создатель уникальной коллекции книг, которые ныне составляют основу
Славянского отдела библиотеки Конгресса США; Иннокентий Кузнецов,
талантливый историк, археолог, журналист, писатель, - все они крупные
купцы, золотопромышленники, денежные воротилы и вместе с тем весьма
заметные величины в дореволюционной сибирской культуре...
Палуба раскачивалась под ногами, Каширин утвердился на ней
прочнее, и, заключил тем же тоном:
- Климентий Бодылин с полным основанием может быть отнесен к их
числу.
- А не идеализируете вы Бодылина? И энциклопедист он, и в горном
деле хозяин не только по имущественному положению. В то же время сами
говорите: делал деньги, чтобы двигать науку, двигал науку, чтобы
делать деньги... Не кажется ли вам, что многое предпринималось им ради
саморекламы: "Отец-благодетель града и храма, покровитель искусств и
наук..."
- Во многом вы правы, но и не упрощайте: все ради прибыли.
Климентий Данилович был прирожденным инженером, питал страсть к
изобретательству, к смелым экспериментам. Они доставляли ему истинное
наслаждение. В отношениях же с рабочими Бодылин слыл справедливым, во
всяком разе никогда не унижался до обсчетов, спаивания,
рукоприкладства...
- Видимо, слыл в своем кругу белой вороной, - сказал Зубцов, с
удивлением чувствуя, что проникается невольной симпатией к этому
многоликому Бодылину.
- Если хотите, да, белой вороной. Вообще он видится мне личностью
довольно трагической. Помните у Горького, Егор Булычев говорит: не на
той улице живу. Так вот, Бодылин тоже не на той улице жил и понимал
это. Но перейти на другую улицу не хватало духа.
...Весна двадцать первого года. Схваченная апрельским утренником
земля звонко вторила быстрым шагам Каширина. Остались позади хибарки
Муравьиной слободки, под глинистым обрывом потрескивал истончавший
ярульский лед. Впереди, за кромкой тесового забора, чернели скелеты
яблонь бодылинского садоводства.
Пришлось долго стучать кованою скобою, пока калитка слегка
приоткрылась, лязгнула цепь.
- Кого там бог дает? - голос показался Каширину смутно знакомым.
Но откуда он мог знать этого старика со всклокоченной седой бородой,
настороженно и недобро глядевшего на Каширина.
- По слухам, здесь обитает гражданин Бодылин, и я желал бы... -
начал Каширин, но всмотрелся, умолк, договорил полушепотом: -
Климентий Данилович, вы?
Цепь лязгнула снова, Бодылин высунул в щель голову в затертой
шапке, обвел взглядом безлюдный берег, покосился на Каширина, сказал:
- Никак Вячеслав Иванович? Пришел, так входи. Благодарствуем, что
не побрезговали. Вот как, значит, довелось повстречаться. Бодылина не
признал! Эх, судьба-индейка!..
В кухонное окно скреблись голые ветки яблонь. Тускло теплилась на
стене керосиновая лампа с закопченным стеклом. Через раскрытую дверь в
горницу Каширин с удивлением разглядел слабо мерцавшие в свете
лампадки оклады икон. Иконы в бодылинском доме! Климентий Данилович
никогда не отличался набожностью, лет пять назад слыл чуть ли не
богохульником. Хозяин перехватил испытующий взгляд Каширина и сказал с
горькой усмешкой, кивнув на иконы:
- Не дивись и не осуждай. Последнее прибежище мятущейся души и
возмущенного разума... - И, глядя за плечо гостя, продолжал монотонно,
будто боролся с дремой: - Один я остался. Один как перст. Старший сын,
Никодим, ты помнишь его, конечно, надежда моя на старость, погиб
неведомо от чьей руки. Средний, Афанасий, как был не в бодылинскую
породу, мот и прожигатель жизни, таковским и остался. Удрал из России
невесть куда, не то в Манчжурию, не то дальше, за океан. Одна надежда
- Агочка из Питера обедает наехать летом. Может, выдам ее замуж и
доведется понянчить внучат. А то совсем сошел на нет бодылинский род.
- Он натужно закашлялся и договорил с неожиданной для него
покорностью: - Отвратил от меня господь за гордыню мою свой пресветлый
лик. Но не ропщу. Воздает, видно, небесный судья по скверне моей...
Каширин чуть не выронил стакан с чаем. Такое услыхать от
Бодылина.
- Так-то вот у меня обернулось. Воистину, не в городе Степан, не
в селе Селифан. Старой власти неугоден был. Хоть миллионщик, да
вольнодум и задира. Новой - тоже не показался: злодей, кровопивец и
классовый враг. Лишь в господе нашем прибежище и сила моя...
Каширин умолк. Устало и печально провел рукой по лицу, будто
счищая что-то с него, и сказал приглушенно:
- А последняя встреча была в той же сторожке, на свадьбе дочери
Бодылина, Агнии Климентьевны. Приехала она из Питера и вскорости вышла
замуж за Аристарха Николаевича Аксенова. Аристарх Николаевич родом был
из потомственных сибирских рудознатцев, инженерное образование получил
на медные гроши и стал мозговым центром Бодылинской компании. Все, о
чем я вам рассказывал: геологические открытия, различные новшества в
добыче - во многом было делом ума и рук Аксенова. Любил его Климентий
Данилович, как родного сына. Аристарх же Николаевич едва ли не с
юности полюбил Агнию Климентьевну, хотя она была младше его на
пятнадцать лет. Словом, романтическая история. И вот свадьба. Я был на
ней единственным гостем. Всеми владело предчувствие неотвратимой беды,
надвигавшегося конца, и наши крики "горько" были не только данью
свадебному обряду... - Каширин снова провел рукой по лицу и заключил:
- Но так или иначе поженились они, как желал того Бодылин, с попом и
венцом. Деньков через десять молодые отбыли на жительство в Питер, где
Аксенов получил место приват-доцента в институте. А через неделю после
их отъезда Бодылин в своей сторожке был убит и ограблен.
- Убит и ограблен?! Кем? Что взяли у него?
- Кем, не знаю. Разворочен был летник во дворе. Слухи шли, взяли
золото в слитках. Агния Климентьевна и Аристарх Николаевич по тем
временам еще не добрались до Петрограда, и я похоронил Климентия
Даниловича в фамильном склепе Бодылиных. А на второй день после
похорон был препровожден в губернский уголовный розыск. Допрашивал сам
начальник. Был он из прибалтов. По-русски говорил с акцентом. И глаза
тоже, как прибалтийское небо. Знаете, бывает оно таким, не пасмурное,
но и не ясное. Одним словом, пустые глаза, холодные. Как говорится, ни
печали, ни воздыхания.
Качка усилилась. Зубцов то и дело переступал с ноги на ногу,
чтобы не потерять равновесия.
- Допрос он вел с явным пристрастием. Требовал от меня фактов
произвола Бодылина на прииске и фактов его контрреволюционной
деятельности, а поскольку я таковых фактов не ведал, костерил меня
буржуйским прихвостнем и скрытой контрой. Но дотошнее всего
выспрашивал: где и сколько кладов заложил Бодылин? Так ведь Бодылин-то
душу не раскрывал передо мной. Я в его глазах оставался мальчишкой,
горным техником. Единственный человек, которому Бодылин мог бы
доверить тайну, Аристарх Николаевич, был далеко.
- И уехал дней за десять до гибели Бодылина?
Каширин кивнул и сразу же настороженно спросил:
- Вы усматриваете некую связь между этими двумя совершенно
локальными событиями?
"Версия может быть и парадоксальной, но никогда облегченной", -
повторил про себя Зубцов слова Орехова и сказал успокаивающе:
- Конечно, события совершенно локальны. Право же, никаких
намеков. Не знаю только, когда и при каких обстоятельствах скончался
Аристарх Николаевич.
- В сорок втором, в Ленинграде, от дистрофии. К тому времени он
был профессором, заметной величиной в горном деле. И непременно стал
бы академиком, да эвакуироваться наотрез отказался и умер совсем
молодым. Теперь-то я доподлинно знаю: шестьдесят два года для ученого
- прямо-таки юношеский возраст.
- Агния Климентьевна жива?
- Увы, последовала через год за супругом. Они, как гоголевские
старосветские помещики, не могли существовать один без другого.
Ослабла она от голода, а пуще от горя. Вывезли ее в сорок третьем из
Ленинграда, она и скончалась в пути.
Катер снова стало швырять, и такие яркие минуту назад огоньки
Сочи сделались расплывчатыми, зыбкими.
- Что же, так и сошел на нет бодылинский род?
- Бодылинский - да. Аксеновский ведется. Сын Аристарха
Николаевича и Агнии Климентьевны - Николай Аристархович Аксенов, ныне
управляющий бывшим прииском Богоданным. Теперь это крупный рудник
Октябрьский - центр Северотайгинского района Краснокаменской области.
Николай Аристархович - уважаемый в нашей отрасли человек, фронтовик,
грамотный инженер. Но ни дедовского размаха, ни отцовского блеска я в
нем не ощущаю. Суховат, рационалистичен, скрытен, что называется, себе
на уме. Так что обмениваемся с ним поклонами на министерских
совещаниях - вот и все знакомство. Отец-то его был человеком
недюжинным, редкостного обаяния и редкостной честности...
- Вы так и характеризовали Аксенова-старшего тому прибалтийцу в
двадцать первом году?
- Разумеется, - убежденно начал Каширин, осекся, озадаченно
посмотрел на Зубцова. - Хотя... Насколько могу припомнить, он не
проявлял интереса к Аристарху Николаевичу, спросил только: когда и
куда он уехал и высказался в том смысле, что в Петрограде Аксеновых
встретит милиция и допросит по форме...
- И что же, Аксеновых встретила в Питере милиция?
- Право, затрудняюсь ответить. Однако не вспомню, чтобы Аксеновы
рассказывали об этом. А были они со мной весьма откровенны. Может
быть, тот прибалтиец все же убедился в нелепости своих подозрений.
- Все может быть... - Зубцов прошелся по палубе, снова встал
рядом с Кашириным и спросил: - А позднее Николай Аристархович или
Агния Климентьевна не говорили вам, - не тревожили их представители
власти? Налетов грабителей не было на их квартиру?
- Следовательно, вы все же полагаете... Встречались мы до войны
часто. Вспоминали молодость, тепло говорили о Климентии Даниловиче,
беседовали о проблемах золотодобычи, Агния Климентьевна оплакивала
страшную кончину отца. А о налетах... Действительно, раза два Агния
Климентьевна жаловалась, что побывали в их доме злоумышленники.
Представьте, ничего не украли, но перетрясли, перевернули все, даже
печные трубы разворотили... Но о золоте, о наследстве Бодылина никогда
не было речи. Они молчали, а я считал разговор на эту тему бестактным.
Хотя, помнится, однажды Аристарх Николаевич высказался в том смысле,
что может в любой момент сполна расплатиться с Советской властью за
все прегрешения своего тестя.
- Вы не уточняли, что он имел в виду?
- Я решил, что Аристарх Николаевич подразумевает свои бесспорные
заслуги в отечественной золотодобыче. К тому же не верил и не верю
сейчас в прегрешения Бодылина перед Советской властью. О каком-то
потаенном бодылинском золоте в доме у Аксенова я вообще не думал.
Слишком интеллигентен, масштабен и бескорыстен был Аристарх
Николаевич. Он был человеком чести и слова...
"Именно потому и мог", - отметил про себя Зубцов.
- Но ведь в семействе Аксеновых была еще и Агния Климентьевна,
плоть от плоти и кровь от крови Бодылина... Ее вы исключаете также
категорически?
- Бодылина-то ведь она только по рождению. Не успела вкусить
сладостей богатства, а в биологическую, фатальную жадность я верю
слабо... - Он задумался и сказал чуть растерянно: - Но вообще-то,
Анатолий Владимирович, вы меня заинтриговали. Не размышлял я никогда в
таком криминальном направлении...
- Вы ученый, зачем вам размышлять в криминальном направлении... А
не доносилось до вас: нашли тогда убийц Бодылина? Вернули похищенное?
- Слух в городе был: кануло все, как в воду.
- Чему же тут удивляться, - заметил Зубцов с откровенным
сарказмом - Аксеновых не допрашивали, у вас выясняли факты
контрреволюционной деятельности убитого и ограбленного Бодылина. При
таких методах можно сыскать разве что пресловутый топор под лавкой...
А с вами после того прибалта никто больше не беседовал о бодылинском
золоте?
- Перед самой войной приглашали меня в ваше ведомство. Принимал
меня молодой человек, вроде вас, учтивый и вежливый.
- Не Лукьянов, случайно?
- Возможно. Рассказывал я ему то же, что и вам. Помнится, он
остался очень доволен.
- И об Аксенове рассказывали?
- А почему бы и нет? Таким знакомством каждый гордится вправе.
- И пересказали фразу Аксенова о готовности расплатиться за
своего тестя?
- Фразу о готовности расплатиться... - удивленно повторил
Каширин. - Пожалуй, нет, не пересказывал. Не придавал я ей значения да
и сейчас убежден: нет в ее подтексте никакого золота...
Берег уже совсем близко. Можно разглядеть силуэты зданий, черные
купы деревьев с разноцветными бусинками фонариков.
- Я очень рад, Вячеслав Иванович, нашей встрече и разговору.
Хотелось бы все-таки услыхать: были у Бодылина, кроме того, в погребе
еще тайники или это вы исключаете напрочь?
- Не исключал такой возможности тогда, в двадцать первом, не
исключаю и сейчас. Бодылин есть Бодылин. А тайга есть тайга. В ней,
матушке, не только тайник с золотом, но и целую деревню укрыть можно.
Встречали же в дебрях, и не столь давно, староверческие скиты,
обитатели которых еще не слыхали об Октябрьской революции.
- А говорите: у Бодылина не было прегрешений перед Советской
властью...
Совсем рядом, рукой подать, займища жаркое разрумянили увалы и
взгорья, в логах и распадках синим пламенем занялся багульник, лужайки
и пустоши, словно снег, усыпали ромашки.
А здесь, по-над речкой Светлой, только влажный мох на корягах
напоминает о не совсем убитой еще жизни. Дремать бы речке в прелом
зеленом сумраке, да оголили некогда ее берега, и плещет она сердито,
ворчливо перекатывает по дну гальку, печалится над загубленной тайгой.
Цепляются за береговые склоны жилистыми корнями иссохшие лысые
деревья. Гиблые эти места старожилы испокон веков называют
Бодылинскими порубками. Топор здесь погулял безоглядно, не раз
обугливали редколесье яростные летние палы, а шелкопряд-ненасытец
довершил разорение.
И тропа, что петляет здесь, - Бодылинская, и закаменелые отвалы у
воды - их моют теперь сезонники-старатели - тоже Бодылинские...
Бодылина в Октябрьском помнят разве что дряхлые старики, но
фамилия как бы отделилась от своего владельца, протянулась в иную
жизнь и вцепилась в нее, как безлистые деревья в глину береговых яров.
Глеб впервые увидал эти северные края чуть больше года назад и о
прежнем владельце прииска не имел никакого представления, но на
вопрос, где работает, отвечал, как все:
- Стараюсь помаленьку на Бодылинских отвалах.
И радовался: хватит песков на Бодылинских отвалах, а в них -
самородков. На всю старательскую жизнь Глеба Карасева хватит, на все
его планы.
Речка Светлая, днем переливчатая и прозрачная, подернулась частой
рябью, потом загустела свинцом, и рассыпались по ней звезды.
Бульдозерист включил фару, спрыгнул на землю, блаженно, до хруста
в костях, потянулся, вперевалочку подошел к Глебу. Тот с неохотой
закрутил вентиль, стонавшая от яростного напора воды гидравлика
притихла.
- Перекур, что ли? - досадливо спросил Глеб.
- Думаю, совсем шабаш на сегодня, - решительно сказал Федор,
оглядел Глеба и с завистью заметил: - Железный ты, что ли? Целый день
у этой дрыгалки, а все как огурчик. У меня башка раскалывается. Он же
гудит, как танк, бульдозер-то.
- Стране нужен драгоценный метал, и наш долг дать его стране, - с
пафосом изрек Глеб.
- Ладно, я тоже грамотный. Только тебе, чертолому, напарником
бегемота впору. Все люди как люди, от гудка до гудка, а у нас с тобой
одно понятие: световой день, от темна и до темна.
- Кому от этого плохо? Государству? Артели? Может быть, нам с
тобой?
Луч фонарика выхватывал из темноты то корневище, петлей
захлестнувшее тропу, то черный плешивый пень, то иудино дерево -
осину.
Небо совсем близко. Будто на ветке сосны, раскачивается ковш
Большой Медведицы, звезды мерцают жарко, как самородки на дне
артельной колоды, когда заглянешь в нее через трафаретную решетку...
Глеб отмахнулся от этого видения, и вдруг вспомнился голос Лизы,
как всегда не то насмешливый, не то строгий: "Я убеждена: человек
чуткий и отзывчивый к красоте никогда не совершит подлости. У тебя же
вообще ярко выраженное эмоциональное начало. И оттого мне так хорошо с
тобой. Терпеть не могу разных логичных рационалистов".
Как давно прозвучали эти слова!
Отслужив в армии, Глеб вернулся в Москву, к матери. Город
встретил его медвяным разливом липового цвета, золотыми россыпями
болгарской клубники на лотках, сочными красками цветочных киосков.
Глеб с наслаждением облачился в штатский костюм и целыми днями
слонялся по улицам, привыкая к полузабытой гражданской жизни. И все
девчонки казались привлекательными, кургузые платьица на них очень
нарядными, улицы праздничными.
В тот вечер Глеб троллейбусом возвращался домой. Стоял у задней
дверцы, нагретый металлический поручень упирался в ладонь, в
светозащитных стеклах проступали цветные фотографии зданий.
Троллейбус резко затормозил. Глеба швырнуло вперед, ладонь
соскользнула с поручня, и парень заключил в объятия, плотно притянул к
себе стоявшую к нему спиной пассажирку.
Она дернула плечами, скосила на Глеба уголки глаз и сказала
сердито:
- Держитесь за поручень.
- Простите, я нечаянно, - смущенно ответил он.
- Возможно, но все-таки уберите руки. - Она скинула со своих плеч
ладони Глеба.
- Извините, я не хотел, честное слово. Инерция.
Она скользнула укоризненным взглядом по его размашистым плечам,
широкой груди, длинным мускулистым рукам и спросила насмешливо:
- Инерция чего? Самоуверенности? Нахальства? Или милой привычки к
троллейбусным знакомствам?
Оказывается, у нее очень чистое, совсем девчоночье лицо с
розоватою кожей и зелеными глазами, круглыми, ласковыми, цепкими. Не
отводя от нее взгляда, он, широко улыбаясь, объяснил:
- Нет, та инерция, про которую в школе проходят. По физике.
Честное слово.
Ее губы покривились язвительно, а в голосе проскользнула издевка:
- Ах, в школе... Что же, продолжайте повторение пройденного. Мне
выходить на этой остановке.
- Мне тоже, - пробормотал Глеб.
Глеб замедлил шаг, проводил ее взглядом, остановился у
театральной афиши: решит еще, что пристаю...
В глазах рябили названия спектаклей: "Сто четыре страницы про
любовь", "Коварство и любовь", "История одной любви". Но Глеб все-таки
заметил, что девушка завернула в подъезд, где жил он.
Ему стало смешно. Он покружил у газона, медленно вошел в подъезд.
На лестничной площадке, расставив по ступенькам бутылки с
молоком, пакеты с покупками, стояла та девушка и рылась в сумке.
- Ключ потеряли? - сочувственно спросил Глеб.
- Ну, знаете!.. - возмущенно воскликнула она и угрожающе
выставила перед собой ключ.
Посмеиваясь беззвучно, Глеб собрал бутылки и пакеты, составил
обратно в сумку, вручил хозяйке:
- Ничего не поделаешь. Я живу в соседней квартире.
Войдя к себе, он с порога окликнул мать:
- Мама, разве в семьдесят первой квартире живут не Мартыновы?
- Теперь там Лиза Гущина живет.
- Одна? - как можно равнодушнее спросил Глеб.
- Зачем одна? С мужем и с дочкой.
Через неделю вечером Глеб остался один дома. У двери позвонили.
Он лениво поднялся с дивана, шлепая тапочками, побрел в переднюю,
открыл дверь и испуганно попятился: на площадке стояла Лиза.
- Вы? Здравствуйте, - сказал Глеб густым басом.
- Здравствуйте, сосед.
- Меня зовут Глебом.
- Я знаю. Но мне больше нравится называть вас соседом. Понимаете,
сосед в троллейбусе, сосед по лестничной площадке... Мой благоверный
отсутствует, а у меня, как на грех, погас свет. Что-то с пробками. Я
подумала: вы так крепко помните школьную физику, что, наверное,
сумеете починить. - Она скользнула оценивающим взглядом по его лицу,
плечам.
- Постараюсь, Елизавета э-э... - начал он и покраснел.
- Елизавета Ивановна.
В коридоре своей квартиры Елизавета Ивановна зажгла свечку,
поставила под электрощиток стул, сказала с усмешкой:
- Действуйте. Я стану подстраховывать вас.
Ее твердые ладони уперлись ему в спину. Глебу стало жарко. Он
потянулся к пробке, слегка покачал ее пальцами, сразу же вспыхнул
свет.
Глеб слышал, как потрескивает свеча, как дышит Елизавета
Ивановна, как часто стучит ее сердце. Пальцы Глеба соскользнули с
пробки. Свет снова погас.
Он виновато оглянулся на хозяйку. Она смотрела строго и
выжидательно. Глеб торопливо потянулся к щитку, но Елизавета Ивановна
вдруг дунула на свечку и сказала шепотом:
- Прыгай, я подхвачу...
А спустя еще недели две в парке "Сокольники" они сидели под
старым кленом. Глеб осторожно взял прохладную, узкую ладонь Лизы и
сказал умоляюще:
- Я больше так не могу. Вся наша жизнь - сплошное ожидание. Я жду
твоего стука в стену, жду, когда уйдет из дому Гущин, когда убежит
играть твоя дочка. Ты ждешь, когда я останусь в квартире один. Ждем,
ждем. А чего, собственно? У нас же все решено с тобой. Сколько можно
ломать эту комедию: сосед, соседка?..
- Что ты предлагаешь?
- Сегодня же поселиться вместе, а не по соседству.
- Я согласна. А где?
- Хотя бы у меня.
- Шестой жилицей в двухкомнатной квартире. Да еще Маринка со
мной. По соседству с Гущиным. Прямо скажем, перспектива блестящая.
То-то обрадуется Надежда Павловна, твой отчим и твои сестренки. И
материальная база у нас с тобой всем на зависть. У меня аспирантская
стипендия, у тебя целых сто рублей слесаря-ремонтника. Заживем на
славу.
"Вполне достаточно для начала", - чуть не сорвалось у него с
языка. Но Глеб тут же ужаснулся своего идиотского оптимизма. Обрекать
Лизу на такое существование?.. И спросил с надеждой:
- Тебя удерживает только это?
- Ты думаешь, это пустяки, жадность? Между прочим, эмоциональное
начало - это очень хорошо. Но не до телячьего идеализма. Я не верю в
рай в шалаше даже с милым. Стандарты комфорта растут год от года...
Что скажешь, если Лиза снова права, как права она всегда в каждом
своем суждении и поступке. Разве не обязан он заботиться о Лизе?..
Женщина на шесть лет старше его, красивая, умная, поверила ему,
откликнулась на его любовь. Так неужели он поведет себя, как
желторотый птенец, не станет для нее настоящим мужчиной, опорой в
жизни?.. И вспомнился друг. А друг ли? - заспорил с собою Глеб.
Конечно же, друг, неожиданный и надежный...
За мутным стеклом вагонного окна медленно поползли назад лотки с
мороженым и пирожками, табачный киоск, крохотный магазинчик,
приземистое станционное здание и, наконец, обшитые зеленым плюшем
кустарника сопки, меж ними угадывалась морская синь.
"Впрочем, какая там синь, - возразил себе Глеб. - Небо свинцовое,
и волны отливают свинцовым блеском". Глеб поежился, представив, как
холодна и шершава сейчас морская вода, но снова заспорил с собой. "И
все-таки это - море. Пусть не курортное, ласковое, однако же море.
Море, любимое отцом и унесшее отца, оно осталось позади. А
впереди - Москва. Дом матери. Нет, не надо обманывать себя - дом
отчима.
"Но в этом доме мать, сестренки", - попробовал разубедить себя
Глеб. И тут почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Глеб
крутнулся на своей полке и услыхал вежливо приглушенный вопрос:
- Пехота меняет гарнизон?
- Если и пехота, то воздушная. Надо различать рода войск.
На полке против Глеба полулежал парень чуть постарше Глеба. До
подбородка тянулись рыжеватые бакенбарды, густые, ухоженные. Ноздри
шевелились, и казалось, острый хрящеватый нос жадно принюхивался к
воздуху в купе. Тонкие рыжеватые брови то смыкались хмуро, то
удивленно всползали вверх. Светлые глаза иронично сощурены. Однако
ответ его прозвучал почти примирительно:
- А я не силен в пуговках и эмблемах. Служить не довелось.
Отсрочку дали по роду работы. - Он улыбнулся не то сожалеюще, не то с
бахвальством. - Значит, не царица полей, а царица воздуха. По мне -
один хрен. Скажи все-таки, если, конечно, не какая-нибудь там тайна:
перегоняют или в отпуск?
- Поодиночке солдат не перегоняют, - назидательно сказал Глеб,
досадуя на то, что сосед прилип с разговором. - Домой еду.
Востроносый, словно бы не замечая его настроения, сказал радушно:
- Что это мы с тобой безымянно? Меня, например, Аркадием звать. А
тебя?
Не отвечать было просто свинством. И Глеб назвал себя.
- Домой - это хорошо, - одобрил Аркадий. - Это даже распрекрасно,
- сразу вдруг замкнулся и договорил с неожиданной для него грустью: -
Хорошо после долгой отлучки. И само собой, если дом - это дом, а не
какая-нибудь там крыша над головой.
"А не такой уж ты весельчак", - отметил Глеб и сказал теплее:
- Это кому как повезет. У меня вот тоже дом, он, конечно, дом, да
хозяин-то отчим в нем. - И засмеялся невесело.
- Ясненько. - Глаза Аркадия сузились. Не то задумчиво, не то
презрительно, как угадаешь. Он, как бы опомнясь, мгновенно разлепил
веки, остро, оценивающе осмотрел Глеба: - Значит, не так, чтобы дом, а
больше крыша над головой.
Глеб вздохнул печально и, чтобы не отвечать на трудный вопрос,
сказал:
- У тебя, значит, тоже случались... Долгие отлучки...
Глеб даже удивился: какими переменчивыми бывают лица. Аркадий уже
не улыбался. Тонкие губы сомкнулись змейкой, сощурились недобро глаза,
чуткими, острыми сделались зрачки, а голос стал жестким:
- Случались, говоришь? - Он засмеялся, будто камушками загремел в
консервной банке. - Со мной, парень, такое случалось, что тебе и в
Славянского отдела библиотеки Конгресса США; Иннокентий Кузнецов,
талантливый историк, археолог, журналист, писатель, - все они крупные
купцы, золотопромышленники, денежные воротилы и вместе с тем весьма
заметные величины в дореволюционной сибирской культуре...
Палуба раскачивалась под ногами, Каширин утвердился на ней
прочнее, и, заключил тем же тоном:
- Климентий Бодылин с полным основанием может быть отнесен к их
числу.
- А не идеализируете вы Бодылина? И энциклопедист он, и в горном
деле хозяин не только по имущественному положению. В то же время сами
говорите: делал деньги, чтобы двигать науку, двигал науку, чтобы
делать деньги... Не кажется ли вам, что многое предпринималось им ради
саморекламы: "Отец-благодетель града и храма, покровитель искусств и
наук..."
- Во многом вы правы, но и не упрощайте: все ради прибыли.
Климентий Данилович был прирожденным инженером, питал страсть к
изобретательству, к смелым экспериментам. Они доставляли ему истинное
наслаждение. В отношениях же с рабочими Бодылин слыл справедливым, во
всяком разе никогда не унижался до обсчетов, спаивания,
рукоприкладства...
- Видимо, слыл в своем кругу белой вороной, - сказал Зубцов, с
удивлением чувствуя, что проникается невольной симпатией к этому
многоликому Бодылину.
- Если хотите, да, белой вороной. Вообще он видится мне личностью
довольно трагической. Помните у Горького, Егор Булычев говорит: не на
той улице живу. Так вот, Бодылин тоже не на той улице жил и понимал
это. Но перейти на другую улицу не хватало духа.
...Весна двадцать первого года. Схваченная апрельским утренником
земля звонко вторила быстрым шагам Каширина. Остались позади хибарки
Муравьиной слободки, под глинистым обрывом потрескивал истончавший
ярульский лед. Впереди, за кромкой тесового забора, чернели скелеты
яблонь бодылинского садоводства.
Пришлось долго стучать кованою скобою, пока калитка слегка
приоткрылась, лязгнула цепь.
- Кого там бог дает? - голос показался Каширину смутно знакомым.
Но откуда он мог знать этого старика со всклокоченной седой бородой,
настороженно и недобро глядевшего на Каширина.
- По слухам, здесь обитает гражданин Бодылин, и я желал бы... -
начал Каширин, но всмотрелся, умолк, договорил полушепотом: -
Климентий Данилович, вы?
Цепь лязгнула снова, Бодылин высунул в щель голову в затертой
шапке, обвел взглядом безлюдный берег, покосился на Каширина, сказал:
- Никак Вячеслав Иванович? Пришел, так входи. Благодарствуем, что
не побрезговали. Вот как, значит, довелось повстречаться. Бодылина не
признал! Эх, судьба-индейка!..
В кухонное окно скреблись голые ветки яблонь. Тускло теплилась на
стене керосиновая лампа с закопченным стеклом. Через раскрытую дверь в
горницу Каширин с удивлением разглядел слабо мерцавшие в свете
лампадки оклады икон. Иконы в бодылинском доме! Климентий Данилович
никогда не отличался набожностью, лет пять назад слыл чуть ли не
богохульником. Хозяин перехватил испытующий взгляд Каширина и сказал с
горькой усмешкой, кивнув на иконы:
- Не дивись и не осуждай. Последнее прибежище мятущейся души и
возмущенного разума... - И, глядя за плечо гостя, продолжал монотонно,
будто боролся с дремой: - Один я остался. Один как перст. Старший сын,
Никодим, ты помнишь его, конечно, надежда моя на старость, погиб
неведомо от чьей руки. Средний, Афанасий, как был не в бодылинскую
породу, мот и прожигатель жизни, таковским и остался. Удрал из России
невесть куда, не то в Манчжурию, не то дальше, за океан. Одна надежда
- Агочка из Питера обедает наехать летом. Может, выдам ее замуж и
доведется понянчить внучат. А то совсем сошел на нет бодылинский род.
- Он натужно закашлялся и договорил с неожиданной для него
покорностью: - Отвратил от меня господь за гордыню мою свой пресветлый
лик. Но не ропщу. Воздает, видно, небесный судья по скверне моей...
Каширин чуть не выронил стакан с чаем. Такое услыхать от
Бодылина.
- Так-то вот у меня обернулось. Воистину, не в городе Степан, не
в селе Селифан. Старой власти неугоден был. Хоть миллионщик, да
вольнодум и задира. Новой - тоже не показался: злодей, кровопивец и
классовый враг. Лишь в господе нашем прибежище и сила моя...
Каширин умолк. Устало и печально провел рукой по лицу, будто
счищая что-то с него, и сказал приглушенно:
- А последняя встреча была в той же сторожке, на свадьбе дочери
Бодылина, Агнии Климентьевны. Приехала она из Питера и вскорости вышла
замуж за Аристарха Николаевича Аксенова. Аристарх Николаевич родом был
из потомственных сибирских рудознатцев, инженерное образование получил
на медные гроши и стал мозговым центром Бодылинской компании. Все, о
чем я вам рассказывал: геологические открытия, различные новшества в
добыче - во многом было делом ума и рук Аксенова. Любил его Климентий
Данилович, как родного сына. Аристарх же Николаевич едва ли не с
юности полюбил Агнию Климентьевну, хотя она была младше его на
пятнадцать лет. Словом, романтическая история. И вот свадьба. Я был на
ней единственным гостем. Всеми владело предчувствие неотвратимой беды,
надвигавшегося конца, и наши крики "горько" были не только данью
свадебному обряду... - Каширин снова провел рукой по лицу и заключил:
- Но так или иначе поженились они, как желал того Бодылин, с попом и
венцом. Деньков через десять молодые отбыли на жительство в Питер, где
Аксенов получил место приват-доцента в институте. А через неделю после
их отъезда Бодылин в своей сторожке был убит и ограблен.
- Убит и ограблен?! Кем? Что взяли у него?
- Кем, не знаю. Разворочен был летник во дворе. Слухи шли, взяли
золото в слитках. Агния Климентьевна и Аристарх Николаевич по тем
временам еще не добрались до Петрограда, и я похоронил Климентия
Даниловича в фамильном склепе Бодылиных. А на второй день после
похорон был препровожден в губернский уголовный розыск. Допрашивал сам
начальник. Был он из прибалтов. По-русски говорил с акцентом. И глаза
тоже, как прибалтийское небо. Знаете, бывает оно таким, не пасмурное,
но и не ясное. Одним словом, пустые глаза, холодные. Как говорится, ни
печали, ни воздыхания.
Качка усилилась. Зубцов то и дело переступал с ноги на ногу,
чтобы не потерять равновесия.
- Допрос он вел с явным пристрастием. Требовал от меня фактов
произвола Бодылина на прииске и фактов его контрреволюционной
деятельности, а поскольку я таковых фактов не ведал, костерил меня
буржуйским прихвостнем и скрытой контрой. Но дотошнее всего
выспрашивал: где и сколько кладов заложил Бодылин? Так ведь Бодылин-то
душу не раскрывал передо мной. Я в его глазах оставался мальчишкой,
горным техником. Единственный человек, которому Бодылин мог бы
доверить тайну, Аристарх Николаевич, был далеко.
- И уехал дней за десять до гибели Бодылина?
Каширин кивнул и сразу же настороженно спросил:
- Вы усматриваете некую связь между этими двумя совершенно
локальными событиями?
"Версия может быть и парадоксальной, но никогда облегченной", -
повторил про себя Зубцов слова Орехова и сказал успокаивающе:
- Конечно, события совершенно локальны. Право же, никаких
намеков. Не знаю только, когда и при каких обстоятельствах скончался
Аристарх Николаевич.
- В сорок втором, в Ленинграде, от дистрофии. К тому времени он
был профессором, заметной величиной в горном деле. И непременно стал
бы академиком, да эвакуироваться наотрез отказался и умер совсем
молодым. Теперь-то я доподлинно знаю: шестьдесят два года для ученого
- прямо-таки юношеский возраст.
- Агния Климентьевна жива?
- Увы, последовала через год за супругом. Они, как гоголевские
старосветские помещики, не могли существовать один без другого.
Ослабла она от голода, а пуще от горя. Вывезли ее в сорок третьем из
Ленинграда, она и скончалась в пути.
Катер снова стало швырять, и такие яркие минуту назад огоньки
Сочи сделались расплывчатыми, зыбкими.
- Что же, так и сошел на нет бодылинский род?
- Бодылинский - да. Аксеновский ведется. Сын Аристарха
Николаевича и Агнии Климентьевны - Николай Аристархович Аксенов, ныне
управляющий бывшим прииском Богоданным. Теперь это крупный рудник
Октябрьский - центр Северотайгинского района Краснокаменской области.
Николай Аристархович - уважаемый в нашей отрасли человек, фронтовик,
грамотный инженер. Но ни дедовского размаха, ни отцовского блеска я в
нем не ощущаю. Суховат, рационалистичен, скрытен, что называется, себе
на уме. Так что обмениваемся с ним поклонами на министерских
совещаниях - вот и все знакомство. Отец-то его был человеком
недюжинным, редкостного обаяния и редкостной честности...
- Вы так и характеризовали Аксенова-старшего тому прибалтийцу в
двадцать первом году?
- Разумеется, - убежденно начал Каширин, осекся, озадаченно
посмотрел на Зубцова. - Хотя... Насколько могу припомнить, он не
проявлял интереса к Аристарху Николаевичу, спросил только: когда и
куда он уехал и высказался в том смысле, что в Петрограде Аксеновых
встретит милиция и допросит по форме...
- И что же, Аксеновых встретила в Питере милиция?
- Право, затрудняюсь ответить. Однако не вспомню, чтобы Аксеновы
рассказывали об этом. А были они со мной весьма откровенны. Может
быть, тот прибалтиец все же убедился в нелепости своих подозрений.
- Все может быть... - Зубцов прошелся по палубе, снова встал
рядом с Кашириным и спросил: - А позднее Николай Аристархович или
Агния Климентьевна не говорили вам, - не тревожили их представители
власти? Налетов грабителей не было на их квартиру?
- Следовательно, вы все же полагаете... Встречались мы до войны
часто. Вспоминали молодость, тепло говорили о Климентии Даниловиче,
беседовали о проблемах золотодобычи, Агния Климентьевна оплакивала
страшную кончину отца. А о налетах... Действительно, раза два Агния
Климентьевна жаловалась, что побывали в их доме злоумышленники.
Представьте, ничего не украли, но перетрясли, перевернули все, даже
печные трубы разворотили... Но о золоте, о наследстве Бодылина никогда
не было речи. Они молчали, а я считал разговор на эту тему бестактным.
Хотя, помнится, однажды Аристарх Николаевич высказался в том смысле,
что может в любой момент сполна расплатиться с Советской властью за
все прегрешения своего тестя.
- Вы не уточняли, что он имел в виду?
- Я решил, что Аристарх Николаевич подразумевает свои бесспорные
заслуги в отечественной золотодобыче. К тому же не верил и не верю
сейчас в прегрешения Бодылина перед Советской властью. О каком-то
потаенном бодылинском золоте в доме у Аксенова я вообще не думал.
Слишком интеллигентен, масштабен и бескорыстен был Аристарх
Николаевич. Он был человеком чести и слова...
"Именно потому и мог", - отметил про себя Зубцов.
- Но ведь в семействе Аксеновых была еще и Агния Климентьевна,
плоть от плоти и кровь от крови Бодылина... Ее вы исключаете также
категорически?
- Бодылина-то ведь она только по рождению. Не успела вкусить
сладостей богатства, а в биологическую, фатальную жадность я верю
слабо... - Он задумался и сказал чуть растерянно: - Но вообще-то,
Анатолий Владимирович, вы меня заинтриговали. Не размышлял я никогда в
таком криминальном направлении...
- Вы ученый, зачем вам размышлять в криминальном направлении... А
не доносилось до вас: нашли тогда убийц Бодылина? Вернули похищенное?
- Слух в городе был: кануло все, как в воду.
- Чему же тут удивляться, - заметил Зубцов с откровенным
сарказмом - Аксеновых не допрашивали, у вас выясняли факты
контрреволюционной деятельности убитого и ограбленного Бодылина. При
таких методах можно сыскать разве что пресловутый топор под лавкой...
А с вами после того прибалта никто больше не беседовал о бодылинском
золоте?
- Перед самой войной приглашали меня в ваше ведомство. Принимал
меня молодой человек, вроде вас, учтивый и вежливый.
- Не Лукьянов, случайно?
- Возможно. Рассказывал я ему то же, что и вам. Помнится, он
остался очень доволен.
- И об Аксенове рассказывали?
- А почему бы и нет? Таким знакомством каждый гордится вправе.
- И пересказали фразу Аксенова о готовности расплатиться за
своего тестя?
- Фразу о готовности расплатиться... - удивленно повторил
Каширин. - Пожалуй, нет, не пересказывал. Не придавал я ей значения да
и сейчас убежден: нет в ее подтексте никакого золота...
Берег уже совсем близко. Можно разглядеть силуэты зданий, черные
купы деревьев с разноцветными бусинками фонариков.
- Я очень рад, Вячеслав Иванович, нашей встрече и разговору.
Хотелось бы все-таки услыхать: были у Бодылина, кроме того, в погребе
еще тайники или это вы исключаете напрочь?
- Не исключал такой возможности тогда, в двадцать первом, не
исключаю и сейчас. Бодылин есть Бодылин. А тайга есть тайга. В ней,
матушке, не только тайник с золотом, но и целую деревню укрыть можно.
Встречали же в дебрях, и не столь давно, староверческие скиты,
обитатели которых еще не слыхали об Октябрьской революции.
- А говорите: у Бодылина не было прегрешений перед Советской
властью...
Совсем рядом, рукой подать, займища жаркое разрумянили увалы и
взгорья, в логах и распадках синим пламенем занялся багульник, лужайки
и пустоши, словно снег, усыпали ромашки.
А здесь, по-над речкой Светлой, только влажный мох на корягах
напоминает о не совсем убитой еще жизни. Дремать бы речке в прелом
зеленом сумраке, да оголили некогда ее берега, и плещет она сердито,
ворчливо перекатывает по дну гальку, печалится над загубленной тайгой.
Цепляются за береговые склоны жилистыми корнями иссохшие лысые
деревья. Гиблые эти места старожилы испокон веков называют
Бодылинскими порубками. Топор здесь погулял безоглядно, не раз
обугливали редколесье яростные летние палы, а шелкопряд-ненасытец
довершил разорение.
И тропа, что петляет здесь, - Бодылинская, и закаменелые отвалы у
воды - их моют теперь сезонники-старатели - тоже Бодылинские...
Бодылина в Октябрьском помнят разве что дряхлые старики, но
фамилия как бы отделилась от своего владельца, протянулась в иную
жизнь и вцепилась в нее, как безлистые деревья в глину береговых яров.
Глеб впервые увидал эти северные края чуть больше года назад и о
прежнем владельце прииска не имел никакого представления, но на
вопрос, где работает, отвечал, как все:
- Стараюсь помаленьку на Бодылинских отвалах.
И радовался: хватит песков на Бодылинских отвалах, а в них -
самородков. На всю старательскую жизнь Глеба Карасева хватит, на все
его планы.
Речка Светлая, днем переливчатая и прозрачная, подернулась частой
рябью, потом загустела свинцом, и рассыпались по ней звезды.
Бульдозерист включил фару, спрыгнул на землю, блаженно, до хруста
в костях, потянулся, вперевалочку подошел к Глебу. Тот с неохотой
закрутил вентиль, стонавшая от яростного напора воды гидравлика
притихла.
- Перекур, что ли? - досадливо спросил Глеб.
- Думаю, совсем шабаш на сегодня, - решительно сказал Федор,
оглядел Глеба и с завистью заметил: - Железный ты, что ли? Целый день
у этой дрыгалки, а все как огурчик. У меня башка раскалывается. Он же
гудит, как танк, бульдозер-то.
- Стране нужен драгоценный метал, и наш долг дать его стране, - с
пафосом изрек Глеб.
- Ладно, я тоже грамотный. Только тебе, чертолому, напарником
бегемота впору. Все люди как люди, от гудка до гудка, а у нас с тобой
одно понятие: световой день, от темна и до темна.
- Кому от этого плохо? Государству? Артели? Может быть, нам с
тобой?
Луч фонарика выхватывал из темноты то корневище, петлей
захлестнувшее тропу, то черный плешивый пень, то иудино дерево -
осину.
Небо совсем близко. Будто на ветке сосны, раскачивается ковш
Большой Медведицы, звезды мерцают жарко, как самородки на дне
артельной колоды, когда заглянешь в нее через трафаретную решетку...
Глеб отмахнулся от этого видения, и вдруг вспомнился голос Лизы,
как всегда не то насмешливый, не то строгий: "Я убеждена: человек
чуткий и отзывчивый к красоте никогда не совершит подлости. У тебя же
вообще ярко выраженное эмоциональное начало. И оттого мне так хорошо с
тобой. Терпеть не могу разных логичных рационалистов".
Как давно прозвучали эти слова!
Отслужив в армии, Глеб вернулся в Москву, к матери. Город
встретил его медвяным разливом липового цвета, золотыми россыпями
болгарской клубники на лотках, сочными красками цветочных киосков.
Глеб с наслаждением облачился в штатский костюм и целыми днями
слонялся по улицам, привыкая к полузабытой гражданской жизни. И все
девчонки казались привлекательными, кургузые платьица на них очень
нарядными, улицы праздничными.
В тот вечер Глеб троллейбусом возвращался домой. Стоял у задней
дверцы, нагретый металлический поручень упирался в ладонь, в
светозащитных стеклах проступали цветные фотографии зданий.
Троллейбус резко затормозил. Глеба швырнуло вперед, ладонь
соскользнула с поручня, и парень заключил в объятия, плотно притянул к
себе стоявшую к нему спиной пассажирку.
Она дернула плечами, скосила на Глеба уголки глаз и сказала
сердито:
- Держитесь за поручень.
- Простите, я нечаянно, - смущенно ответил он.
- Возможно, но все-таки уберите руки. - Она скинула со своих плеч
ладони Глеба.
- Извините, я не хотел, честное слово. Инерция.
Она скользнула укоризненным взглядом по его размашистым плечам,
широкой груди, длинным мускулистым рукам и спросила насмешливо:
- Инерция чего? Самоуверенности? Нахальства? Или милой привычки к
троллейбусным знакомствам?
Оказывается, у нее очень чистое, совсем девчоночье лицо с
розоватою кожей и зелеными глазами, круглыми, ласковыми, цепкими. Не
отводя от нее взгляда, он, широко улыбаясь, объяснил:
- Нет, та инерция, про которую в школе проходят. По физике.
Честное слово.
Ее губы покривились язвительно, а в голосе проскользнула издевка:
- Ах, в школе... Что же, продолжайте повторение пройденного. Мне
выходить на этой остановке.
- Мне тоже, - пробормотал Глеб.
Глеб замедлил шаг, проводил ее взглядом, остановился у
театральной афиши: решит еще, что пристаю...
В глазах рябили названия спектаклей: "Сто четыре страницы про
любовь", "Коварство и любовь", "История одной любви". Но Глеб все-таки
заметил, что девушка завернула в подъезд, где жил он.
Ему стало смешно. Он покружил у газона, медленно вошел в подъезд.
На лестничной площадке, расставив по ступенькам бутылки с
молоком, пакеты с покупками, стояла та девушка и рылась в сумке.
- Ключ потеряли? - сочувственно спросил Глеб.
- Ну, знаете!.. - возмущенно воскликнула она и угрожающе
выставила перед собой ключ.
Посмеиваясь беззвучно, Глеб собрал бутылки и пакеты, составил
обратно в сумку, вручил хозяйке:
- Ничего не поделаешь. Я живу в соседней квартире.
Войдя к себе, он с порога окликнул мать:
- Мама, разве в семьдесят первой квартире живут не Мартыновы?
- Теперь там Лиза Гущина живет.
- Одна? - как можно равнодушнее спросил Глеб.
- Зачем одна? С мужем и с дочкой.
Через неделю вечером Глеб остался один дома. У двери позвонили.
Он лениво поднялся с дивана, шлепая тапочками, побрел в переднюю,
открыл дверь и испуганно попятился: на площадке стояла Лиза.
- Вы? Здравствуйте, - сказал Глеб густым басом.
- Здравствуйте, сосед.
- Меня зовут Глебом.
- Я знаю. Но мне больше нравится называть вас соседом. Понимаете,
сосед в троллейбусе, сосед по лестничной площадке... Мой благоверный
отсутствует, а у меня, как на грех, погас свет. Что-то с пробками. Я
подумала: вы так крепко помните школьную физику, что, наверное,
сумеете починить. - Она скользнула оценивающим взглядом по его лицу,
плечам.
- Постараюсь, Елизавета э-э... - начал он и покраснел.
- Елизавета Ивановна.
В коридоре своей квартиры Елизавета Ивановна зажгла свечку,
поставила под электрощиток стул, сказала с усмешкой:
- Действуйте. Я стану подстраховывать вас.
Ее твердые ладони уперлись ему в спину. Глебу стало жарко. Он
потянулся к пробке, слегка покачал ее пальцами, сразу же вспыхнул
свет.
Глеб слышал, как потрескивает свеча, как дышит Елизавета
Ивановна, как часто стучит ее сердце. Пальцы Глеба соскользнули с
пробки. Свет снова погас.
Он виновато оглянулся на хозяйку. Она смотрела строго и
выжидательно. Глеб торопливо потянулся к щитку, но Елизавета Ивановна
вдруг дунула на свечку и сказала шепотом:
- Прыгай, я подхвачу...
А спустя еще недели две в парке "Сокольники" они сидели под
старым кленом. Глеб осторожно взял прохладную, узкую ладонь Лизы и
сказал умоляюще:
- Я больше так не могу. Вся наша жизнь - сплошное ожидание. Я жду
твоего стука в стену, жду, когда уйдет из дому Гущин, когда убежит
играть твоя дочка. Ты ждешь, когда я останусь в квартире один. Ждем,
ждем. А чего, собственно? У нас же все решено с тобой. Сколько можно
ломать эту комедию: сосед, соседка?..
- Что ты предлагаешь?
- Сегодня же поселиться вместе, а не по соседству.
- Я согласна. А где?
- Хотя бы у меня.
- Шестой жилицей в двухкомнатной квартире. Да еще Маринка со
мной. По соседству с Гущиным. Прямо скажем, перспектива блестящая.
То-то обрадуется Надежда Павловна, твой отчим и твои сестренки. И
материальная база у нас с тобой всем на зависть. У меня аспирантская
стипендия, у тебя целых сто рублей слесаря-ремонтника. Заживем на
славу.
"Вполне достаточно для начала", - чуть не сорвалось у него с
языка. Но Глеб тут же ужаснулся своего идиотского оптимизма. Обрекать
Лизу на такое существование?.. И спросил с надеждой:
- Тебя удерживает только это?
- Ты думаешь, это пустяки, жадность? Между прочим, эмоциональное
начало - это очень хорошо. Но не до телячьего идеализма. Я не верю в
рай в шалаше даже с милым. Стандарты комфорта растут год от года...
Что скажешь, если Лиза снова права, как права она всегда в каждом
своем суждении и поступке. Разве не обязан он заботиться о Лизе?..
Женщина на шесть лет старше его, красивая, умная, поверила ему,
откликнулась на его любовь. Так неужели он поведет себя, как
желторотый птенец, не станет для нее настоящим мужчиной, опорой в
жизни?.. И вспомнился друг. А друг ли? - заспорил с собою Глеб.
Конечно же, друг, неожиданный и надежный...
За мутным стеклом вагонного окна медленно поползли назад лотки с
мороженым и пирожками, табачный киоск, крохотный магазинчик,
приземистое станционное здание и, наконец, обшитые зеленым плюшем
кустарника сопки, меж ними угадывалась морская синь.
"Впрочем, какая там синь, - возразил себе Глеб. - Небо свинцовое,
и волны отливают свинцовым блеском". Глеб поежился, представив, как
холодна и шершава сейчас морская вода, но снова заспорил с собой. "И
все-таки это - море. Пусть не курортное, ласковое, однако же море.
Море, любимое отцом и унесшее отца, оно осталось позади. А
впереди - Москва. Дом матери. Нет, не надо обманывать себя - дом
отчима.
"Но в этом доме мать, сестренки", - попробовал разубедить себя
Глеб. И тут почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Глеб
крутнулся на своей полке и услыхал вежливо приглушенный вопрос:
- Пехота меняет гарнизон?
- Если и пехота, то воздушная. Надо различать рода войск.
На полке против Глеба полулежал парень чуть постарше Глеба. До
подбородка тянулись рыжеватые бакенбарды, густые, ухоженные. Ноздри
шевелились, и казалось, острый хрящеватый нос жадно принюхивался к
воздуху в купе. Тонкие рыжеватые брови то смыкались хмуро, то
удивленно всползали вверх. Светлые глаза иронично сощурены. Однако
ответ его прозвучал почти примирительно:
- А я не силен в пуговках и эмблемах. Служить не довелось.
Отсрочку дали по роду работы. - Он улыбнулся не то сожалеюще, не то с
бахвальством. - Значит, не царица полей, а царица воздуха. По мне -
один хрен. Скажи все-таки, если, конечно, не какая-нибудь там тайна:
перегоняют или в отпуск?
- Поодиночке солдат не перегоняют, - назидательно сказал Глеб,
досадуя на то, что сосед прилип с разговором. - Домой еду.
Востроносый, словно бы не замечая его настроения, сказал радушно:
- Что это мы с тобой безымянно? Меня, например, Аркадием звать. А
тебя?
Не отвечать было просто свинством. И Глеб назвал себя.
- Домой - это хорошо, - одобрил Аркадий. - Это даже распрекрасно,
- сразу вдруг замкнулся и договорил с неожиданной для него грустью: -
Хорошо после долгой отлучки. И само собой, если дом - это дом, а не
какая-нибудь там крыша над головой.
"А не такой уж ты весельчак", - отметил Глеб и сказал теплее:
- Это кому как повезет. У меня вот тоже дом, он, конечно, дом, да
хозяин-то отчим в нем. - И засмеялся невесело.
- Ясненько. - Глаза Аркадия сузились. Не то задумчиво, не то
презрительно, как угадаешь. Он, как бы опомнясь, мгновенно разлепил
веки, остро, оценивающе осмотрел Глеба: - Значит, не так, чтобы дом, а
больше крыша над головой.
Глеб вздохнул печально и, чтобы не отвечать на трудный вопрос,
сказал:
- У тебя, значит, тоже случались... Долгие отлучки...
Глеб даже удивился: какими переменчивыми бывают лица. Аркадий уже
не улыбался. Тонкие губы сомкнулись змейкой, сощурились недобро глаза,
чуткими, острыми сделались зрачки, а голос стал жестким:
- Случались, говоришь? - Он засмеялся, будто камушками загремел в
консервной банке. - Со мной, парень, такое случалось, что тебе и в