голодной смерти Аристарха Николаевича Аксенова, ни об осмотре
Лукьяновым ленинградской квартиры и дачи Аксеновых. Кстати, будем
готовы к тому, что мы вообще не сыщем этого легендарного золота. За
полвека самый крупный клад мог осесть в торгсинах, рассыпаться на
колечки и зубные коронки. Бодылинское золото - самоцель для наших
противников. Нам важнее обезвредить Мамедова, лже-Федорина и прочих
авантюристов и либо доказать причастность семьи Аксеновых к
преступлению Бодылина, либо снять с них все подозрения. Тут надо как
можно скорее разобраться в полученной вами, Анатолий Владимирович,
анонимке.
- Анонимка, товарищ генерал, не беспочвенная, - сказал Зубцов. -
Я запросил Краснокаменск и получил спецдонесение от полковника
Патрина: Северотайгинский райотдел проверял документацию в
старательской артели рудника Октябрьского. Выявлено несоответствие
между объемами перемытых отвалов и съемками металла. Не хватает больше
килограмма.
- Проверку начали в связи с анонимкой? - спросил Шадричев.
- В плановом порядке. За пять дней до получения нами анонимки.
Это и настораживает.
- Действительно, - согласился Шадричев, медленно поднялся с
места, пошел по кабинету, раздумывая вслух: - Похоже, анонимку
сочиняли, зная о проверке, предвидя ее результат, стремясь приковать
наше внимание к артели и сбить с главного направления поиска.
- Но ведь золото, Василий Матвеевич, утекает именно из
старательской артели, - заволновался Орехов. - Экспертизой
подтверждено: самодельные колечки и протезные пластины из металла
Октябрьского месторождения. Почему все это кажется вам отвлекающим
маневром? Мне это видится единой цепью преступлений.
- Нитью скорее, - весело сказал Шадричев. - Где это видано, чтобы
такие добрые молодцы, как наши кладоискатели, с их-то прытью, с
психологическими подходами, да удовольствовались жалким килограммом.
- И донос написали на себя, - сказал Зубцов.
- Вот именно, - подтвердил Шадричев. - Нет, у них цель потоньше:
подставить кого-то из своих в артели и направить по ложному следу. А
самим укрыться получше и взять Аксеновых в клещи.
- Но коммерческие связи этого Мамедова с кем-то в старательской
артели, пусть косвенные связи, - настаивал Орехов, - они же в свете
анонимки и сообщения из Октябрьского бесспорны. И это может стать
кончиком, держась за который мы размотаем весь клубок.
- Об этом нет спора, - Шадричев примирительно улыбнулся. -
Вскрыть сообщников Мамедова среди старателей для нас очень важно.
Кстати, я, Анатолий Владимирович, - генерал обернулся к Зубцову, - не
могу согласиться и с вами, что анонимку они писали, зная о нашей
проверке. Предвидели результаты? Да. Но о проверке не знали. Их расчет
- вынудить нас на проверку, выиграть для себя время и свободу маневра.
- Шадричев потянулся было за сигаретами, вспомнил о строгом запрете
врачей, отдернул руку, улыбнулся грустно и продолжал: - Дальше -
Аксенов. Проверить его связи сложно: управляющий рудником ежедневно
общается с десятками людей. Но проверять в свете новых фактов
придется. Деликатно, осторожно, тщательно. Соучастие Аксенова в
хищениях металла и в хранении клада сомнительно.. А взять под
наблюдение надо, ради его же безопасности. На этом направлении мы
наверняка выйдем и на интересующих нас лиц. - Шадричев сделал паузу и
обратился к Зубцову: - Ну, а ваши соображения о визите к вам
Мамедова...
- Мне кажется, товарищ генерал, визит ко мне, кроме прямой
провокации, преследует еще одну цель: убедить нас, что Мамедов в
Москве. Он буквально вызывает огонь на себя. А в это время тот, кто
над ним, после его визита (я убежден: в их шайке есть кто-то повыше
рангом Мамедова, похитрее, поопаснее) движется в Сибирь или уже
находится там. Словом, мне пора получать командировочное
предписание...
- Правильно, пора, - согласно повторил Шадричев. - Только вот
куда, в какой пункт?
- В Краснокаменск. Тем более, что, как сообщил полковник Патрин,
Агния Климентьевна Бодылина-Лебедева вчера возвратилась в родной
город.
- А меня, товарищ генерал, - начал Орехов и прокашлялся, - очень
тревожит поселок Октябрьский. Ведь исключать полностью сопричастность
Аксенова пока не приходится. Нет у нас для этого веских фактов. Одни
психологические нюансы: фронтовик, авторитетный руководитель. А ну как
руководитель-то в матушку свою - конспиратор! И покуда мы в
Краснокаменске обхаживаем Агнию Бодылину, ее отпрыск и дедовский клад
пустит с торгов, и заложит собственный из краденого золота.
- Ну зачем же так мрачно, Михаил Сергеевич, - недовольно возразил
Шадричев. - Северотайгинский отдел исполняет службу. Да и мы не
собираемся оставлять без догляда поселок Октябрьский.
В дверях кабинета появилась секретарша Шадричева:
- Василий Матвеевич, старший лейтенант Федорин явился по вашему
вызову.
- В самое вовремя, как говорится, на ловца и зверь... - Шадричев
усмехнулся обрадованно. - Я на контроле держу дело Игумнова. Старший
лейтенант меня информирует ежедневно.
- Сегодня новости хорошие, - сказал Федорин весело и стал
рассказывать...
Валентин Игумнов сидел у стола Федорина, спрятав под стул ноги,
стесняясь своих неотутюженных брюк. Оттягивая начало трудного
разговора, смущенно улыбнулся и сказал:
- За тридцать лет жизни обзавелся известными привычками.
Например, по утрам бриться, причесываться перед зеркалом, разумеется,
утюжить брюки. И вот как-то сразу лишен всего.
- Не страшно. Выйдете на свободу и...
- Свобода! - Игумнов горестно вздохнул. - Вы сделаете все, чтобы
упрятать меня надолго.
- Я - не суд, сроки не определяю. Взяли вас с поличным.
Дальнейшую вашу судьбу определят ваша искренность, ваше стремление к
честной жизни.
Игумнов исподлобья посмотрел на Федорина, но тотчас же его
запавшие глаза зажглись злостью.
- С поличным! Я пришел в гостиницу, в парикмахерскую, я туда хожу
два раза в месяц. Мастер Володя может подтвердить. А вы подставили мне
этого щенка - Светова, под руки - да на Петровку.
- Сколько же вы платите за стрижку? - насмешливо перебил Федорин.
- Правильно, Светов - щенок. Но шел он к вам, и не пустым. И ждали вы
не его одного. Иначе зачем бы вам иметь с собой пять тысяч рублей. Для
карманных денег многовато, а для скромного администратора театра -
сенсационно много.
- Я экономный человек.
- Не надо, Игумнов. Не надо. Соберитесь с духом сказать правду,
сказать все. Это облегчит вашу участь.
- Чего вы хотите от меня?
- Правды. С кем были связаны в своих валютных махинациях? Кого
ожидали в гостинице? Кстати, посмотрите эти фотографии, не сыщете ли
на них своих клиентов?
Игумнов внимательно разглядывал фотографии, откидывался назад,
склонялся поближе, клал на стол, брал снова. Закончил просмотр,
отодвинул от себя пачку, один снимок положил перед Федориным.
- Вот этого вроде бы узнаю.
Это был фоторобот Мамедова.
- И кто же это?
- Джафар, по-моему.
- Фамилия? Адрес? Место работы? - Федорин уже справился с
волнением, придвинул к себе бланк допроса.
- Фамилии не знаю и не знал никогда. Адреса - тем более. У нас не
принято дружить семьями. - Игумнов криво улыбнулся: - Навещал меня в
моем служебном кабинете в театре. Предварительно звонил по телефону.
Брал контрамарку. Помногу раз пересматривал у нас все спектакли.
- И только? - Федорин с трудом скрывал разочарование.
Игумнов снова растирал свои щеки, сказал устало:
- Искренность так искренность. Нет, конечно, не только
контрамарки. Солидный клиент. Покупал много, за ценой не стоял.
Случалось, что и продавал.
- Иностранец он или советский гражданин?
- Откуда-то из Средней Азии, судя по некоторым фразам.
- А его профессия?
- Поминал о скорняцком промысле. - Игумнов хитро сощурился и
продолжал: - А ведь я, Эдуард Борисович, оказал вам услугу. Вы мне
предъявили не фотографию, а фоторобот. Джафара-то взять надо...
- Загоскина опознала на фотороботе Мамедова своего иностранного
друга Закира, - закончил Федорин свой рассказ, - зубной же техник
Шпрингфельд - иностранца, который продал ему зубопротезные пластинки.
Среди скорняков я начал проверку...
- Ну что же, зоркий, значит, взгляд у свояченицы Никандрова, не
ошиблась в приметах "азията", - весело сказал Шадричев. - Ты вот что,
товарищ Федорин, собирайся в Сибирь, в поселок Октябрьский. Подробные
инструкции получишь у подполковника Орехова. Свои действия координируй
и согласовывай с майором Зубцовым, который пока будет в
Краснокаменске. Подполковнику Орехову возглавить в Москве розыск
Мамедова, в том числе и проверку скорняков, и следствие по делу
Игумнова, Шпрингфельда, Светова, Загоскиной. Что еще? Да, о кодовом
названии операции. Отдел предлагает "Кладоискатели". Я думаю, лучше
восстановить название, которое дал ей когда-то Лукьянов: "Золотая
цепочка". Иван Захарович вкладывал в него глубокий смысл...
Поселковый клуб с глухими из кондовой лиственницы стенами
напоминал Глебу крепостной бастион из "Капитанской дочки". Сегодня он,
если не штурмом, то обходным маневром, должен овладеть этим бастионом
и взять в плен его гарнизон, правда, состоящий из одного человека.
Один на одного. Кажется, чего проще! И все-таки силы неравны.
Глеб вспоминал свою рыбалку, неожиданно сильные руки Насти, ее
прохладную тонкую шею с беспокойно пульсирующей жилкой...
И все откладывал свой поход в клуб. Конечно, то, что случилось на
пруду, можно обернуть в шутку. Он не сделал Насте ничего плохого,
ничем не обидел ее, и все же было совестно встретиться с нею, ломать
комедию, выдавать себя не за того, кем был на самом деле. А где-то
далеко живет, тревожится, помнит о нем, корит в письмах за молчание
Лиза... И как знать, может быть, и пятидесяти тысяч, обещанных
Шиловым, окажется мало, чтобы оплатить прощение.
Позавчера Глеб, по требованию Шилова, выгнал Аркадия из своей
комнатки в общежитии. Приглушая захлестнувшую его злость, выволок
захмелевшего приятеля в коридор, с трудом удерживался, чтобы не
поддать Аркашке, не для зрителей, а от души.
- Ты чего это, Глеб? Или перепил? - суетилась дежурная тетя Паша.
- Такие дружки - водой не разольешь и вдруг...
- Алкаш! Крохобор! Побирушка! - клокотал Глеб. - Исчезни!
Потеряйся!
- Глебка, друг ты мой ситцевый, - лепетал Шилов. - Ну, чего я
тебе сделал? Куда ты меня...
- Мир просторен... - успокоил Глеб и поволок упиравшегося Шилова
на крыльцо.
Но уже вчера в опустевшей столовой, которая громко именовалась
вечерним кафе, Шилов будто из-под пола вынырнул, подсел к Глебу и
сказал:
- Молоток! Изгнание мое оформил что надо. Но помни: я рядом, я
всегда с тобой. - И спросил с угрозой: - Долго еще думаешь тянуть
резину? Со дня на день явится родовитая бабушка. - Приглушенный голос
стал шипящим, будто воздух выходил из проколотого мяча. - В общем,
разговор у нас последний.
Глеб, кляня в душе Шилова, свою уступчивость, свой запретный
промысел, от которого опасностей куда больше, чем барыша, собрался с
духом и поплелся в клуб. Едва поднялся на крыльцо и вступил в
просторные сени, как услыхал насмешливый голос Насти:
- Май Севостьянович, здесь нарисованы медведи?
- А кто же по-вашему? - спросил жидкий тенор.
- Не знаю, драные кошки, водовозные клячи, что угодно, только не
медведи. А разве деревья это? Картофельная ботва и только...
- Не согласен. - Тенор взмыл решительно. - Поскольку в
счет-фактуре записано: "Копия с картины Шишкина "Утро в сосновом лесу"
и "Пушкин у моря" Айвазовского". Исполнены в копировальной мастерской
областного художественно-промышленного комбината. Цена в багетовой
раме четыреста пятьдесят рублей за каждую. Вот, пожалуйста, документ
по всей форме.
- Документ и тем более цена действительно по всей форме. Но
все-таки это не "Утро"... У Шишкина солнцем все пронизано, светом.
Присмотришься, честное слово, каждая хвоинка звенит. А мишки какие! У
них же, Май Севостьянович, у каждого свой характер.
- Товарищ Аксенова! - язвительно хмыкнул Май Севостьянович. -
Какой в зверюге может корениться характер? Все они, извиняюсь за
выражение, на одну морду. Вы не заноситесь шибко. Я в рабочком пойду,
я к отцу вашему... Он не похвалит за такое... Говорю вам как директор:
висеть будут "Мишки" с "Пушкиным", поскольку приобретены в пределах
сметы и в соответствии с установкой о создании в клубе домашнего уюта.
- Товарищ Оладышкин! - взмолилась Настя. - Ну какой же это
"Пушкин у моря"! Пушкин - это порыв, мысль, страсть! Помните, как
писал он о море: "Прощай, свободная стихия! В последний раз передо
мной ты катишь волны голубые и блещешь гордою красой..." А разве это
Айвазовский! Разве это свободная стихия и гордая краса? Это же голубая
каша в тарелке! И вовсе не Пушкин, молодой, мятежный, а... нет, я
просто не знаю. Призрак! Тень отца Гамлета.
Оладышкин вздохнул, но объявил властно:
- Вывесим обе. Поскольку приобретены, и я, как директор, отвечаю
за это самое... за эстетическое воспитание духовной культуры...
- Май Севостьянович, - сказала Настя неожиданно ласково. -
Повесим лучше картины наших самодеятельных художников: "Закат в тайге"
Кирилла Щеглова или "Драгеры" Максима Маркелова. Устроим выставку,
обсуждение...
- Не классики они, Максим-то с Кириллом, - сказал Оладышкин с
горестным вздохом.
Глеб понял, что сейчас спор разгорится с новой силой, и с шумом
распахнул дверь. Глядя на Мая Севостьяновича, пробормотал
скороговоркой:
- Здравствуйте! Я - в самодеятельность.
Оладышкин, невысокий, рыхлый человек, одетый несмотря на жару в
хромовые, до блеска начищенные сапоги и шевиотовый бутылочного цвета
костюм, замигал на Глеба белесыми ресницами, но, сообразив, что
появление парня сулит ему передышку в безнадежном споре, расклеил в
полуулыбке толстые губы и сказал:
- Здравствуй. Входи, пожалуйста. Клуб как очаг культуры всегда
готов сказать: добро пожаловать каждому, у кого стремление посвятить
способности и досуг...
Настя при появлении Глеба отступила назад, смерила порицающим
взглядом и, слегка покраснев, сердито сказала:
- Здравствуйте. Но вы не по адресу. Секция тяжелой атлетики на
стадионе. Вас интересует это?
"Меня интересуешь ты. Но я буду последним подонком, если хоть
чем-то обижу тебя..."
Это обещание Глеба самому себе несколько успокоило его.
- Я к вам. Пою вот немного и хотел бы...
- Летом приема в кружки нет. Приходите осенью.
- Это как же осенью, - возмутился Оладышкин. - Что за
бюрократия?! Товарищ желает вовлечься в культуру. И мы с вами обязаны
охватить его, независимо от сезона... - Он ласково взглянул на
понурого Глеба и ободряюще сказал: - Значит, к пению испытываешь
потребность? Это, брат, исключительно хорошо. Есть потребность петь -
пой. Ты не смущайся, как тебя?
- Глеб Карасев. Старатель-сезонник из Москвы.
- Из Москвы! Надо же! Это же исключительно замечательно. Мы тебя
и прослушаем сейчас. Товарищ Аксенова может аккомпанировать на
инструментах.
Настя спросила, копируя интонации Оладышкина:
- И к какой песне вы "испытываете потребность"?
- Если можно, я спою "Нежность".
Зыбкий вечерний свет лился в распахнутое окошко из палисадника на
тусклую крышку пианино, на склоненную голову Насти, на ее лицо, глаза,
большие, зеленые, в жарких золотых точечках, выжидающие, снизу вверх
смотревшие на Глеба. Он с удивлением подумал: "Неужели не на картинах
старых мастеров, а наяву, в жизни, бывают такие теплые, как бы
озаренные внутренним светом лица?"
Подошел к пианино, оперся на него рукой и, стараясь не глядеть на
Настю, вкладывая в слова всю свою тоску по Лизе, запел:
Опустела без тебя земля.
Как мне несколько часов прожить?
Голос у него был из тех, про которые говорят: "Берет за душу".
Пел он искренне, без надрыва и оттого хорошо. Настя с любопытством
покосилась на него и повела аккомпанемент мягче, лиричней.
Май Севостьянович сидел, по-старушечьи подперев пухлощекое лицо,
светлые глаза влажно поблескивали.
- Эх, до чего же хорошо, жалостно! - восхищенно воскликнул он,
когда Глеб закончил песню. - Ты, Глеб, талант! Это очень здорово, что
ты пришел к нам. Мы твою способность вылущим, как ядрышко из кедрового
ореха. Хочешь, в хор тебя определим, хочешь, подготовим на сольный
концерт к седьмому ноября?
- Спасибо, - вяло поблагодарил Глеб, испуганно спрашивая себя:
неужели ему придется провести здесь ноябрьские праздники? Неужели
Шилов не выпустит его отсюда? Глеб передернул плечами, стряхивая с
себя неожиданную и постыдную размягченность, и, снова входя в роль,
ускользая от глаз Насти, торопливо сказал:
- Я жить не могу без пения. Заниматься готов каждый день.
- Каждый и станешь, - пообещал Оладышкин. И важно сообщил: -
Пойду к себе в кабинет. Надо вести прием персонала по личным вопросам.
Да документы подписать. - И величественно зашагал к выходу.
Глеб и Настя, не глядя друг на друга, засмеялись.
- Занятный мужик. Но, кажется, добрый. Без него вы бы меня
встретили оглоблей.
- И поделом вору мука.
- Вору? Почему вору?! - пролепетал Глеб, чувствуя, как вдруг
перехватило дыхание.
- А то не знаете? Думаете, ваши штучки всем в радость? На пруду,
в общежитии. Так вот: голосок у вас такосенький... - Она показала
кончик своего мизинца. - Ну, уж так и быть, стану заниматься с вами. А
сейчас мне пора домой. Проводите меня и расскажите толком, чего вас
занесло в старатели. Только не надо сказок о Джеке Лондоне, Брет Гарте
и романтике...
Рядом с Агнией Климентьевной уже не было никого, с кем начинала
она жизнь. Она, словно бы откуда-то с высоты, рассматривала череду
минувших дней, и не разумом, а душою, всем существом своим уверялась,
что ей уже за семьдесят пять, храбрись не храбрись, силы на исходе,
наступило, может быть, ее последнее лето и пора без лицемерия выводить
в себе итог хорошему и дурному.
Все иное вокруг. Даже горы, даже вода в Яруле. И ветер над рекой
не тот, что овевал когда-то ее лицо. Еще древние говорили: нельзя
дважды войти в одну и ту же реку, нельзя дважды уловить дыхание одного
и того же ветра.
Сколько не смотри, не увидишь раскрашенного, как пасхальное
яичко, теремка бывшей бодылинской купальни. В гранит и асфальт
закованы береговые склоны, по которым так часто спускались к реке и
поднимались к бульвару Агния и Аристарх Аксеновы. Не сыскать их
следов, и невозможно указать место, где почти шестьдесят лет назад
повстречались они в утро, предрешившее все в их судьбе.
Нельзя не заглянуть сюда, на берег Яруля, потом не подойти к
бывшему бодылинскому особняку, постоять в молчании перед тяжелыми
дверями с бронзовыми накладками, потом на другой конец города, к
старому саду, в сторожке которого настигла отца смерть, и дальше - на
кладбище, к фамильному склепу Бодылиных...
У старости нет времени на замыслы и дальние цели. Старость
смотрит в прошлое и признает единственную власть - власть
воспоминаний.
На Тополиной улице, извилистой и горбатой, застроенной
одноэтажными деревянными домиками, что цепко лепились к бурым
глинистым склонам безлесой сопки, не было ни асфальта, ни изогнутых в
поклоне светильников. Раскидистые тополя тянули узловатые, ветки через
дощатые заплоты и штакетины палисадников, роняли наземь пушистый цвет,
и каждое лето кружила над улицей клейкая тополиная метель.
Зимой до окон вздымались снеговые завалы. Весной на влажные
проталины огородов черной тучей опускались грачи. Летом под водостоком
бубнили врытые в землю кадушки, а за штакетником полыхали золотые
вспышки "солнц". Утро начиналось здесь скрипом коромысел и звоном
ведер у водопроводных колонок.
Агния Климентьевна, оказавшись здесь после Ленинграда, не сразу
привыкла к этому полусельскому укладу жизни. Но постепенно полюбила и
Тополиную улицу, и свой приземистый домик, и радовалась в душе тому,
что для всех соседей она вдова местного врача Валерьяна Васильевича
Лебедева, а как ее девичья фамилия, была ли она замужем за кем-нибудь
еще, касается лишь одной ее. Конечно, в ее годы лучше бы перебраться
на прииск к сыну. Все вместе - и душа на месте. Впрочем, для кого
лучше? Для внучки Насти? Ведь нельзя не признаться, что между нею и
сыном Николаем столько набежало разного, что одному не покориться, а
другому не поступиться.
В низком свинцовом небе смыкались лохмотья туч. Воздух
уплотнился, и дышать стало трудно, сердце Агнии Климентьевны
заходилось частыми толчками.
Агния Климентьевна заставила себя поужинать и уселась перед
телевизором, но услыхала стук в дверь.
- Входите. Незаперто, - откликнулась она, не оставляя вязания.
Невысокий черноволосый человек, по ее представлению почти
мальчик, учтиво наклонил голову и сказал, приглушая голос:
- Добрый вечер, Агния Климентьевна. Удивительно, что у вас
незаперто. Днем, к сожалению, не застал вас, а дело неотложное. Я -
инженер Зубцов из бюро технической инвентаризации.
- И что же у вас ко мне за неотложное дело?
Он помедлил с ответом. Старость многолика, чаще всего она жалка,
а то и вовсе отталкивающа. Старость Агнии Климентьевны была
величественной и красивой. Седые до голубизны, пышные волосы оттеняли
гладкость ее лица, и сейчас красивого, живой блеск больших глаз.
"Бодылинских, фамильных", как определил Зубцов.
- Возникли некоторые вопросы по вашему домовладению, - сказал
Зубцов и окинул взглядом помещение.
- Пожалуйте в залу, - пригласила Агния Климентьевна, как бы
намеренно усиливая своими словами впечатление архаичности, исходящее
от ее жилища.
Мебель в зале - обеденный стол на резных ножках-колоннах, шкафы,
диваны, стулья - тоже была старинной, тяжеловесно добротной. Зубцов с
интересом и неожиданным почтением рассматривал основательные,
уверенные в непреходящей нужности для хозяев вещи. Люстру с массивными
подвесками, мастерски исполненные мрачные таежные и речные пейзажи в
потемневших рамах, поясной портрет Климентия Бодылина в переднем углу.
"Однако и для тайников здесь вольготно. В ножках стола не только
фунтовые золотые слитки, но и освежеванного слона схоронить можно... И
в то же время... Не признал ведь Игорь Светов на фотографии Лебедевой
свою интеллигентную старушку".
- Не знаю, Агния Климентьевна, огорчит вас это или обрадует, но
ваш домик, как и вся Тополиная улица, намечен к сносу.
Зубцов не кривил душой: его проинформировал об этом главный
архитектор города. Анатолий посмотрел на Агнию Климентьевну, но не
уловил в ее взгляде ничего, кроме вежливого внимания.
- И какие же в таких обстоятельствах у меня права по закону? -
спросила она с достоинством. - Или вся моя обязанность лишь в том,
чтобы к назначенному сроку собрать скарб да перебраться в указанное
место?
- Вы можете получить благоустроенную квартиру и компенсацию за
сад. Вам могут возместить и стоимость дома, но в таком случае не дадут
квартиры.
- А нельзя ли сохранить домик и перенести его на другое место?
Мне он очень дорог...
- Нет, строение изношенное, ветхое.
- Следовательно, все уже предрешено. В мои-то лета сниматься с
насиженного места...
- Понимаю, - участливо сказал Зубцов. - Только и вы поймите:
город обновляется, идет спор эпох, дня минувшего и дня завтрашнего...
- Сколько этих споров эпох, как вы изволите выражаться, довелось
мне услыхать на своем веку. Несчетно. - Она поджала губы, как бы
замкнув их и подчеркивая, что полагает законченным неприятный
разговор.
- Наверное, вы пожелаете получить деньги за свое владение? -
нарушил молчание Зубцов. - Соседи говорят: в районе живет ваш сын. Для
оценки стоимости дома надо знать его площадь. У меня с собой рулетка.
Если не возражаете, мы сейчас же уточним размеры. - Он извлек из
кармана рулетку и вопросительно посмотрел на хозяйку: пройтись по
квартире было очень заманчиво...
- Не надо обмера! - Агния Климентьевна решительно заступила
дорогу Зубцову. - И что соседям за печаль обо мне? Я хочу получить не
деньги, а именно квартиру.
- Не совсем понимаю вас. В вашем возрасте оставаться одной... А
деньги пригодятся всегда.
- Благодарю вас за участие ко мне, - ответила она насмешливо. -
Но деньги меня не интересуют. Я привыкла к одиночеству и к внезапным
переменам в своей судьбе. Далеко не всегда к лучшему...
Зубцов чувствовал: настало время прощаться, но важный разговор
так и не начался, и, если он уйдет сейчас, то неизвестно, когда
встретится со своей собеседницей. Анатолий натянуто улыбнулся и
сказал;
- Что ж, поступайте, как вам угодно. Но я прошу вас показать мне
документы по домовладению. У нас, в БТИ, отсутствуют некоторые данные.
Он углубился в бумаги, тотчас поданные ему Агнией Клименьевной,
равнодушно перелистывал знакомые по инвентарному делу свидетельство о
праве наследования дома после смерти Валерьяна Васильевича Лебедева,
справку о принадлежности домовладения, план усадьбы и думал: "Однако
она - твердый орешек. Очень дорожит своим кровом. И предпочитает жить
в одиночестве. А может быть, просто не ладит со своим сыном? Она явно
не из тех, кто забывает и прощает обиды".
- Нельзя ли отложить переезд до осени? - озабоченно спросила
Агния Климентьевна, когда Зубцов возвратил ей папку. - Я скоро
собираюсь в поездку.
- Ну и поезжайте себе. Сейчас трудно предрешать сроки сноса. Да
вы, наверное, отбудете недалеко.
Лукьяновым ленинградской квартиры и дачи Аксеновых. Кстати, будем
готовы к тому, что мы вообще не сыщем этого легендарного золота. За
полвека самый крупный клад мог осесть в торгсинах, рассыпаться на
колечки и зубные коронки. Бодылинское золото - самоцель для наших
противников. Нам важнее обезвредить Мамедова, лже-Федорина и прочих
авантюристов и либо доказать причастность семьи Аксеновых к
преступлению Бодылина, либо снять с них все подозрения. Тут надо как
можно скорее разобраться в полученной вами, Анатолий Владимирович,
анонимке.
- Анонимка, товарищ генерал, не беспочвенная, - сказал Зубцов. -
Я запросил Краснокаменск и получил спецдонесение от полковника
Патрина: Северотайгинский райотдел проверял документацию в
старательской артели рудника Октябрьского. Выявлено несоответствие
между объемами перемытых отвалов и съемками металла. Не хватает больше
килограмма.
- Проверку начали в связи с анонимкой? - спросил Шадричев.
- В плановом порядке. За пять дней до получения нами анонимки.
Это и настораживает.
- Действительно, - согласился Шадричев, медленно поднялся с
места, пошел по кабинету, раздумывая вслух: - Похоже, анонимку
сочиняли, зная о проверке, предвидя ее результат, стремясь приковать
наше внимание к артели и сбить с главного направления поиска.
- Но ведь золото, Василий Матвеевич, утекает именно из
старательской артели, - заволновался Орехов. - Экспертизой
подтверждено: самодельные колечки и протезные пластины из металла
Октябрьского месторождения. Почему все это кажется вам отвлекающим
маневром? Мне это видится единой цепью преступлений.
- Нитью скорее, - весело сказал Шадричев. - Где это видано, чтобы
такие добрые молодцы, как наши кладоискатели, с их-то прытью, с
психологическими подходами, да удовольствовались жалким килограммом.
- И донос написали на себя, - сказал Зубцов.
- Вот именно, - подтвердил Шадричев. - Нет, у них цель потоньше:
подставить кого-то из своих в артели и направить по ложному следу. А
самим укрыться получше и взять Аксеновых в клещи.
- Но коммерческие связи этого Мамедова с кем-то в старательской
артели, пусть косвенные связи, - настаивал Орехов, - они же в свете
анонимки и сообщения из Октябрьского бесспорны. И это может стать
кончиком, держась за который мы размотаем весь клубок.
- Об этом нет спора, - Шадричев примирительно улыбнулся. -
Вскрыть сообщников Мамедова среди старателей для нас очень важно.
Кстати, я, Анатолий Владимирович, - генерал обернулся к Зубцову, - не
могу согласиться и с вами, что анонимку они писали, зная о нашей
проверке. Предвидели результаты? Да. Но о проверке не знали. Их расчет
- вынудить нас на проверку, выиграть для себя время и свободу маневра.
- Шадричев потянулся было за сигаретами, вспомнил о строгом запрете
врачей, отдернул руку, улыбнулся грустно и продолжал: - Дальше -
Аксенов. Проверить его связи сложно: управляющий рудником ежедневно
общается с десятками людей. Но проверять в свете новых фактов
придется. Деликатно, осторожно, тщательно. Соучастие Аксенова в
хищениях металла и в хранении клада сомнительно.. А взять под
наблюдение надо, ради его же безопасности. На этом направлении мы
наверняка выйдем и на интересующих нас лиц. - Шадричев сделал паузу и
обратился к Зубцову: - Ну, а ваши соображения о визите к вам
Мамедова...
- Мне кажется, товарищ генерал, визит ко мне, кроме прямой
провокации, преследует еще одну цель: убедить нас, что Мамедов в
Москве. Он буквально вызывает огонь на себя. А в это время тот, кто
над ним, после его визита (я убежден: в их шайке есть кто-то повыше
рангом Мамедова, похитрее, поопаснее) движется в Сибирь или уже
находится там. Словом, мне пора получать командировочное
предписание...
- Правильно, пора, - согласно повторил Шадричев. - Только вот
куда, в какой пункт?
- В Краснокаменск. Тем более, что, как сообщил полковник Патрин,
Агния Климентьевна Бодылина-Лебедева вчера возвратилась в родной
город.
- А меня, товарищ генерал, - начал Орехов и прокашлялся, - очень
тревожит поселок Октябрьский. Ведь исключать полностью сопричастность
Аксенова пока не приходится. Нет у нас для этого веских фактов. Одни
психологические нюансы: фронтовик, авторитетный руководитель. А ну как
руководитель-то в матушку свою - конспиратор! И покуда мы в
Краснокаменске обхаживаем Агнию Бодылину, ее отпрыск и дедовский клад
пустит с торгов, и заложит собственный из краденого золота.
- Ну зачем же так мрачно, Михаил Сергеевич, - недовольно возразил
Шадричев. - Северотайгинский отдел исполняет службу. Да и мы не
собираемся оставлять без догляда поселок Октябрьский.
В дверях кабинета появилась секретарша Шадричева:
- Василий Матвеевич, старший лейтенант Федорин явился по вашему
вызову.
- В самое вовремя, как говорится, на ловца и зверь... - Шадричев
усмехнулся обрадованно. - Я на контроле держу дело Игумнова. Старший
лейтенант меня информирует ежедневно.
- Сегодня новости хорошие, - сказал Федорин весело и стал
рассказывать...
Валентин Игумнов сидел у стола Федорина, спрятав под стул ноги,
стесняясь своих неотутюженных брюк. Оттягивая начало трудного
разговора, смущенно улыбнулся и сказал:
- За тридцать лет жизни обзавелся известными привычками.
Например, по утрам бриться, причесываться перед зеркалом, разумеется,
утюжить брюки. И вот как-то сразу лишен всего.
- Не страшно. Выйдете на свободу и...
- Свобода! - Игумнов горестно вздохнул. - Вы сделаете все, чтобы
упрятать меня надолго.
- Я - не суд, сроки не определяю. Взяли вас с поличным.
Дальнейшую вашу судьбу определят ваша искренность, ваше стремление к
честной жизни.
Игумнов исподлобья посмотрел на Федорина, но тотчас же его
запавшие глаза зажглись злостью.
- С поличным! Я пришел в гостиницу, в парикмахерскую, я туда хожу
два раза в месяц. Мастер Володя может подтвердить. А вы подставили мне
этого щенка - Светова, под руки - да на Петровку.
- Сколько же вы платите за стрижку? - насмешливо перебил Федорин.
- Правильно, Светов - щенок. Но шел он к вам, и не пустым. И ждали вы
не его одного. Иначе зачем бы вам иметь с собой пять тысяч рублей. Для
карманных денег многовато, а для скромного администратора театра -
сенсационно много.
- Я экономный человек.
- Не надо, Игумнов. Не надо. Соберитесь с духом сказать правду,
сказать все. Это облегчит вашу участь.
- Чего вы хотите от меня?
- Правды. С кем были связаны в своих валютных махинациях? Кого
ожидали в гостинице? Кстати, посмотрите эти фотографии, не сыщете ли
на них своих клиентов?
Игумнов внимательно разглядывал фотографии, откидывался назад,
склонялся поближе, клал на стол, брал снова. Закончил просмотр,
отодвинул от себя пачку, один снимок положил перед Федориным.
- Вот этого вроде бы узнаю.
Это был фоторобот Мамедова.
- И кто же это?
- Джафар, по-моему.
- Фамилия? Адрес? Место работы? - Федорин уже справился с
волнением, придвинул к себе бланк допроса.
- Фамилии не знаю и не знал никогда. Адреса - тем более. У нас не
принято дружить семьями. - Игумнов криво улыбнулся: - Навещал меня в
моем служебном кабинете в театре. Предварительно звонил по телефону.
Брал контрамарку. Помногу раз пересматривал у нас все спектакли.
- И только? - Федорин с трудом скрывал разочарование.
Игумнов снова растирал свои щеки, сказал устало:
- Искренность так искренность. Нет, конечно, не только
контрамарки. Солидный клиент. Покупал много, за ценой не стоял.
Случалось, что и продавал.
- Иностранец он или советский гражданин?
- Откуда-то из Средней Азии, судя по некоторым фразам.
- А его профессия?
- Поминал о скорняцком промысле. - Игумнов хитро сощурился и
продолжал: - А ведь я, Эдуард Борисович, оказал вам услугу. Вы мне
предъявили не фотографию, а фоторобот. Джафара-то взять надо...
- Загоскина опознала на фотороботе Мамедова своего иностранного
друга Закира, - закончил Федорин свой рассказ, - зубной же техник
Шпрингфельд - иностранца, который продал ему зубопротезные пластинки.
Среди скорняков я начал проверку...
- Ну что же, зоркий, значит, взгляд у свояченицы Никандрова, не
ошиблась в приметах "азията", - весело сказал Шадричев. - Ты вот что,
товарищ Федорин, собирайся в Сибирь, в поселок Октябрьский. Подробные
инструкции получишь у подполковника Орехова. Свои действия координируй
и согласовывай с майором Зубцовым, который пока будет в
Краснокаменске. Подполковнику Орехову возглавить в Москве розыск
Мамедова, в том числе и проверку скорняков, и следствие по делу
Игумнова, Шпрингфельда, Светова, Загоскиной. Что еще? Да, о кодовом
названии операции. Отдел предлагает "Кладоискатели". Я думаю, лучше
восстановить название, которое дал ей когда-то Лукьянов: "Золотая
цепочка". Иван Захарович вкладывал в него глубокий смысл...
Поселковый клуб с глухими из кондовой лиственницы стенами
напоминал Глебу крепостной бастион из "Капитанской дочки". Сегодня он,
если не штурмом, то обходным маневром, должен овладеть этим бастионом
и взять в плен его гарнизон, правда, состоящий из одного человека.
Один на одного. Кажется, чего проще! И все-таки силы неравны.
Глеб вспоминал свою рыбалку, неожиданно сильные руки Насти, ее
прохладную тонкую шею с беспокойно пульсирующей жилкой...
И все откладывал свой поход в клуб. Конечно, то, что случилось на
пруду, можно обернуть в шутку. Он не сделал Насте ничего плохого,
ничем не обидел ее, и все же было совестно встретиться с нею, ломать
комедию, выдавать себя не за того, кем был на самом деле. А где-то
далеко живет, тревожится, помнит о нем, корит в письмах за молчание
Лиза... И как знать, может быть, и пятидесяти тысяч, обещанных
Шиловым, окажется мало, чтобы оплатить прощение.
Позавчера Глеб, по требованию Шилова, выгнал Аркадия из своей
комнатки в общежитии. Приглушая захлестнувшую его злость, выволок
захмелевшего приятеля в коридор, с трудом удерживался, чтобы не
поддать Аркашке, не для зрителей, а от души.
- Ты чего это, Глеб? Или перепил? - суетилась дежурная тетя Паша.
- Такие дружки - водой не разольешь и вдруг...
- Алкаш! Крохобор! Побирушка! - клокотал Глеб. - Исчезни!
Потеряйся!
- Глебка, друг ты мой ситцевый, - лепетал Шилов. - Ну, чего я
тебе сделал? Куда ты меня...
- Мир просторен... - успокоил Глеб и поволок упиравшегося Шилова
на крыльцо.
Но уже вчера в опустевшей столовой, которая громко именовалась
вечерним кафе, Шилов будто из-под пола вынырнул, подсел к Глебу и
сказал:
- Молоток! Изгнание мое оформил что надо. Но помни: я рядом, я
всегда с тобой. - И спросил с угрозой: - Долго еще думаешь тянуть
резину? Со дня на день явится родовитая бабушка. - Приглушенный голос
стал шипящим, будто воздух выходил из проколотого мяча. - В общем,
разговор у нас последний.
Глеб, кляня в душе Шилова, свою уступчивость, свой запретный
промысел, от которого опасностей куда больше, чем барыша, собрался с
духом и поплелся в клуб. Едва поднялся на крыльцо и вступил в
просторные сени, как услыхал насмешливый голос Насти:
- Май Севостьянович, здесь нарисованы медведи?
- А кто же по-вашему? - спросил жидкий тенор.
- Не знаю, драные кошки, водовозные клячи, что угодно, только не
медведи. А разве деревья это? Картофельная ботва и только...
- Не согласен. - Тенор взмыл решительно. - Поскольку в
счет-фактуре записано: "Копия с картины Шишкина "Утро в сосновом лесу"
и "Пушкин у моря" Айвазовского". Исполнены в копировальной мастерской
областного художественно-промышленного комбината. Цена в багетовой
раме четыреста пятьдесят рублей за каждую. Вот, пожалуйста, документ
по всей форме.
- Документ и тем более цена действительно по всей форме. Но
все-таки это не "Утро"... У Шишкина солнцем все пронизано, светом.
Присмотришься, честное слово, каждая хвоинка звенит. А мишки какие! У
них же, Май Севостьянович, у каждого свой характер.
- Товарищ Аксенова! - язвительно хмыкнул Май Севостьянович. -
Какой в зверюге может корениться характер? Все они, извиняюсь за
выражение, на одну морду. Вы не заноситесь шибко. Я в рабочком пойду,
я к отцу вашему... Он не похвалит за такое... Говорю вам как директор:
висеть будут "Мишки" с "Пушкиным", поскольку приобретены в пределах
сметы и в соответствии с установкой о создании в клубе домашнего уюта.
- Товарищ Оладышкин! - взмолилась Настя. - Ну какой же это
"Пушкин у моря"! Пушкин - это порыв, мысль, страсть! Помните, как
писал он о море: "Прощай, свободная стихия! В последний раз передо
мной ты катишь волны голубые и блещешь гордою красой..." А разве это
Айвазовский! Разве это свободная стихия и гордая краса? Это же голубая
каша в тарелке! И вовсе не Пушкин, молодой, мятежный, а... нет, я
просто не знаю. Призрак! Тень отца Гамлета.
Оладышкин вздохнул, но объявил властно:
- Вывесим обе. Поскольку приобретены, и я, как директор, отвечаю
за это самое... за эстетическое воспитание духовной культуры...
- Май Севостьянович, - сказала Настя неожиданно ласково. -
Повесим лучше картины наших самодеятельных художников: "Закат в тайге"
Кирилла Щеглова или "Драгеры" Максима Маркелова. Устроим выставку,
обсуждение...
- Не классики они, Максим-то с Кириллом, - сказал Оладышкин с
горестным вздохом.
Глеб понял, что сейчас спор разгорится с новой силой, и с шумом
распахнул дверь. Глядя на Мая Севостьяновича, пробормотал
скороговоркой:
- Здравствуйте! Я - в самодеятельность.
Оладышкин, невысокий, рыхлый человек, одетый несмотря на жару в
хромовые, до блеска начищенные сапоги и шевиотовый бутылочного цвета
костюм, замигал на Глеба белесыми ресницами, но, сообразив, что
появление парня сулит ему передышку в безнадежном споре, расклеил в
полуулыбке толстые губы и сказал:
- Здравствуй. Входи, пожалуйста. Клуб как очаг культуры всегда
готов сказать: добро пожаловать каждому, у кого стремление посвятить
способности и досуг...
Настя при появлении Глеба отступила назад, смерила порицающим
взглядом и, слегка покраснев, сердито сказала:
- Здравствуйте. Но вы не по адресу. Секция тяжелой атлетики на
стадионе. Вас интересует это?
"Меня интересуешь ты. Но я буду последним подонком, если хоть
чем-то обижу тебя..."
Это обещание Глеба самому себе несколько успокоило его.
- Я к вам. Пою вот немного и хотел бы...
- Летом приема в кружки нет. Приходите осенью.
- Это как же осенью, - возмутился Оладышкин. - Что за
бюрократия?! Товарищ желает вовлечься в культуру. И мы с вами обязаны
охватить его, независимо от сезона... - Он ласково взглянул на
понурого Глеба и ободряюще сказал: - Значит, к пению испытываешь
потребность? Это, брат, исключительно хорошо. Есть потребность петь -
пой. Ты не смущайся, как тебя?
- Глеб Карасев. Старатель-сезонник из Москвы.
- Из Москвы! Надо же! Это же исключительно замечательно. Мы тебя
и прослушаем сейчас. Товарищ Аксенова может аккомпанировать на
инструментах.
Настя спросила, копируя интонации Оладышкина:
- И к какой песне вы "испытываете потребность"?
- Если можно, я спою "Нежность".
Зыбкий вечерний свет лился в распахнутое окошко из палисадника на
тусклую крышку пианино, на склоненную голову Насти, на ее лицо, глаза,
большие, зеленые, в жарких золотых точечках, выжидающие, снизу вверх
смотревшие на Глеба. Он с удивлением подумал: "Неужели не на картинах
старых мастеров, а наяву, в жизни, бывают такие теплые, как бы
озаренные внутренним светом лица?"
Подошел к пианино, оперся на него рукой и, стараясь не глядеть на
Настю, вкладывая в слова всю свою тоску по Лизе, запел:
Опустела без тебя земля.
Как мне несколько часов прожить?
Голос у него был из тех, про которые говорят: "Берет за душу".
Пел он искренне, без надрыва и оттого хорошо. Настя с любопытством
покосилась на него и повела аккомпанемент мягче, лиричней.
Май Севостьянович сидел, по-старушечьи подперев пухлощекое лицо,
светлые глаза влажно поблескивали.
- Эх, до чего же хорошо, жалостно! - восхищенно воскликнул он,
когда Глеб закончил песню. - Ты, Глеб, талант! Это очень здорово, что
ты пришел к нам. Мы твою способность вылущим, как ядрышко из кедрового
ореха. Хочешь, в хор тебя определим, хочешь, подготовим на сольный
концерт к седьмому ноября?
- Спасибо, - вяло поблагодарил Глеб, испуганно спрашивая себя:
неужели ему придется провести здесь ноябрьские праздники? Неужели
Шилов не выпустит его отсюда? Глеб передернул плечами, стряхивая с
себя неожиданную и постыдную размягченность, и, снова входя в роль,
ускользая от глаз Насти, торопливо сказал:
- Я жить не могу без пения. Заниматься готов каждый день.
- Каждый и станешь, - пообещал Оладышкин. И важно сообщил: -
Пойду к себе в кабинет. Надо вести прием персонала по личным вопросам.
Да документы подписать. - И величественно зашагал к выходу.
Глеб и Настя, не глядя друг на друга, засмеялись.
- Занятный мужик. Но, кажется, добрый. Без него вы бы меня
встретили оглоблей.
- И поделом вору мука.
- Вору? Почему вору?! - пролепетал Глеб, чувствуя, как вдруг
перехватило дыхание.
- А то не знаете? Думаете, ваши штучки всем в радость? На пруду,
в общежитии. Так вот: голосок у вас такосенький... - Она показала
кончик своего мизинца. - Ну, уж так и быть, стану заниматься с вами. А
сейчас мне пора домой. Проводите меня и расскажите толком, чего вас
занесло в старатели. Только не надо сказок о Джеке Лондоне, Брет Гарте
и романтике...
Рядом с Агнией Климентьевной уже не было никого, с кем начинала
она жизнь. Она, словно бы откуда-то с высоты, рассматривала череду
минувших дней, и не разумом, а душою, всем существом своим уверялась,
что ей уже за семьдесят пять, храбрись не храбрись, силы на исходе,
наступило, может быть, ее последнее лето и пора без лицемерия выводить
в себе итог хорошему и дурному.
Все иное вокруг. Даже горы, даже вода в Яруле. И ветер над рекой
не тот, что овевал когда-то ее лицо. Еще древние говорили: нельзя
дважды войти в одну и ту же реку, нельзя дважды уловить дыхание одного
и того же ветра.
Сколько не смотри, не увидишь раскрашенного, как пасхальное
яичко, теремка бывшей бодылинской купальни. В гранит и асфальт
закованы береговые склоны, по которым так часто спускались к реке и
поднимались к бульвару Агния и Аристарх Аксеновы. Не сыскать их
следов, и невозможно указать место, где почти шестьдесят лет назад
повстречались они в утро, предрешившее все в их судьбе.
Нельзя не заглянуть сюда, на берег Яруля, потом не подойти к
бывшему бодылинскому особняку, постоять в молчании перед тяжелыми
дверями с бронзовыми накладками, потом на другой конец города, к
старому саду, в сторожке которого настигла отца смерть, и дальше - на
кладбище, к фамильному склепу Бодылиных...
У старости нет времени на замыслы и дальние цели. Старость
смотрит в прошлое и признает единственную власть - власть
воспоминаний.
На Тополиной улице, извилистой и горбатой, застроенной
одноэтажными деревянными домиками, что цепко лепились к бурым
глинистым склонам безлесой сопки, не было ни асфальта, ни изогнутых в
поклоне светильников. Раскидистые тополя тянули узловатые, ветки через
дощатые заплоты и штакетины палисадников, роняли наземь пушистый цвет,
и каждое лето кружила над улицей клейкая тополиная метель.
Зимой до окон вздымались снеговые завалы. Весной на влажные
проталины огородов черной тучей опускались грачи. Летом под водостоком
бубнили врытые в землю кадушки, а за штакетником полыхали золотые
вспышки "солнц". Утро начиналось здесь скрипом коромысел и звоном
ведер у водопроводных колонок.
Агния Климентьевна, оказавшись здесь после Ленинграда, не сразу
привыкла к этому полусельскому укладу жизни. Но постепенно полюбила и
Тополиную улицу, и свой приземистый домик, и радовалась в душе тому,
что для всех соседей она вдова местного врача Валерьяна Васильевича
Лебедева, а как ее девичья фамилия, была ли она замужем за кем-нибудь
еще, касается лишь одной ее. Конечно, в ее годы лучше бы перебраться
на прииск к сыну. Все вместе - и душа на месте. Впрочем, для кого
лучше? Для внучки Насти? Ведь нельзя не признаться, что между нею и
сыном Николаем столько набежало разного, что одному не покориться, а
другому не поступиться.
В низком свинцовом небе смыкались лохмотья туч. Воздух
уплотнился, и дышать стало трудно, сердце Агнии Климентьевны
заходилось частыми толчками.
Агния Климентьевна заставила себя поужинать и уселась перед
телевизором, но услыхала стук в дверь.
- Входите. Незаперто, - откликнулась она, не оставляя вязания.
Невысокий черноволосый человек, по ее представлению почти
мальчик, учтиво наклонил голову и сказал, приглушая голос:
- Добрый вечер, Агния Климентьевна. Удивительно, что у вас
незаперто. Днем, к сожалению, не застал вас, а дело неотложное. Я -
инженер Зубцов из бюро технической инвентаризации.
- И что же у вас ко мне за неотложное дело?
Он помедлил с ответом. Старость многолика, чаще всего она жалка,
а то и вовсе отталкивающа. Старость Агнии Климентьевны была
величественной и красивой. Седые до голубизны, пышные волосы оттеняли
гладкость ее лица, и сейчас красивого, живой блеск больших глаз.
"Бодылинских, фамильных", как определил Зубцов.
- Возникли некоторые вопросы по вашему домовладению, - сказал
Зубцов и окинул взглядом помещение.
- Пожалуйте в залу, - пригласила Агния Климентьевна, как бы
намеренно усиливая своими словами впечатление архаичности, исходящее
от ее жилища.
Мебель в зале - обеденный стол на резных ножках-колоннах, шкафы,
диваны, стулья - тоже была старинной, тяжеловесно добротной. Зубцов с
интересом и неожиданным почтением рассматривал основательные,
уверенные в непреходящей нужности для хозяев вещи. Люстру с массивными
подвесками, мастерски исполненные мрачные таежные и речные пейзажи в
потемневших рамах, поясной портрет Климентия Бодылина в переднем углу.
"Однако и для тайников здесь вольготно. В ножках стола не только
фунтовые золотые слитки, но и освежеванного слона схоронить можно... И
в то же время... Не признал ведь Игорь Светов на фотографии Лебедевой
свою интеллигентную старушку".
- Не знаю, Агния Климентьевна, огорчит вас это или обрадует, но
ваш домик, как и вся Тополиная улица, намечен к сносу.
Зубцов не кривил душой: его проинформировал об этом главный
архитектор города. Анатолий посмотрел на Агнию Климентьевну, но не
уловил в ее взгляде ничего, кроме вежливого внимания.
- И какие же в таких обстоятельствах у меня права по закону? -
спросила она с достоинством. - Или вся моя обязанность лишь в том,
чтобы к назначенному сроку собрать скарб да перебраться в указанное
место?
- Вы можете получить благоустроенную квартиру и компенсацию за
сад. Вам могут возместить и стоимость дома, но в таком случае не дадут
квартиры.
- А нельзя ли сохранить домик и перенести его на другое место?
Мне он очень дорог...
- Нет, строение изношенное, ветхое.
- Следовательно, все уже предрешено. В мои-то лета сниматься с
насиженного места...
- Понимаю, - участливо сказал Зубцов. - Только и вы поймите:
город обновляется, идет спор эпох, дня минувшего и дня завтрашнего...
- Сколько этих споров эпох, как вы изволите выражаться, довелось
мне услыхать на своем веку. Несчетно. - Она поджала губы, как бы
замкнув их и подчеркивая, что полагает законченным неприятный
разговор.
- Наверное, вы пожелаете получить деньги за свое владение? -
нарушил молчание Зубцов. - Соседи говорят: в районе живет ваш сын. Для
оценки стоимости дома надо знать его площадь. У меня с собой рулетка.
Если не возражаете, мы сейчас же уточним размеры. - Он извлек из
кармана рулетку и вопросительно посмотрел на хозяйку: пройтись по
квартире было очень заманчиво...
- Не надо обмера! - Агния Климентьевна решительно заступила
дорогу Зубцову. - И что соседям за печаль обо мне? Я хочу получить не
деньги, а именно квартиру.
- Не совсем понимаю вас. В вашем возрасте оставаться одной... А
деньги пригодятся всегда.
- Благодарю вас за участие ко мне, - ответила она насмешливо. -
Но деньги меня не интересуют. Я привыкла к одиночеству и к внезапным
переменам в своей судьбе. Далеко не всегда к лучшему...
Зубцов чувствовал: настало время прощаться, но важный разговор
так и не начался, и, если он уйдет сейчас, то неизвестно, когда
встретится со своей собеседницей. Анатолий натянуто улыбнулся и
сказал;
- Что ж, поступайте, как вам угодно. Но я прошу вас показать мне
документы по домовладению. У нас, в БТИ, отсутствуют некоторые данные.
Он углубился в бумаги, тотчас поданные ему Агнией Клименьевной,
равнодушно перелистывал знакомые по инвентарному делу свидетельство о
праве наследования дома после смерти Валерьяна Васильевича Лебедева,
справку о принадлежности домовладения, план усадьбы и думал: "Однако
она - твердый орешек. Очень дорожит своим кровом. И предпочитает жить
в одиночестве. А может быть, просто не ладит со своим сыном? Она явно
не из тех, кто забывает и прощает обиды".
- Нельзя ли отложить переезд до осени? - озабоченно спросила
Агния Климентьевна, когда Зубцов возвратил ей папку. - Я скоро
собираюсь в поездку.
- Ну и поезжайте себе. Сейчас трудно предрешать сроки сноса. Да
вы, наверное, отбудете недалеко.