Слоистое небо цеплялось за спицы телевизионных антенн. Старенькая
церковка накренилась в косых дождевых струйках, и почернелые купола
провисли меж ветками мокрых деревьев.
- Первое июня... Начало лета, - с усмешкой сказал Федорин и
отвернулся от затянутого потеками окна.
Он взял со стола монументальный, как Библия, "Справочник образцов
иностранной валюты". Медленно перекидывал плотные страницы. Вспыхивали
и угасали зеленоватые американские доллары, радужные британские фунты,
сизые, как сукно солдатских мундиров, западногерманские марки,
оранжевые мексиканские песо, японские йены. Мелькали профили и фасы
здравствующих и почивших королей, президентов и полководцев...
Федорин перекидывал страницы, но видел не иноземные банкноты.
Кажется, с каждой наклейки смотрело на него не по годам одутловатое
лицо Валентина Игумнова. Судя по его повадкам, в игумновских тайниках
покоится немало из того, что собрано в этом альбоме. Федорину не
миновать заглянуть в эти тайники. Но это завтра. Может быть,
послезавтра... А сегодня снова до глубокой ночи колесить по Москве.
Приказано изобличить, задержать Игумнова, завершить дознание и
передать дело следователю. А что передашь, если Игумнов залег у себя
на квартире, как медведь в берлоге, и всех его поставщиков и
покупателей ровно бы смыло этим нескончаемым дождем.
"А без твоих коммерческих связей, - глядя на фотографию Игумнова,
мрачно сказал Федорин, - ты, Валентин Николаевич, голый. И мне ты,
попросту говоря, не нужен. Если брать тебя таким, то через трое суток
тебе принесут извинения за незаконный арест, а мне соответственно
выговор в приказе. И поделом. Моя уверенность в том, что ты матерый
валютчик, для следствия и суда не имеет значения. И чтобы все у нас с
тобой было по закону, надо, чтобы ты сам вышел из укрытия и привел
меня к своим клиентам".
А дождевая хлябь за окном слезилась так тоскливо, разом на плечи
навалились усталостью три полубессонных ночи в ожидании выхода
Игумнова на сделку, и Федорин расслабленно откинулся на спинку стула,
распустил узелок галстука, расстегнул воротник сорочки:
"Эх, жизнь инспекторская! Другу не пожелаешь, а недругу не
расскажешь...".
В дверь постучали. Вежливо, но твердо.
- Войдите, - ответил Федорин. И одним движением застегнул
воротник, подтянул галстук.
Вошла миловидная девушка.
- А, Наташа! Что, какой-нибудь экстраконцерт, товарищ культорг? К
сожалению, не могу даже на экстра-ультра. Горю синим огнем с одним
типом. И прокурор по надзору дровишек подкидывает в огонь...
Наташа без улыбки взглянула на него и сказала растерянно:
- Товарищ старший лейтенант, он умер...
- Кто? - Федорин настороженно смотрел на девушку. - О ком вы,
товарищ старший сержант?
- Посетитель к вам. Мне, говорит, надо к товарищу Федорину,
который занимается золотом. Подал мне паспорт. Только я собралась вам
позвонить, чтобы получить разрешение, а он вдруг откачнулся от
окошечка и вроде бы приседает. Посетители его газетками обмахивают,
щупают пульс. Потом слышу: "Все, умер". Я сразу же к вам. Вот его
паспорт...
- Никандров Иван Северьянович, - читал Федорин. - Родился в
Москве 27 марта 1890 года. Прописан: Восьмой проезд Марьиной рощи, дом
номер...
С фотографии на Федорина глядело круглое добродушное лицо:
массивный, с глубокими залысинами лоб, волнистые волосы, слегка
тронутые сединой. Таким был Никандров двадцать лет назад, когда
получал паспорт...
- Я не знаю этого человека и никогда не слышал о нем. Странно,
зачем ему понадобился именно я?
Федорин совсем было хотел возвратить паспорт Наташе да предложить
ей отправить покойного в морг и связаться с участковым, чтобы тот
сообщил близким Никандрова о его скоропостижной смерти. Но взгляд
Эдуарда задержался на окне, по которому скользили дождевые потеки, и,
сунув паспорт себе в карман, он проговорил:
- Надо взглянуть на него. На девятом десятке, да еще в такую
непогодь, человек не отправится к нам по пустякам с Восьмого проезда
Марьиной рощи.
- Где вы ходите, Эдуард Борисович? - сердито встретил Федорина
майор Коробов. - Звоню, понимаешь, звоню, спрашиваю: где Федорин?
Говорят, поехал в морг. В конце концов мы же не уголовный розыск,
чтобы заниматься всем этим... - Он осуждающе покачал головой, но
спросил с любопытством: - Ну, что там стряслось с ним? Установили
причину смерти?
- Причина распространенная. Обширный инфаркт миокарда.
- Вот именно, распространенная... - Коробов вздохнул и, морщась,
растер ладонью себе грудь. - Впрочем, естественно. Ему за
восемьдесят...
Федорин кивнул. Он отчетливо представил лежавшего на скамье у
бюро пропусков маленького старичка. Руки, сложенные на груди, были
крупными, с широкими ладонями и длинными, наверное, очень чуткими и
нервными пальцами музыканта или художника.
- Да, Алексей Иванович, ему за восемьдесят, - подтвердил Федорин.
- Это обстоятельство и заставило меня отнестись, так сказать, со всей
серьезностью. В таком возрасте человек за здорово живешь не двинется
через всю Москву. И почему именно ко мне? Откуда вообще ему известно,
что Федорин "занимается золотом"? Не настораживает, а?
Коробов неуверенно пожал плечами:
- Было при нем что-нибудь интересное?
- Было. - Федорин достал из кармана и положил на стол Коробову
старинный бумажник с монограммой. - Это его бумажник. В нем деньги.
Около шести рублей. Фотография с надписью старинной вязью.
"Краснокаменск. 1910-й год". На ней два господина средних лет в
строгих сюртуках. И еще вырезка из газеты "Известия" за 24 мая этого
года...
- Указ о награждении орденом профессора Каширина Вячеслава
Ивановича в связи с семидесятипятилетием и за заслуги в
золотодобывающей промышленности. - Федорин вопросительно посмотрел на
Коробова и продолжал задумчиво: - С этими вещами он отправился ко мне.
А ведь к нам чаще всего идут с бедой...
- Иногда и с повинной... - проворчал Коробов.
- Опять же любопытно. Не шел, не шел. И вдруг в восемьдесят с
лишком...
На стук Федорина калитку распахнула сухонькая опрятная старушка.
Она с испугом осмотрела пришельца, привстала на цыпочки, метнула
взгляд за плечо Эдуарда, на стоявшую у ворот автомашину, с трудом
перевела дух и спросила:
- Вы откуда?
- Из милиции.
- А Иван Северьянович?
- Вы его жена? - чуть помедлив, спросил Федорин.
- Свояченица я ему, - упавшим голосом отвечала она. - Максимова
я, Пелагея Петровна. Покойной его жены, Клавдии Петровны, родная
сестра. - Умолкла и, уже постигнув то, о чем пока не решался сказать
Федорин, повторила тихонько: - Ну, а Иван-то Северьянович?..
- Иван Северьянович сегодня утром скоропостижно скончался возле
нашего бюро пропусков, - в тон ей печально сказал Федорин и
предупредительно взял старушку под руку.
Шуршали по дорожке шаткие шаги Пелагеи Петровны, ветки шиповника
цеплялись за ее платье. Она присела на ступеньку крылечка и, уткнув
лицо в ладони, стала раскачиваться, будто силясь смахнуть с себя
тяжесть,
- Эх, Иван Северьянович, Иван Северьянович... Все там будем, а
все одно горько. Чужие люди глаза тебе закрыли. В твои ли годы по
казенным домам ходить и доказывать правду-кривду. Вот и вывелся
Никандровский род. Совесть все мучила старика, что на тридцать лет
пережил единственного сыночка. А в чем его вина, коли Сереженька наш в
двадцать пять годков сложил головушку под Ржевом за Отечество...
Федорин сознавал, что должен сказать что-то в утешение старушке,
но не находил слов, равных ее скорби. Грустно и виновато смотрел он
мимо Пелагеи Петровны.
Наличники тщательно промытых окон поблескивали свежей голубой
краской. Под стрехой дровяника галдели воробьи. В кадушке под
водосточной трубой дремала ряска. Ветки старой яблони клонились к
низенькой, врытой в землю скамейке.
"Наверное, Никандров любил сиживать здесь в тишине", - подумал
Федорин. Опустевшая скамейка, распростертая над ней корявая яблоня,
поникшая в скорби старушка - все это резануло Федорина по сердцу. И не
было больше сомнений: Никандров шел на Петровку не с повинной, не с
предсмертным раскаянием. Старый дом с голубыми наличниками посетила
большая беда.
Пелагея Петровна всхлипнула и, словно бы разом выплакав свое
горе, подняла на Федорина глаза, сказала:
- Пойти, видно, одежку взять Северьяновичу. Давно в комоде
припасена к судному часу. Обмыть да домой забрать пора хозяина, - она
сокрушенно покачала головой. - С плохой ты вестью явился. Как хоть
звать-то тебя?
- Федорин Эдуард Борисович. Старший лейтенант милиции.
- Федорин?! - ахнула Пелагея Петровна и проворно поднялась со
ступенек. - Стало быть, это ты наезжал к нам прошедшей ночью. А утром
сегодня повестку прислал Ивану Северьяновичу с этим... с Мамедовым.
- Я?! Прошедшей ночью? С каким еще Мамедовым? Какую повестку?
- Кто же, как не ты? - Пелагея Петровна подступила к нему и,
заслонясь ладонью от солнца, стала всматриваться ему в лицо. - Вроде
бы и впрямь не похож. Только ведь темно было. А Иван Северьянович
сказывал мне: мол, лейтенант Федорин наезжал с Петровки. Иван-то
Северьянович сильно был обнадеженный им. Оттого и заторопился с утра,
чтобы обсказать, о чем позабыл в первый раз...
Майор Анатолий Зубцов уже второй год работал в одном из
центральных управлений министерства внутренних дел, а все не мог
позабыть тесно заставленную столами комнатку на Петровке, чаепития в
полночь, ночевки "валетом" на краешке затертого кожаного дивана и
тревожный голос жены в телефонной трубке:
- Толя, это какой-то кошмар. Третью ночь ты не появляешься дома.
Как объяснить Нине, что валютчики не согласовывают с ним, с
Зубцовым, график своих операций, а брать их полагается "тепленькими",
в момент сделки, что для офицера милиции равно важны и быстрота
реакции, и умение терпеливо ждать. Как объяснишь все это жене, если в
разговорах с нею даже слово "валютчик" под строжайшим запретом.
Анатолий Зубцов получил повышение и простился с Петровкой. Теперь
он чаще, чем прежде, бывал дома. Он заметно располнел, пухлощекое
добродушное лицо округлилось. Только солидности манер не прибавила ему
новая должность. А если совсем честно перед собой, то...
Читая сводки, отчеты и рапорты вверенных теперь его попечению
отделов в областных управлениях, он не без зависти думал: эх, живут же
люди, делают дела... И снова видел себя прежним молодым капитаном. На
Петровке все было сложнее и проще. Ты и твой противник. Сила на силу,
хитрость на хитрость, интеллект на интеллект, жизненный принцип на
жизненный принцип...
Бесшумно открылась дверь, и, слегка сутулясь, вошел Эдуард
Федорин.
Анатолий обрадованно поднялся навстречу гостю: показалось, сама
незабвенная Петровка с ее беззлобными розыгрышами, холостяцким бытом и
крепким мужским братством шагнула к нему в кабинет.
Зубцов растроганно смотрел на товарища и вспоминал, как лет пять
назад начальник отдела привел к нему тощего долговязого паренька с
оттопыренными ушами и прической под Жерара Филиппа.
- Вот тебе, Анатолий Владимирович, новый помощник Эдуард Федорин.
Позднее они выяснили, что в ту минуту крайне не понравились друг
другу.
Зубцов скептически оглядывал Федорина - нервное лицо, тонкие
белые пальцы - и тоскливо думал: "Как говорится, сжалилась судьба,
ниспослала помощничка. Если доведется буйного валютчика брать,
помощника надо подстраховывать прежде, на такого дунь - сразу
рассыплется".
Федорин тоже озадаченно взирал на Зубцова: ну и начальник у
него... Ни ростом не вышел, ни внушительностью вида... В глазах, как
ни всматривайся, не угадаешь ничего, кроме усмешки.
- Откуда прибыл, Эдик? - ласково спросил Зубцов и вздохнул
горестно.
- Коренной москвич, - ответил Федорин и тоже печально вздохнул.
- И то хлеб. Хоть Москву изучать не надо. А родители чем заняты?
- Музыканты в Большом театре. Отец - виолончелист, мать -
пианистка. Прадед и дед по отцу тоже были виолончелистами... - ответил
Федорин небрежно и покраснел.
"Наверное, дома выдержал изрядную бурю, когда объявил родителям,
что намерен поступать в милиционеры", - посочувствовал Зубцов и
спросил участливей:
- А ты что же не в артисты? Или слух подкачал?
- Нет, слух, говорят, отличный. А сюда... Потому, что просто
терпеть не могу разных подонков.
- Чувство, конечно, благородное. - Зубцов вдруг поверил: он
сработается с этим неженкой. Покосился на ослепительные пуговицы
новенького кителя и звездочки на лейтенантских погонах Федорина,
подумал: "После выпускного бала, должно быть, и спит в мундире.
Намозолил глаза соседям за пять кварталов от дома".
- А формочку свою, Эдик, отдай маме.
- У меня есть жена.
- Блестяще, - Зубцов усмехнулся и сразу же помрачнел: - Только
наши жены, как бы тебе это сказать, тоже должны разделять наше
отношение к подонкам. Без такого единомыслия... - Зубцов умолк, махнул
рукой. - Без единомыслия, словом, они будут не очень счастливы со
своими принципиальными мужьями. - Зубцов опять умолк и решительно
заключил: - Так что формочку, Эдик, отдай жене. Пусть пересыплет ее
нафталином. Формочка тебе потребуется для дежурств да еще для
парадов... Но парады редки, а работа, Эдик, у нас семьсот тридцать
дней в году. А что ты умеешь, Эдик?
- Теоретически - многое. Практически... Не знаю...
Эдик поскромничал. Практически он не умел почти ничего. Довольно
скоро Зубцова пригласило начальство:
- Ошиблись мы в Федорине, отчислять его надо. Романтика товарища
привела. Здесь не игра в казаки-разбойники.
- В сыщики-разбойники, - ввернул Зубцов. - А
сыщиком-профессионалом нельзя стать за несколько недель. Но года через
два - три этот интеллигентный юноша оправдает наше долготерпение...
- Шутить изволите, Анатолий Владимирович. Года два - три. А
раскрываемость? Ведь у твоего перспективного Эдика раскрываемости пока
никакой.
- Придется, значит, мне поднатужиться и за себя, и за него.
Другого помощника мне не надо.
...Сейчас Зубцов с улыбкой обошел Федорина и заметил с
нескрываемым удовольствием:
- Ох, да и массивным ты стал, Эдик, солидным. Честное слово,
позировать впору для плаката: моя милиция меня бережет...
- Где уж нам, - в тон ему возразил Федорин. - Вот ты
действительно соответствуешь по фактуре. На одном диванчике с тобой,
пожалуй, не поместишься...
- Ага, полнею, - меланхолично признался Зубцов. - Не то бумаги,
не то годы. А ты, говорят, на Игумнова вышел самостоятельно?
- Говорят... - Федорин кивнул с напускным равнодушием. И спросил
озабоченно: - Ты никогда не слыхал о ювелире Никандрове Иване
Северьяновиче?
- Никандров? Никандров? - Зубцов прошелся по кабинету и уверенно
сказал: - Нет, не встречался никогда.
- И не должен встречаться, - с облегчением подтвердил Федорин. -
Его коллеги, ювелиры, говорят о нем как о честнейшем человеке и
большом искуснике.
- А дома у него что узнал? - спросил Зубцов как о разумеющемся
само собой.
Федорин рассказывал, и лицо Зубцова становилось все более
озабоченным.
- Вот что, Эдик, - прервал друга Зубцов. - Это тот случай, когда
надо немедленно ставить в известность начальника нашего отдела.
Подполковник Орехов встретил Федорина шутливо:
- С чем пожаловал, Эдуард Борисович? С реляцией или за подмогой?
Эдуард Федорин не умел докладывать бесстрастно и скупо. Однако
суховатый, даже педантичный Орехов, более всего ценивший в рапортах
подчиненных точность и краткость, ни разу не перебил его.
...В домике на Восьмом проезде Марьиной рощи Иван Северьянович
Никандров поселился с женой и сыном лет сорок назад, вскоре после
смерти своего отца, Северьяна Акимовича, известного до революции
золотых дел мастера и ювелира.
Никандров-старший не утаил от Советской власти редкостного своего
мастерства и не оставил сыну в наследство ни бриллиантов в стенке
скворечника, ни золотых червонцев в чердачных стропилах. Не оставил
ничего, кроме фамильной профессии да отцовского напутствия:
- Давно замечено, что золото - не мед, да и к губам липнет, и к
рукам льнет... Так вот, Иван, намотай себе на ус: ты - государственный
служащий! И чтобы никогда ни единой пылинки - слышишь, ни единой! - ни
к рукам, ни к губам! Беги от тех малоумов, что жужжат: мол, с трудов
праведных не наживешь хором каменных. Счастье жизни не в хоромах и
прочем, а в чистой совести и спокойствии души...
На пенсию Иван Северьянович вышел, когда ему уже перевалило за
семьдесят. С тех пор из дому отлучался не часто, но в годовщины смерти
отца, своей рано умершей жены и погибшего на фронте сына непременно
выстаивал панихиды в кладбищенской церкви.
Хлопоты по хозяйству взяла на себя вдовая свояченица Никандрова,
Пелагея Петровна. Иван Северьянович в теплые дни часами сидел на
скамье под яблоней, перебирал в памяти минувшие годы и давно ушедших
из его жизни людей. А когда ударяла стужа, дремал в старинном, с
высокой спинкой кресле подле жарко натопленной голландки.
Последнее майское утро задалось непогожим. С ночи зарядил дождь.
Озябшие воробьи нахохлились, притулились под стрехой дровяника.
Расцветшие яблони постанывали на ветру.
Пелагея Петровна видела из кухни, как стоял Иван Северьянович у
окна и покачивал головой, сокрушался над бедой яблонь. Потом сел в
кресло и взял газету. Но не прошло и получаса, как газета шлепнулась
на пол, а Иван Северьянович стал легонько похрапывать.
И вдруг задребезжал молчавший целыми днями звонок у калитки.
Пелагея Петровна сердито зашикала, замахала руками и покосилась
испуганно на дверь, за которой дремал Иван Северьянович. Но оттуда уже
послышалось его невнятное спросонок бормотание:
- Примерещилось никак? Сон тяжелый, должно быть. Кефир нынче был
жирноват.
Звонок повторился. Требовательнее, громче.
- Пелагеюшка! - окликнул Никандров удивленно. - Узнай, голубушка,
кто там.
Пелагея Петровна накинула на плечи стеганку, выбежала во двор и,
обходя разлившиеся лужи, засеменила к воротам.
Зябко подняв воротник плаща, надвинув шляпу на густые, в крупных
дождевых каплях брови, у калитки нетерпеливо топтался рослый осанистый
мужчина.
При виде Пелагеи Петровны в его больших, казалось, лишенных
белков, глазах промелькнуло неудовольствие, но тотчас же тугие
глянцевито-шафрановые щеки дрогнули, яркие губы разошлись в широкой
улыбке. Он галантно приподнял шляпу и сказал:
- Мне нужен ювелир Никандров.
Пелагея Петровна было уже совсем посторонилась в калитке: "Нужен,
так входите". Но то ли не поверила сладкой улыбке пришельца, то ли
рассердилась, что своим трезвоном потревожил он дрему Ивана
Северьяновича, то ли вдруг шевельнулось в ее душе недоброе
предчувствие, возразила строптиво:
- Мало ли что нужен. А мы не ждем никого.
Мужчина поджал обиженно губы и сказал с укором:
- У нас, на Кавказе, гостей встречают радушнее. Попрошу вас
э-э... мамаша, передать хозяину или кто он там для вас, что к нему
приехал и желает видеть его заслуженный артист... скрипач Мамедов из
Баку.
- Тебя, Иван Северьянович, домогается там один, - сказала Пелагея
Петровна, возвратясь в комнату. - Говорит, что заслуженный артист по
скрипке. Видно, из этих, как их... из азиятов. Дожидается у ворот.
- Заслуженный артист? Право, странно. Не знаю я артистов. И не
жду никого.
- Так, может, я обскажу, что хворый, мол, ты нынче, да и провожу
с богом.
Никандров покосился на окно, исполосованное дождем и скрипевшее
под ветром, поежился, плотнее запахнул полы потертого стеганого халата
и возразил с мягким укором:
- Ну, полно, Пелагеюшка, господь с тобой. Можно ли в этакую-то
непогодь оставлять человека у ворот. Нет уж, проси в дом. Да
расстарайся чайку, надо отогреть музыканта.
Следом за Пелагеей Петровной гость вступил в комнату, остановился
перед Никандровым, учтиво наклонил голову:
- Мамедов, Ахмад Аббасович. Первая скрипка в симфоническом
оркестре Бакинской филармонии. Заслуженный артист Азербайджанской
республики. - Помолчал, давая хозяину время оценить и осмыслить
сказанное, и продолжал: - К вам, Иван Северьянович, у меня весьма
деликатное дело. - Замолк и красноречиво покосился на Пелагею
Петровну.
- Пелагея Петровна - моя близкая родственница, у меня от нее нет
секретов, - возразил было Никандров, но сразу же смягчился. - Ну, коли
уж вы настаиваете... Пелагеюшка, сделай одолжение, оставь нас
покуда...
Пелагея Петровна сердито захлопнула за собой дверь, но все-таки
услыхала слова гостя:
- Иван Северьянович, вы аксакал ювелиров...
Она прошла на кухню и нарочно гремела посудой: надо же было
как-то выразить неодобрение этому барственному скрипачу и не
устоявшему перед его натиском Ивану Северьяновичу. Из-за неплотно
прикрытой двери в кухню долетел звонкий от волнения голос Ивана
Северьяновича: "У вашей ханум дурной вкус, маэстро. Это вовсе не
женская цепочка. Вместе с моим покойным батюшкой лет шестьдесят назад
мы изготовили ее для сибирского золотопромышленника...".
Но фамилии этого золотопромышленника она не запомнила: не то
Борылин, не то Бутылин...
Дверь из комнаты распахнулась, и в переднюю выскочил Мамедов,
багровый, будто его нахлестали по щекам. Он проворно застегивал
массивный портфель, поворачиваясь, смотрел в глаза двигавшемуся за ним
Ивану Северьяновичу.
- О, благодарю вас за добрый совет. Я немедленно еду на Петровку.
Благодарю вас. Вы отвели большую беду от меня и от моей невесты.
- И не теряйте времени, - настаивал Никандров. - Речь идет об
огромных фамильных ценностях, об одном из крупнейших состояний
дореволюционной России. Цепочка эта могла быть взята только из того
клада. И если она действительно оказалась у вас случайно, ваш долг
немедленно сообщить властям...
- О, несомненно, несомненно, - горячо заверил Мамедов и, не
попрощавшись, выбежал из дома.
Никандров вернулся в свое кресло и затих. Пелагея Петровна
решила, что он заснул снова, но вошла в комнату и увидела, что глаза у
него открыты и неподвижны, а в них стоят слезы. И Пелагее Петровне
стало страшно. "Уж не паралич ли его расшиб, не дай господи", -
подумала она и окликнула:
- Северьянович, ты слышишь меня?
Он все так же невидяще смотрел мимо нее. Дряблая стариковская
ладошка бессильно лежала на подлокотнике.
- Лучше бы мне помереть вчера, чем такое надругательство увидеть
над отцовским детищем... - наконец вполголоса сказал он, не меняя
позы.
Иван Северьянович, кажется, лишь сейчас увидел Пелагею Петровну,
взгляд его задержался на ней, стал чуть теплее.
- Цепочку, Пелагеюшка, в виде змейки медянки мы делали с папашей
к карманным часам для одной высокой особы. Целый год колечки
выковывали, чешуйки отливали из золота, каждая тоньше лепестка розы,
на каждой выгравирован свой узор и вставлен самоцветный камушек. Целый
год. Даже дольше того. Но цепочка получилась, не сочти за хвастовство,
такая, что ей в Оружейной палате место! И этакую-то красоту злодей,
варвар, нехристь какой-то раскромсал повдоль. - Он смахнул слезу и
договорил глухо: - Ежели бы меня шашкою развалили, мне и то бы легче
было, чем такое глумление...
За окнами опустилась чернильная пелена. Дождь вдруг разом иссяк,
и также разом, точно кто отключил его, утих ветер. Иван Северьянович
заворошился в кресле, тяжело оперся о подлокотники, медленно поднялся.
- Куда это на ночь глядя? - заступила ему дорогу Пелагея
Петровна, увидев, что Иван Северьянович надел на голову суконный
картуз и снял с вешалки теплую тужурку.
Но Иван Северьянович отмахнулся от нее, вышел на крыльцо, жадно
втянул в себя прохладные, терпкие запахи обитого дождем яблоневого
цвета, мокрой зелени, отсырелого дерева. А сердце вдруг дрогнуло,
тяжело застучало, и звезды и разводье туч сомкнулись, вытянулись в
золотую цепочку и зашлись в хороводе.
Пелагея Петровна, встревоженная долгим отсутствием Ивана
Северьяновича, вышла в сени и услыхала приглушенные голоса -
Никандрова и еще чей-то, молодой, ей незнакомый. Она выскользнула на
крыльцо и рассмотрела, что Иван Северьянович сидел на своей скамейке,
под старой яблоней, а рядом с ним - кто-то высокий в темном плаще и в
кепке. В свете спички проступила рыжеватая бровь, глубоко запавшая
щека и острый хрящеватый нос. Пелагея Петровна, обиженная тем, что
Иван Северьянович завел от нее какие-то тайны, махнула рукой и пошла к
себе.
Никандров вернулся в дом возбужденный и даже как будто
помолодевший:
- Знаешь, кто навестил меня, Пелагеюшка? - заговорил он с порога.
- Лейтенант Федорин с Петровки! Потолковали мы с ним по душам. Но вот
о чем, про то не могу сказать даже тебе. Обещание он взял с меня, что
я никому ни слова. Государственная, говорит, тайна! - он лукаво
рассмеялся и продолжал весело: - Мамедов-то, а... Зря, выходит, я
грешил на него. Побывал он, как я наказывал ему, на Петровке и
рассказал, что знал. Я всегда говорил, что потаенное золото проявит
себя всенепременно. Теперь-то уж доищутся до правды. Федорин этот,
хоть молодой, да знающий, а всем делом командует генерал Лукьянов, -
он испуганно прикрыл рот рукой.
Ни свет ни заря Никандров разбудил Пелагею Петровну:
- Пелагеюшка! Что же это я учудил, старый пень. Все выложил
Федорину, а про Каширина запамятовал. Каширин-то у них в Сибири был