- Нет, я не близко, - возразила Агния Климентьевна и, не
задумываясь о смысле своих слов, объяснила: - На наш прииск...
- То есть как на ваш?
Во взгляде Агнии Климентьевны проскользнула досада, ровный голос
стал торопливым:
- Видите ли, я родилась на том прииске. Там служил мой первый
муж. А теперь служит сын. Так что мы привыкли называть его нашим.
- Ясно. - Зубцов кивнул и продолжал с некоторым нажимом: - Своего
рода династия золотопромышленников, фамильное владение.
- Может быть, и так.
Молчание становилось тягостным. Зубцов, внимательно глядя на
портрет Бодылина, заметил:
- Недюжинный был, видно, человек.
- Да, работа удачная.
- Очень своеобразная манера письма. Надо полагать, это портрет
вашего мужа?
- Нет, отца. Не слышали такую фамилию - Бодылин? - Она смотрела
на Зубцова, чуть сощурясь.
- Бодылин? Бодылин?..
- Не трудитесь, - Агния Климентьевна усмехнулась. - Когда-то эту
фамилию знал в Краснокаменске каждый мальчишка. Пароходы бодылинские,
дома бодылинские, прииск бодылинский... А теперь... - Она вздохнула и
договорила с горечью: - Теперь осталось единственное - бодылинская
могила.
"...да еще бодылинский клад, - досказал про себя Зубцов, - о
котором вы, судя по всему, знаете кое-что. Но спрашивать вас о нем не
только бесполезно, но и опасно. Вы до сих пор не смирились с тем, что
люди позабыли бодылинскую фамилию..."
После ухода Зубцова, который решительно не понравился ей
навязчивым участием в ее судьбе, Агния Климентьевна долго сидела в
кресле перед портретом отца, глядя в его плутовато сощуренные глаза,
точно надеясь прочесть в них ответы на свои вопросы. Известие о
предстоящем переезде задело ее глубоко. Почти тридцать лет провела она
в этих стенах, привыкла к этим комнаткам, уютному потрескиванию
горящих поленьев в голландке, к рясным кустам сирени в маленьком саду
и к увитому хмелем крыльцу, на котором так приятно сумерничать в
летние вечера. Всему этому скоро конец.
С полуночи грянула гроза. Врывались в щели ставен отсветы молний.
Крыша вздрагивала от слитного гула дождя и раскатов грома. И Агния
Климентьевна опасливо жалась к подушке.
Когда утром она вышла из дому, в прозрачной синеве дремотно
раскинулось солнце, капли на мокрых листьях горели радужными искрами.
При виде этих, словно бы бенгальским огнем освещенных тополей,
почернелых крыш, влажно-зеленой, пахнувшей прелой горечью полыни у
Агнии Климентьевны защемило сердце, мысль о том, что скоро всему этому
настанет конец, показалась невыносимой. И тут она заметила у соседнего
дома человека, который сутулился на раскладном стульчике и старательно
что-то зарисовывал в альбом.
В иное время Агния Климентьевна прошла бы мимо, но после встречи
с Зубцовым все, что касалось Тополиной улицы, сделалось чрезвычайно
значительным. Поравнявшись с человеком, который часто, словно на
молитве, вскидывал и опускал голову, Агния Климентьевна остановилась и
заглянула ему через плечо.
Она узнала на рисунке домик, перед которым он расположился, и
угол своего дома за ветками тополей. На другой страничке были
фрагменты резьбы по наличникам и карнизам. Агния Климентьевна
удивилась, что не замечала этой искусно выпиленной листвы, диковинных
цветов и птиц, сомкнутых в узорный орнамент.
- Между прочим, дом этот ранее принадлежал нотариусу Хлебникову,
- негромко сказала Агния Климентьевна в седой, косматый затылок
художника. - Он слыл большим оригиналом и ценителем красоты.
- Возможно, - пробурчал художник, не оборачиваясь к ней.
Она, ничуть не обескураженная его холодностью, стремясь
поделиться наболевшим хотя бы и с посторонним, сказала со вздохом:
- Скоро всему этому придет крах. Здешних обитателей уведомили:
наш квартал подлежит сносу.
Художник резво обернулся к Агнии Климентьевне, испытующе
посмотрел и сказал озадаченно:
- Шутить изволите. Этакие уникумы для Кижей и Суздаля впору. Так
ведь там они под защитой закона.
Она опять вздохнула и сказала, указав на рисунок:
- И вот мой домик тоже...
- Стало быть, все под корень?! - воскликнул он с неподдельным
волнением. - Следовательно, это ваш домик? Жаль! Резьба
весьма-весьма... Просматривается влияние новгородских и вологодских
традиций.
Агния Климентьевна никогда не слыхала об этих традициях, но
подтвердила:
- Дом был поставлен еще в начале века отцом моего покойного
супруга, Василием Игнатьевичем Лебедевым. По воспоминаниям мужа, его
отец тонко разбирался в прикладном искусстве.
- Вот видите, - сказал художник с таким видом, точно убедил в
этом собеседницу после долгого спора, и продолжал с гневным пафосом: -
А теперь все это на слом! Сметаем истинные художественные ценности. И
вместо этих деревянных кружев, этой своеобразной вязи наставим
каменные коробки о пяти этажах каждая. Гибнет старая красота, старые
фамильные ценности. - Он покосился на Агнию Климентьевну и озабоченно
договорил: - Хоть на бумаге запечатлеть, покуда не распилили на дрова.
- И снова склонился над альбомом.
Но Агния Климентьевна не обиделась и даже, посмеиваясь про себя
над собственной экспансивностью, чувствовала, что проникается к нему
доверием, какое редко испытывала к посторонним. Она все не отходила от
художника и после паузы сказала с надеждой:
- У вас, надо думать, есть влияние, связи. Вы не взяли бы на себя
труд похлопотать, чтобы оставили в покое эти дома? А коли уж нельзя
оставить, перенесли бы на другое место, чтобы сберечь художественную
ценность...
Художник с явным неудовольствием выпрямился, с усмешкой посмотрел
на нее:
- Влияние? У меня? Какое может быть влияние у заезжего писаки.
Простите, я не отрекомендовался вам. - Он встал со стула, приподнял
капроновую шляпу: - Степан Кондратьевич Кашеваров. Журналист, историк,
этнограф. Приехал познавать сибирскую старину. А старина-то нынче -
где она... - Он посмотрел на обескураженную Агнию Климентьевну,
договорил мягче: - Я еще несколько дней посвящу вашей улице. Так что
свидимся, надо полагать. - И склонился над альбомом, карандаш быстро
заходил в его пальцах.
Зубцов читал письмо и видел себя в своей московской квартире
вместе с женой и лохматым непоседой Юркой. Обычные житейские мелочи: в
лотке на балконе распустились мальвы. Юрка отпилил нос своему
Буратино, сказал, что царапается, в Москве на всех углах продают
абрикосы...
"Толя, милый, пожалуйста, не смейся надо мной и не доказывай, что
у меня расшатались нервы. Мне все время кажется, что кто-то буквально
не спускает с нас глаз. На улице это чувство становится особенно
навязчивым. Постоянно ощущаю чье-то враждебное присутствие, чей-то
пристальный интерес к себе. Каждый день раздаются телефонные звонки.
То, услыхав мой ответ, сразу же положат трубку, то невнятный мужской
голос начинает выспрашивать: в Москве ли ты, когда бываешь дома, можно
ли позвонить поздно?
И я отчаянно вру, что ты в Москве, на работе.
Мне кажется, я была довольно сносной милиционершей. Старалась не
мучить тебя бабьими капризами, не роптать на свою судьбу. Но сейчас...
У меня предчувствие: кто-то от телефонных звонков перейдет к охоте на
тебя. Как ты там, мой самый лучший человек?.."
Зубцов бережно сложил письмо. Конечно, нервы у Нины не совсем в
порядке, но о ее тревогах надо поставить в известность товарищей в
Москве.
Неделю он в Краснокаменске. Подтвердились его опасения: в архивах
не нашлось новых данных о событиях двадцать первого года. А прогнозы
генерала Шадричева пока не оправдались: никто не проявлял интереса к
Зубцову, никто не появлялся возле Агнии Климентьевны.
- Позвольте!
Незнакомый голос был надтреснутым, хрипловатым. "Голос завзятого
пожилого курильщика", - определил Зубцов и включил свет. Человек у
двери на мгновение заслонился рукой, тотчас же отвел ее и улыбнулся:
- Товарищ Зубцов? Не удивляйтесь, уважаемый Анатолий
Владимирович, я, прежде чем постучать к вам, навел справки у
коридорной. Я - Кашеваров Степан Кондратьевич, журналист, ваш
земляк-москвич. Подвизаюсь на исторических темах в разных печатных
органах. Сюда по командировке... - Он несколько иронично назвал
популярный журнал. - Заболел темой сбережения тайги-матушки, борьбой
против сибирского шелкопряда. Здешние ученые нащупывают любопытные
биологические методы защиты леса. Даже препарат изобрели - инсектин.
Вирусом, знаете ли, по гусенице...
- Извините за вторжение, - продолжал Кашеваров. - К вам, дорогой
земляк, у меня оказия наисмешнейшая. Привык служить музам по ночам, но
перед тем, как подсесть к столу, непременно должен приложиться к
кофейничку. Этакая бальзаковская причуда. А растворимый кофе, как на
грех, позабыл в Москве. Здесь же этого полезнейшего продукта не сыщешь
днем с огнем. Ежели запаслись, одолжите баночку.
"Такая пространная тирада", - усмехнулся Зубцов про себя и сказал
радушно:
- Что может быть проще. Прошу вас, садитесь, пожалуйста. - Он
открыл чемодан и, подавая кофе, пожелал: - Пользуйтесь на здоровье.
- Кабы на здоровье. - Кошеваров вздохнул горестно. - Ведь сущее
зелье. От него и давление повышается, и бессонница гнетет, и годы
убавляются. Но и не обойтись без него, особенно ежели работа...
- Даже про шелкопряд не рождается без кофе?
- Сибирский-то шелкопряд - это, между нами, так... для покрытия
дорожных расходов, на табачок, да на чай с сахаром, то бишь на кофе. -
Кашеваров лукаво и дружески, однако же без тени фамильярности, слегка
подмигнул Зубцову. - А соль дела в том, что давненько меня влекла, как
Пушкин говаривал, даль свободного романа. И вот по пословице: "Седина
в бороду, черт - в ребро..." дерзнул на старости лет, перед выходом на
пенсию... - И оборвал фразу, будто вначале интересного эпизода
обозначил: продолжение следует...
- А тема?
Зубцов спросил с некоторой опаской: заведет подробный рассказ, а
с минуты на минуту должен явиться капитан Осадчий с вечерней сводкой.
- Коли тему четко очертить можно - от сих до сих, - так и роман
начинать не к чему, - удобнее усаживаясь в кресле, разъяснил
Кошеваров. - "Роман о людях села..." "Роман из жизни геологов..." Это
ведь так, для издательских заявок. В романе-то всегда драма духа,
дыхание времени, душевные обретения и утраты. В мечтах вижу объемное
полотно о судьбах сибиряков, в первую голову сибирских интеллигентов.
Среди них, доложу я вам, Сангины были нетипичны. Колоритные,
вольнолюбивые, неподкупной честности люди составляли сибирскую
интеллигенцию. От Александра Радищева пошла сибирская-то
интеллигенция...
Затянувшийся разговор сделался любопытным. Анатолий сказал, явно
приглашая собеседника изложить свое мнение:
- Мне кажется, идеализировать сибирских интеллигентов - это все
же предвзятость. Пусть не Самгины. Но ведь и не однолики они. Тоже
имели душевные трещины и надломы. Всякие, словом, были среди них. Хотя
я и не знаток сибирской истории.
Взгляд Кашеварова на мгновение стал торжествующим и азартным.
Зубцов решил, что литератор ринется в словесный бой, но тот уступчиво
сказал:
- Само собой, всякие. И областники, и либералы-идеалисты, и
откровенные колчаковцы. Но я веду речь о доминанте, о тяжком пути
через сомнения и утраты, преодоление кастовой замкнутости к великому
обретению - народу, к служению революции. Словом, грежу широким
социальным полотном. А что выйдет...
- Интересно задумано, - подзадорил Зубцов. - Но и работа адова.
Надо психологически переселиться в далекую от нас сибирскую старину.
Вам, не сибиряку, это вдвойне трудно.
- Отчего же не сибиряку? Здешний я, тутошний, как выражались
прототипы моих персонажей. Родом из Северотайгинского района.
- Откуда? - невольно переспросил Зубцов.
- Из Северотайгинского, - Кашеваров медленно раскурил сигарету,
выдохнул густое облако дыма и стал объяснять: - Это километров
четыреста от Краснокаменска, вниз по Ярулю, при впадении в него реки
Раздольной. Районный центр - поселок Октябрьский. Прежде назывался
прииском Богоданным, принадлежал здешнему воротиле, но, между прочим,
и образованнейшему человеку - Климентию Бодылину...
Такая, видно, была у него привычка: обрывать рассказ на самом
интересном. Анатолий хотел было деликатно поторопить его продолжить
ставший увлекательным разговор, но посмотрел на Кашеварова, небрежно и
благодушно, закинув нога на ногу, сидевшего перед ним, и уловил в его
взгляде поощрительную усмешку. Молниеносно сработали, как называла их
в шутку Нина, "профессиональные тормоза". Может быть, этот
словоохотливый литератор тот самый, чье появление здесь предсказал
Шадричев?.. Случайно ли сорвалось у Кашеварова с языка имя Бодылина?
Не был ли весь разговор подходом к главной и для Кашеварова
бодылинской теме? Но все, что касалось писательских замыслов,
прозвучало в его устах неподдельно горячо и страстно... Коль скоро он
озабочен судьбами сибирской интеллигенции, он не может не знать о
Бодылине.
Зубцов дружелюбно улыбнулся гостю и сказал:
- Я слышал кое-что о Бодылине. Говорят, человек был везучий. - И
давая понять, что этой невнятной характеристикой его познания о
покойном купце исчерпаны, спросил: - Намерены побывать на родине?
- Непременно, Анатолий Владимирович. Во-первых, шелкопряд водится
там в избытке. Но главное - там отцова могила. Отец-то мой тезка
Рылеева, Кашеваров Кондратий Федорович, в те места юношей был привезен
в ссылку. Да и остался там на постоянное жительство. Вот уж, доложу
вам, был интеллигент чистой воды, рыцарь революционного духа. До
Октября учительствовал в сельских и приисковых школах, в гражданскую
был комиссаром в отряде достославного Филиппа Балкина, потом
председателем тамошнего РИКа. А в тридцатом свели кулаки с ним счеты.
- Голос Кашеварова поосел, узловатые пальцы плотно заслонили глаза. -
Мне в ту пору пошел девятнадцатый год. Ну, я, дай бог ноги, подальше
от топоров и обрезов...
- Должно быть, часто наезжали сюда? - спросил Зубцов, пряча
неловкость: подумал гадко о человеке с такою крутою судьбой...
- Где там. Не бывал с той поры. - Он сокрушенно развел руками,
грустно потупился. - Учился в Ленинграде на филологическом факультете.
Потом работал в многотиражке, в районке. То занят, то безденежье. А
там война... И снова работа, и снова недосуг. Теперь уж возмещу все
долги отцовской памяти и отцовской могиле... А вы, Анатолий
Владимирович, на каком поприще? Уж не коллеги ли часом с вами?
- Нет, Степан Кондратьевич, не коллеги, - ответил Зубцов и,
мгновение поколебавшись, договорил: - Служу в министерстве внутренних
дел.
- Что ж, служба благородная, - одобрительно сказал Кашеваров и
сразу посетовал: - Не слишком ли долго держится в нашем быту
преступность? - Усмехнулся и заговорил грустно: - Да-с, Анатолий
Владимирович, не стану кривить душой, хотя мне и шестьдесят и голова
седая, а страшусь, как мальчишка, встречи с Северотайгинским районом.
Сорок с лишним лет! И не признаю я там, поди-ка, ничего. Новизна
всюду. - Он мягко коснулся пальцами плеча Зубцова. - Я по приезде сюда
отправился на Тополиную улицу. Есть такая на окраине города.
Посмотреть хотел старинную деревянную архитектуру, образцы настенной
резьбы. Мне для романа-то все впору. С вашего позволения, покажу свой
альбомчик. - И проворно исчез за дверью.
Зубцов, снимая напряжение, потер виски. Вспомнилось, как однажды
ему посчастливилось сыграть шахматную партию с гроссмейстером.
Анатолий начал удачно, но примерно на пятнадцатом ходу почувствовал:
партию диктует соперник. Все это время он предвидел замысел Зубцова.
До самого эндшпиля ему суждено быть придатком чужого ума, исполнителем
чужой воли. И Зубцов поспешил остановить часы...
Кашеваров вернулся, протянул Зубцову раскрытый альбом и
пригласил:
- Вот, полюбуйтесь, дом бывшего нотариуса. Поет резьба, право
слово.
Зубцов внимательно глядел на угол знакомого ему домика Агнии
Климентьевны, который четко просматривался за тополями. Думая о своем,
сказал:
- Да, очень своеобразный орнамент.
- То-то и есть. А вот сегодня подходит ко мне старушка чуть не в
слезах. Оказывается, улица обречена.
Капитан Осадчий вошел в номер без стука. Искоса взглянув на
Кашеварова, сухо кивнул ему, широко улыбнулся Зубцову.
- Ну-с, не смею мешать, - Кашеваров дружески пожал руку Зубцову.
- Позвольте навещать по-соседски и сами не побрезгуйте.
Осадчий проводил его тяжелым взглядом и сказал, понизив голос:
- Между прочим, я пришел доложить вам об этом гражданине. Второй
день рисует на Тополиной улице. Ребятишки все толклись вокруг, женщины
любопытствовали. А утром беседовала с ним Наследница.
- Он только что сам доложил об этом и показал рисунки.
- И что вы думаете?
- А ничего, - Зубцов мягко опустил руку на плечо Осадчему. -
Писатели, художники, актеры обычно люди общительные, как теперь
выражаются, коммуникабельные. Журналист Кашеваров не исключение... Что
еще у вас нового, Алексей Иванович?
- Тут, кажется, объявился еще один "художник". - И протянул
Зубцову фотографию. - Подошел к Лебедевой на автобусной остановке. Она
сначала разговаривала с ним довольно сухо, потом они вместе
отправились к бодылинской могиле. Расстались у кладбищенских ворот
очень тепло.
Сомнений быть не могло. Перед Агнией Климентьевной, грустно
улыбаясь и почтительно обнажив голову, стоял Павел Елизарович
Потапов...
Настя Аксенова поджидала осень с тревогой. Еще месяц-другой, и
ржавчиной подернется березовый лист, потянут студеные ветры, нашвыряют
в речки чешуйки шуги, замрут до весны старательские гидравлики,
сезонники разъедутся по домам. А с ними и Глеб.
Каждый раз они вместе выходили из клуба, и каждый раз у дверей
своего дома Настя напоминала:
- Завтра в восемь на репетицию, - и добавляла шутливо-жалобно: -
Не опаздывай, пожалуйста...
- Даже если ты спустишь с меня не семь, а семьдесят семь потов, я
не стану ни соловьем, ни Соловьяненко...
- Ты что же, против репетиций? - спрашивала она обиженно.
- За. За умеренные. Медведям в тайге можно петь и менее
профессионально.
Откровенно забавляясь запальчивостью Насти, поддразнивая ее, он с
серьезным видом утверждал, что здешний зритель легковерен, лишен
всяких критериев хорошего в искусстве, а значит, станет слушать
всякого, кто выйдет на сцену. Настя всерьез доказывала обратное, спор
едва не заканчивался ссорой.
В этот душный вечер Настя поднялась на сцену, открыла пианино,
подвигала по крышке стопку нотных сборников и то и дело посматривала
на часы. Скрипнула входная дверь. Настя приветливо окликнула:
- Глеб, ты?
Но вошел грузный мужчина в светлом плаще, с чемоданчиком. Он
взглядом из-под нависших бровей обшарил зал и раскатисто, точно
команду подал перед строем, спросил:
- Есть здесь кто-нибудь?
- Есть я, - ответила Настя и спрыгнула со сцены. Мужчина
покосился на нее и сказал недовольно:
- Мне нужен руководитель.
- Я руковожу здесь самодеятельностью, - сказала Настя, прикидывая
в уме, откуда незнакомец. Скупые жесты, скучающий взгляд. Из области.
- Мне нужно главное лицо. Распорядитель кредитов, - еще более
недовольно объяснил мужчина.
- Тогда приходите завтра, - Настя нетерпеливо взглянула на часы:
что-то Глеб задерживается.
- Вы не могли бы проводить меня до гостиницы? - скорее
распорядился, чем попросил мужчина.
- Чего нет, того нет, - Настя усмехнулась. - В смысле гостиницы в
поселке. Есть рудничное общежитие. Там комнаты для приезжих.
- Но я - Метелкин! - Он посмотрел на Настю: какое это на нее
произвело впечатление. Настя пожала плечами. Он снисходительно
объяснил: - Художник Лукиан Метелкин. Слыхали, конечно?
- Признаться, нет. Вы к нам на этюды?
- Я, милая девушка, не писать, я - защищать! Защищать творение
искусства от поднявших на него руку невежд. Справедливо сказано:
искусство требует жертв. И посягнувший на него - мой личный враг.
Настя посторонилась и спросила с усмешкой:
- Попросту - судиться приехали за то, что мы отказались оплатить
вашу, так сказать, живопись?
В светлых, навыкате, глазах Метелкина проскользнула
растерянность.
- Стало быть, вы в курсе?
- Именно я и восстала против того, чтобы оплачивать ваши изделия.
Так что я, наверное, рухну первой.
- Ради искусства не пощажу и отца родного...
- Вам бы копии научиться писать, а вы жалобы...
- Не забывайтесь!
- Что за шум? - весело спросил Глеб, появляясь в дверях.
Настя обрадованно протянула ему руку и объяснила:
- Ты помнишь картины? Ну, когда пришел сюда в первый раз... Так
вот, товарищ приехал доказывать, что на них - не кошки-мышки и не
елки-палки...
- Это уже издевательство! - возмутился Метелкин шепотом. - Я
вынужден обратиться в соответствующие инстанции...
Настя прислушалась к его удалявшимся шагам, сказала с усмешкой:
- Я-то сначала его за академика живописи приняла. Вот уж
действительно встречают по одежке... Начнем заниматься, да?
И осеклась. Оживленное лицо Глеба стало вдруг хмурым и
настороженным.
- Нет, сегодня репетиции не получится. Занят я, очень занят... -
Он подался к Насте, как бы намереваясь сказать ей о чем-то тяжком и
важном для него. Но постоял, молча глядя на нее, махнул рукой,
медленно повернулся и выбежал из клуба.
За столиком чайной Глеб рассказывал Аркадию Шилову:
- Понимаешь: приехал и сразу права качать, за горло берет... Ты
велел мне говорить, кто появится тут не здешний. Художник будто бы...
- Правильно, что сразу сказал. Ладно, разберемся какая там у него
живопись на уме...
Начальник Северотайгинского райотдела внутренних дел подполковник
Лазебников, выслушав рапорт лейтенанта Копченова о результатах
проверки в старательской артели, сказал:
- Спецсообщение есть из Москвы: ребята с Петровки взяли у одного
"деятеля" самодельные зубные пластины. Изготовленные из золота
Октябрьского месторождения. Далеко утекли наши самородки! Двадцать лет
я в этом районе. Начинал с твоей должности, а такое скверное дело в
первый раз. В Москве ищут продавца пластинок. Мы должны двигаться
навстречу москвичам, искать поставщика золота, и опережающими
темпами...
Лейтенант Копченов теперь, как на работу, приходил в районное
отделение связи, перелистывал книги регистрации бандеролей, посылок,
переводов. Жители Октябрьского отправляли сыновьям и дочкам-студентам
переводы, почтовые и телеграфные, посылки с домашней снедью. Кочевое
племя сезонников не перегружало почту работой. Несколько переводов
женам или матерям, редкие бандероли. Вот в сентябре прошлого года
старатель Тимофей Варварин отправил в Москву Дмитрию Ступину посылку
весом в четыре килограмма, с объявленной ценностью в двести рублей...
Копченов помнил Варварина, красное, будто кирпичной крошкой
присыпанное лицо, обвислые плечи... Сколько раз случалось Копченову
призывать Варварина к порядку. Тот отмахивался и с хмельной улыбочкой
бормотал:
- Не замай, лейтенант. Не возьмешь голыми руками. Колюч. Костист.
Да и заступа у меня...
В поселке знали, что "заступой" этого спившегося человека был
управляющий рудником Николай Аристархович Аксенов. А в прошлом году
Варварин исчез.
Копченов сделал пометку в блокноте и снова углубился в книгу
регистрации. Он и сам не мог объяснить, чем привлекла его внимание
запись: "Москва, Большая Калужская улица, дом Э 23, квартира 17,
Желтову Михаилу Георгиевичу. Бандероль. Отправитель - Смородин
Григорий Кириллович".
О Смородине и Желтове никогда не слыхал, но вот улица, номер
дома... Лейтенант мог поклясться, что совсем недавно слышал и даже
записывал этот или очень схожий адрес.
Он вернулся в райотдел, хмуро кивнул соседу по кабинету Юрию
Локтеву, спросил:
- Тебе ни о чем не говорит адрес: Москва, Большая Калужская, дом
двадцать три? Живет там Желтов.
- В Москве я бывал проездом. Знаю, что есть там метро "Калужская"
- и только, - он из-под очков поглядел на Копченова. - Есть любопытные
новости. Петр. Из области приехал в поселок художник Метелкин в связи
с оплатой его произведений для клуба. Загорелся вдруг писать портрет
Насти Аксеновой и упрашивал позировать ему. Как, Петя, в свете приказа
взять под охрану семейство Аксеновых? Не настораживает, а?
- А Смородин Григорий Кириллович? Не говорит ни о чем? - думая о
своем, спрашивал Копченов.
- А чем он, собственно, знаменит, твой Смородин?
Выслушав ответ Копченова, Локтев сказал:
- Ну, что тут особенного? Бандероль - дело обычное. И что тебе
дает Смородин? Вполне возможно, что он студент-москвич из
строительного отряда. Хотя погоди, кажется, я припоминаю. На прииске
Сосновском в прошлом году, по-моему, был такой парень...
- Но если Смородин жил в Сосновском, зачем его понесло в
Октябрьский, за сто километров отправлять бандероль? В Сосновском своя
почта.
Копченов разыскал работницу, которая дежурила на почте в тот
сентябрьский день, когда Смородин отправлял бандероль.
Пожилая женщина, сощурясь, долго разглядывала запись в книге
регистрации.
- Год ведь прошел без малого.
- Постарайтесь припомнить. Как выглядел парень, который отправлял
бандероль? Может быть, еще какие подробности. Пожалуйста, это очень
важно.
- Да какие подробности. - Женщина насупилась я спохватилась: - Уж
не те ли двое, что приемник проверяли?.. Дежурю я, значит. Ну,
приходят два парня.
- Два?
задумываясь о смысле своих слов, объяснила: - На наш прииск...
- То есть как на ваш?
Во взгляде Агнии Климентьевны проскользнула досада, ровный голос
стал торопливым:
- Видите ли, я родилась на том прииске. Там служил мой первый
муж. А теперь служит сын. Так что мы привыкли называть его нашим.
- Ясно. - Зубцов кивнул и продолжал с некоторым нажимом: - Своего
рода династия золотопромышленников, фамильное владение.
- Может быть, и так.
Молчание становилось тягостным. Зубцов, внимательно глядя на
портрет Бодылина, заметил:
- Недюжинный был, видно, человек.
- Да, работа удачная.
- Очень своеобразная манера письма. Надо полагать, это портрет
вашего мужа?
- Нет, отца. Не слышали такую фамилию - Бодылин? - Она смотрела
на Зубцова, чуть сощурясь.
- Бодылин? Бодылин?..
- Не трудитесь, - Агния Климентьевна усмехнулась. - Когда-то эту
фамилию знал в Краснокаменске каждый мальчишка. Пароходы бодылинские,
дома бодылинские, прииск бодылинский... А теперь... - Она вздохнула и
договорила с горечью: - Теперь осталось единственное - бодылинская
могила.
"...да еще бодылинский клад, - досказал про себя Зубцов, - о
котором вы, судя по всему, знаете кое-что. Но спрашивать вас о нем не
только бесполезно, но и опасно. Вы до сих пор не смирились с тем, что
люди позабыли бодылинскую фамилию..."
После ухода Зубцова, который решительно не понравился ей
навязчивым участием в ее судьбе, Агния Климентьевна долго сидела в
кресле перед портретом отца, глядя в его плутовато сощуренные глаза,
точно надеясь прочесть в них ответы на свои вопросы. Известие о
предстоящем переезде задело ее глубоко. Почти тридцать лет провела она
в этих стенах, привыкла к этим комнаткам, уютному потрескиванию
горящих поленьев в голландке, к рясным кустам сирени в маленьком саду
и к увитому хмелем крыльцу, на котором так приятно сумерничать в
летние вечера. Всему этому скоро конец.
С полуночи грянула гроза. Врывались в щели ставен отсветы молний.
Крыша вздрагивала от слитного гула дождя и раскатов грома. И Агния
Климентьевна опасливо жалась к подушке.
Когда утром она вышла из дому, в прозрачной синеве дремотно
раскинулось солнце, капли на мокрых листьях горели радужными искрами.
При виде этих, словно бы бенгальским огнем освещенных тополей,
почернелых крыш, влажно-зеленой, пахнувшей прелой горечью полыни у
Агнии Климентьевны защемило сердце, мысль о том, что скоро всему этому
настанет конец, показалась невыносимой. И тут она заметила у соседнего
дома человека, который сутулился на раскладном стульчике и старательно
что-то зарисовывал в альбом.
В иное время Агния Климентьевна прошла бы мимо, но после встречи
с Зубцовым все, что касалось Тополиной улицы, сделалось чрезвычайно
значительным. Поравнявшись с человеком, который часто, словно на
молитве, вскидывал и опускал голову, Агния Климентьевна остановилась и
заглянула ему через плечо.
Она узнала на рисунке домик, перед которым он расположился, и
угол своего дома за ветками тополей. На другой страничке были
фрагменты резьбы по наличникам и карнизам. Агния Климентьевна
удивилась, что не замечала этой искусно выпиленной листвы, диковинных
цветов и птиц, сомкнутых в узорный орнамент.
- Между прочим, дом этот ранее принадлежал нотариусу Хлебникову,
- негромко сказала Агния Климентьевна в седой, косматый затылок
художника. - Он слыл большим оригиналом и ценителем красоты.
- Возможно, - пробурчал художник, не оборачиваясь к ней.
Она, ничуть не обескураженная его холодностью, стремясь
поделиться наболевшим хотя бы и с посторонним, сказала со вздохом:
- Скоро всему этому придет крах. Здешних обитателей уведомили:
наш квартал подлежит сносу.
Художник резво обернулся к Агнии Климентьевне, испытующе
посмотрел и сказал озадаченно:
- Шутить изволите. Этакие уникумы для Кижей и Суздаля впору. Так
ведь там они под защитой закона.
Она опять вздохнула и сказала, указав на рисунок:
- И вот мой домик тоже...
- Стало быть, все под корень?! - воскликнул он с неподдельным
волнением. - Следовательно, это ваш домик? Жаль! Резьба
весьма-весьма... Просматривается влияние новгородских и вологодских
традиций.
Агния Климентьевна никогда не слыхала об этих традициях, но
подтвердила:
- Дом был поставлен еще в начале века отцом моего покойного
супруга, Василием Игнатьевичем Лебедевым. По воспоминаниям мужа, его
отец тонко разбирался в прикладном искусстве.
- Вот видите, - сказал художник с таким видом, точно убедил в
этом собеседницу после долгого спора, и продолжал с гневным пафосом: -
А теперь все это на слом! Сметаем истинные художественные ценности. И
вместо этих деревянных кружев, этой своеобразной вязи наставим
каменные коробки о пяти этажах каждая. Гибнет старая красота, старые
фамильные ценности. - Он покосился на Агнию Климентьевну и озабоченно
договорил: - Хоть на бумаге запечатлеть, покуда не распилили на дрова.
- И снова склонился над альбомом.
Но Агния Климентьевна не обиделась и даже, посмеиваясь про себя
над собственной экспансивностью, чувствовала, что проникается к нему
доверием, какое редко испытывала к посторонним. Она все не отходила от
художника и после паузы сказала с надеждой:
- У вас, надо думать, есть влияние, связи. Вы не взяли бы на себя
труд похлопотать, чтобы оставили в покое эти дома? А коли уж нельзя
оставить, перенесли бы на другое место, чтобы сберечь художественную
ценность...
Художник с явным неудовольствием выпрямился, с усмешкой посмотрел
на нее:
- Влияние? У меня? Какое может быть влияние у заезжего писаки.
Простите, я не отрекомендовался вам. - Он встал со стула, приподнял
капроновую шляпу: - Степан Кондратьевич Кашеваров. Журналист, историк,
этнограф. Приехал познавать сибирскую старину. А старина-то нынче -
где она... - Он посмотрел на обескураженную Агнию Климентьевну,
договорил мягче: - Я еще несколько дней посвящу вашей улице. Так что
свидимся, надо полагать. - И склонился над альбомом, карандаш быстро
заходил в его пальцах.
Зубцов читал письмо и видел себя в своей московской квартире
вместе с женой и лохматым непоседой Юркой. Обычные житейские мелочи: в
лотке на балконе распустились мальвы. Юрка отпилил нос своему
Буратино, сказал, что царапается, в Москве на всех углах продают
абрикосы...
"Толя, милый, пожалуйста, не смейся надо мной и не доказывай, что
у меня расшатались нервы. Мне все время кажется, что кто-то буквально
не спускает с нас глаз. На улице это чувство становится особенно
навязчивым. Постоянно ощущаю чье-то враждебное присутствие, чей-то
пристальный интерес к себе. Каждый день раздаются телефонные звонки.
То, услыхав мой ответ, сразу же положат трубку, то невнятный мужской
голос начинает выспрашивать: в Москве ли ты, когда бываешь дома, можно
ли позвонить поздно?
И я отчаянно вру, что ты в Москве, на работе.
Мне кажется, я была довольно сносной милиционершей. Старалась не
мучить тебя бабьими капризами, не роптать на свою судьбу. Но сейчас...
У меня предчувствие: кто-то от телефонных звонков перейдет к охоте на
тебя. Как ты там, мой самый лучший человек?.."
Зубцов бережно сложил письмо. Конечно, нервы у Нины не совсем в
порядке, но о ее тревогах надо поставить в известность товарищей в
Москве.
Неделю он в Краснокаменске. Подтвердились его опасения: в архивах
не нашлось новых данных о событиях двадцать первого года. А прогнозы
генерала Шадричева пока не оправдались: никто не проявлял интереса к
Зубцову, никто не появлялся возле Агнии Климентьевны.
- Позвольте!
Незнакомый голос был надтреснутым, хрипловатым. "Голос завзятого
пожилого курильщика", - определил Зубцов и включил свет. Человек у
двери на мгновение заслонился рукой, тотчас же отвел ее и улыбнулся:
- Товарищ Зубцов? Не удивляйтесь, уважаемый Анатолий
Владимирович, я, прежде чем постучать к вам, навел справки у
коридорной. Я - Кашеваров Степан Кондратьевич, журналист, ваш
земляк-москвич. Подвизаюсь на исторических темах в разных печатных
органах. Сюда по командировке... - Он несколько иронично назвал
популярный журнал. - Заболел темой сбережения тайги-матушки, борьбой
против сибирского шелкопряда. Здешние ученые нащупывают любопытные
биологические методы защиты леса. Даже препарат изобрели - инсектин.
Вирусом, знаете ли, по гусенице...
- Извините за вторжение, - продолжал Кашеваров. - К вам, дорогой
земляк, у меня оказия наисмешнейшая. Привык служить музам по ночам, но
перед тем, как подсесть к столу, непременно должен приложиться к
кофейничку. Этакая бальзаковская причуда. А растворимый кофе, как на
грех, позабыл в Москве. Здесь же этого полезнейшего продукта не сыщешь
днем с огнем. Ежели запаслись, одолжите баночку.
"Такая пространная тирада", - усмехнулся Зубцов про себя и сказал
радушно:
- Что может быть проще. Прошу вас, садитесь, пожалуйста. - Он
открыл чемодан и, подавая кофе, пожелал: - Пользуйтесь на здоровье.
- Кабы на здоровье. - Кошеваров вздохнул горестно. - Ведь сущее
зелье. От него и давление повышается, и бессонница гнетет, и годы
убавляются. Но и не обойтись без него, особенно ежели работа...
- Даже про шелкопряд не рождается без кофе?
- Сибирский-то шелкопряд - это, между нами, так... для покрытия
дорожных расходов, на табачок, да на чай с сахаром, то бишь на кофе. -
Кашеваров лукаво и дружески, однако же без тени фамильярности, слегка
подмигнул Зубцову. - А соль дела в том, что давненько меня влекла, как
Пушкин говаривал, даль свободного романа. И вот по пословице: "Седина
в бороду, черт - в ребро..." дерзнул на старости лет, перед выходом на
пенсию... - И оборвал фразу, будто вначале интересного эпизода
обозначил: продолжение следует...
- А тема?
Зубцов спросил с некоторой опаской: заведет подробный рассказ, а
с минуты на минуту должен явиться капитан Осадчий с вечерней сводкой.
- Коли тему четко очертить можно - от сих до сих, - так и роман
начинать не к чему, - удобнее усаживаясь в кресле, разъяснил
Кошеваров. - "Роман о людях села..." "Роман из жизни геологов..." Это
ведь так, для издательских заявок. В романе-то всегда драма духа,
дыхание времени, душевные обретения и утраты. В мечтах вижу объемное
полотно о судьбах сибиряков, в первую голову сибирских интеллигентов.
Среди них, доложу я вам, Сангины были нетипичны. Колоритные,
вольнолюбивые, неподкупной честности люди составляли сибирскую
интеллигенцию. От Александра Радищева пошла сибирская-то
интеллигенция...
Затянувшийся разговор сделался любопытным. Анатолий сказал, явно
приглашая собеседника изложить свое мнение:
- Мне кажется, идеализировать сибирских интеллигентов - это все
же предвзятость. Пусть не Самгины. Но ведь и не однолики они. Тоже
имели душевные трещины и надломы. Всякие, словом, были среди них. Хотя
я и не знаток сибирской истории.
Взгляд Кашеварова на мгновение стал торжествующим и азартным.
Зубцов решил, что литератор ринется в словесный бой, но тот уступчиво
сказал:
- Само собой, всякие. И областники, и либералы-идеалисты, и
откровенные колчаковцы. Но я веду речь о доминанте, о тяжком пути
через сомнения и утраты, преодоление кастовой замкнутости к великому
обретению - народу, к служению революции. Словом, грежу широким
социальным полотном. А что выйдет...
- Интересно задумано, - подзадорил Зубцов. - Но и работа адова.
Надо психологически переселиться в далекую от нас сибирскую старину.
Вам, не сибиряку, это вдвойне трудно.
- Отчего же не сибиряку? Здешний я, тутошний, как выражались
прототипы моих персонажей. Родом из Северотайгинского района.
- Откуда? - невольно переспросил Зубцов.
- Из Северотайгинского, - Кашеваров медленно раскурил сигарету,
выдохнул густое облако дыма и стал объяснять: - Это километров
четыреста от Краснокаменска, вниз по Ярулю, при впадении в него реки
Раздольной. Районный центр - поселок Октябрьский. Прежде назывался
прииском Богоданным, принадлежал здешнему воротиле, но, между прочим,
и образованнейшему человеку - Климентию Бодылину...
Такая, видно, была у него привычка: обрывать рассказ на самом
интересном. Анатолий хотел было деликатно поторопить его продолжить
ставший увлекательным разговор, но посмотрел на Кашеварова, небрежно и
благодушно, закинув нога на ногу, сидевшего перед ним, и уловил в его
взгляде поощрительную усмешку. Молниеносно сработали, как называла их
в шутку Нина, "профессиональные тормоза". Может быть, этот
словоохотливый литератор тот самый, чье появление здесь предсказал
Шадричев?.. Случайно ли сорвалось у Кашеварова с языка имя Бодылина?
Не был ли весь разговор подходом к главной и для Кашеварова
бодылинской теме? Но все, что касалось писательских замыслов,
прозвучало в его устах неподдельно горячо и страстно... Коль скоро он
озабочен судьбами сибирской интеллигенции, он не может не знать о
Бодылине.
Зубцов дружелюбно улыбнулся гостю и сказал:
- Я слышал кое-что о Бодылине. Говорят, человек был везучий. - И
давая понять, что этой невнятной характеристикой его познания о
покойном купце исчерпаны, спросил: - Намерены побывать на родине?
- Непременно, Анатолий Владимирович. Во-первых, шелкопряд водится
там в избытке. Но главное - там отцова могила. Отец-то мой тезка
Рылеева, Кашеваров Кондратий Федорович, в те места юношей был привезен
в ссылку. Да и остался там на постоянное жительство. Вот уж, доложу
вам, был интеллигент чистой воды, рыцарь революционного духа. До
Октября учительствовал в сельских и приисковых школах, в гражданскую
был комиссаром в отряде достославного Филиппа Балкина, потом
председателем тамошнего РИКа. А в тридцатом свели кулаки с ним счеты.
- Голос Кашеварова поосел, узловатые пальцы плотно заслонили глаза. -
Мне в ту пору пошел девятнадцатый год. Ну, я, дай бог ноги, подальше
от топоров и обрезов...
- Должно быть, часто наезжали сюда? - спросил Зубцов, пряча
неловкость: подумал гадко о человеке с такою крутою судьбой...
- Где там. Не бывал с той поры. - Он сокрушенно развел руками,
грустно потупился. - Учился в Ленинграде на филологическом факультете.
Потом работал в многотиражке, в районке. То занят, то безденежье. А
там война... И снова работа, и снова недосуг. Теперь уж возмещу все
долги отцовской памяти и отцовской могиле... А вы, Анатолий
Владимирович, на каком поприще? Уж не коллеги ли часом с вами?
- Нет, Степан Кондратьевич, не коллеги, - ответил Зубцов и,
мгновение поколебавшись, договорил: - Служу в министерстве внутренних
дел.
- Что ж, служба благородная, - одобрительно сказал Кашеваров и
сразу посетовал: - Не слишком ли долго держится в нашем быту
преступность? - Усмехнулся и заговорил грустно: - Да-с, Анатолий
Владимирович, не стану кривить душой, хотя мне и шестьдесят и голова
седая, а страшусь, как мальчишка, встречи с Северотайгинским районом.
Сорок с лишним лет! И не признаю я там, поди-ка, ничего. Новизна
всюду. - Он мягко коснулся пальцами плеча Зубцова. - Я по приезде сюда
отправился на Тополиную улицу. Есть такая на окраине города.
Посмотреть хотел старинную деревянную архитектуру, образцы настенной
резьбы. Мне для романа-то все впору. С вашего позволения, покажу свой
альбомчик. - И проворно исчез за дверью.
Зубцов, снимая напряжение, потер виски. Вспомнилось, как однажды
ему посчастливилось сыграть шахматную партию с гроссмейстером.
Анатолий начал удачно, но примерно на пятнадцатом ходу почувствовал:
партию диктует соперник. Все это время он предвидел замысел Зубцова.
До самого эндшпиля ему суждено быть придатком чужого ума, исполнителем
чужой воли. И Зубцов поспешил остановить часы...
Кашеваров вернулся, протянул Зубцову раскрытый альбом и
пригласил:
- Вот, полюбуйтесь, дом бывшего нотариуса. Поет резьба, право
слово.
Зубцов внимательно глядел на угол знакомого ему домика Агнии
Климентьевны, который четко просматривался за тополями. Думая о своем,
сказал:
- Да, очень своеобразный орнамент.
- То-то и есть. А вот сегодня подходит ко мне старушка чуть не в
слезах. Оказывается, улица обречена.
Капитан Осадчий вошел в номер без стука. Искоса взглянув на
Кашеварова, сухо кивнул ему, широко улыбнулся Зубцову.
- Ну-с, не смею мешать, - Кашеваров дружески пожал руку Зубцову.
- Позвольте навещать по-соседски и сами не побрезгуйте.
Осадчий проводил его тяжелым взглядом и сказал, понизив голос:
- Между прочим, я пришел доложить вам об этом гражданине. Второй
день рисует на Тополиной улице. Ребятишки все толклись вокруг, женщины
любопытствовали. А утром беседовала с ним Наследница.
- Он только что сам доложил об этом и показал рисунки.
- И что вы думаете?
- А ничего, - Зубцов мягко опустил руку на плечо Осадчему. -
Писатели, художники, актеры обычно люди общительные, как теперь
выражаются, коммуникабельные. Журналист Кашеваров не исключение... Что
еще у вас нового, Алексей Иванович?
- Тут, кажется, объявился еще один "художник". - И протянул
Зубцову фотографию. - Подошел к Лебедевой на автобусной остановке. Она
сначала разговаривала с ним довольно сухо, потом они вместе
отправились к бодылинской могиле. Расстались у кладбищенских ворот
очень тепло.
Сомнений быть не могло. Перед Агнией Климентьевной, грустно
улыбаясь и почтительно обнажив голову, стоял Павел Елизарович
Потапов...
Настя Аксенова поджидала осень с тревогой. Еще месяц-другой, и
ржавчиной подернется березовый лист, потянут студеные ветры, нашвыряют
в речки чешуйки шуги, замрут до весны старательские гидравлики,
сезонники разъедутся по домам. А с ними и Глеб.
Каждый раз они вместе выходили из клуба, и каждый раз у дверей
своего дома Настя напоминала:
- Завтра в восемь на репетицию, - и добавляла шутливо-жалобно: -
Не опаздывай, пожалуйста...
- Даже если ты спустишь с меня не семь, а семьдесят семь потов, я
не стану ни соловьем, ни Соловьяненко...
- Ты что же, против репетиций? - спрашивала она обиженно.
- За. За умеренные. Медведям в тайге можно петь и менее
профессионально.
Откровенно забавляясь запальчивостью Насти, поддразнивая ее, он с
серьезным видом утверждал, что здешний зритель легковерен, лишен
всяких критериев хорошего в искусстве, а значит, станет слушать
всякого, кто выйдет на сцену. Настя всерьез доказывала обратное, спор
едва не заканчивался ссорой.
В этот душный вечер Настя поднялась на сцену, открыла пианино,
подвигала по крышке стопку нотных сборников и то и дело посматривала
на часы. Скрипнула входная дверь. Настя приветливо окликнула:
- Глеб, ты?
Но вошел грузный мужчина в светлом плаще, с чемоданчиком. Он
взглядом из-под нависших бровей обшарил зал и раскатисто, точно
команду подал перед строем, спросил:
- Есть здесь кто-нибудь?
- Есть я, - ответила Настя и спрыгнула со сцены. Мужчина
покосился на нее и сказал недовольно:
- Мне нужен руководитель.
- Я руковожу здесь самодеятельностью, - сказала Настя, прикидывая
в уме, откуда незнакомец. Скупые жесты, скучающий взгляд. Из области.
- Мне нужно главное лицо. Распорядитель кредитов, - еще более
недовольно объяснил мужчина.
- Тогда приходите завтра, - Настя нетерпеливо взглянула на часы:
что-то Глеб задерживается.
- Вы не могли бы проводить меня до гостиницы? - скорее
распорядился, чем попросил мужчина.
- Чего нет, того нет, - Настя усмехнулась. - В смысле гостиницы в
поселке. Есть рудничное общежитие. Там комнаты для приезжих.
- Но я - Метелкин! - Он посмотрел на Настю: какое это на нее
произвело впечатление. Настя пожала плечами. Он снисходительно
объяснил: - Художник Лукиан Метелкин. Слыхали, конечно?
- Признаться, нет. Вы к нам на этюды?
- Я, милая девушка, не писать, я - защищать! Защищать творение
искусства от поднявших на него руку невежд. Справедливо сказано:
искусство требует жертв. И посягнувший на него - мой личный враг.
Настя посторонилась и спросила с усмешкой:
- Попросту - судиться приехали за то, что мы отказались оплатить
вашу, так сказать, живопись?
В светлых, навыкате, глазах Метелкина проскользнула
растерянность.
- Стало быть, вы в курсе?
- Именно я и восстала против того, чтобы оплачивать ваши изделия.
Так что я, наверное, рухну первой.
- Ради искусства не пощажу и отца родного...
- Вам бы копии научиться писать, а вы жалобы...
- Не забывайтесь!
- Что за шум? - весело спросил Глеб, появляясь в дверях.
Настя обрадованно протянула ему руку и объяснила:
- Ты помнишь картины? Ну, когда пришел сюда в первый раз... Так
вот, товарищ приехал доказывать, что на них - не кошки-мышки и не
елки-палки...
- Это уже издевательство! - возмутился Метелкин шепотом. - Я
вынужден обратиться в соответствующие инстанции...
Настя прислушалась к его удалявшимся шагам, сказала с усмешкой:
- Я-то сначала его за академика живописи приняла. Вот уж
действительно встречают по одежке... Начнем заниматься, да?
И осеклась. Оживленное лицо Глеба стало вдруг хмурым и
настороженным.
- Нет, сегодня репетиции не получится. Занят я, очень занят... -
Он подался к Насте, как бы намереваясь сказать ей о чем-то тяжком и
важном для него. Но постоял, молча глядя на нее, махнул рукой,
медленно повернулся и выбежал из клуба.
За столиком чайной Глеб рассказывал Аркадию Шилову:
- Понимаешь: приехал и сразу права качать, за горло берет... Ты
велел мне говорить, кто появится тут не здешний. Художник будто бы...
- Правильно, что сразу сказал. Ладно, разберемся какая там у него
живопись на уме...
Начальник Северотайгинского райотдела внутренних дел подполковник
Лазебников, выслушав рапорт лейтенанта Копченова о результатах
проверки в старательской артели, сказал:
- Спецсообщение есть из Москвы: ребята с Петровки взяли у одного
"деятеля" самодельные зубные пластины. Изготовленные из золота
Октябрьского месторождения. Далеко утекли наши самородки! Двадцать лет
я в этом районе. Начинал с твоей должности, а такое скверное дело в
первый раз. В Москве ищут продавца пластинок. Мы должны двигаться
навстречу москвичам, искать поставщика золота, и опережающими
темпами...
Лейтенант Копченов теперь, как на работу, приходил в районное
отделение связи, перелистывал книги регистрации бандеролей, посылок,
переводов. Жители Октябрьского отправляли сыновьям и дочкам-студентам
переводы, почтовые и телеграфные, посылки с домашней снедью. Кочевое
племя сезонников не перегружало почту работой. Несколько переводов
женам или матерям, редкие бандероли. Вот в сентябре прошлого года
старатель Тимофей Варварин отправил в Москву Дмитрию Ступину посылку
весом в четыре килограмма, с объявленной ценностью в двести рублей...
Копченов помнил Варварина, красное, будто кирпичной крошкой
присыпанное лицо, обвислые плечи... Сколько раз случалось Копченову
призывать Варварина к порядку. Тот отмахивался и с хмельной улыбочкой
бормотал:
- Не замай, лейтенант. Не возьмешь голыми руками. Колюч. Костист.
Да и заступа у меня...
В поселке знали, что "заступой" этого спившегося человека был
управляющий рудником Николай Аристархович Аксенов. А в прошлом году
Варварин исчез.
Копченов сделал пометку в блокноте и снова углубился в книгу
регистрации. Он и сам не мог объяснить, чем привлекла его внимание
запись: "Москва, Большая Калужская улица, дом Э 23, квартира 17,
Желтову Михаилу Георгиевичу. Бандероль. Отправитель - Смородин
Григорий Кириллович".
О Смородине и Желтове никогда не слыхал, но вот улица, номер
дома... Лейтенант мог поклясться, что совсем недавно слышал и даже
записывал этот или очень схожий адрес.
Он вернулся в райотдел, хмуро кивнул соседу по кабинету Юрию
Локтеву, спросил:
- Тебе ни о чем не говорит адрес: Москва, Большая Калужская, дом
двадцать три? Живет там Желтов.
- В Москве я бывал проездом. Знаю, что есть там метро "Калужская"
- и только, - он из-под очков поглядел на Копченова. - Есть любопытные
новости. Петр. Из области приехал в поселок художник Метелкин в связи
с оплатой его произведений для клуба. Загорелся вдруг писать портрет
Насти Аксеновой и упрашивал позировать ему. Как, Петя, в свете приказа
взять под охрану семейство Аксеновых? Не настораживает, а?
- А Смородин Григорий Кириллович? Не говорит ни о чем? - думая о
своем, спрашивал Копченов.
- А чем он, собственно, знаменит, твой Смородин?
Выслушав ответ Копченова, Локтев сказал:
- Ну, что тут особенного? Бандероль - дело обычное. И что тебе
дает Смородин? Вполне возможно, что он студент-москвич из
строительного отряда. Хотя погоди, кажется, я припоминаю. На прииске
Сосновском в прошлом году, по-моему, был такой парень...
- Но если Смородин жил в Сосновском, зачем его понесло в
Октябрьский, за сто километров отправлять бандероль? В Сосновском своя
почта.
Копченов разыскал работницу, которая дежурила на почте в тот
сентябрьский день, когда Смородин отправлял бандероль.
Пожилая женщина, сощурясь, долго разглядывала запись в книге
регистрации.
- Год ведь прошел без малого.
- Постарайтесь припомнить. Как выглядел парень, который отправлял
бандероль? Может быть, еще какие подробности. Пожалуйста, это очень
важно.
- Да какие подробности. - Женщина насупилась я спохватилась: - Уж
не те ли двое, что приемник проверяли?.. Дежурю я, значит. Ну,
приходят два парня.
- Два?