - горячо предложил Григорий.
Однако Карасева в старатели взяли охотно, а у Григория вышла
осечка. Председатель артели критически оглядел его и сказал:
- Каши ты ел маловато. Ступай-ка на промышленную добычу. Там по
твоей силе да по ухватке поставят на должность с повременной оплатой.
А у нас артель тебя обрабатывать не поспеет.
Пока Григорий оформлялся и получал подъемные, жил с Глебом в
маленькой комнатке на окраине поселка Октябрьского. Сколько наслушался
от Глеба о службе в армии, а еще больше о любви к удивительной женщине
Лизе Гущиной. Григорий уезжал в Сосновский счастливым: судьба послала
ему редкостного друга...
Смородин привыкал к таежной жизни, приноравливался к работе,
набирал силу, мечтал в будущем сезоне попасть к старателям, быть
вместе с Глебом. Но встретились они неожиданно скоро. У Григория
разболелся зуб. Пришлось ехать в Октябрьский к стоматологу. Из
поликлиники зашел к Глебу.
Тот встретил радушно, выставил вино, редкие для этих мест яблоки.
Снисходительно слушал излияния захмелевшего гостя. Потом сказал
печально:
- Завидую я тебе, Гриша. Веселый, общительный, с людьми сходишься
легко. А я, наверное, мрачный тип. Не получается скорой дружбы. И
мысли там, в Москве...
Преданно заглядывая в глаза к Глебу, Гриша спросил:
- Лиза, да?..
Глеб грустно кивнул, молчал, улыбался, вспоминал о чем-то очень
своем, потом сказал оживленно:
- Ты как нельзя кстати. Я приготовил ей подарок, но не хочу,
чтобы знала мать... Давай отправим от твоего имени моему школьному
другу, - подмигнул он Григорию.
- Давай, - с восторгом подхватил Григорий.
Они отправились к поселковой почте...
А недели через две Григорий получил телеграмму: серьезно заболела
мать. Он взял отпуск и в тот же день был в Октябрьском.
- Поездка у тебя нерадостная, - сочувственно заметил Глеб, - но
все-таки, прости, мне завидно. - Завтра в Москве, под одним небом с
нею...
- Передать ей что-нибудь?
Глеб пожал плечами, долго расхаживал по комнате, все убыстряя
шаг, остужая, оспаривая в чем то себя, то и дело вскидывал глаза на
Григория. Наконец остановился, напряженно улыбнулся и сказал:
- Ей ничего не надо передавать. А вот для нее...
Он подлил в стакан Грише вина, налил себе, но отошел от стола,
извлек из-под кровати чемодан, бережно достал пакет с крупными
кедровыми шишками, положил на стол и сказал просительно:
- Если можно, свези вот это...
И стал дотошно растолковывать, что шишки нужно из рук в руки
передать Михаилу Желтову. Назвал номер его телефона, но записывать не
позволил, велел договориться по телефону о встрече в людном месте и об
условном знаке, чтобы узнать друг друга в толпе.
- Ничего не понимаю, - удивленно сказал Григорий. - Столько шума
об обыкновенных шишках. Почему надо отдать их Михаилу, да еще таким
хитрым способом. Или снова из-за твоей матери, да?
В глазах Глеба на миг, всего лишь на один миг, проскользнуло
смятение. Но вот взгляд его отяжелел, а голос зазвучал незнакомо
жестко:
- Шишки только упаковка. - Глеб придавливал Григория взглядом к
стулу. - Понимаешь?
- Н-нет...
- Ты знаешь, что значит для меня Лиза... Ради нее - к черту в
пекло. Звезды смахнуть с неба! А не только это... - Он так стиснул
пакет, что побелели пальцы.
- Уж не хочешь ли ты сказать... - начал Григорий, еле ворочая
отяжелевшим вдруг языком...
- Вот именно. Под чешуйками шишек - самородки, - Глеб смахнул со
лба испарину, залпом опорожнил стакан с вином и договорил устало: -
Теперь ты знаешь все решай: повезешь или нет. Друг ты мне или так...
сосед в самолете.
- И ты решил доказать, что ты - настоящий мужчина. Таким-то
способом, - сказал Зубцов печально.
- Но ведь Глеб... - вяло возразил Григорий.
- Понятно. Шкиперская бородка... Манеры лорда и... волчья
хватка...
- Ну какая там волчья, - почти взмолился Григорий. - Дело ведь не
только в нем, но и во мне... - Он заволновался, щеки разрумянились,
ярче проступила цыплячья желтизна белесых бакенбардов. - Должен был я
себе-то самому доказать, что могу что-то. Не трус, не маменькин сынок,
понимаете?
- А если бы твой кумир тебя на убийство послал, тоже поплелся бы,
чтобы только не пасть в его глазах?
- А кроме тебя и Желтова, у Карасева есть близкие друзья?
- Он упоминал какого-то Аркадия Шилова. Говорил по-разному: то с
восхищением, то как о подонке.
Зубцов внимательно смотрел на Смородина, что-то взвешивая в уме,
потом сказал:
- У меня, Гриша, к тебе большая просьба. Повстречайся с
Карасевым, скажи, что снова собираешься в Москву. Разговор с ним
подробно передашь мне.
Смородин сидел, заслонив ладонями глаза: не то плакал бесслезно,
не то прощался с прошлым, не то не мог собраться с мыслями. С усилием
отвел руки, медленно провел пальцами по лицу, с неприязнью посмотрел
на Зубцова и проговорил устало:
- Придется. Куда же теперь скроешься от вас?
- Да не от нас, - успокаивающе сказал Зубцов. - Просто надо
когда-то искупать свою вину. Помоги мне узнать правду о Карасеве.
Надо, Гриша, когда-то действительно становиться мужчиной...
- Надо, - Смородин улыбнулся грустно. - Честно-то вам сказать: я
после той поездки с шишками спать отвык нормально. Вздрагиваю от
каждого стука.
- Про студента Павла байку придумал сам?
- Сам, - Григорий вздохнул.
Когда Зубцов возвратился в Октябрьский, в райотделе внутренних
дел ему передали записку. Зубцов узнал почерк Федорина: "Вчера вместе
с Аксеновым в Октябрьский прилетела Елизавета Ивановна Гущина, она
объявила Глеба Карасева своим двоюродным братом. Судя по реакции
Карасева, ее приезд был неожиданным. Аксенов оказывает Гущиной знаки
внимания".
- Неужели вы - Кашеваров? Тот самый? Герой гражданской войны?! -
Настя смотрела даже с некоторым испугом. - Вас же считают погибшим...
Кашеваров отечески улыбнулся и сказал шутливо:
- А я вот он, живехонький... - и договорил проникновенно: - Увы,
лишь ординарный сын знаменитого отца.
Оладышкин нервно заморгал белесыми ресницами:
- То-то и есть, что знаменитого! И поскольку в нашем обществе нет
проблемы ни отцов, ни детей, вы, товарищ Кашеваров, представляете то
же самое, что и ваш геройский папаша...
Кашеваров растроганно сказал:
- Благодарю вас. Это так берет за душу: родные места,
воспоминания, незримое присутствие отца...
Настя много слышала о Кондратии Кашеварове и теперь удивлялась:
оказывается, этот обыкновенный старик сын того Кашеварова. Впрочем,
почему "обыкновенный"? Отличный старик, интеллигентный. Только вот
разволновался. Чуть не плачет...
Оладышкин налил в стакан воды, почтительно подал Кашеварову и
сочувственно сказал:
- Эк вас растрогали эмоции. Попейте. Кипяченая.
- Могила отца здесь, - Кашеваров отпил воды, - не в лучшем
состоянии. Оградку и надгробье не мешает подновить. Почему бы одному
из пионерских отрядов не присматривать за могилой, а может быть,
создать в школе музей Кашеварова. Я полагаю, это не только моя
сыновняя забота...
- О чем разговор, Степан Кондратьевич, - смущенно сказала Настя.
- Сами-то не могли додуматься, дождались, пока приехал такой
человек... Поговорю с отцом. В райкоме комсомола. И сама, чем только
могу...
- Мыслить, товарищ Аксенова, надо широко, - перебил Оладышкин, -
как требует того текущий момент. Мы должны провести в клубе доклад
товарища Кашеварова о жизни и деятельности его незабвенного отца.
Вечер воспоминаний о Кондратии Федоровиче. Музей жизни и деятельности
легендарного героя развернуть в клубе. Закажем портрет товарища
Кашеварова в полный рост...
- Спасибо за инициативу, Май Севостьянович, - сказал Кашеваров
признательно. - Действительно масштабно, с подлинно сибирским
размахом. Только не надо помпезности. Кондратий Федорович был
человеком скромным. И мой доклад едва ли правомерен. Я же от него
остался совсем юнцом. Да и пробуду я здесь дней десять-пятнадцать.
Нет, пусть лучше кто-нибудь из местных товарищей, да хотя бы вы,
приготовьте реферат.
- Ре-фе-рат?.. Конечно, само собой...
- И с портретом - прекрасная мысль. У вас, что же, есть художник?
- Есть! Тут в аккурат прибыл Лукиан Филимонович Метелкин.
- Кто такой Метелкин, откуда?
- Художник из области. Товарищ со стажем, опытом и заслугами. По
настоянию товарищ Аксеновой рудничный комитет; отказался оплачивать
его копии знаменитых русских классиков. Товарищ Метелкин приехал к нам
судиться и задержался рисовать местный колорит, ну и портрет товарищ
Аксеновой. Его и наймем перерисовать с фотокарточки портрет вашего
героического напаши...
- Пьет?.. - быстро спросил Кашеваров.
- Кто? Метелкин, что ли? Какой он питок, - Оладышкин горестно
махнул рукой. - Примет стопочку для аппетита или там для вдохновения -
и пас. А так на руку-то он очень даже проворный. Жены моей, Лидии
Мефодьевны, портрет с фотокарточке в три дня перерисовал без никаких
там сеансов и позирований. Краску положил густо, без скупости.
- Проворный, значит? И непьющий? - думая о своем, отчужденно
переспросил Кашеваров. - Что же, пусть рисует... Только вечер в клубе
назначьте, когда будет портрет. Событие станет более впечатляющим.
- Очень ценный совет, - сказал Май Севостьянович и, увидев
вошедшего Глеба, просиял: - Знакомься. Это - товарищ Кашеваров, сын
героя гражданской войны Кондратия Федоровича Кашеварова. А это,
позвольте, Степан Кондратьевич, задержать внимание, Глеб Карасев.
Москвич, старатель и лучший наш солист...
Кашеваров задержал в своей руке руку Глеба:
- Приятно встретиться с земляком.
У двери Кашеваров услыхал, как Настя говорила:
- Глеб, ты сможешь снова проводить меня до аэродрома. Вечером
прилетает бабушка...
Кашеваров обернулся. Настя и Глеб стояли рядом. Кашеваров
понимающе улыбнулся.
- Председатель райисполкома и моя дочь, Настя, рассказывали о
вашем приезде. А вчера в райкоме был разговор о вас, - сказал Аксенов,
пожимая Кашеварову руку.
- Даже в райкоме? - Кашеваров выжидающе улыбнулся. - Возможно, я
допустил бестактность, но у меня правило: являться в партийные органы,
когда я уже знаком с новыми местами и с новыми людьми. Зайду в райком
непременно, но не раньше, чем заполню свои блокноты. А мои личные дела
я полагал уладить, не беспокоя районного комитета партии.
- Дела-то не совсем личные. У вас есть основание обидеться на
нас, северотайгинцев. Я дал распоряжение начальнику
ремонтно-строительного цеха привести в порядок могилу, памятник
закажем.
- Спасибо, - горячо сказал Кашеваров.
- Вам спасибо за то, что напомнили о нашем упущении, - Аксенов
выразительно посмотрел на часы.
Густые седеющие брови Кашеварова встопорщились. Он тоже посмотрел
на часы и, медленно расставляя слова, проговорил учтиво, но с оттенком
обиды:
- Жаль, хлопот вам много доставил излишних. При вашей-то
занятости...
Аксенов усмехнулся досадливо и смущенно, спросил любезнее:
- Значит, давно не бывали здесь? Наверное, все кажется
незнакомым?
- Прямо-таки другая планета! Возникают, правда, какие то зыбкие
ассоциации, защемит вдруг душу наплывом чего-то очень родного. Но, в
общем-то, все время ощущение, что я не то читал об этом, не то видел
во сне. Только сопки были выше, и тайга гуще, и реки полноводнее. А
люди... Люди-то совсем иные кругом. Представляем, за три дня не
повстречал никого из старых знакомых...
- А мне все время кажется, - сказал Аксенов, - что мы знакомы,
встречались где-то, что я слышал ваш голос, видел ваше лицо...
- А я припоминаю вашего отца, смутно, правда, но припоминаю.
Знаменитейший горняк, редкого ума и кристальной честности человек.
Бодылинское дело держалось и процветало талантом Аристарха
Николаевича.
- Ну, Бодылин тоже был не дилетант в золотодобыче. Хотя, нет
спору, отец в горном деле - фигура видная.
- Уж вы, Николай Аристархович, простите, коли мой вопрос
невпопад. Литераторы народ настырный. Не довлеет над вами, даже и
помимо ваших желаний, прошлая-то история прииска?
- А я как-то не очень задумываюсь над прошлой историей. Некогда
просто. Хозяйство-то не в пример бодылинскому. Воспринимаю этот
рудник, как воспринимал бы всякий иной. Место работы, которую надо
выполнять в полную меру сил.
- И все-таки, поди-ка, такие словосочетания, как "Бодылинские
отвалы", скребут душу. Не посчитайте за назойливость. Я исключительно
из профессионального интереса. Роман задумал о старой Сибири. Хотел и
с вами перемолвиться насчет вашего деда, поскольку он видится мне
личностью примечательной.
- Что же, замысел, наверное, неплох. - Аксенов старательно
выправлял голос. - А что до моего деда, так я о нем не печальник.
Уместнее вам поговорить с моей матерью, благо она сегодня будет в
Октябрьском. У нее вы встретите взаимопонимание. С моей же точки
зрения, Бодылин - никчемный транжира своего инженерного дарования и
абсолютный политический слепец. Если бы он не был убит кем-то из
сообщников, его следовало бы покарать Советской власти. А вообще-то,
простите, я не люблю эту тему...
Весь день моросил холодный дождь, и речка дымилась из-под яра
сизым туманом. Прогалины дымчатых туч багровели в отсветах не