золотую коммерцию!
- Возможно, у вас есть право на иронию, - сказал Зубцов. - Но как
случилось, что умершая в мае сорок третьего года и похороненная в
Кировской области Аксенова Агния Климентьевна через полгода
благополучно достигает Краснокаменска, простите меня, скоропалительно
вступает в новый брак и превращается в гражданку Лебедеву? Коль скоро
вам нечего скрывать и некого опасаться, зачем понадобилась вся эта
одиссея с исчезновениями и превращениями?
Агния Климентьевна тяжело вздохнула, скорбно посмотрела на
Николая Аристарховича, и сказала:
- Сын мне доселе простить не может этого, и вот вы... По дороге в
Краснокаменск снова я захворала и добралась до родного города еле
живехонькой. Из вагона попала прямо в больницу, в палату к Валерьяну
Васильевичу Лебедеву, другу моих гимназических лет, который еще "на
заре туманной юности" питал ко мне привязанность. А зимой сорок
третьего стал при мне и доктором, и нянькой. Привязалась я к нему не
из опасений и страхов, как вы трактуете, а просто по-человечески.
Аристарх Николаевич скончался в блокаде, сына считали пропавшим без
вести, впереди у меня - ничего, кроме одиночества. Не из корысти, и
уж, поверьте мне, не по страсти... - Она осуждающе посмотрела на сына
и договорила с усмешкой: - А свидетельство о смерти я сама себе не
выправляла. Спрос за него с тех канцеляристов, что сочли меня умершей,
когда сняли без сознания из эшелона в Котельниче Кировской области. А
Гликерия Мартыновна Феоктистова, добрая душа, никому не сказываясь,
забрала из санпропускника к себе домой. Там я и отлеживалась полгода.
Время военное, никто обо мне не запрашивал, так и затерялась я в
тогдашней сумятице, записали меня за упокой...
Зубцов пошел было по комнате, но сразу же вернулся к Агнии
Климентьевне и спросил:
- А Павел Елизарович Потапов не говорил вам, что я расспрашивал
его о бодылинском золоте?
- Потапов? Павел Елизарович? Действительно, мы познакомились с
месяц назад. Наведал он меня, обсказал свое происхождение, но, кроме
как на самые общие темы, мы не говорили с ним ни о чем. Посетили
городское кладбище. Куда же еще нынче идти потомкам Бодылина и
Потапова?.. А про ваши с ним встречи не намекал и звуком. Упомянул
только, что он, как все, считал меня умершей и нипочем бы не сыскал,
но перед отъездом в Сибирь ему сказали, что я живехонька.
- Кто именно сообщил ему эту новость? Он вам не называл?
Кашеваров зашелся таким кашлем, что побагровел и проворно закрыл
лицо носовым платком
- От кого он услыхал? - растерянно переспросила Агния
Климентьевна. - Вовсе из памяти вон... Хотя, позвольте, припоминаю, он
говорил... Да, однако, вас он помянул, Степан Кондратьевич...
Явственно помню, вас...
- Путаете что-то, сударыня, - сквозь кашель пробормотал
Кашеваров. - Это я про вас услышал от Потапова. Я же вам еще сообщил,
помните, Анатолий Владимирович?
- Помню. - Зубцов усмехнулся и снова обратился к Агнии
Климентьевне:
- Несколько дней назад вы получили из Москвы письмо от свояченицы
покойного Никандрова. Вы не посвятили в содержание письма даже
близких, доверили свой секрет Степану Кондратьевичу. Письмо из Москвы
отправлено с нашего ведома. Расчет наш был прост: коль скоро вам
нечего таить, то после получения письма единственный для вас путь -
это путь в милицию или откровенный разговор с вашим сыном. Но вы
промолчали...
Агния Климентьевна сидела неподвижно, опустив взгляд. Она с
усилием подняла голову, провела рукой по лицу, как-то зыбко улыбнулась
Зубцову:
- Все логично у вас. Да только не так все оно на самом деле... И
молчать мне дольше никак нельзя. Время рассказать без утайки. Мне
кажется, все началось с того, что я разлила воду...
... Боль огненной змейкой проскользнула по телу. Агния
Климентьевна вздрогнула, испуганно ойкнула:
- Арик!
Никто не ответил. Агния Климентьевна медленно открыла глаза. Над
крутобокими завалами грязного снега вздымались серые дома с бельмами
зашторенных окон. Она вспомнила, как закачались, пошли хороводами
дома. Быстрее, быстрее, пока не сомкнулись в черную пелену... Она не
знала, сколько времени провалялась в сугробе, - минуту, час, полдня?!
Закрыть глаза, как в детстве, подтянуть колени к подбородку и, пусть
на снегу, заснуть хотя бы ненадолго.
Но Агния Климентьевна представила, как один-одинешенек лежит на
диване в кабинете Аристарх Николаевич, ее Арик, и тревожно
прислушивается: не возвратилась ли она. Запоздай она, может статься,
что Аристарха Николаевича не подбодрят ни кипяток, ни даже ломтик
хлеба...
Агния Климентьевна села, суетливо зашарила руками по снегу и
замерла: хлеб?! Где же хлеб?! Неужели, пока она валялась в обмороке,
кто-нибудь... Нет, слава богу! Цел! Даже теряя сознание, она телом
накрыла сумку. Кончиками пальцев Агния Климентьевна трепетно коснулась
шершавой краюшки. Рот наполнился слюной. Агния Климентьевна облизнула
губы, вытянула из сумки руку и медленно поднялась. Она с надеждой
взглянула туда, где, по ее представлениям, стоял бидончик с водой и
вскрикнула: бидончик валялся на боку, и на Агнию Климентьевну мутно и
незряче глядела подернутая льдом лужица.
Она подняла бидончик, оглянулась на окутанную густым паром
прорубь внизу, на нескончаемые, будто спуск в преисподнюю, обледенелые
ступеньки к реке, со стоном вздохнула и проговорила виновато:
- Ты уж прости, Арик, сегодня без кипятку придется. И на растопку
не нашла ничего. Да ежели и найду, дотяну едва ли...
В кабинете стояли запахи настылого кирпича и промерзлой бумаги,
рвался из-за штор ветер, метался, трепетал желто-черный язычок
коптилки на столе.
- Арик! - негромко окликнула Агния Климентьевна.
Муж не ответил. Она взяла коптилку, заслонила ладонью дрожащий
огонек, подошла к дивану, склонилась к лицу Аристарха Николаевича,
уловила его дыхание и сказала с облегчением:
- Спит, слава богу!
Седые брови Аристарха Николаевича, сомкнутые веки дрогнули. Он с
усилием открыл глаза и сказал:
- Я мыслю, следовательно, я существую.
Агния Климентьевна присела на диван, ласково коснулась спутанных
седых волос мужа:
- И о чем же ты мыслишь?
- О нашем Коле, Агочка.
- Разве есть известия о Коле? - спросила она еле слышно. - Ты
ничего не скрываешь от меня?
Аристарх Николаевич вздохнул:
- Какие могут быть вести. Почта-то... Сама знаешь, блокада! О
другом я. Видение одно меня одолело.
Он с усилием облокотился на подушки и стал рассказывать о том,
что вчера еще было запретным в разговоре с женой.
Уже много дней и ночей, едва закрывая глаза, Аристарх Николаевич
непременно видел сына. Девятнадцатилетний Николай второй год служил в
саперных войсках, но в видениях являлся отцу одетым в танкистский шлем
и комбинезон. Аристарх Николаевич спешил к Николаю, но тот влезал в
танк, и танк сразу же трогал с места.
Аристарх Николаевич знал: впереди, в зыбкой синеве леса,
затаились чужие батареи, Николай или не знал этого или бравировал
опасностью. Он стоял, как на параде, по пояс высунувшись из башни,
сбив на затылок шлем. Ветер путал волосы Николая, крыльями вздымал
наушники шлема, и казалось, что в голову сына вцепилась хищная птица.
Рявкали затаившиеся в лесу пушки. Николай по-прежнему стоял в
полный рост, и на темени у него трепетала крыльями черная птица. Танк
окутывало пламя. К Аристарху Николаевичу подкатывался огненный шар.
Отец слышал, как трещит в огне одежда сына, видел его глаза, разъятые
мукой, и угадывал в предсмертном хрипе слова: "Как отомстишь? Чем
отплатишь, отец?.."
Едва Аристарх Николаевич замолк, Агния Климентьевна шатко побрела
к столу, намерзлые валенки стучали, будто солдатские сапоги. Она
сказала, заглатывая слезы:
- Ты успокойся! Пожалуйста, успокойся. Нервы все это, болезнь!
Куда ночь, туда и сон... Нянька Степанида наставляла, бывало: "Ты
перед страшным сном не робей. Страшен сон, да милостив бог. Ан все и
станется наоборот..." Коленька жив-здоров. Положись на мое материнское
предчувствие...
- Все-таки в чем смысл его вопросов? Что кроется за ними? -
размышлял вслух Аристарх Николаевич.
Агния Климентьевна села к столу, распустила узелок шали за
спиной, расстегнула полушубок. И разом навалилась усталость, снова
закружилась голова, тело ныло, как там, в сугробе.
- Не знаю, что кроется за всем этим, - сказала она. Вздохнула
протяжно и, сама ужасаясь своей отчаянной откровенности, стала
рассказывать о сегодняшнем выходе в город, о том, что немецкий снаряд
угодил в их булочную и теперь за хлебом надо добираться так далеко.
Рассказала и про свой обморок, и про разлитую воду, и про то, что не
нашла ни щепочки на топливо... И заключила просительно:
- Может быть, книги, Арик? Ты не возмущайся. Я понимаю: конечно,
вандализм. Но в таких-то обстоятельствах...
- Книги?! - Аристарх Николаевич выдохнул это слово с неожиданной
силой. Во взгляде его, отсутствующем, устремленном в себя,
промелькнули растерянность и испуг. - Книги?! Как же это я не
сообразил, старый олух?! Вот и ответ на вопрос Николая...
Агния Климентьевна попятилась от него, лихорадочно прикидывая,
как приглушить его галлюцинации:
- Не волнуйся, если ты против, я не трону книги.
Он с трудом всполз спиною на подушки, выдохнул протяжно, потом,
как в детстве, перед прыжком с плота в ледяную круговерть Раздольной,
набрал в грудь воздуха, зажмурился и сказал:
- Да о разном мы толкуем с тобой. Ты - о сугреве, о спасении
тела, я - живой души... Помнишь ли ты книги, которые подарил мне твой
отец, а я после нашего приезда отдал на сохранение моей троюродной
сестре, Дарьюшке Соломиной...
"Надо, видно, разыскать врача. Совсем плох..." - с тревогой
думала Агния Климентьевна. Концами шали смахнула слезинки с глаз и щек
и сказала безразлично:
- Припоминаю что-то. "Жития святых", изданные чуть ли не
первопечатником Иоанном Федоровым. Отец с них пылинки сдувал. Ты всю
дорогу до Петрограда сидел на них. А как приехали, взял и отвез
Дарьюшке... Так что же ты разрешишь взять мне со стеллажа?..
- Правильно сделал, что отдал Дарьюшке на сохранение. Книги-то
ведь золотые...
Агния Климентьевна не слышала мужа, жалеючи себя, думала о том,
что сегодня ее не узнала при встрече бывшая парикмахерша Варенька, что
в ее внешности не осталось ничего от прежней моложавой профессорши,
что в этих разношенных мужских валенках, в стянутой за спиной шали она
вылитая торговка снедью с довоенных перронов. Было жаль себя, жаль
Аристарха Николаевича: ослаб настолько, что стал заговариваться...
- Агния, прошу тебя понять, - горячо убеждал Аристарх Николаевич,
- я в своем уме. Книги эти золотые. В прямом смысле. В них - сто
фунтовых слитков...
Агния Климентьевна попробовала все обернуть в шутку:
- Кто же их вложил, слитки-то эти? Дарьюшка, что ли?
А он, радуясь, что жена услыхала его, сказал с облегчением:
- Нет, не Дарьюшка. Твой отец, Климентий Данилович. При
муниципализации бодылинских домов библиотеку Климентия Даниловича, как
ты знаешь, изъяли. Оставили ему лишь "Жития святых", сочли их "опиумом
для народа". Климентий Данилович перевез фолианты в сторожку, сделал
двойные кожаные переплеты и заложил в них слитки. А после нашего
венчания передал мне. Взял с меня клятву, что сберегу до малой толики,
и велел немедленно отъезжать из Краснокаменска.
Агния Климентьевна с трудом выпрямилась, обернулась к мужу:
- Ты не бредишь, Аристарх?! Сколько, ты говоришь, там? Сто
фунтовых слитков? Это же... Это же два с половиной пуда золота! - И
разом скинув с себя бессилие и усталость, молитвенно воздела к
закопченному потолку свои красные, так похожие на гусиные лапки, руки
и выкрикнула: - Слава тебе, господи! Не допустил гибели нашей! -
Осеклась, и спросила неприязненно: - Но почему отцовское, наше ты
отдал своей родственнице?
Аристарх Николаевич с сожалением взглянул на нее: жена спрашивала
не о том, о чем должна спрашивать в такую минуту.
- Климентий Данилович при расставании наказывал: хранить подальше
от дома. Как в воду смотрел. Помнишь, налетчики трижды устраивали в
нашем доме полный разгром? Это они золото искали. А у Дарьюшки,
одинокой поденщицы, кому придет в голову...
Агния Климентьевна, заломив руки, топталась по комнате:
- Надеюсь, у тебя хватило ума не посвящать сестрицу в
подробности?
- Хватило.
- Но ты уверен, что все цело? Что сохранился Дарьюшкин дом? Что
Дарьюшка не умерла? Когда в последний раз ты встречал свою сестрицу?
- Встречал?! - Испуганно переспросил он. - Дай бог памяти... В
конце весны. Нет, пожалуй, в начале лета...
- Минимум полгода назад! - Агния Климентьевна схватилась за
голову и застонала. - Ты что же?! Не понимаешь, в какое время и где мы
с тобой живем? Кстати, исключительно по твоей воле. Ты отказался
эвакуироваться из Ленинграда. Теперь я догадываюсь почему...
Аристарх Николаевич вздрагивал и сжимался от ее слов, точно она
била его по щекам.
- Мы оба полагали: когда Коля на фронте, у нас нет права на
заботы о нашем благополучии.
Агния Климентьевна вздрогнула, но сказала гневно:
- Николаю после войны нужны не героические покойники, а живые
родители. И ты, имея исключительный шанс выжить, полагаешься на волю
случая! Ты полгода - и это здесь, в блокаде! - не знаешь, целы ли
доверенные тебе тестем сокровища! Господи, и почему папенька был так
недальновиден. Ведь прекрасно сознавал твою непрактичность в житейских
делах... Доверил бы ценности мне, и наша жизнь могла пойти по-другому.
- За жизнь твою опасался Климентий Данилович, потому и
распорядился таким образом, - растерянно сказал Аристарх Николаевич.
- Одно из двух - либо ты лишился рассудка, - наступала Агния
Климентьевна, - либо задумал воспользоваться всем после моей смерти...
Надеюсь, ты не станешь отрицать, что ценности, принадлежащие моему
отцу, - мои по праву наследства.
Аристарх Николаевич замигал часто и болезненно: неужели он вовсе
не знает женщину, бок о бок с которой прошел почти четверть века, мать
своего единственного сына? Неужели невзгоды и лишения так меняют
людей? Да, суть, конечно, в этом. И он, конечно, извинит свою
Агочку...
- Господи, неужели мы спасены! - донесся до него радостный голос
Агнии Климентьевны. - Я слышала, даже здесь, в этом кромешном аду,
есть запасливые и добрые люди... На золото у них можно выменять и
крупу, и картофель, и хлеб, и даже, страшно сказать, жиры и сахар!.. Я
найду их. Непременно найду!.. Дать тебе бумагу, ты напишешь записку
Дарьюшке?
Он заворочался на своем ложе, порываясь встать, но лишь откинулся
на подушки и спросил очень тихо:
- И ты, мать солдата, станешь шнырять по их мышиным норам,
выискивать этих мародеров?
Агния Климентьевна вздрогнула, напряглась и проговорила
клятвенно:
- Ради того, чтобы воскресить тебя. Чтобы не рухнуть самой.
Стану...
- И при встрече открыто посмотришь в глаза сыну-фронтовику?
- Посмотрю, - ответила она после колебания.
- И всем ленинградцам посмотришь в глаза? Ленинградцам, которые
не меньше нас с тобой страдают в блокаде, но не имеют в тайниках
краденого золота?
Агния Климентьевна медленно отступила в угол. В сумраке смутно
белело ее лицо.
- То есть как это краденого?! Опомнись, ведь ты говоришь...
- Говорю о твоем отце. О Климентии Даниловиче Бодылине, которого
любил бесконечно, да и теперь отношусь к нему с величайшей
благодарностью. Хотя он меня, как мальчишку, клятвой этой связал,
сообщником сделал его преступления.
- И давно... - Агния Климентьевна сделала усилие над собой и
все-таки усмехнулась, - ты стал так гадко думать о нем?
Аристарх Николаевич заворошился на диване, как бы силясь скинуть
с себя свои сорок одежек, но задохнулся и проговорил сквозь кашель:
- Чехов говорил: выдавливать из себя по капле раба. Да, видно, не
про меня, тугодума, было написано. Сколько лет, чего уж теперь-то
лукавить, гордился я доверием Климентия Даниловича. Лишь в последние
годы тяготиться стал. А как Николенька на фронт ушел, мне и вовсе
стало невтерпеж... Я знаю, мне больше не подняться. И, кажется, понял:
ложь это, что мертвые сраму не имут. Судят живые ушедших и строго
воздают по их делам. Не могу смириться с мыслью, что после смерти
назовут меня Цербером на золотой цепи! Золотая цепь! Золотая
цепочка!.. - Он вдруг осекся, виновато взглянул на жену. - Цепочка
золотая!.. Совсем разум мутится, из памяти вон. В книжном шкафу она, в
потайном ящике. Цепочку Климентий Данилович собственноручно раскромсал
надвое. Половину - тебе, половину - Афанасию Климентьевичу, чтобы дети
ваши и внуки могли опознать друг друга...
- Афанасию?! Этому бездельнику и моту!.. И как долго обязан ты
хранить это золото?
- Двадцать пять лет. До сорок шестого года. А сейчас на исходе
сорок второй! Если теперь мы не вернем утаенного Климентием
Даниловичем законному хозяину, наше преступление станет еще
страшнее...
Агния Климентьевна оборвала свой рассказ. Глаза ее поблескивали
горячо, сухо. Снимая оцепенение, со стоном вздохнула и сказала:
- Утром Аристарха Николаевича не стало...
- Ну, а вы? - спросил Кашеваров.
Агния Климентьевна тяжело вышла из комнаты, вернулась, держа в
руке старенький ридикюль. Достала из него и протянула Зубцову
пожелтевшую бумагу.
- Вот, Анатолий Владимирович, убедитесь.
- Тридцать первого декабря 1942 года, - читал Зубцов вслух, - в
контору Госбанка... района города Ленинграда явилась гражданка
Аксенова А. К. и заявила, что при осмотре квартиры умершей ее дальней
родственницы, Соломиной Д. С., ею, Аксеновой, обнаружены золотые
слитки в большом количестве. Сотрудники Госбанка совместно с
участковым уполномоченным милиции, понятыми и гражданкой Аксеновой А.
К. осмотрели названную квартиру.
В чулане, в переплетах старинных книг, обнаружены девяносто
девять золотых слитков, клейменных выпуклой печатью с изображением
обвитого змеей барса, дерева и ветки. Контрольное взвешивание
показало, что каждый слиток имеет вес ровно 400 граммов. Гражданка
Аксенова заявила, что она желает, чтобы найденное ею золото было
передано для строительства танков для нашей доблестной
Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Представители банка от имени
героических защитников Ленинграда выразили гражданке Аксеновой
благодарность за ее патриотический поступок.
Золотые слитки в количестве 99 единиц общим весом 39 кг 600 г
оприходованы и обращены в доход государства..."
- М-да! Финал. Бог экс махина, как выражались древние. Или "Сюжет
для небольшого рассказа", как остроумно заметил Чехов... - усмехнулся
Степан Кондратьевич, встал со стула и побрел к окну. На
маслянисто-черном куполе неба - ни искорки. Он заговорил, и слова его
глухо падали за окно в черноту. - Все в высшей степени благородны, все
движимы самыми высокими намерениями. Что же вы, Агния Климентьевна,
при нашем с вами тэт-а-тэт умолчали о такой мажорной концовке? Хотя,
извините, и солнце не без пятен. Не до конца все-таки исполнили завет
Аристарха Николаевича, утаили-таки золотой фунтик на зубок.
- Верно, есть у вас поводы для укоров, - печально согласилась
Агния Климентьевна. - Ослушалась я Аристарха Николаевича. Мечтала:
выеду из Ленинграда, моя эвакуация была делом решенным, и после войны
восстановлю отцову цепочку. Судите, как знаете, да только отец он мне,
и эту милую его сердцу вещицу очень мне хотелось иметь в прежнем виде.
Тем более, я знала, что в Москве Иван Северьянович Никандров.
Но через Ладогу перевезли меня еле живую. Ну, а дальше вы знаете.
Отлеживалась я в доме Феоктистовых в Котельниче в Кировской области.
Выходили они меня, хотя им самим было туго. Чем я могла им воздать за
такую доброту? Вот перед отъездом в Сибирь и отдала я Гликерии
Мартыновне самое ценное, что осталось у меня, - цепочку и слиток. Ведь
Феоктистовы стали мне родными. И в конце мая не было меня дома потому,
что летала я на похороны Гликерии Мартыновны. А Полина-то сразу после
смерти матери, выходит, пустилась в торги.
Анатолий Зубцов все рассматривал поданную ему Агнией
Климентьевной пожелтелую бумагу с тусклыми оттисками печатей.
- Значит, банк принял и оприходовал золото, найденное в квартире
умершей гражданки Соломиной... Поди-ка, догадайся, чье оно на самом
деле. Да еще в Ленинграде в декабре сорок второго. Вот почему Иван
Захарович Лукьянов не обнаружил следов бодылинского золота и прекратил
розыск. Оказывается, у вас, Агния Климентьевна, недюжинные способности
конспиратора.
- Взяла я на свою душу тяжкий грех перед Дарьюшкой-покойницей. Но
поймите меня, не могла я хотя бы малую тень бросить на Аристарха
Николаевича. Поклялась над его гробом, что никогда, никто, даже наш
Николай, не узнает об этой подробности отцовой жизни. Потому и руки
были у меня связаны, и рот на замке. Судите меня, как хотите, но
бодылинское золото вернулось-таки к законному своему хозяину -
государству...
- Вернулось, но отец был прав в главном, - заговорил Николай
Аристархович. - Не бывает лжи во спасение, а полуправда - тоже ложь.
Вот она и опутала нас: и тебя, мать, и меня, и Настю. Помню, я приехал
с фронта, Рядом с тобой - незнакомый мне человек. Ты уверяла, что он
дорог тебе, что ты благодарна ему. Но я чувствовал: ты все время
боишься чего-то.
- Ты прав, Николай, я боялась. Боялась появления Афанасия. Их
ведь много возвращалось тогда, репатриантов. Боялась, чтобы ты не
дознался правды об отце и деде. Ты и без того деда за родню не
считаешь Портрет держишь в доме как произведение живописи...
Настя вскинула голову, метнула взгляд на портрет Климентия
Бодылина, почти выкрикнула:
- Да уж осчастливил прадед наследством...
Николай Аристархович подошел к дочери, ласково опустил руку на ее
плечо, сказал успокаивающе:
- Что же, каждый по-своему заботится о потомках, имеет свою меру
ценностей. Не только тебя, но и меня не было на свете, когда твой
прадед оделил нас от щедрот своих. И первым рухнул жертвой своего
"благодеяния". Мой отец прозрел лишь в ленинградской блокаде. Бабушка
сделала хорошее дело, но вынуждена была солгать и очернила имя ни в
чем не повинного человека. Я помню ее, Дарьюшку эту. Безответная,
полуграмотная, но в высшей степени добрая и честная женщина.
- И каждый лгал из лучших побуждений, - сказал Зубцов. -
Климентий Данилович солгал Советской власти, заботясь о благе своих
потомков. Аристарх Николаевич двадцать с лишним лет лгал жене, сыну,
сослуживцам, троюродной сестре, себе самому, чтобы сохранить
порядочность перед тестем. И вами, Агния Климентьевна, двигали лучшие
намерения: спасти репутацию покойного мужа, оградить его от возможных
сыновних упреков. И тот, кто охотился за бодылинским золотом, тоже
обрек себя на сплошные утраты. И тоже лгал, лгал, казался и... был на
самом деле!..
Кашеваров отвернулся от окна, метнулся взглядом к дверям,
перехватил напряженный взгляд Зубцова, сказал печально:
- Наверное, так, майор!
Уткнув лицо в диванную подушку, плакала Настя. Горько и
безутешно, по-детски. О чем? О страшном ли конце своего прадеда или о
позднем прозрении деда. Или от неожиданной вины перед незнакомой ей
Дарьюшкой Соломиной.
Или стало ей стыдно оттого, что ее кристальная бабочка Агочка
оказалась такой расчетливой и такой слабой. Или Настя вдруг поняла,
как тяжко быть непреклонным судьей, и, ощутив в себе предсказанную ей
извечную бабью жалость, плакала о Глебе...
Под ногами прохожего поскрипывали плахи ветхого тротуара. Человек
всматривался в силуэты домиков за острозубыми балясинами палисадников.
Остановился у запертых ворот, пошевелил кольцо калитки. Во дворе
зарычала собака. Ей тотчас же отозвались соседские псы, а через минуту
сонная улица сотрясалась от пронзительного и яростного лая.
- Кто там? - донесся наконец из-за ворот осевший со сна голос.
- Кузьма Прохорович, отвори, будь другом! Это я, Кашеваров.
- Не знаю никаких Кашеваровых. Старик я, боязно мне отворять тебе
в такую полночь.
- Ты что, Прохорович? Вспомни, в гостинице я у тебя покупал
стерлядку. Договорились еще, что повезешь на рыбалку.
Из-за калитки донеслось напряженное дыхание, потом послышался
протяжный смачный зевок.
- Это который же гостиничный постоялец? Кондрат Степанович, что
ли?
- Разумеется, я - Степан Кондратьевич. Признался-таки, наконец,
Кузьма Прохорович.
- Цыц, Шайтан! Пшел на место! - прикрикнул Семенов на собаку и
усмехнулся: - Лют он больно. Не ровен час, порвет долгожданного
гостенька. - Он открыл калитку, стиснул руку Кашеварова своей твердой
и широкой, как лопата, ладонью. Бережно поддерживал гостя под локоть,
помогал взойти на крыльцо. - Осторожнее, Степан Кондратьевич, тут
порожек.
- Водички не найдется у тебя?
- Чего там водички, я кваску расстараюсь. Собственной, Степан
Кондратьевич, закваски. - Семенов снял с гвоздя вместительный ковш,
поднял тяжелую крышку подпола и заковылял по лесенке вниз.
Кашеваров сидел, уперев плечи и затылок в стену. Наслаждался
минутным одиночеством, даже глаза прикрыл от удовольствия.
- Во, Степан Кондратьевич, отведай! Справный задался квасок.
Шипучий, ядреный. Со льда!
Кашеваров жадно отхлебывал из ковша квас. Заломило зубы, сперло
дух, но он все пил, пил...
Лодку то и дело покачивало, ровно стучал хорошо отлаженный мотор.
- Возможно, у вас есть право на иронию, - сказал Зубцов. - Но как
случилось, что умершая в мае сорок третьего года и похороненная в
Кировской области Аксенова Агния Климентьевна через полгода
благополучно достигает Краснокаменска, простите меня, скоропалительно
вступает в новый брак и превращается в гражданку Лебедеву? Коль скоро
вам нечего скрывать и некого опасаться, зачем понадобилась вся эта
одиссея с исчезновениями и превращениями?
Агния Климентьевна тяжело вздохнула, скорбно посмотрела на
Николая Аристарховича, и сказала:
- Сын мне доселе простить не может этого, и вот вы... По дороге в
Краснокаменск снова я захворала и добралась до родного города еле
живехонькой. Из вагона попала прямо в больницу, в палату к Валерьяну
Васильевичу Лебедеву, другу моих гимназических лет, который еще "на
заре туманной юности" питал ко мне привязанность. А зимой сорок
третьего стал при мне и доктором, и нянькой. Привязалась я к нему не
из опасений и страхов, как вы трактуете, а просто по-человечески.
Аристарх Николаевич скончался в блокаде, сына считали пропавшим без
вести, впереди у меня - ничего, кроме одиночества. Не из корысти, и
уж, поверьте мне, не по страсти... - Она осуждающе посмотрела на сына
и договорила с усмешкой: - А свидетельство о смерти я сама себе не
выправляла. Спрос за него с тех канцеляристов, что сочли меня умершей,
когда сняли без сознания из эшелона в Котельниче Кировской области. А
Гликерия Мартыновна Феоктистова, добрая душа, никому не сказываясь,
забрала из санпропускника к себе домой. Там я и отлеживалась полгода.
Время военное, никто обо мне не запрашивал, так и затерялась я в
тогдашней сумятице, записали меня за упокой...
Зубцов пошел было по комнате, но сразу же вернулся к Агнии
Климентьевне и спросил:
- А Павел Елизарович Потапов не говорил вам, что я расспрашивал
его о бодылинском золоте?
- Потапов? Павел Елизарович? Действительно, мы познакомились с
месяц назад. Наведал он меня, обсказал свое происхождение, но, кроме
как на самые общие темы, мы не говорили с ним ни о чем. Посетили
городское кладбище. Куда же еще нынче идти потомкам Бодылина и
Потапова?.. А про ваши с ним встречи не намекал и звуком. Упомянул
только, что он, как все, считал меня умершей и нипочем бы не сыскал,
но перед отъездом в Сибирь ему сказали, что я живехонька.
- Кто именно сообщил ему эту новость? Он вам не называл?
Кашеваров зашелся таким кашлем, что побагровел и проворно закрыл
лицо носовым платком
- От кого он услыхал? - растерянно переспросила Агния
Климентьевна. - Вовсе из памяти вон... Хотя, позвольте, припоминаю, он
говорил... Да, однако, вас он помянул, Степан Кондратьевич...
Явственно помню, вас...
- Путаете что-то, сударыня, - сквозь кашель пробормотал
Кашеваров. - Это я про вас услышал от Потапова. Я же вам еще сообщил,
помните, Анатолий Владимирович?
- Помню. - Зубцов усмехнулся и снова обратился к Агнии
Климентьевне:
- Несколько дней назад вы получили из Москвы письмо от свояченицы
покойного Никандрова. Вы не посвятили в содержание письма даже
близких, доверили свой секрет Степану Кондратьевичу. Письмо из Москвы
отправлено с нашего ведома. Расчет наш был прост: коль скоро вам
нечего таить, то после получения письма единственный для вас путь -
это путь в милицию или откровенный разговор с вашим сыном. Но вы
промолчали...
Агния Климентьевна сидела неподвижно, опустив взгляд. Она с
усилием подняла голову, провела рукой по лицу, как-то зыбко улыбнулась
Зубцову:
- Все логично у вас. Да только не так все оно на самом деле... И
молчать мне дольше никак нельзя. Время рассказать без утайки. Мне
кажется, все началось с того, что я разлила воду...
... Боль огненной змейкой проскользнула по телу. Агния
Климентьевна вздрогнула, испуганно ойкнула:
- Арик!
Никто не ответил. Агния Климентьевна медленно открыла глаза. Над
крутобокими завалами грязного снега вздымались серые дома с бельмами
зашторенных окон. Она вспомнила, как закачались, пошли хороводами
дома. Быстрее, быстрее, пока не сомкнулись в черную пелену... Она не
знала, сколько времени провалялась в сугробе, - минуту, час, полдня?!
Закрыть глаза, как в детстве, подтянуть колени к подбородку и, пусть
на снегу, заснуть хотя бы ненадолго.
Но Агния Климентьевна представила, как один-одинешенек лежит на
диване в кабинете Аристарх Николаевич, ее Арик, и тревожно
прислушивается: не возвратилась ли она. Запоздай она, может статься,
что Аристарха Николаевича не подбодрят ни кипяток, ни даже ломтик
хлеба...
Агния Климентьевна села, суетливо зашарила руками по снегу и
замерла: хлеб?! Где же хлеб?! Неужели, пока она валялась в обмороке,
кто-нибудь... Нет, слава богу! Цел! Даже теряя сознание, она телом
накрыла сумку. Кончиками пальцев Агния Климентьевна трепетно коснулась
шершавой краюшки. Рот наполнился слюной. Агния Климентьевна облизнула
губы, вытянула из сумки руку и медленно поднялась. Она с надеждой
взглянула туда, где, по ее представлениям, стоял бидончик с водой и
вскрикнула: бидончик валялся на боку, и на Агнию Климентьевну мутно и
незряче глядела подернутая льдом лужица.
Она подняла бидончик, оглянулась на окутанную густым паром
прорубь внизу, на нескончаемые, будто спуск в преисподнюю, обледенелые
ступеньки к реке, со стоном вздохнула и проговорила виновато:
- Ты уж прости, Арик, сегодня без кипятку придется. И на растопку
не нашла ничего. Да ежели и найду, дотяну едва ли...
В кабинете стояли запахи настылого кирпича и промерзлой бумаги,
рвался из-за штор ветер, метался, трепетал желто-черный язычок
коптилки на столе.
- Арик! - негромко окликнула Агния Климентьевна.
Муж не ответил. Она взяла коптилку, заслонила ладонью дрожащий
огонек, подошла к дивану, склонилась к лицу Аристарха Николаевича,
уловила его дыхание и сказала с облегчением:
- Спит, слава богу!
Седые брови Аристарха Николаевича, сомкнутые веки дрогнули. Он с
усилием открыл глаза и сказал:
- Я мыслю, следовательно, я существую.
Агния Климентьевна присела на диван, ласково коснулась спутанных
седых волос мужа:
- И о чем же ты мыслишь?
- О нашем Коле, Агочка.
- Разве есть известия о Коле? - спросила она еле слышно. - Ты
ничего не скрываешь от меня?
Аристарх Николаевич вздохнул:
- Какие могут быть вести. Почта-то... Сама знаешь, блокада! О
другом я. Видение одно меня одолело.
Он с усилием облокотился на подушки и стал рассказывать о том,
что вчера еще было запретным в разговоре с женой.
Уже много дней и ночей, едва закрывая глаза, Аристарх Николаевич
непременно видел сына. Девятнадцатилетний Николай второй год служил в
саперных войсках, но в видениях являлся отцу одетым в танкистский шлем
и комбинезон. Аристарх Николаевич спешил к Николаю, но тот влезал в
танк, и танк сразу же трогал с места.
Аристарх Николаевич знал: впереди, в зыбкой синеве леса,
затаились чужие батареи, Николай или не знал этого или бравировал
опасностью. Он стоял, как на параде, по пояс высунувшись из башни,
сбив на затылок шлем. Ветер путал волосы Николая, крыльями вздымал
наушники шлема, и казалось, что в голову сына вцепилась хищная птица.
Рявкали затаившиеся в лесу пушки. Николай по-прежнему стоял в
полный рост, и на темени у него трепетала крыльями черная птица. Танк
окутывало пламя. К Аристарху Николаевичу подкатывался огненный шар.
Отец слышал, как трещит в огне одежда сына, видел его глаза, разъятые
мукой, и угадывал в предсмертном хрипе слова: "Как отомстишь? Чем
отплатишь, отец?.."
Едва Аристарх Николаевич замолк, Агния Климентьевна шатко побрела
к столу, намерзлые валенки стучали, будто солдатские сапоги. Она
сказала, заглатывая слезы:
- Ты успокойся! Пожалуйста, успокойся. Нервы все это, болезнь!
Куда ночь, туда и сон... Нянька Степанида наставляла, бывало: "Ты
перед страшным сном не робей. Страшен сон, да милостив бог. Ан все и
станется наоборот..." Коленька жив-здоров. Положись на мое материнское
предчувствие...
- Все-таки в чем смысл его вопросов? Что кроется за ними? -
размышлял вслух Аристарх Николаевич.
Агния Климентьевна села к столу, распустила узелок шали за
спиной, расстегнула полушубок. И разом навалилась усталость, снова
закружилась голова, тело ныло, как там, в сугробе.
- Не знаю, что кроется за всем этим, - сказала она. Вздохнула
протяжно и, сама ужасаясь своей отчаянной откровенности, стала
рассказывать о сегодняшнем выходе в город, о том, что немецкий снаряд
угодил в их булочную и теперь за хлебом надо добираться так далеко.
Рассказала и про свой обморок, и про разлитую воду, и про то, что не
нашла ни щепочки на топливо... И заключила просительно:
- Может быть, книги, Арик? Ты не возмущайся. Я понимаю: конечно,
вандализм. Но в таких-то обстоятельствах...
- Книги?! - Аристарх Николаевич выдохнул это слово с неожиданной
силой. Во взгляде его, отсутствующем, устремленном в себя,
промелькнули растерянность и испуг. - Книги?! Как же это я не
сообразил, старый олух?! Вот и ответ на вопрос Николая...
Агния Климентьевна попятилась от него, лихорадочно прикидывая,
как приглушить его галлюцинации:
- Не волнуйся, если ты против, я не трону книги.
Он с трудом всполз спиною на подушки, выдохнул протяжно, потом,
как в детстве, перед прыжком с плота в ледяную круговерть Раздольной,
набрал в грудь воздуха, зажмурился и сказал:
- Да о разном мы толкуем с тобой. Ты - о сугреве, о спасении
тела, я - живой души... Помнишь ли ты книги, которые подарил мне твой
отец, а я после нашего приезда отдал на сохранение моей троюродной
сестре, Дарьюшке Соломиной...
"Надо, видно, разыскать врача. Совсем плох..." - с тревогой
думала Агния Климентьевна. Концами шали смахнула слезинки с глаз и щек
и сказала безразлично:
- Припоминаю что-то. "Жития святых", изданные чуть ли не
первопечатником Иоанном Федоровым. Отец с них пылинки сдувал. Ты всю
дорогу до Петрограда сидел на них. А как приехали, взял и отвез
Дарьюшке... Так что же ты разрешишь взять мне со стеллажа?..
- Правильно сделал, что отдал Дарьюшке на сохранение. Книги-то
ведь золотые...
Агния Климентьевна не слышала мужа, жалеючи себя, думала о том,
что сегодня ее не узнала при встрече бывшая парикмахерша Варенька, что
в ее внешности не осталось ничего от прежней моложавой профессорши,
что в этих разношенных мужских валенках, в стянутой за спиной шали она
вылитая торговка снедью с довоенных перронов. Было жаль себя, жаль
Аристарха Николаевича: ослаб настолько, что стал заговариваться...
- Агния, прошу тебя понять, - горячо убеждал Аристарх Николаевич,
- я в своем уме. Книги эти золотые. В прямом смысле. В них - сто
фунтовых слитков...
Агния Климентьевна попробовала все обернуть в шутку:
- Кто же их вложил, слитки-то эти? Дарьюшка, что ли?
А он, радуясь, что жена услыхала его, сказал с облегчением:
- Нет, не Дарьюшка. Твой отец, Климентий Данилович. При
муниципализации бодылинских домов библиотеку Климентия Даниловича, как
ты знаешь, изъяли. Оставили ему лишь "Жития святых", сочли их "опиумом
для народа". Климентий Данилович перевез фолианты в сторожку, сделал
двойные кожаные переплеты и заложил в них слитки. А после нашего
венчания передал мне. Взял с меня клятву, что сберегу до малой толики,
и велел немедленно отъезжать из Краснокаменска.
Агния Климентьевна с трудом выпрямилась, обернулась к мужу:
- Ты не бредишь, Аристарх?! Сколько, ты говоришь, там? Сто
фунтовых слитков? Это же... Это же два с половиной пуда золота! - И
разом скинув с себя бессилие и усталость, молитвенно воздела к
закопченному потолку свои красные, так похожие на гусиные лапки, руки
и выкрикнула: - Слава тебе, господи! Не допустил гибели нашей! -
Осеклась, и спросила неприязненно: - Но почему отцовское, наше ты
отдал своей родственнице?
Аристарх Николаевич с сожалением взглянул на нее: жена спрашивала
не о том, о чем должна спрашивать в такую минуту.
- Климентий Данилович при расставании наказывал: хранить подальше
от дома. Как в воду смотрел. Помнишь, налетчики трижды устраивали в
нашем доме полный разгром? Это они золото искали. А у Дарьюшки,
одинокой поденщицы, кому придет в голову...
Агния Климентьевна, заломив руки, топталась по комнате:
- Надеюсь, у тебя хватило ума не посвящать сестрицу в
подробности?
- Хватило.
- Но ты уверен, что все цело? Что сохранился Дарьюшкин дом? Что
Дарьюшка не умерла? Когда в последний раз ты встречал свою сестрицу?
- Встречал?! - Испуганно переспросил он. - Дай бог памяти... В
конце весны. Нет, пожалуй, в начале лета...
- Минимум полгода назад! - Агния Климентьевна схватилась за
голову и застонала. - Ты что же?! Не понимаешь, в какое время и где мы
с тобой живем? Кстати, исключительно по твоей воле. Ты отказался
эвакуироваться из Ленинграда. Теперь я догадываюсь почему...
Аристарх Николаевич вздрагивал и сжимался от ее слов, точно она
била его по щекам.
- Мы оба полагали: когда Коля на фронте, у нас нет права на
заботы о нашем благополучии.
Агния Климентьевна вздрогнула, но сказала гневно:
- Николаю после войны нужны не героические покойники, а живые
родители. И ты, имея исключительный шанс выжить, полагаешься на волю
случая! Ты полгода - и это здесь, в блокаде! - не знаешь, целы ли
доверенные тебе тестем сокровища! Господи, и почему папенька был так
недальновиден. Ведь прекрасно сознавал твою непрактичность в житейских
делах... Доверил бы ценности мне, и наша жизнь могла пойти по-другому.
- За жизнь твою опасался Климентий Данилович, потому и
распорядился таким образом, - растерянно сказал Аристарх Николаевич.
- Одно из двух - либо ты лишился рассудка, - наступала Агния
Климентьевна, - либо задумал воспользоваться всем после моей смерти...
Надеюсь, ты не станешь отрицать, что ценности, принадлежащие моему
отцу, - мои по праву наследства.
Аристарх Николаевич замигал часто и болезненно: неужели он вовсе
не знает женщину, бок о бок с которой прошел почти четверть века, мать
своего единственного сына? Неужели невзгоды и лишения так меняют
людей? Да, суть, конечно, в этом. И он, конечно, извинит свою
Агочку...
- Господи, неужели мы спасены! - донесся до него радостный голос
Агнии Климентьевны. - Я слышала, даже здесь, в этом кромешном аду,
есть запасливые и добрые люди... На золото у них можно выменять и
крупу, и картофель, и хлеб, и даже, страшно сказать, жиры и сахар!.. Я
найду их. Непременно найду!.. Дать тебе бумагу, ты напишешь записку
Дарьюшке?
Он заворочался на своем ложе, порываясь встать, но лишь откинулся
на подушки и спросил очень тихо:
- И ты, мать солдата, станешь шнырять по их мышиным норам,
выискивать этих мародеров?
Агния Климентьевна вздрогнула, напряглась и проговорила
клятвенно:
- Ради того, чтобы воскресить тебя. Чтобы не рухнуть самой.
Стану...
- И при встрече открыто посмотришь в глаза сыну-фронтовику?
- Посмотрю, - ответила она после колебания.
- И всем ленинградцам посмотришь в глаза? Ленинградцам, которые
не меньше нас с тобой страдают в блокаде, но не имеют в тайниках
краденого золота?
Агния Климентьевна медленно отступила в угол. В сумраке смутно
белело ее лицо.
- То есть как это краденого?! Опомнись, ведь ты говоришь...
- Говорю о твоем отце. О Климентии Даниловиче Бодылине, которого
любил бесконечно, да и теперь отношусь к нему с величайшей
благодарностью. Хотя он меня, как мальчишку, клятвой этой связал,
сообщником сделал его преступления.
- И давно... - Агния Климентьевна сделала усилие над собой и
все-таки усмехнулась, - ты стал так гадко думать о нем?
Аристарх Николаевич заворошился на диване, как бы силясь скинуть
с себя свои сорок одежек, но задохнулся и проговорил сквозь кашель:
- Чехов говорил: выдавливать из себя по капле раба. Да, видно, не
про меня, тугодума, было написано. Сколько лет, чего уж теперь-то
лукавить, гордился я доверием Климентия Даниловича. Лишь в последние
годы тяготиться стал. А как Николенька на фронт ушел, мне и вовсе
стало невтерпеж... Я знаю, мне больше не подняться. И, кажется, понял:
ложь это, что мертвые сраму не имут. Судят живые ушедших и строго
воздают по их делам. Не могу смириться с мыслью, что после смерти
назовут меня Цербером на золотой цепи! Золотая цепь! Золотая
цепочка!.. - Он вдруг осекся, виновато взглянул на жену. - Цепочка
золотая!.. Совсем разум мутится, из памяти вон. В книжном шкафу она, в
потайном ящике. Цепочку Климентий Данилович собственноручно раскромсал
надвое. Половину - тебе, половину - Афанасию Климентьевичу, чтобы дети
ваши и внуки могли опознать друг друга...
- Афанасию?! Этому бездельнику и моту!.. И как долго обязан ты
хранить это золото?
- Двадцать пять лет. До сорок шестого года. А сейчас на исходе
сорок второй! Если теперь мы не вернем утаенного Климентием
Даниловичем законному хозяину, наше преступление станет еще
страшнее...
Агния Климентьевна оборвала свой рассказ. Глаза ее поблескивали
горячо, сухо. Снимая оцепенение, со стоном вздохнула и сказала:
- Утром Аристарха Николаевича не стало...
- Ну, а вы? - спросил Кашеваров.
Агния Климентьевна тяжело вышла из комнаты, вернулась, держа в
руке старенький ридикюль. Достала из него и протянула Зубцову
пожелтевшую бумагу.
- Вот, Анатолий Владимирович, убедитесь.
- Тридцать первого декабря 1942 года, - читал Зубцов вслух, - в
контору Госбанка... района города Ленинграда явилась гражданка
Аксенова А. К. и заявила, что при осмотре квартиры умершей ее дальней
родственницы, Соломиной Д. С., ею, Аксеновой, обнаружены золотые
слитки в большом количестве. Сотрудники Госбанка совместно с
участковым уполномоченным милиции, понятыми и гражданкой Аксеновой А.
К. осмотрели названную квартиру.
В чулане, в переплетах старинных книг, обнаружены девяносто
девять золотых слитков, клейменных выпуклой печатью с изображением
обвитого змеей барса, дерева и ветки. Контрольное взвешивание
показало, что каждый слиток имеет вес ровно 400 граммов. Гражданка
Аксенова заявила, что она желает, чтобы найденное ею золото было
передано для строительства танков для нашей доблестной
Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Представители банка от имени
героических защитников Ленинграда выразили гражданке Аксеновой
благодарность за ее патриотический поступок.
Золотые слитки в количестве 99 единиц общим весом 39 кг 600 г
оприходованы и обращены в доход государства..."
- М-да! Финал. Бог экс махина, как выражались древние. Или "Сюжет
для небольшого рассказа", как остроумно заметил Чехов... - усмехнулся
Степан Кондратьевич, встал со стула и побрел к окну. На
маслянисто-черном куполе неба - ни искорки. Он заговорил, и слова его
глухо падали за окно в черноту. - Все в высшей степени благородны, все
движимы самыми высокими намерениями. Что же вы, Агния Климентьевна,
при нашем с вами тэт-а-тэт умолчали о такой мажорной концовке? Хотя,
извините, и солнце не без пятен. Не до конца все-таки исполнили завет
Аристарха Николаевича, утаили-таки золотой фунтик на зубок.
- Верно, есть у вас поводы для укоров, - печально согласилась
Агния Климентьевна. - Ослушалась я Аристарха Николаевича. Мечтала:
выеду из Ленинграда, моя эвакуация была делом решенным, и после войны
восстановлю отцову цепочку. Судите, как знаете, да только отец он мне,
и эту милую его сердцу вещицу очень мне хотелось иметь в прежнем виде.
Тем более, я знала, что в Москве Иван Северьянович Никандров.
Но через Ладогу перевезли меня еле живую. Ну, а дальше вы знаете.
Отлеживалась я в доме Феоктистовых в Котельниче в Кировской области.
Выходили они меня, хотя им самим было туго. Чем я могла им воздать за
такую доброту? Вот перед отъездом в Сибирь и отдала я Гликерии
Мартыновне самое ценное, что осталось у меня, - цепочку и слиток. Ведь
Феоктистовы стали мне родными. И в конце мая не было меня дома потому,
что летала я на похороны Гликерии Мартыновны. А Полина-то сразу после
смерти матери, выходит, пустилась в торги.
Анатолий Зубцов все рассматривал поданную ему Агнией
Климентьевной пожелтелую бумагу с тусклыми оттисками печатей.
- Значит, банк принял и оприходовал золото, найденное в квартире
умершей гражданки Соломиной... Поди-ка, догадайся, чье оно на самом
деле. Да еще в Ленинграде в декабре сорок второго. Вот почему Иван
Захарович Лукьянов не обнаружил следов бодылинского золота и прекратил
розыск. Оказывается, у вас, Агния Климентьевна, недюжинные способности
конспиратора.
- Взяла я на свою душу тяжкий грех перед Дарьюшкой-покойницей. Но
поймите меня, не могла я хотя бы малую тень бросить на Аристарха
Николаевича. Поклялась над его гробом, что никогда, никто, даже наш
Николай, не узнает об этой подробности отцовой жизни. Потому и руки
были у меня связаны, и рот на замке. Судите меня, как хотите, но
бодылинское золото вернулось-таки к законному своему хозяину -
государству...
- Вернулось, но отец был прав в главном, - заговорил Николай
Аристархович. - Не бывает лжи во спасение, а полуправда - тоже ложь.
Вот она и опутала нас: и тебя, мать, и меня, и Настю. Помню, я приехал
с фронта, Рядом с тобой - незнакомый мне человек. Ты уверяла, что он
дорог тебе, что ты благодарна ему. Но я чувствовал: ты все время
боишься чего-то.
- Ты прав, Николай, я боялась. Боялась появления Афанасия. Их
ведь много возвращалось тогда, репатриантов. Боялась, чтобы ты не
дознался правды об отце и деде. Ты и без того деда за родню не
считаешь Портрет держишь в доме как произведение живописи...
Настя вскинула голову, метнула взгляд на портрет Климентия
Бодылина, почти выкрикнула:
- Да уж осчастливил прадед наследством...
Николай Аристархович подошел к дочери, ласково опустил руку на ее
плечо, сказал успокаивающе:
- Что же, каждый по-своему заботится о потомках, имеет свою меру
ценностей. Не только тебя, но и меня не было на свете, когда твой
прадед оделил нас от щедрот своих. И первым рухнул жертвой своего
"благодеяния". Мой отец прозрел лишь в ленинградской блокаде. Бабушка
сделала хорошее дело, но вынуждена была солгать и очернила имя ни в
чем не повинного человека. Я помню ее, Дарьюшку эту. Безответная,
полуграмотная, но в высшей степени добрая и честная женщина.
- И каждый лгал из лучших побуждений, - сказал Зубцов. -
Климентий Данилович солгал Советской власти, заботясь о благе своих
потомков. Аристарх Николаевич двадцать с лишним лет лгал жене, сыну,
сослуживцам, троюродной сестре, себе самому, чтобы сохранить
порядочность перед тестем. И вами, Агния Климентьевна, двигали лучшие
намерения: спасти репутацию покойного мужа, оградить его от возможных
сыновних упреков. И тот, кто охотился за бодылинским золотом, тоже
обрек себя на сплошные утраты. И тоже лгал, лгал, казался и... был на
самом деле!..
Кашеваров отвернулся от окна, метнулся взглядом к дверям,
перехватил напряженный взгляд Зубцова, сказал печально:
- Наверное, так, майор!
Уткнув лицо в диванную подушку, плакала Настя. Горько и
безутешно, по-детски. О чем? О страшном ли конце своего прадеда или о
позднем прозрении деда. Или от неожиданной вины перед незнакомой ей
Дарьюшкой Соломиной.
Или стало ей стыдно оттого, что ее кристальная бабочка Агочка
оказалась такой расчетливой и такой слабой. Или Настя вдруг поняла,
как тяжко быть непреклонным судьей, и, ощутив в себе предсказанную ей
извечную бабью жалость, плакала о Глебе...
Под ногами прохожего поскрипывали плахи ветхого тротуара. Человек
всматривался в силуэты домиков за острозубыми балясинами палисадников.
Остановился у запертых ворот, пошевелил кольцо калитки. Во дворе
зарычала собака. Ей тотчас же отозвались соседские псы, а через минуту
сонная улица сотрясалась от пронзительного и яростного лая.
- Кто там? - донесся наконец из-за ворот осевший со сна голос.
- Кузьма Прохорович, отвори, будь другом! Это я, Кашеваров.
- Не знаю никаких Кашеваровых. Старик я, боязно мне отворять тебе
в такую полночь.
- Ты что, Прохорович? Вспомни, в гостинице я у тебя покупал
стерлядку. Договорились еще, что повезешь на рыбалку.
Из-за калитки донеслось напряженное дыхание, потом послышался
протяжный смачный зевок.
- Это который же гостиничный постоялец? Кондрат Степанович, что
ли?
- Разумеется, я - Степан Кондратьевич. Признался-таки, наконец,
Кузьма Прохорович.
- Цыц, Шайтан! Пшел на место! - прикрикнул Семенов на собаку и
усмехнулся: - Лют он больно. Не ровен час, порвет долгожданного
гостенька. - Он открыл калитку, стиснул руку Кашеварова своей твердой
и широкой, как лопата, ладонью. Бережно поддерживал гостя под локоть,
помогал взойти на крыльцо. - Осторожнее, Степан Кондратьевич, тут
порожек.
- Водички не найдется у тебя?
- Чего там водички, я кваску расстараюсь. Собственной, Степан
Кондратьевич, закваски. - Семенов снял с гвоздя вместительный ковш,
поднял тяжелую крышку подпола и заковылял по лесенке вниз.
Кашеваров сидел, уперев плечи и затылок в стену. Наслаждался
минутным одиночеством, даже глаза прикрыл от удовольствия.
- Во, Степан Кондратьевич, отведай! Справный задался квасок.
Шипучий, ядреный. Со льда!
Кашеваров жадно отхлебывал из ковша квас. Заломило зубы, сперло
дух, но он все пил, пил...
Лодку то и дело покачивало, ровно стучал хорошо отлаженный мотор.