главным лицом. С него и весь спрос. Как же это я... Федорин сказывал:
утром они в Баку отбудут с розыском, а мне строго-настрого велел не
отлучаться из дому, понадобиться могу. Не миновать, видно,
ослушаться...
Иван Северьянович оделся, как на пасху, сунул в бумажник вырезку
из газеты, фотографию и заспешил к стоянке такси.
А через полчаса задребезжал звонок. Пелагея Петровна
обрадовалась: вернулся-таки, одумался. Но перед калиткой стоял
музыкант Мамедов. Он улыбнулся Пелагее Петровне, проворно протиснулся
в калитку и быстро зашагал к дому, бросив на ходу:
- Проснулся Иван Северьянович? Просили меня проводить его на
Петровку и повестку вот дали.
- Опоздал, почтенный. Отбыл уже Иван Северьянович своим ходом на
эту Петровку...
Федорин закончил рассказ. Лицо Орехова было неподвижным. Он
шевельнул белесыми бровями, приплюснул ладонью гладко уложенные волосы
и спросил:
- А выводы, товарищ Федорин?
- Честно говоря, товарищ подполковник, нет пока у меня
конструктивных идей. Но я упустил одну деталь. Никандров, когда
собирался на Петровку, достал из комода старые письма и открытки,
отобрал некоторые, перечитал и оставил на столе. "Помолчу, - говорит,
- про них. Не каждое лыко в строку. И с такой ли святой женщины чинить
спрос". Все открытки от одного адресата - Лебедевой А. К. Живет в
Краснокаменске, Тополиная улица, дом пятнадцать. Обычные поздравления
к праздникам: общенародным и церковным, и еще к этому, как его... к
дню ангела. Никандров был верующим.
- Верующим... - Орехов усмехнулся. - Но исповедоваться пошел
все-таки не в церковь, а на Петровку.
- Коробов наш говорит: может, с повинной, - сказал Федорин.
- С чем бы ни шел, худо, что не дошел, - заметил Орехов. -
Словом, два кольца, два конца... - И начал загибать пальцы на руке. -
А не примерещилась ли Никандрову эта цепочка? Восемьдесят лет старику.
Это раз...
- Не думаю, Михаил Сергеевич, - возразил Зубцов. - Мастер, пусть
столетний, свою работу признает.
- Наверное. Но вопрос, даже и самый абсурдный, задать себе надо,
чтобы потом не оказаться крепким задним умом. Насчет повинной...
Восемьдесят лет... Они в себя могут вместить разное в человеке. -
Орехов загнул второй палец. - Теперь Каширин. Это три. Что именно
хотел сообщить Никандров об уважаемом профессоре и кавалере ордена?
Славить кого-нибудь к нам приходят редко: не наградной отдел... Дальше
- Лебедева А. К. Поздравительные открытки. Зачем Никандров вынул их из
комода? Думал в тот момент он, естественно, только о том, что скажет
на Петровке. И вот потянулся за этими открытками. Возникли, значит, у
него какие-то ассоциации... Кстати, Эдуард Борисович, Максимова в
разговоре с вами не вспоминала: не навещала Лебедева ювелира?
- Навещала. Дня за три до кончины Никандрова. Отобедали
скромненько, по-стариковски. Потом ушли на кладбище и на богомолье.
Орехов вздохнул, еще загнул палец, перевел взгляд на большую
карту Советского Союза, висевшую на стене, поискал глазами
Краснокаменск, но не нашел его издали.
Зубцов был рад совпадению их мыслей, и предчувствие сложной
операции, прежние возбуждение и азарт охватили его. Он энергично
растер себе ладонью лоб и сказал:
- Пальцев на руках не хватит, разуваться придется, Михаил
Сергеевич. А до главного мы еще не дошли.
- Правильно... Главное, по-моему...
- Ночной визит мнимого Федорина к старику и появление Мамедова
утром.
- Точно, - подтвердил Орехов. - Все видится стечением
случайностей. Но эти визиты все расставляют по своим местам. И то, что
этот тип назвался Федориным, для нас как визитная карточка
валютчика...
- Валютчиков, Михаил Сергеевич, - уточнил Зубцов. - Этакого
делового альянса валютчиков разных поколений.
- Насчет альянса понятно. Но вот разные поколения... Где ты там
увидел отцов и детей? Или, считаешь, кроме этих двоих...
- Пока не знаю этого. Вполне уместно считать главарем Мамедова.
Но главарь едва ли самолично направится к Никандрову. Только в случае,
если куш велик баснословно или нет подручных.
- Считаешь, что есть кто-то над Мамедовым?.. Упоминание о
Лукьянове тебя наводит, да? - спросил Федорин.
- Твоя, Эдик, громкая фамилия пока приводит в трепет главным
образом вновь приобщенных. - Зубцов засмеялся. - Лукьянова же помнят
крепко, так сказать, ветераны. Матерые, тертые, битые. Лет десять
прошло после смерти Ивана Захаровича, и умер-то он полковником, а они
произвели его в генералы. Как говорится, старая любовь не ржавеет.
- Лукьянов ничего не доказывает, - заспорил Федорин. - Лукьянова
может помнить сорокалетний Мамедов и даже мой ровесник и, так сказать,
однофамилец...
- Правильно, могут помнить Лукьянова, - сказал Орехов, - но знать
о том, что именно Никандровы при царе Горохе делали цепочку сибирскому
купцу и, едва получив обрывок цепочки, сразу же ринуться в Никандрову
на экспертизу и опознание - для этого нужны эрудиция, возраст и стаж
профессора. Вашего юного "однофамильца" Никандров признал знатоком.
Стало быть, с этим лже-Федориным поработал кто-то. Может, Мамедов, а
может, кто посолиднее. Так что...
- А если к Никандрову они пришли не первым заходом? - упорствовал
Федорин. - Побывали у других ювелиров, узнали о Никандрове - и к нему.
Тогда вся версия твоя, Анатолий...
- И вашу версию, и версию Зубцова проверять надо. Вроде бы и не
из тучи гром, эхо минувших лет и дел, а вот, на тебе, докатилось.
"Эх, поручил бы ты мне это дело", - думал Зубцов и, пытаясь
склонить чашу весов в свою пользу, сказал:
- И все-таки скорее всего действует группа. Кто-то в ней нацелен
на фамильные ценности, знает людей, так или иначе связанных с
сибирским золотопромышленником, в том числе и Никандрова. Не случайно
к Никандрову отправился Мамедов с цепочкой. Она же разрублена, вот
знаток и усомнился в ее подлинности. Никандров не просто опознал
цепочку, но поставил Мамедова в трудное положение: потребовал от него
явки на Петровку, и пришлось этим "кладоискателям" двинуться к старику
ночью. Довольно рискованный визит. Ведь Никандров и сам мог
отправиться к нам. Но они послали все-таки лже-Федорина. Горело что-то
у них, не терпело отлагательств. Одним выстрелом хотели убить трех
зайцев: реабилитировать Мамедова в глазах старика, отрезать ему пути к
нам и получить какие-то дополнительные сведения. И ведь преуспели,
достигли-таки своей цели.
- Похоже, - проворчал Орехов, снова пытаясь рассмотреть
Краснокаменск на карте. - Не исключено, что они уже добрались и до
Каширина. Тот, кто знает о Никандрове, может быть наслышан и о
Каширине. В каком сибирском деле уважаемый профессор был главным
лицом? А может быть, он по сей день главный?
За окном кабинета бесшумно скользили разорванные, мягкие облака.
Где-то внизу фыркали автомобильные моторы.
- А мы не переоцениваем их осведомленность? - спросил Федорин. -
Может быть, все-таки проще: эрудита со стажем там нет. Мамедов пришел
к старику как к ювелиру, чтобы восстановить цепочку, а затем загнать
ее втридорога иностранцу-коллекционеру. А Никандров сгоряча назвал
того золотопромышленника, вспомнил о его кладе. Вот у Мамедова и
разыгрался аппетит.
- Версия может быть парадоксальной, - прервал его Орехов. - Даже
невероятной, но никогда - облегченной. - И, обращаясь к Зубцову,
спросил: - Тебе, Анатолий Владимирович, эти кладоискатели никого не
напоминают из старых знакомых?
- Я уже прикидывал. Пожалуй, никого, - ответил Зубцов, нахмурясь:
нет, скорей всего операцию Орехов поручит Леше Коробову, а он, Зубцов,
так и останется при бумагах. - Хотя, возможно, с этим эрудитом я и
знаком косвенно, но просмотрел его на Петровке...
- Что же, искупай грехи, выводи его на чистую воду, да заодно
проверь легенду об этом фамильном золоте. Где оно, сколько его там?
Отчет об изъятых у преступников ценностях передай майору Сучкову.
Немедля начинай операцию.
Анатолий Зубцов читал автобиографию Каширина и вспоминал, как в
первом классе детдомовской школы старенькая учительница, Мария
Александровна, дирижируя рукою, почти напевала на уроках чистописания:
- На-жим... Воло-сяная...
Уважаемый профессор оказался отличным каллиграфом и, конечно,
слывет человеком строгих жизненных правил, крайне педантичным и
аккуратным.
"Я, Каширин Вячеслав Иванович, родился 25 мая 1896 года в семье
младшего конторщика на прииске Богоданном Таежинского уезда
Краснокаменской губернии, ныне рабочий поселок Октябрьский
Краснокаменской области. В семье, кроме меня, было пять братьев и три
сестры. Попечительством владельца прииска К. Д. Бодылина закончил
сначала коммерческое училище в Таежинске, а затем горнотехническое - в
Екатеринбурге".
- Попечительством! - Анатолий перечитал это полузабытое слово. -
Бодылина... Старуха Максимова называла Федорину - Борылина или
Бутылина...
"С осени 1914 года я начал службу в должности горного техника на
прииске Богоданном золотопромышленного товарищества "Бодылин и
сыновья". Состоял в этой должности до осени 1920 года, когда
предприятия и ценности товарищества были национализированы. После
этого перешел на государственную службу в трест "Ярульзолото", откуда
в 1922 г. откомандирован для продолжения образования в горную
академию".
Дальше защита диссертаций. Вступление в начале войны в партию и в
народное ополчение. Длинный перечень научных трудов. Заграничные
маршруты по конференциям и конгрессам.
"А все началось с попечительства золотопромышленника Бодылина К.
Д.". - Зубцов медленно закрыл картонную папку, стянул в узелок тесемки
и, возвращая документы директору института, сказал удовлетворенно:
- Благодарю вас, вот и все.
- Надеюсь, рассеяли свои э-э... сомнения, что ли?
- А разве я высказывал вам нечто в этом смысле?
- О, нет! Разумеется, нет! Однако, согласитесь, сам ваш визит
может быть истолкован... в определенном смысле.
- Решительно не согласен. И мне очень жаль, если вы истолковали
именно так. Подозрение в подозрительности - тоже подозрительность.
- Вы полагаете? Хотя, пожалуй, вы и правы... - озадаченно
проговорил директор и рассмеялся с облегчением. - А вы, майор, однако
же, софист. Я уже, грешным делом, намерен был предостеречь вас, что мы
знаем Вячеслава Ивановича как большого ученого, человека
исключительной честности и никому не дадим его в обиду.
- Спасибо за такую готовность. Но именно потому, что Вячеслав
Иванович - человек исключительной честности, не миновать, видно,
украсть у него несколько часов отдыха в Сочи...
Записывая адрес Каширина, Зубцов невесело раздумывал о том, что в
Сочи ему непременно надо вылететь сегодня вечером, а на вечер назначен
поход с Ниной в Лужники на Киевский балет на льду. Нина с утра
отправилась в парикмахерскую. Нет, пусть уж лучше Орехов объяснится за
него с Ниной. Тем более, что до отлета не удастся заехать домой. Надо
побывать в Ленинской библиотеке. Ведь сомневаться в существовании
золотопромышленника Бодылина, оказывается, не было и нет никаких
оснований.
Анатолий Зубцов любил Сочи.
Но сейчас, из окна "Волги", город показался слишком декоративным
и праздным. И, хотя в машине было душновато, он поднял боковое стекло,
разом отдалив себя от игрушечных фонариков в ветвях, перезвона
эстрадных песенок, радужных вывесок и реклам, запаха шашлыков и
поджаренных кофейных зерен. Все это сейчас не касалось Зубцова. Эти
веселые и нарядные люди, может быть, потому так уверены в себе и
спокойны, что есть на свете кто-то, готовый заступить дорогу злу,
жестокости, алчности. Кто-то, о ком они вспоминают, лишь когда
приходит беда... Как это говорил сегодня утром Орехов? Неужели только
сегодня утром? "Вроде бы и не из тучи гром, эхо минувших лет и дел..."
Несколько часов назад в Ленинской библиотеке Зубцов нетерпеливо
перелистывал страницы объемистого "Списка частных золотопромышленных
предприятий Российской империи за 1916 год". И нашел.
Золотопромышленное товарищество "Бодылин и сыновья". Владелец -
потомственный почетный гражданин Климентий Данилович Бодылин. И дальше
мелконьким петитом: "Родился в 1864 году. Вероисповедание
православное. Образование получил в императорском горном институте.
Продолжал его в Гейдельбергском университете в Германии и в
Калифорнийском университете в Северо-Американских Соединенных Штатах.
Удостоен звания адъюнкта горного дела. Действительный член
Императорского Русского географического общества. Унаследовал во
владение дело отца своего Д. А. Бодылина, основанное им в 1834 году".
Недоверчиво сощурясь и усмехаясь, Зубцов перечитал эти сведения.
Едва услыхав от Федорина о неведомом сибирском купце, Анатолий
нарисовал мысленно портрет этакого здоровяка с косматой бородищей и
смазанными лампадным маслом стриженными под кружок волосами. Одет,
конечно же, в поддевку, прихлебывает чай из блюдечка в растопыренной
пятерне, громко хрустит сахаром. Такой мироед-лабазник был привычен и
понятен Зубцову. Живуч, оказывается, в памяти Гордей Торцов,
долгожитель Малого театра...
И вот, на тебе... адъюнкт и действительный член.
Реальность существования Бодылина подтверждали протоколы съездов
золотопромышленников, Всероссийских, Всесибирских и губернских, списки
вкладчиков Русско-Азиатского банка. И снова знакомая фамилия. На этот
раз в составе попечительских советов Санкт-Петербургского
анатомического института и Московского народного университета...
Итак, Климентий Бодылин не просто существовал некогда, но,
видимо, был незаурядным человеком...
Год 1917-й он встретил в расцвете лет, сил и могущества. Так
неужели адъюнкт горного дела и действительный член Географического
общества настолько ослеп в одночасье, что вступил в безнадежный спор с
велениями времени, закладывал тайники и сознавал - не мог же не
осознать в глубине души - их полную бесполезность. Неужели человеку
такого ума и масштаба в одночасье отказали логика, здравый смысл и
проницательность?!
В такую метаморфозу с недюжинным человеком Зубцов поверить не
мог. Значит, бодылинский клад - это миф.
Но богатств, привычного уклада жизни, сословных привилегий
Октябрьская революция лишила Бодылина тоже в одночасье. Рассуждая о
масштабах его личности, инженерных дипломах, ученых титулах и званиях,
нельзя забывать, что Бодылин - архимиллионер, что с генами от деда и
отца унаследовал он алчность, жажду стяжательства, предпринимательский
азарт. И, разом лишившись власти и сокровищ, он мог, что называется,
зубами вцепиться в последние крохи своих богатств. Значит, опрометчиво
мерить его поступки логикой инженера и ученого. В тех исключительных
обстоятельствах им, скорее всего, руководил инстинкт дельца и
стяжателя. И, следовательно, бодылинский клад - это вовсе не миф, не
легенда.
А может быть, ты, Анатолий Зубцов, все усложняешь излишне? И прав
Орехов, предостерегая тебя:
"Постарайся не увязнуть в разных психологических коллизиях и
тонкостях. Ты не историк, не биограф Бодылина. Мы с тобой -
оперативные работники милиции, и только. И задача у нас вполне
конкретная: есть сигнал, что промелькнула бодылинская цепочка. Надо
отыскать ее, изобличить продавцов и скупщиков и крепко подумать: не
тянется ли она к так называемому бодылинскому золоту".
"Но в конце концов о чем свидетельствует эта цепочка? - мысленно
спорил Анатолий с Ореховым. - Она может быть единственной вещью,
которую годами хранили близкие Бодылина или его бывшие служащие,
ничего не зная о тайных сокровищах сибирского магната. Она могла
кочевать от одного владельца к другому, пока не попала к Мамедову..."
Вячеслав Иванович Каширин встретил Зубцова в холле санатория.
Высокий, узкоплечий, он сверху вниз окинул Анатолия взглядом из-под
очков и сказал с явным неудовольствием:
- Помилуйте, голубчик, что это вы преследуете меня аж в
субтропиках? Неужто, кроме меня, экспертизу в стольном граде совершить
некому?
- Такую, мне кажется, некому, - кротко ответил Зубцов. - Я прошу
вас, Вячеслав Иванович, взглянуть на эту фотографию: нет ли на ней
ваших знакомых?
Каширин с недовольной гримасой взял фотографию, найденную в
бумажнике Никандрова, по-стариковски отстранив ее от себя, всмотрелся,
и зрачки его как бы заострились, брови дрогнули над ободками очков.
- Заснят здесь сибирский золотопромышленник Климентий Данилович
Бодылин. Второго же человека я не припоминаю.
- Второго знаю я. Это - Никандров, Северьян Акимович. Говорят,
был знаменитым ювелиром.
- Я знавал ювелира Никандрова. Только Ивана Северьяновича. Однако
не встречались давно, а был он постарше меня. Но неужто вам неведом
Бодылин?.. - Каширин вскинул на лоб очки, усмешливо осмотрел Зубцова.
- Вы же отрекомендовались офицером министерства внутренних дел?
Неужели в ваших специальных учебных заведениях не изучают историю
крупнейших состояний дореволюционной России?! Студенты-горняки, во
всяком случае, наслышаны о Бодылине.
- После краха тех состояний прошло уже более полувека.
Современные состояния, разумеется, подпольные, нам видятся куда более
актуальными. Как говорится, каждому свое... Иногда, правда, в новых
состояниях не сразу разглядишь, где вершки, а где корешки.
Каширин покосился на фотографию, которую он все еще держал в
руках, вздохнул и спросил строптиво:
- А на что вам, собственно, Бодылин? В каком качестве он вам
любопытен? Как инженер едва ли. А прочее, - Каширин, как бы отсекая
это "прочее", резко взмахнул рукой, - было и быльем поросло...
- Не поросло, к сожалению. И мне важно получить возможно более
полное представление о нем...
Каширин заговорил, глядя через стекло холла на васильковый
краешек моря и черные кипарисы.
...Глубокий распадок меж всклокоченными пихтачом сопками,
подернутый частой рябью пруд, разномастные домики с подслеповатыми
оконцами и закопченные приземистые казармы. На травянистой, похожей на
таежную лужайку, площади прииска Богоданного - каменная контора. У
конторского крыльца пушка.
Отец нынешнего владельца прииска, Данила Бодылин, еще до
появления на свет своего наследника заплатил за нее бешеные деньги.
Эта заряжавшаяся со ствола пушка когда-то палила по врагам на
Севастопольских бастионах, а теперь отсчитывала пуды бодылинского
золота.
На крыльцо конторы выходил одноногий инвалид последней турецкой
кампании, старик Панкратьич, "смотритель пушки", как с гордостью
называл он себя. Неторопливо, точно священнодействуя, поджигал фитиль.
В распадке сопок перекатывалось эхо выстрела, над площадью вздымались
черные клубы дыма, взвизгивали от восторга, яро настукивали по лужам
босыми пятками ребятишки. Потом Панкратьич банником прочищал ствол,
подсыпал в него новую порцию пороха и уходил дремать в сени, ожидать,
когда на речке Светлой намоют еще пуд золота.
Пуд золота. Сорок фунтовых слитков. На каждом фамильная
бодылинская печать: барс, обвитый змеей, сибирский кедр и лавровая
ветвь. Символ силы, мудрости, бессмертия и славы...
В то июльское утро не то заело что-то на бодылинских бутарах, не
то Панкратьич крепче обычного выпил и задремал, но, похоже, он вовсе
позабыл о своей пушке. И Славка, присев около нее на корточки,
заглядывал в ствол, перекладывал тяжелый банник...
И тут, как показалось Славке, над самым ухом взметнулся истошный
бабий вопль:
- Не зама-ай! И-род!..
Зажав в охапку ревущего ребятенка, по площади бежала приисковая
нищенка Дарья, простоволосая, раскосмаченная, с перекошенным в крике
ртом. За нею, размахивая колом, тяжело топал бахилами Яков Филин,
первейший на всю округу старатель, а в пьяном кураже - гроза
приискового люда.
- Убью!.. - рычал Яков. - М-мать твою... Стой лучше!.. Смерть
твоя пришла с твоим ублюдком!
На шум из сеней приковылял Панкратьич, прикрикнул на Якова
унтерским басом:
- Замри, басурман!..
- У... старая кочерыжка! Герой... Севастополь прос... А туда же!
- рявкнул на ходу Яков.
- А ну, жиган, смирно! - закричал побагровевший Панкратьич. - Я
есть Плевненский кавалер! - И выпятил грудь с медалью.
- Это ты кому "смирно"?! Мне? Якову Филину! Я тя вразумлю, старый
хрен! - Яков круто изменил направление, взметнул кол и ринулся на
старика.
Славка чиркнул о крыльцо давно припасенной фосфорной спичкой и,
зажмурясь, поджег фитиль пушки...
Когда утихли гром и звон в ушах и рассеялся дым, Славка увидел
взметнувшийся над головой кол. Мальчишка втянул голову в плечи,
попятился, но вдруг Яков швырнул кол наземь, вытянул руки по швам.
Славка покосился в сторону и тоже замер с раскрытым ртом...
На крыльце стоял сам Климентий Данилович Бодылин и сердито
выговаривал испуганному Панкратьичу:
- Ты что, старый? Никак снова пьян с утра. Бухаешь в колокол, не
заглянув в святцы. До пуда-то еще надо добрых семь фунтов и двенадцать
золотников.
- Так разве же это я, Климентий Данилович, - плаксиво тянул
Панкратьич. - Это вот он, пострел! - И указал почернелым от пороха
пальцем на Славку.
Славка вдруг расхрабрился и, глядя прямо в глаза хозяину, твердо
сказал:
- А что он кидается с дрыном то на дитя, то на Панкратьича, а ему
сам генерал Скобелев медаль...
- Ты о ком это? - спросил Бодылин, раздувая усы. - О Якове, что
ли? - Он покосился на Филина и сказал с мягким укором: - Шалишь
что-то, голубчик.
- Стих такой нашел, Климентий Данилович, подкатило. - Помолчал и
договорил, растягивая слова: - Промежду прочим, к тебе шел. У Гнилого
ручья намедни фунтовый самородок поднял... - И слегка подмигнул
Бодылину косым левым глазом.
- Ладно, ступай ко мне, скоро вернусь, - сказал Бодылин и снова
повернулся к Славке. - Этак-то, бомбардир, не долго и головы не
сносить. - Как бы желая убедиться, что голова у мальчика покуда на
месте, он провел большой мягкой ладонью по его волосам и засмеялся: -
А вихрастый-то, а колючий... Чей будешь?
- Каширин Славка.
- Конторщика, что ли, сын? - Бодылин перестал улыбаться. Крупное
мясистое лицо его сделалось брезгливым: хозяин знал о запоях отца.
- Семьища у Егорыча... М-да... Вот ведь какая оказия. И не
учишься, поди-ка?
- Бегал в школу одну зиму.
- А учиться охота?
- Ага.
- Ладно, скажи отцу: велю ему прийти ко мне. Потолкуем. Отдам
тебя в коммерческое, что ли, на свой кошт.
- Вовремя же вы тогда оказались на площади, - Зубцов сочувственно
улыбнулся.
Каширин поверх очков внимательно посмотрел на него и сказал
колюче:
- Участия Бодылина в моей судьбе я не могу позабыть. И поэтому не
гожусь ему в судьи...
- Я не призываю вас в судьи. И что проку судить его теперь, когда
история уже вынесла свой приговор. Меня интересует Бодылин таков,
каким он был. Тут вот какое происшествие...
- Что же, Анатолий Владимирович, - выслушав Зубцова, сказал
Каширин примирительно, - коли такая срочная надобность, - я ваш
покорный слуга. Только, если позволите, продолжим беседу на катере:
мне предписаны морские прогулки.
Прогулочный катер бросало в разломы волн. Рвались и гасли за
кормой богатые соцветья сочинских огоньков.
- Кипучих, неуемных страстей человеком был Климентий Данилович, -
рассказывал Каширин. - Первобытно неуемных. Во всем: в инженерных
новациях, в технических экспериментах, в рискованных проектах и
предприятиях, в жажде наживы, в ревностном бережении всего, что считал
своим. Вот вы задаете вопрос: кто-де он, делец или ученый?
Прямолинейно это, простите за откровенность. Недюжинный человек, он в
любом сословии многозначен.
Миллионы Бодылина существовали как бы символически. Наличные
средства он сразу же пускал в оборот. Его постоянно обуревали
реформаторские идеи: то драга, то разработка рудного золота, то
подвесные канатные дороги, то шахтные транспортеры. Новшества нередко
оборачивались убытком, но ежели везло, то разом - и техническая
сенсация, и полная казна.
А вскорости опять пустая мошна. Раздаст деньги на сиротские дома,
заложит сколько-то школ, снарядит геологическую экспедицию на Север,
задумает железную дорогу тянуть к будущим сибирским Клондайкам...
Катер все углублялся в море. Огоньки Сочи уже давно растаяли и
погасли. Мгла была бы совсем непроглядной, если бы не звезды. Они то
осыпались жаркими искорками во вспученную волнами и шумом морскую
хлябь, то, словно бы стянутые магнитом, смыкались в узоры на низком
небе.
- Словом, и мореплаватель, и плотник... - сказал Зубцов.
- Если угодно - да. - Каширин вскинул острый клинышек бородки,
сверху вниз посмотрел на Зубцова, переждал накат волн. - Возможно,
Анатолий Владимирович, это вам покажется крамолой или я излишне
субъективен, но диалектика истории такова, что сибирское купечество в
условиях полуфеодальной России было силой в известных пределах
прогрессивной. И не стоит преуменьшать цивилизаторскую и
просветительскую роль отдельных представителей сибирского купечества.
Конечно, в массе своей оно, как всякое купечество, было диким и
алчным, но в этой массе встречались и весьма оригинальные натуры.
Александр Михайлович Сибиряков, автор многих трудов по экономике и
географии Севера, финансист знаменитых экспедиций Норденшельда и
Григорьева, человек, чье имя и поныне носит один из наших ледоколов;
Николай Васильевич Латкин, перу которого принадлежит более трехсот
статей в словаре Брокгауза и Эфрона; Геннадий Васильевич Юдин,
утром они в Баку отбудут с розыском, а мне строго-настрого велел не
отлучаться из дому, понадобиться могу. Не миновать, видно,
ослушаться...
Иван Северьянович оделся, как на пасху, сунул в бумажник вырезку
из газеты, фотографию и заспешил к стоянке такси.
А через полчаса задребезжал звонок. Пелагея Петровна
обрадовалась: вернулся-таки, одумался. Но перед калиткой стоял
музыкант Мамедов. Он улыбнулся Пелагее Петровне, проворно протиснулся
в калитку и быстро зашагал к дому, бросив на ходу:
- Проснулся Иван Северьянович? Просили меня проводить его на
Петровку и повестку вот дали.
- Опоздал, почтенный. Отбыл уже Иван Северьянович своим ходом на
эту Петровку...
Федорин закончил рассказ. Лицо Орехова было неподвижным. Он
шевельнул белесыми бровями, приплюснул ладонью гладко уложенные волосы
и спросил:
- А выводы, товарищ Федорин?
- Честно говоря, товарищ подполковник, нет пока у меня
конструктивных идей. Но я упустил одну деталь. Никандров, когда
собирался на Петровку, достал из комода старые письма и открытки,
отобрал некоторые, перечитал и оставил на столе. "Помолчу, - говорит,
- про них. Не каждое лыко в строку. И с такой ли святой женщины чинить
спрос". Все открытки от одного адресата - Лебедевой А. К. Живет в
Краснокаменске, Тополиная улица, дом пятнадцать. Обычные поздравления
к праздникам: общенародным и церковным, и еще к этому, как его... к
дню ангела. Никандров был верующим.
- Верующим... - Орехов усмехнулся. - Но исповедоваться пошел
все-таки не в церковь, а на Петровку.
- Коробов наш говорит: может, с повинной, - сказал Федорин.
- С чем бы ни шел, худо, что не дошел, - заметил Орехов. -
Словом, два кольца, два конца... - И начал загибать пальцы на руке. -
А не примерещилась ли Никандрову эта цепочка? Восемьдесят лет старику.
Это раз...
- Не думаю, Михаил Сергеевич, - возразил Зубцов. - Мастер, пусть
столетний, свою работу признает.
- Наверное. Но вопрос, даже и самый абсурдный, задать себе надо,
чтобы потом не оказаться крепким задним умом. Насчет повинной...
Восемьдесят лет... Они в себя могут вместить разное в человеке. -
Орехов загнул второй палец. - Теперь Каширин. Это три. Что именно
хотел сообщить Никандров об уважаемом профессоре и кавалере ордена?
Славить кого-нибудь к нам приходят редко: не наградной отдел... Дальше
- Лебедева А. К. Поздравительные открытки. Зачем Никандров вынул их из
комода? Думал в тот момент он, естественно, только о том, что скажет
на Петровке. И вот потянулся за этими открытками. Возникли, значит, у
него какие-то ассоциации... Кстати, Эдуард Борисович, Максимова в
разговоре с вами не вспоминала: не навещала Лебедева ювелира?
- Навещала. Дня за три до кончины Никандрова. Отобедали
скромненько, по-стариковски. Потом ушли на кладбище и на богомолье.
Орехов вздохнул, еще загнул палец, перевел взгляд на большую
карту Советского Союза, висевшую на стене, поискал глазами
Краснокаменск, но не нашел его издали.
Зубцов был рад совпадению их мыслей, и предчувствие сложной
операции, прежние возбуждение и азарт охватили его. Он энергично
растер себе ладонью лоб и сказал:
- Пальцев на руках не хватит, разуваться придется, Михаил
Сергеевич. А до главного мы еще не дошли.
- Правильно... Главное, по-моему...
- Ночной визит мнимого Федорина к старику и появление Мамедова
утром.
- Точно, - подтвердил Орехов. - Все видится стечением
случайностей. Но эти визиты все расставляют по своим местам. И то, что
этот тип назвался Федориным, для нас как визитная карточка
валютчика...
- Валютчиков, Михаил Сергеевич, - уточнил Зубцов. - Этакого
делового альянса валютчиков разных поколений.
- Насчет альянса понятно. Но вот разные поколения... Где ты там
увидел отцов и детей? Или, считаешь, кроме этих двоих...
- Пока не знаю этого. Вполне уместно считать главарем Мамедова.
Но главарь едва ли самолично направится к Никандрову. Только в случае,
если куш велик баснословно или нет подручных.
- Считаешь, что есть кто-то над Мамедовым?.. Упоминание о
Лукьянове тебя наводит, да? - спросил Федорин.
- Твоя, Эдик, громкая фамилия пока приводит в трепет главным
образом вновь приобщенных. - Зубцов засмеялся. - Лукьянова же помнят
крепко, так сказать, ветераны. Матерые, тертые, битые. Лет десять
прошло после смерти Ивана Захаровича, и умер-то он полковником, а они
произвели его в генералы. Как говорится, старая любовь не ржавеет.
- Лукьянов ничего не доказывает, - заспорил Федорин. - Лукьянова
может помнить сорокалетний Мамедов и даже мой ровесник и, так сказать,
однофамилец...
- Правильно, могут помнить Лукьянова, - сказал Орехов, - но знать
о том, что именно Никандровы при царе Горохе делали цепочку сибирскому
купцу и, едва получив обрывок цепочки, сразу же ринуться в Никандрову
на экспертизу и опознание - для этого нужны эрудиция, возраст и стаж
профессора. Вашего юного "однофамильца" Никандров признал знатоком.
Стало быть, с этим лже-Федориным поработал кто-то. Может, Мамедов, а
может, кто посолиднее. Так что...
- А если к Никандрову они пришли не первым заходом? - упорствовал
Федорин. - Побывали у других ювелиров, узнали о Никандрове - и к нему.
Тогда вся версия твоя, Анатолий...
- И вашу версию, и версию Зубцова проверять надо. Вроде бы и не
из тучи гром, эхо минувших лет и дел, а вот, на тебе, докатилось.
"Эх, поручил бы ты мне это дело", - думал Зубцов и, пытаясь
склонить чашу весов в свою пользу, сказал:
- И все-таки скорее всего действует группа. Кто-то в ней нацелен
на фамильные ценности, знает людей, так или иначе связанных с
сибирским золотопромышленником, в том числе и Никандрова. Не случайно
к Никандрову отправился Мамедов с цепочкой. Она же разрублена, вот
знаток и усомнился в ее подлинности. Никандров не просто опознал
цепочку, но поставил Мамедова в трудное положение: потребовал от него
явки на Петровку, и пришлось этим "кладоискателям" двинуться к старику
ночью. Довольно рискованный визит. Ведь Никандров и сам мог
отправиться к нам. Но они послали все-таки лже-Федорина. Горело что-то
у них, не терпело отлагательств. Одним выстрелом хотели убить трех
зайцев: реабилитировать Мамедова в глазах старика, отрезать ему пути к
нам и получить какие-то дополнительные сведения. И ведь преуспели,
достигли-таки своей цели.
- Похоже, - проворчал Орехов, снова пытаясь рассмотреть
Краснокаменск на карте. - Не исключено, что они уже добрались и до
Каширина. Тот, кто знает о Никандрове, может быть наслышан и о
Каширине. В каком сибирском деле уважаемый профессор был главным
лицом? А может быть, он по сей день главный?
За окном кабинета бесшумно скользили разорванные, мягкие облака.
Где-то внизу фыркали автомобильные моторы.
- А мы не переоцениваем их осведомленность? - спросил Федорин. -
Может быть, все-таки проще: эрудита со стажем там нет. Мамедов пришел
к старику как к ювелиру, чтобы восстановить цепочку, а затем загнать
ее втридорога иностранцу-коллекционеру. А Никандров сгоряча назвал
того золотопромышленника, вспомнил о его кладе. Вот у Мамедова и
разыгрался аппетит.
- Версия может быть парадоксальной, - прервал его Орехов. - Даже
невероятной, но никогда - облегченной. - И, обращаясь к Зубцову,
спросил: - Тебе, Анатолий Владимирович, эти кладоискатели никого не
напоминают из старых знакомых?
- Я уже прикидывал. Пожалуй, никого, - ответил Зубцов, нахмурясь:
нет, скорей всего операцию Орехов поручит Леше Коробову, а он, Зубцов,
так и останется при бумагах. - Хотя, возможно, с этим эрудитом я и
знаком косвенно, но просмотрел его на Петровке...
- Что же, искупай грехи, выводи его на чистую воду, да заодно
проверь легенду об этом фамильном золоте. Где оно, сколько его там?
Отчет об изъятых у преступников ценностях передай майору Сучкову.
Немедля начинай операцию.
Анатолий Зубцов читал автобиографию Каширина и вспоминал, как в
первом классе детдомовской школы старенькая учительница, Мария
Александровна, дирижируя рукою, почти напевала на уроках чистописания:
- На-жим... Воло-сяная...
Уважаемый профессор оказался отличным каллиграфом и, конечно,
слывет человеком строгих жизненных правил, крайне педантичным и
аккуратным.
"Я, Каширин Вячеслав Иванович, родился 25 мая 1896 года в семье
младшего конторщика на прииске Богоданном Таежинского уезда
Краснокаменской губернии, ныне рабочий поселок Октябрьский
Краснокаменской области. В семье, кроме меня, было пять братьев и три
сестры. Попечительством владельца прииска К. Д. Бодылина закончил
сначала коммерческое училище в Таежинске, а затем горнотехническое - в
Екатеринбурге".
- Попечительством! - Анатолий перечитал это полузабытое слово. -
Бодылина... Старуха Максимова называла Федорину - Борылина или
Бутылина...
"С осени 1914 года я начал службу в должности горного техника на
прииске Богоданном золотопромышленного товарищества "Бодылин и
сыновья". Состоял в этой должности до осени 1920 года, когда
предприятия и ценности товарищества были национализированы. После
этого перешел на государственную службу в трест "Ярульзолото", откуда
в 1922 г. откомандирован для продолжения образования в горную
академию".
Дальше защита диссертаций. Вступление в начале войны в партию и в
народное ополчение. Длинный перечень научных трудов. Заграничные
маршруты по конференциям и конгрессам.
"А все началось с попечительства золотопромышленника Бодылина К.
Д.". - Зубцов медленно закрыл картонную папку, стянул в узелок тесемки
и, возвращая документы директору института, сказал удовлетворенно:
- Благодарю вас, вот и все.
- Надеюсь, рассеяли свои э-э... сомнения, что ли?
- А разве я высказывал вам нечто в этом смысле?
- О, нет! Разумеется, нет! Однако, согласитесь, сам ваш визит
может быть истолкован... в определенном смысле.
- Решительно не согласен. И мне очень жаль, если вы истолковали
именно так. Подозрение в подозрительности - тоже подозрительность.
- Вы полагаете? Хотя, пожалуй, вы и правы... - озадаченно
проговорил директор и рассмеялся с облегчением. - А вы, майор, однако
же, софист. Я уже, грешным делом, намерен был предостеречь вас, что мы
знаем Вячеслава Ивановича как большого ученого, человека
исключительной честности и никому не дадим его в обиду.
- Спасибо за такую готовность. Но именно потому, что Вячеслав
Иванович - человек исключительной честности, не миновать, видно,
украсть у него несколько часов отдыха в Сочи...
Записывая адрес Каширина, Зубцов невесело раздумывал о том, что в
Сочи ему непременно надо вылететь сегодня вечером, а на вечер назначен
поход с Ниной в Лужники на Киевский балет на льду. Нина с утра
отправилась в парикмахерскую. Нет, пусть уж лучше Орехов объяснится за
него с Ниной. Тем более, что до отлета не удастся заехать домой. Надо
побывать в Ленинской библиотеке. Ведь сомневаться в существовании
золотопромышленника Бодылина, оказывается, не было и нет никаких
оснований.
Анатолий Зубцов любил Сочи.
Но сейчас, из окна "Волги", город показался слишком декоративным
и праздным. И, хотя в машине было душновато, он поднял боковое стекло,
разом отдалив себя от игрушечных фонариков в ветвях, перезвона
эстрадных песенок, радужных вывесок и реклам, запаха шашлыков и
поджаренных кофейных зерен. Все это сейчас не касалось Зубцова. Эти
веселые и нарядные люди, может быть, потому так уверены в себе и
спокойны, что есть на свете кто-то, готовый заступить дорогу злу,
жестокости, алчности. Кто-то, о ком они вспоминают, лишь когда
приходит беда... Как это говорил сегодня утром Орехов? Неужели только
сегодня утром? "Вроде бы и не из тучи гром, эхо минувших лет и дел..."
Несколько часов назад в Ленинской библиотеке Зубцов нетерпеливо
перелистывал страницы объемистого "Списка частных золотопромышленных
предприятий Российской империи за 1916 год". И нашел.
Золотопромышленное товарищество "Бодылин и сыновья". Владелец -
потомственный почетный гражданин Климентий Данилович Бодылин. И дальше
мелконьким петитом: "Родился в 1864 году. Вероисповедание
православное. Образование получил в императорском горном институте.
Продолжал его в Гейдельбергском университете в Германии и в
Калифорнийском университете в Северо-Американских Соединенных Штатах.
Удостоен звания адъюнкта горного дела. Действительный член
Императорского Русского географического общества. Унаследовал во
владение дело отца своего Д. А. Бодылина, основанное им в 1834 году".
Недоверчиво сощурясь и усмехаясь, Зубцов перечитал эти сведения.
Едва услыхав от Федорина о неведомом сибирском купце, Анатолий
нарисовал мысленно портрет этакого здоровяка с косматой бородищей и
смазанными лампадным маслом стриженными под кружок волосами. Одет,
конечно же, в поддевку, прихлебывает чай из блюдечка в растопыренной
пятерне, громко хрустит сахаром. Такой мироед-лабазник был привычен и
понятен Зубцову. Живуч, оказывается, в памяти Гордей Торцов,
долгожитель Малого театра...
И вот, на тебе... адъюнкт и действительный член.
Реальность существования Бодылина подтверждали протоколы съездов
золотопромышленников, Всероссийских, Всесибирских и губернских, списки
вкладчиков Русско-Азиатского банка. И снова знакомая фамилия. На этот
раз в составе попечительских советов Санкт-Петербургского
анатомического института и Московского народного университета...
Итак, Климентий Бодылин не просто существовал некогда, но,
видимо, был незаурядным человеком...
Год 1917-й он встретил в расцвете лет, сил и могущества. Так
неужели адъюнкт горного дела и действительный член Географического
общества настолько ослеп в одночасье, что вступил в безнадежный спор с
велениями времени, закладывал тайники и сознавал - не мог же не
осознать в глубине души - их полную бесполезность. Неужели человеку
такого ума и масштаба в одночасье отказали логика, здравый смысл и
проницательность?!
В такую метаморфозу с недюжинным человеком Зубцов поверить не
мог. Значит, бодылинский клад - это миф.
Но богатств, привычного уклада жизни, сословных привилегий
Октябрьская революция лишила Бодылина тоже в одночасье. Рассуждая о
масштабах его личности, инженерных дипломах, ученых титулах и званиях,
нельзя забывать, что Бодылин - архимиллионер, что с генами от деда и
отца унаследовал он алчность, жажду стяжательства, предпринимательский
азарт. И, разом лишившись власти и сокровищ, он мог, что называется,
зубами вцепиться в последние крохи своих богатств. Значит, опрометчиво
мерить его поступки логикой инженера и ученого. В тех исключительных
обстоятельствах им, скорее всего, руководил инстинкт дельца и
стяжателя. И, следовательно, бодылинский клад - это вовсе не миф, не
легенда.
А может быть, ты, Анатолий Зубцов, все усложняешь излишне? И прав
Орехов, предостерегая тебя:
"Постарайся не увязнуть в разных психологических коллизиях и
тонкостях. Ты не историк, не биограф Бодылина. Мы с тобой -
оперативные работники милиции, и только. И задача у нас вполне
конкретная: есть сигнал, что промелькнула бодылинская цепочка. Надо
отыскать ее, изобличить продавцов и скупщиков и крепко подумать: не
тянется ли она к так называемому бодылинскому золоту".
"Но в конце концов о чем свидетельствует эта цепочка? - мысленно
спорил Анатолий с Ореховым. - Она может быть единственной вещью,
которую годами хранили близкие Бодылина или его бывшие служащие,
ничего не зная о тайных сокровищах сибирского магната. Она могла
кочевать от одного владельца к другому, пока не попала к Мамедову..."
Вячеслав Иванович Каширин встретил Зубцова в холле санатория.
Высокий, узкоплечий, он сверху вниз окинул Анатолия взглядом из-под
очков и сказал с явным неудовольствием:
- Помилуйте, голубчик, что это вы преследуете меня аж в
субтропиках? Неужто, кроме меня, экспертизу в стольном граде совершить
некому?
- Такую, мне кажется, некому, - кротко ответил Зубцов. - Я прошу
вас, Вячеслав Иванович, взглянуть на эту фотографию: нет ли на ней
ваших знакомых?
Каширин с недовольной гримасой взял фотографию, найденную в
бумажнике Никандрова, по-стариковски отстранив ее от себя, всмотрелся,
и зрачки его как бы заострились, брови дрогнули над ободками очков.
- Заснят здесь сибирский золотопромышленник Климентий Данилович
Бодылин. Второго же человека я не припоминаю.
- Второго знаю я. Это - Никандров, Северьян Акимович. Говорят,
был знаменитым ювелиром.
- Я знавал ювелира Никандрова. Только Ивана Северьяновича. Однако
не встречались давно, а был он постарше меня. Но неужто вам неведом
Бодылин?.. - Каширин вскинул на лоб очки, усмешливо осмотрел Зубцова.
- Вы же отрекомендовались офицером министерства внутренних дел?
Неужели в ваших специальных учебных заведениях не изучают историю
крупнейших состояний дореволюционной России?! Студенты-горняки, во
всяком случае, наслышаны о Бодылине.
- После краха тех состояний прошло уже более полувека.
Современные состояния, разумеется, подпольные, нам видятся куда более
актуальными. Как говорится, каждому свое... Иногда, правда, в новых
состояниях не сразу разглядишь, где вершки, а где корешки.
Каширин покосился на фотографию, которую он все еще держал в
руках, вздохнул и спросил строптиво:
- А на что вам, собственно, Бодылин? В каком качестве он вам
любопытен? Как инженер едва ли. А прочее, - Каширин, как бы отсекая
это "прочее", резко взмахнул рукой, - было и быльем поросло...
- Не поросло, к сожалению. И мне важно получить возможно более
полное представление о нем...
Каширин заговорил, глядя через стекло холла на васильковый
краешек моря и черные кипарисы.
...Глубокий распадок меж всклокоченными пихтачом сопками,
подернутый частой рябью пруд, разномастные домики с подслеповатыми
оконцами и закопченные приземистые казармы. На травянистой, похожей на
таежную лужайку, площади прииска Богоданного - каменная контора. У
конторского крыльца пушка.
Отец нынешнего владельца прииска, Данила Бодылин, еще до
появления на свет своего наследника заплатил за нее бешеные деньги.
Эта заряжавшаяся со ствола пушка когда-то палила по врагам на
Севастопольских бастионах, а теперь отсчитывала пуды бодылинского
золота.
На крыльцо конторы выходил одноногий инвалид последней турецкой
кампании, старик Панкратьич, "смотритель пушки", как с гордостью
называл он себя. Неторопливо, точно священнодействуя, поджигал фитиль.
В распадке сопок перекатывалось эхо выстрела, над площадью вздымались
черные клубы дыма, взвизгивали от восторга, яро настукивали по лужам
босыми пятками ребятишки. Потом Панкратьич банником прочищал ствол,
подсыпал в него новую порцию пороха и уходил дремать в сени, ожидать,
когда на речке Светлой намоют еще пуд золота.
Пуд золота. Сорок фунтовых слитков. На каждом фамильная
бодылинская печать: барс, обвитый змеей, сибирский кедр и лавровая
ветвь. Символ силы, мудрости, бессмертия и славы...
В то июльское утро не то заело что-то на бодылинских бутарах, не
то Панкратьич крепче обычного выпил и задремал, но, похоже, он вовсе
позабыл о своей пушке. И Славка, присев около нее на корточки,
заглядывал в ствол, перекладывал тяжелый банник...
И тут, как показалось Славке, над самым ухом взметнулся истошный
бабий вопль:
- Не зама-ай! И-род!..
Зажав в охапку ревущего ребятенка, по площади бежала приисковая
нищенка Дарья, простоволосая, раскосмаченная, с перекошенным в крике
ртом. За нею, размахивая колом, тяжело топал бахилами Яков Филин,
первейший на всю округу старатель, а в пьяном кураже - гроза
приискового люда.
- Убью!.. - рычал Яков. - М-мать твою... Стой лучше!.. Смерть
твоя пришла с твоим ублюдком!
На шум из сеней приковылял Панкратьич, прикрикнул на Якова
унтерским басом:
- Замри, басурман!..
- У... старая кочерыжка! Герой... Севастополь прос... А туда же!
- рявкнул на ходу Яков.
- А ну, жиган, смирно! - закричал побагровевший Панкратьич. - Я
есть Плевненский кавалер! - И выпятил грудь с медалью.
- Это ты кому "смирно"?! Мне? Якову Филину! Я тя вразумлю, старый
хрен! - Яков круто изменил направление, взметнул кол и ринулся на
старика.
Славка чиркнул о крыльцо давно припасенной фосфорной спичкой и,
зажмурясь, поджег фитиль пушки...
Когда утихли гром и звон в ушах и рассеялся дым, Славка увидел
взметнувшийся над головой кол. Мальчишка втянул голову в плечи,
попятился, но вдруг Яков швырнул кол наземь, вытянул руки по швам.
Славка покосился в сторону и тоже замер с раскрытым ртом...
На крыльце стоял сам Климентий Данилович Бодылин и сердито
выговаривал испуганному Панкратьичу:
- Ты что, старый? Никак снова пьян с утра. Бухаешь в колокол, не
заглянув в святцы. До пуда-то еще надо добрых семь фунтов и двенадцать
золотников.
- Так разве же это я, Климентий Данилович, - плаксиво тянул
Панкратьич. - Это вот он, пострел! - И указал почернелым от пороха
пальцем на Славку.
Славка вдруг расхрабрился и, глядя прямо в глаза хозяину, твердо
сказал:
- А что он кидается с дрыном то на дитя, то на Панкратьича, а ему
сам генерал Скобелев медаль...
- Ты о ком это? - спросил Бодылин, раздувая усы. - О Якове, что
ли? - Он покосился на Филина и сказал с мягким укором: - Шалишь
что-то, голубчик.
- Стих такой нашел, Климентий Данилович, подкатило. - Помолчал и
договорил, растягивая слова: - Промежду прочим, к тебе шел. У Гнилого
ручья намедни фунтовый самородок поднял... - И слегка подмигнул
Бодылину косым левым глазом.
- Ладно, ступай ко мне, скоро вернусь, - сказал Бодылин и снова
повернулся к Славке. - Этак-то, бомбардир, не долго и головы не
сносить. - Как бы желая убедиться, что голова у мальчика покуда на
месте, он провел большой мягкой ладонью по его волосам и засмеялся: -
А вихрастый-то, а колючий... Чей будешь?
- Каширин Славка.
- Конторщика, что ли, сын? - Бодылин перестал улыбаться. Крупное
мясистое лицо его сделалось брезгливым: хозяин знал о запоях отца.
- Семьища у Егорыча... М-да... Вот ведь какая оказия. И не
учишься, поди-ка?
- Бегал в школу одну зиму.
- А учиться охота?
- Ага.
- Ладно, скажи отцу: велю ему прийти ко мне. Потолкуем. Отдам
тебя в коммерческое, что ли, на свой кошт.
- Вовремя же вы тогда оказались на площади, - Зубцов сочувственно
улыбнулся.
Каширин поверх очков внимательно посмотрел на него и сказал
колюче:
- Участия Бодылина в моей судьбе я не могу позабыть. И поэтому не
гожусь ему в судьи...
- Я не призываю вас в судьи. И что проку судить его теперь, когда
история уже вынесла свой приговор. Меня интересует Бодылин таков,
каким он был. Тут вот какое происшествие...
- Что же, Анатолий Владимирович, - выслушав Зубцова, сказал
Каширин примирительно, - коли такая срочная надобность, - я ваш
покорный слуга. Только, если позволите, продолжим беседу на катере:
мне предписаны морские прогулки.
Прогулочный катер бросало в разломы волн. Рвались и гасли за
кормой богатые соцветья сочинских огоньков.
- Кипучих, неуемных страстей человеком был Климентий Данилович, -
рассказывал Каширин. - Первобытно неуемных. Во всем: в инженерных
новациях, в технических экспериментах, в рискованных проектах и
предприятиях, в жажде наживы, в ревностном бережении всего, что считал
своим. Вот вы задаете вопрос: кто-де он, делец или ученый?
Прямолинейно это, простите за откровенность. Недюжинный человек, он в
любом сословии многозначен.
Миллионы Бодылина существовали как бы символически. Наличные
средства он сразу же пускал в оборот. Его постоянно обуревали
реформаторские идеи: то драга, то разработка рудного золота, то
подвесные канатные дороги, то шахтные транспортеры. Новшества нередко
оборачивались убытком, но ежели везло, то разом - и техническая
сенсация, и полная казна.
А вскорости опять пустая мошна. Раздаст деньги на сиротские дома,
заложит сколько-то школ, снарядит геологическую экспедицию на Север,
задумает железную дорогу тянуть к будущим сибирским Клондайкам...
Катер все углублялся в море. Огоньки Сочи уже давно растаяли и
погасли. Мгла была бы совсем непроглядной, если бы не звезды. Они то
осыпались жаркими искорками во вспученную волнами и шумом морскую
хлябь, то, словно бы стянутые магнитом, смыкались в узоры на низком
небе.
- Словом, и мореплаватель, и плотник... - сказал Зубцов.
- Если угодно - да. - Каширин вскинул острый клинышек бородки,
сверху вниз посмотрел на Зубцова, переждал накат волн. - Возможно,
Анатолий Владимирович, это вам покажется крамолой или я излишне
субъективен, но диалектика истории такова, что сибирское купечество в
условиях полуфеодальной России было силой в известных пределах
прогрессивной. И не стоит преуменьшать цивилизаторскую и
просветительскую роль отдельных представителей сибирского купечества.
Конечно, в массе своей оно, как всякое купечество, было диким и
алчным, но в этой массе встречались и весьма оригинальные натуры.
Александр Михайлович Сибиряков, автор многих трудов по экономике и
географии Севера, финансист знаменитых экспедиций Норденшельда и
Григорьева, человек, чье имя и поныне носит один из наших ледоколов;
Николай Васильевич Латкин, перу которого принадлежит более трехсот
статей в словаре Брокгауза и Эфрона; Геннадий Васильевич Юдин,