завернутый в холстину предмет.
- Примите, Анастасия Николаевна, ваш портрет, от чистого сердца,
- патетически произнес Оладышкин.
Агния Климентьевна притулилась на краешке тахты. И была рада
тому, что о ней позабыли. Вечер был в той поре, когда уже все
перемешалось, каждый веселился как мог.
Май Севостьянович с бутылкой шампанского и двумя фужерами в руках
высматривал то одну, то другую жертву, тянул в дальний угол для
"конфиденциального тоста", наполнял фужеры и, захлебываясь от
умиления, произносил речь, столь длинную и витиеватую, что компаньон,
не дослушав, ускользал от него.
Агния Климентьевна покачала осуждающе головой и перевела взгляд
на Николая и его партнершу по танцу. Ну и заводила эта московская
гостья! И недоумевала про себя: чисто негры на ритуальном игрище.
Настя не раз объясняла ей:
- Наше время - время стремительных ритмов.
Стремительных так стремительных. Старость консервативна. Когда-то
на чарльстон и фокстрот тоже брюзжали, но с каким упоением отплясывала
их Агния Климентьевна в своей ленинградской квартире...
Пока собирались приглашенные, Николенька сделался рассеянным и
все нетерпеливо посматривал на дверь. Но едва появилась Елизавета
Ивановна, этакая нездешняя "прекрасная дама", сын поддернул узелок на
редкость тщательно повязанного галстука, пригладил волосы, с улыбкой
направился к гостье и, к удивлению Агнии Климентьевны, галантно
поцеловал руку и объявил:
- Друзья, позвольте представить вам Елизавету Ивановну Гущину.
Счастливый случай свел нас в самолете, и теперь я рад видеть ее у
себя...
"Откуда такое красноречие и эта суетливость, - удивлялась Агния
Климентьевна. - Вдовел пятнадцать лет. Сколько женщин имели на него
виды, он не дрогнул. Однолюб - и точка. Матери не может простить
второго замужества. Замужества! Кто бы знал!.. И вот, на тебе:
"счастливый случай в самолете..." Или верно замечено: седина в бороду
- бес в ребро!.."
Ох, как бы не к худу... Худого-то и так вдосталь. Агния
Климентьевна опустила руку в карман, нащупала письмо.
Уже много часов после прочтения письма Агния Климентьевна
приказывала себе позабыть, не думать о нем. Хотя бы ненадолго, хотя бы
до завтрашнего утра... Не портить людям настроение своим удрученным
видом, не омрачать Настеньке единственного в жизни дня - дня ее
двадцатилетия.
Нет, отмахнуться от полученных известий - это по-страусиному
голову прятать от опасности. В любое мгновение в этот дом, к милым ей
людям может ворваться беда, может пролиться кровь. Ладно бы только ее,
Агнии Климентьерны - она свое отжила уже, - но ведь и Николеньки, даже
Настеньки... А кто поручится, что уже не ворвалась, что злодей не в
доме...
Но кто же он? Кто?! Этот птенец Глеб, так робко и вовсе
несовременно влюбленный в Настеньку? Милый, деликатный Бочарников?
Экстравагантная Елизавета Ивановна? Такой обходительный Кашеваров?
Господи, придут же в голову этакие нелепицы! И все-таки нельзя одной с
такой докукой... Поскорее сказать обо всем Николаю. Он мужчина, воин,
сумеет заступить дорогу беде.
Но как открыться, покаяться в таком прегрешении даже перед
сыном?! Мыслимо ли нарушить клятву, что дала умиравшему Аристарху
Николаевичу...
И на свои старушечьи плечи взвалить такую ношу немыслимо.
Подломятся... О Настеньке и вовсе речи нет. Лучше в омут головой, чем
девочке открыть такое о прадеде и деде...
С кем же поделиться нежданным горем? Агния Климентьевна задержала
взгляд на Кашеварове.
Вспомнила, как впервые повстречала на Тополиной улице, еще не
зная, что за человек перед ней, потянулась к нему душой, попросила
защиты.
А ведь сердце - вещун, первое чувство самое верное. И вообще, у
нее всю жизнь тонкое чутье на людей.
Так, может быть, довериться своему первому чувству, не истязать
себя страхами, а открыться постороннему, зато хорошему, надежному
человеку. Агния Климентьевна снова посмотрела на Степана Кондратьевича
и окончательно решила: прирожденный поверенный, солиден.
Респектабелен. Рассудителен. А главное, хранит почтительную память о
Климентии Даниловиче.
Прогуливались вместе со Степаном Кондратьевичем по окрестностям,
и неизменно говорил он о Бодылине, восхищался им, рассказывал о
будущем своем романе, в котором во всеуслышание воздаст должное
сибирскому магнату. Вспоминал о своем отце Кондратии Федоровиче. И
получалось по его словам, что и Кашеваров-старший преклонялся перед
Бодылиным. И об Аристархе Николаевиче Кашеваров отзывался весьма
лестно.
От его речей теплело на душе Агнии Климентьевны. После стольких
лет отчужденности, даже враждебности к отцу, услыхать о нем доброе
слово. Да еще от такого достойного человека.
А Кашеваров, словно бы разгадав смятение Агнии Климентьевны, сам
подошел к ней и весело пригласил:
- А не выйти ли нам с вами на круг?
Но Агния Климентьевна оглядела его от носков лаковых туфель до
седых, все еще пышных волос и после продолжительной паузы сказала
озабоченно:
- У меня к вам дело, не терпящее отлагательства.
- Всегда к вашим услугам, сударыня.
- Мне кажется, я попала в довольно двусмысленное положение.
Человек вы многоопытный, как мне сдается, искренне расположенный ко
мне. Ваш совет крайне ценен. Словом, сделайте одолжение, прочтите это
письмо.
То было письмо из Москвы. Свояченица покойного ювелира Никандрова
описывала печальное событие в домике на Восьмом проезде Марьиной рощи.
Письмо заканчивалось так: "Поскольку, глубокоуважаемая Агния
Климентьевна, ваше поздравление Ивану Северьяновичу с днем ангела не
застало его в живых, а я слышала от покойного о вашей к нему доброте и
внимании, сочла своим долгом уведомить вас о его кончине и наказать
вам беречь себя, не допускать к себе посторонних личностей. Своим же
умом я так располагаю: ежели злодеи достигли до Ивана Северьяновича и
пытали у него про клады вашего покойного батюшки, так доберутся и до
вас, чтобы забрать то, что досталось вам в наследство. Так что
остерегайтесь их повсечасно. Помните, что береженого бог бережет..."
Взгляд Кашеварова медленно скользил по строчкам, то и дело
останавливаясь и как бы насквозь проницая их. Он закончил чтение,
бережно сложил письмо и машинально понес себе в карман.
- Нет, позвольте, - удержала его за руку Агния Климентьевна. -
Простите, я не могу доверить его даже вам. Смерть моя, может быть, в
этом письме или хуже того - бесчестие на старости лет...
- Фантасмагория! И не менее того. А ваша корреспондентка не
того... не преувеличивает? Ведь, чай, в возрасте?
- Увы, не преувеличивает, - печально подтвердила Агния
Климентьевна. Как надеялась она, что Кашеваров подскажет ей выход. Но
похоже, что и Кашеваров растерян и, пожалуй, напуган не меньше ее
самой. Агния Климентьевна заслонилась ладонью от света и почти
простонала: - Господи, когда только развеется этот кошмар? Полвека он
тяготеет над нашей семьей! Это погубило отца. Укоротило жизнь моему
мужу. Теперь, видно, мой черед... Неужели это коснется и Настеньки?..
- Ну, зачем же так? - Кашеваров пожал ее сухие вялые пальцы. -
Ведь не на необитаемом острове. Надеюсь, вы поставили в известность
Николая Аристарховича?
- К сожалению, такая откровенность с ним исключена для меня.
- М-да, положение... Хотя, коль скоро милиция в курсе, они,
конечно, примут превентивные меры.
- А проку? Что они, учредят здесь пост для моей охраны? Да и
появление их в доме крайне нежелательно: это значит для меня открыться
Николаю и Насте...
- Так, может быть, уехать? - предложил Кашеваров. - Сослаться на
необходимость, ну... хотя бы срочной медицинской консультации...
- А куда? Куда уехать, когда все здесь?! - Агния Климентьевна
покусывала губы, сдерживая слезы. - Когда в любой момент ждешь гостя.
Кашеваров склонился почти к самому ее лицу и спросил одними
губами:
- Какого еще гостя?
На них никто не обращал внимания. Продолжались танцы. Кашеваров
нервно потер руки, сказал:
- Ваша тайна - моя тайна. Я вас не принуждаю к откровенности. Но
как же в таком случае я подам вам совет?
- Извините меня, - просительно заговорила Агния Климентьевна. - Я
совершенно лишилась здравого смысла. Так вот... Но только, ради бога,
никому... Вы станете четвертым человеком, кто осведомлен об этом. Ко
мне могут прийти от брата Афанасия. Помните его?
- Весьма смутно, - Кашеваров осмотрелся и спросил, понизив голос:
- Как я понимаю, к вам придут не для того, чтобы сказать "добрый
день!"
- Такова была воля отца. Ну, а я... Вдруг я не смогу выполнить
его желания.
- Почему же не сможете? - Кашеваров строго глядел ей в глаза.
- Его требования могут оказаться чрезмерными. Каждый имеет право
подумать о себе.
- Позвольте. А как вы узнаете, что гость именно от Афанасия
Климентьевича? Или есть какой-то знак, пароль?
- Есть. Я опасаюсь, что Никандрова навестил именно он! Теперь вот
сиди и жди. Арестуют его, узнают, куда шел, зачем... Бесчестье мне и
перед сыном позор. И встретиться с ним страшно. Чувствую, близок мой
смертный час...
- Покружимся, братец, - Лиза из-под приспущенных ресниц оглядела
Глеба и добавила насмешливо: - Кролик...
Глеб покорно положил свою руку ей на спину, сразу же сбился с
такта. Лиза усмехнулась и скомандовала вполголоса:
- Веди на балкон!
Она прикрыла за собой балконную дверь. И Глеб задохнулся от
наступившей вдруг оглушительной тишины, от нелепого их уединения.
Чтобы стряхнуть с себя мучительную неловкость, произнес фразу,
услышанную от кого-то из гостей:
- А партнерша-то у Николая Аристарховича безжалостная. Утанцевала
старичка до посинения...
- Ревнуешь?
- Тебя это удивило бы? - Глеб повернул ее за плечо.
- Очень. - Она скинула со своего плеча руку Глеба. - Я ведь не
ревную, хотя имею основания. Даже одобряю твой династический брак.
Куда спокойнее и вернее, чем твои... приработки. - Балконная решетка
лязгнула. Лиза замолкла, покосилась на Глеба. Он перегнулся через
решетку, свесился в черный провал. - Я могла бы одним дыханием, -
назидательно продолжала она, - смести твои планы. Но я не делаю этого.
Разве это не подвиг для покинутой женщины?
- Подвиг?! Ты вынуждена молчать. Мы одной веревочкой связаны. И
судьба у нас одна.
- Ну, не скажи. Я справлялась в Кодексе, в худшем случае меня
обвинят в недоносительстве. Это далеко не то, что отмерят тебе. К тому
же, если я все расскажу, отпадает, естественно, и недоносительство.
Хотя, конечно, в любом случае это сопряжено для меня с некоторыми
неудобствами. Ты можешь разоблачить меня, предать, так сказать,
гласности наше прошлое... Но нам это взаимно невыгодно. Как видишь, я
откровенна. Неужели ты и этого не оценишь?
Глеб подался к ней, будто ударить собрался, но сунул руки в
карманы и заговорил сквозь зубы:
- Хватит красивых поз! Они-то и загнали меня сюда. А теперь ты
рассчитала все выгоды и нацелилась на Аксенова. И я с радостью раскрою
ему глаза...
- И поплатишься многими годами свободы, а то и жизнью! - жестко
сказала Лиза. - А я лишь репутацией в глазах моралистов. В позиции
каждого из нас есть свои плюсы и минусы. А наши интересы, как пишут в
коммюнике, совпадают. Придется нам, видимо, забыть некоторые
подробности друг о друге.
Живя в Октябрьском, Лиза заставила себя примириться с охлаждением
Глеба. Как ни горько было ей, но она понимала: любой нормальный
человек поступил бы так же на его месте. Настя откроет перед Глебом
иные жизненные возможности. Но понять еще не значило простить,
позабыть женскую обиду.
А может, проявить великодушие? Про таких, как Николай
Аристархович, говорят: за ним, как за каменной стеной. А для женщины,
которой под тридцать, надежность и житейская прочность ее спутника
куда важнее привлекательности и пылкости.
Разумеется, Аксенов немолод, угловат, грузен - этакий матерый
медведь на задних лапах. Но такая внешность в Москве может показаться
даже экзотической: сибиряк в натуральную величину. Верно, он склонен
отказаться от предложения переехать в столицу, но придется поднажать.
И все будет в порядке. Хорошая квартира, новый круг знакомств, новые
родственники. А что? Стать мачехой Насти и... тещей Глеба. Это будет
для него страшная месть. Пусть смотрит, ревнует и казнится. Вдосталь
насладиться местью, а лет этак через десять, когда Аксенов выйдет в
тираж, простить.
Так думала, так мечтала Лиза, но вот уже больше недели она здесь,
а Николай Аристархович остается для нее загадкой, "вещью в себе", как
кокетливо назвала она его однажды, а он усмехнулся иронически и
уклонился от продолжения разговора.
Аксенов очень занятый человек, но все-таки ежедневно находит для
нее свободные часы... Сам, встав за рулевого, на своем директорском
катере прокатил ее по реке Раздольной. Они встретили закат. По черной
маслянистой воде возвращались в поселок. На прощание он очень
пристально заглянул в глаза Лизы. Она знала: в эту минуту глаза у нее
были глубокими и лучистыми, но Аксенов поцеловал ей руку - и только. А
когда ушел, у Лизы долго горели уши, будто кто надрал их.
Сегодня, войдя к Аксеновым, она по заблестевшим глазам Николая
Аристарховича поняла, что тот с нетерпением ожидал ее. Гордо, как свою
избранницу, представил гостям, с таким придыханием сказал "о
счастливом случае в самолете", что она поверила: все сбудется...
Оставшись с ним наедине, она тепло и одобрительно отзывалась об
его семье, его доме. Он благодарно сжал пальцы ее руки. Это прибавило
смелости Лизе. И, придав своему тону искренность, задушевность, на
какие только была способна, заговорила об одиночестве, имея в виду и
себя, и Николая Аристарховича.
Но Аксенов вдруг отпустил ее руку, рассмеялся и грубовато
напомнил расхожую мудрость о том одиночестве, которое приятно, когда
есть кто-то рядом, кому можно пожаловаться на это одиночество. Лизе
хотелось ответить дерзостью, но она весело согласилась. И опять было
стыдно, стыдно до слез...
А сейчас Лиза, перегнувшись через балконные перила, пристально
всматривалась в черный провал внизу и мысленно клялась себе вновь и
вновь штурмовать Аксенова до победы. Ведь ничего еще не потеряно...
Она покосилась на Глеба и сказала мечтательно:
- Не исключено, что я стану мамой Насти, а значит, и твоей. Я
обещаю быть любящей мамой, мой нервный, вспыльчивый мальчик. Ты ведь
знаешь меня, я умею быть нежной... - Она засмеялась, потрепала его по
волосам.
Внизу серела, точно пеплом усыпанная, дорога. Еле разжимая
задеревенелые губы, Глеб крикнул:
- Дрянь! Просто невероятно, какая ты дрянь... - И ударом ноги
распахнул дверь в комнату.
Глеб бегом спустился по лестнице, остановился у дверей подъезда:
решат, что напился и ударился в бега...
Из окна на землю падали квадраты света, между ними до самого
забора тянулись рваные полосы мрака. Чернели гаражи и сарайчики. Надо
побыть одному, подумать, особенно когда тебе предлагают такой
дружеский союз, какой предложила сейчас Лиза.
На плечо Глеба опустилась чья-то рука. В сумраке смутно
проступало лицо Насти.
- Ты здесь? - глаза ее в зыбком свете были огромными и
настороженными. Она тревожно заглянула в лицо Глебу, повторила с
облегчением: - Хорошо, что ты здесь. Что случилось? Ты плохо
чувствуешь себя? Я подумала: вы поссорились. Но она такая веселая.
Танцует с папой.
- Танцует, - машинально повторил Глеб и вдруг прижался щекой к
Настиной руке. Она стала такой горячей, что кожу на щеке обожгло.
- А лицо у тебя горячущее какое, - Настя ласково пошевелила
пальцами, совсем как когда-то его отец, приложила ладонь ко лбу Глеба,
спросила тревожно: - Ты не заболел? Мне кажется, у тебя температура!
Пойдем наверх! - Настя говорила быстро, не задумываясь над словами,
стремясь успокоить Глеба. Она не знала, что встревожило его, но
чувствовала: ему плохо, он почти в отчаянии. И сердце Насти заныло, и
ей стало холодно, будто на хиусе в январе. - Пойдем, Глеб,
простудишься чего доброго. Тебе надо выпить, согреться, успокоиться.
Глеб смотрел в глаза Насти, блестевшие не то от слез, не то от
внутреннего жара, и видел в них свою боль, свое смятение и разом, всем
существом мужчины понял: вот она, единственная, какую встретишь лишь
однажды в жизни. На шее Насти часто пульсировала жилка. Глеб испуганно
смотрел на этот трепетный голубоватый жгутик и думал: наверное, это
самое уязвимое место у человека. Чтобы жилка не пульсировала так
часто, надо, чтобы человек меньше испытывал горя...
Во рту Глеба стало сухо и терпко, к горлу подкатил солоноватый
ком. Глеб осторожно привлек Настю к себе, прикрыл жгутик на ее шее
своей ладонью.
- Пойдем! - сказал Глеб осевшим голосом. - Туда, - он кивнул в
сторону раскрытых ворот.
Луна словно бы стряхнула с себя вялость, раскалилась ярко и
щедро. Пологий глинистый взвоз к реке налился теплой желтизной спелого
хлеба, у береговой кромки заблестел галечник. Река Раздольная,
притихшая, усталая, накрылась лунным рядном, что тянулось от
заиндевелого березняка таежной опушки к завесе тумана на другом
берегу.
Настя и Глеб, взявшись за руки, почти крадучись спустились к
реке. Не разнимая рук, сели в лодку у берега. Плечо Насти согревало
плечо Глеба, ее ладошка, твердая и горячая, успокоилась в его широкой
задубелой ладони, ее волосы колыхались от его дыхания и скользили по
щеке Глеба.
- Никогда не видел такого, - сказал Глеб. - Луна, оказывается,
живописец лучше Метелкина...
Настя засмеялась счастливо и сказала:
- Цепь у лодки хрустальная и облачко дышит...
- И волосы у тебя дымятся.
- Что ты! - Настя прикрыла ладонями волосы.
- Это от луны, глупенькая!
Глеб думал о том, что до сих пор он ни черта не знал, не видел
вокруг. Не знал, как это отлично, когда кругом тишина, а рядом
девчонка, самая обычная, но единственная, поверившая в тебя, в то, что
ты такой, какой ей нужен, и лучшего не надо. А ты отшагал двадцать три
года и даже не знал, что бывает такое... Тебе некогда было постигать
это. Ты пробивал себе место под солнцем, делал деньги, о происхождении
которых не спрашивают "интеллигентные люди"... Только хватит ли
добытого тобой, чтобы оплатить право видеть, как льется вечерний свет
в открытое окошко клуба и жарко вспыхивают золотые точки в глазах той,
что поверила в тебя. Как пламенеют на солнце и дымятся от луны ее
волосы. А право честно пожать руку твоему товарищу, с чистой совестью
прочесть написанное о тебе в газете?
Неужели это право ты обретешь лишь после того, как годы и годы
насмотришься на лунные брызги на шипах колючей проволоки... Не слишком
ли тяжела плата за слепоту и самоуверенность? Но ведь иной платы нет.
Так, может быть, поскорее начать расчеты?!
- О чем ты думаешь? - тихо спросила Настя.
- О чем? - заговорил Глеб, не отводя взгляда от тревожных глаз
Насти. - Про человека, который только сам про себя знает, кто он есть
на самом деле, который сжег свою юность, а может быть, и всю жизнь
ради... Ради черт знает какой мишуры. Который отмерил треть жизни, но
не знал, что такое любовь. Да что там любовь! Не знал, что такое
лунная ночь, когда тишина и голубая листва. Про человека, которого
считают хорошим, добрым, бывалым. В него влюбляются девушки, товарищи
ставят в пример, а он, только он один знает, что на самом деле он
подонок...
- Про кого ты, Глеб? - повторила Настя еле слышно и встала перед
ним.
Глеб напрягся. Нет. Если он скажет, Настя сбежит. Да сначала
пощечину влепит. Поувесистей, похлеще... Он скривил губы в ухмылке и
сказал:
- Бочарников, корреспондент, как-то рассказывал о человеке,
который живет по "чужому билету". Ну, с той поры и заело меня. Если
напишут про такого... Интересно, да?
Настя, не отвечая, смотрела на него нахмурившись, не уводя
взгляда, сказала, словно бы внушая себе:
- Значит, снова разыграл меня, да? Хорошо, думаешь, постоянно так
мучить человека?
- Прости, - начал Глеб, проклиная и жалея себя. Он понял, что
ничего уже не в силах изменить ни в прошлой своей жизни, ни в своем
отношении к Насте. Ужасаясь, что сейчас, сию минуту он мог потерять ее
навсегда, Глеб, будто в земном поклоне, качнулся к ее бледному в
лунном свете лицу, сомкнул на ее шее свои напрягшиеся разом руки и,
словно во сне, ощутил ее ладони на своей шее, жадно нашел губами ее
губы.
- Навсегда, да?
- Навсегда! - клятвенно заверил Глеб. - Навсегда? А если болезнь,
позор, разлука, беда какая?
- Все равно навсегда!
Кашеваров вздрогнул, открыл глаза. Всю ночь мучили кошмары: не то
спасался от кого-то, не то гнался за кем-то. Болело сердце, не хватало
воздуха.
"Старость, видно, - подумал Кашеваров. - Или занемог некстати".
Он стал внушать себе, что совершенно здоров и не по возрасту
крепок. Просто устал изрядно, и застолье у Аксеновых было обильным. Но
мысли эти не успокоили. Лучшие годы далеко позади, и как ни храбрись,
а настигла одинокая старость. Занедужь, застрянь он в этой глуши,
исчезни совсем, никто не станет оплакивать, да, пожалуй, никто и не
заметит его исчезновения.
Он с досадой посмотрел на часы и присвистнул: оказывается уже
полдень. Все встало на свои места, разоспался не в меру, расслабился,
оттого и недомогание, и мрачные мысли.
Он энергично сделал несколько гимнастических упражнений, с
удовольствием поплескался водой под краном и встал у окна. Так всегда
стоял по утрам, обдумывал предстоящий день. Вечером надо убедить Агнию
Клименсгьевну отдаться под защиту властей. Старуха, конечно,
откажется. Придется порекомендовать ей положиться на волю случая. И
обязательно держать его в курсе событий. А самому... Что же, риск так
риск.
- А вот рыбка свежая, своя, не заезжая, - долетел из коридора
хрипловатый голос. - Налетай, покупай, хоть в уху, хоть в жаркое
сгодится чудо такое. Сгодится и на пирожок, да если еще под
"посошок"...
Кашеваров усмехнулся: водятся же еще в глухомани этакие
зазывалы-балагуры. И поспешил в коридор.
Там, прислонясь спиной к стене, сидел на корточках рослый старик
в брезентовом дождевике. Рядом стояла плетеная корзинка. В ней чернели
спины переложенных травой стерлядей.
- И что тебе неймется, Прохорович! - сердито выговаривала ему
коридорная. - Сколько раз милиция предупреждала, чтобы не разводил
браконьерство.
- Мне милиция в таком деле не указ. У реки жить да без рыбы.
Инвалид я войны Отечественной, а не браконьер. Ловлю этим, спиннингом.
А удача оттого, что места рыбные знаю. Артельные-то рыбаки, они
развернутся покудова... А мне и приработок к пенсии, и людям в
удовольствие. С доставкой на дом и цена сходная, не базарная.- Старик
отмахнулся от дежурной и возвестил на весь дом: - А вот рыбка прямо с
воды для царской еды. Эй, налетай, покупай!
Кашеваров порылся у него в корзине, отобрал рыбину покрупнее,
протянул деньги, спросил:
- Значит, водится еще в Раздольной стерлядка?
- Водится, коли места знаешь да со старанием, - с достоинством
ответил рыболов. - Могу показать, ежели любопытствуете, конечно.
- Давненько я с удочкой не сиживал. - Кашеваров вздохнул. - А
хотелось бы.
- Чего же проще? Как надумаете, спросите Кузьму Прохоровича
Семенова, всяк покажет мою избушку. Как пожалуете, так и поплывем ко
мне на заимку. Только не близко. Это аж на Макарьевском острове.
- На Макарьевском?! Далеконько забрался. Это почти у Валежного, в
соседнем районе.
- А мне район не указ, - забубнил бородач. - Была бы река. У меня
зверь-моторка...
В Северотайгинском райкоме партии Анатолию Зубцову посоветовали
поселиться в доме инвалида войны Егора Васильевича Ключникова.
- У него вам будет удобно: и до милиции рукой подать, и, кому не
надо, на глаза не попадетесь до срока.
Ключников к просьбе секретаря райкома отнесся шутливо:
- Не иначе вскорости обяжете заезжую открыть. Только не шибко
припекайте налогами, не лишайте материального стимула. - Исподлобья
оглядел Зубцова. - Вас, если не секрет, конечно, на самом деле
Анатолием Владимировичем величают или, может быть, так же, как
объявили вот мне, что вы мой племянник по жене-покойнице?..
- На самом деле. Паспорт могу предъявить.
- Паспорт что, он бумага. Я тебя, значит, поскольку ты мой
сродный племянник, стану при людях Толяной кликать, а ты меня
соответственно дядей Егором. В войну случалось мне ваших ребят
провожать к немцам в тыл. Ничего были парни, подходящие. Строгие, на
слова тугие. Только и скажут: зовут, мол, Зовуткой, а иду на ту
сторону к теще на блины...
- Ну, какой я разведчик? Несравнимо даже, честное слово, -
смутился Зубцов.
- А кто же ты есть, как не разведчик, коли райком в порядке
партийного задания тебя ко мне постояльцем ставит да еще объявляет
моим племянником. Стало быть, есть причина укрыть от чужого глазу.
За своим названным племянником Егор Васильевич ухаживал с истинно
родственной щедростью. Выставлял на стол соленых хариусов, грибы,
моченую бруснику.
- Ешь, Толяна. Ешь да рассказывай свои случаи-происшествия, если
не тайна, конечно...
- От вас не тайна.
Ключников слушал, подперев руками голову. Светлые, с желтинкой
глаза остро буравили Зубцова.
- Ну и работенка у тебя, Толяна, Все времечко рассматриваешь
изнанку жизни. Зажмуриться не хочется порой? Или пообвык и глазеешь с
равнодушием?
- Нет, не привык.
- Вот это главное. Нельзя зажмуриваться вашему брату. Не то
короеды эти враз почувствуют слабинку.
- Принимаешь гостей, Егор Васильевич? - донеслось из сеней.
- Примите, Анастасия Николаевна, ваш портрет, от чистого сердца,
- патетически произнес Оладышкин.
Агния Климентьевна притулилась на краешке тахты. И была рада
тому, что о ней позабыли. Вечер был в той поре, когда уже все
перемешалось, каждый веселился как мог.
Май Севостьянович с бутылкой шампанского и двумя фужерами в руках
высматривал то одну, то другую жертву, тянул в дальний угол для
"конфиденциального тоста", наполнял фужеры и, захлебываясь от
умиления, произносил речь, столь длинную и витиеватую, что компаньон,
не дослушав, ускользал от него.
Агния Климентьевна покачала осуждающе головой и перевела взгляд
на Николая и его партнершу по танцу. Ну и заводила эта московская
гостья! И недоумевала про себя: чисто негры на ритуальном игрище.
Настя не раз объясняла ей:
- Наше время - время стремительных ритмов.
Стремительных так стремительных. Старость консервативна. Когда-то
на чарльстон и фокстрот тоже брюзжали, но с каким упоением отплясывала
их Агния Климентьевна в своей ленинградской квартире...
Пока собирались приглашенные, Николенька сделался рассеянным и
все нетерпеливо посматривал на дверь. Но едва появилась Елизавета
Ивановна, этакая нездешняя "прекрасная дама", сын поддернул узелок на
редкость тщательно повязанного галстука, пригладил волосы, с улыбкой
направился к гостье и, к удивлению Агнии Климентьевны, галантно
поцеловал руку и объявил:
- Друзья, позвольте представить вам Елизавету Ивановну Гущину.
Счастливый случай свел нас в самолете, и теперь я рад видеть ее у
себя...
"Откуда такое красноречие и эта суетливость, - удивлялась Агния
Климентьевна. - Вдовел пятнадцать лет. Сколько женщин имели на него
виды, он не дрогнул. Однолюб - и точка. Матери не может простить
второго замужества. Замужества! Кто бы знал!.. И вот, на тебе:
"счастливый случай в самолете..." Или верно замечено: седина в бороду
- бес в ребро!.."
Ох, как бы не к худу... Худого-то и так вдосталь. Агния
Климентьевна опустила руку в карман, нащупала письмо.
Уже много часов после прочтения письма Агния Климентьевна
приказывала себе позабыть, не думать о нем. Хотя бы ненадолго, хотя бы
до завтрашнего утра... Не портить людям настроение своим удрученным
видом, не омрачать Настеньке единственного в жизни дня - дня ее
двадцатилетия.
Нет, отмахнуться от полученных известий - это по-страусиному
голову прятать от опасности. В любое мгновение в этот дом, к милым ей
людям может ворваться беда, может пролиться кровь. Ладно бы только ее,
Агнии Климентьерны - она свое отжила уже, - но ведь и Николеньки, даже
Настеньки... А кто поручится, что уже не ворвалась, что злодей не в
доме...
Но кто же он? Кто?! Этот птенец Глеб, так робко и вовсе
несовременно влюбленный в Настеньку? Милый, деликатный Бочарников?
Экстравагантная Елизавета Ивановна? Такой обходительный Кашеваров?
Господи, придут же в голову этакие нелепицы! И все-таки нельзя одной с
такой докукой... Поскорее сказать обо всем Николаю. Он мужчина, воин,
сумеет заступить дорогу беде.
Но как открыться, покаяться в таком прегрешении даже перед
сыном?! Мыслимо ли нарушить клятву, что дала умиравшему Аристарху
Николаевичу...
И на свои старушечьи плечи взвалить такую ношу немыслимо.
Подломятся... О Настеньке и вовсе речи нет. Лучше в омут головой, чем
девочке открыть такое о прадеде и деде...
С кем же поделиться нежданным горем? Агния Климентьевна задержала
взгляд на Кашеварове.
Вспомнила, как впервые повстречала на Тополиной улице, еще не
зная, что за человек перед ней, потянулась к нему душой, попросила
защиты.
А ведь сердце - вещун, первое чувство самое верное. И вообще, у
нее всю жизнь тонкое чутье на людей.
Так, может быть, довериться своему первому чувству, не истязать
себя страхами, а открыться постороннему, зато хорошему, надежному
человеку. Агния Климентьевна снова посмотрела на Степана Кондратьевича
и окончательно решила: прирожденный поверенный, солиден.
Респектабелен. Рассудителен. А главное, хранит почтительную память о
Климентии Даниловиче.
Прогуливались вместе со Степаном Кондратьевичем по окрестностям,
и неизменно говорил он о Бодылине, восхищался им, рассказывал о
будущем своем романе, в котором во всеуслышание воздаст должное
сибирскому магнату. Вспоминал о своем отце Кондратии Федоровиче. И
получалось по его словам, что и Кашеваров-старший преклонялся перед
Бодылиным. И об Аристархе Николаевиче Кашеваров отзывался весьма
лестно.
От его речей теплело на душе Агнии Климентьевны. После стольких
лет отчужденности, даже враждебности к отцу, услыхать о нем доброе
слово. Да еще от такого достойного человека.
А Кашеваров, словно бы разгадав смятение Агнии Климентьевны, сам
подошел к ней и весело пригласил:
- А не выйти ли нам с вами на круг?
Но Агния Климентьевна оглядела его от носков лаковых туфель до
седых, все еще пышных волос и после продолжительной паузы сказала
озабоченно:
- У меня к вам дело, не терпящее отлагательства.
- Всегда к вашим услугам, сударыня.
- Мне кажется, я попала в довольно двусмысленное положение.
Человек вы многоопытный, как мне сдается, искренне расположенный ко
мне. Ваш совет крайне ценен. Словом, сделайте одолжение, прочтите это
письмо.
То было письмо из Москвы. Свояченица покойного ювелира Никандрова
описывала печальное событие в домике на Восьмом проезде Марьиной рощи.
Письмо заканчивалось так: "Поскольку, глубокоуважаемая Агния
Климентьевна, ваше поздравление Ивану Северьяновичу с днем ангела не
застало его в живых, а я слышала от покойного о вашей к нему доброте и
внимании, сочла своим долгом уведомить вас о его кончине и наказать
вам беречь себя, не допускать к себе посторонних личностей. Своим же
умом я так располагаю: ежели злодеи достигли до Ивана Северьяновича и
пытали у него про клады вашего покойного батюшки, так доберутся и до
вас, чтобы забрать то, что досталось вам в наследство. Так что
остерегайтесь их повсечасно. Помните, что береженого бог бережет..."
Взгляд Кашеварова медленно скользил по строчкам, то и дело
останавливаясь и как бы насквозь проницая их. Он закончил чтение,
бережно сложил письмо и машинально понес себе в карман.
- Нет, позвольте, - удержала его за руку Агния Климентьевна. -
Простите, я не могу доверить его даже вам. Смерть моя, может быть, в
этом письме или хуже того - бесчестие на старости лет...
- Фантасмагория! И не менее того. А ваша корреспондентка не
того... не преувеличивает? Ведь, чай, в возрасте?
- Увы, не преувеличивает, - печально подтвердила Агния
Климентьевна. Как надеялась она, что Кашеваров подскажет ей выход. Но
похоже, что и Кашеваров растерян и, пожалуй, напуган не меньше ее
самой. Агния Климентьевна заслонилась ладонью от света и почти
простонала: - Господи, когда только развеется этот кошмар? Полвека он
тяготеет над нашей семьей! Это погубило отца. Укоротило жизнь моему
мужу. Теперь, видно, мой черед... Неужели это коснется и Настеньки?..
- Ну, зачем же так? - Кашеваров пожал ее сухие вялые пальцы. -
Ведь не на необитаемом острове. Надеюсь, вы поставили в известность
Николая Аристарховича?
- К сожалению, такая откровенность с ним исключена для меня.
- М-да, положение... Хотя, коль скоро милиция в курсе, они,
конечно, примут превентивные меры.
- А проку? Что они, учредят здесь пост для моей охраны? Да и
появление их в доме крайне нежелательно: это значит для меня открыться
Николаю и Насте...
- Так, может быть, уехать? - предложил Кашеваров. - Сослаться на
необходимость, ну... хотя бы срочной медицинской консультации...
- А куда? Куда уехать, когда все здесь?! - Агния Климентьевна
покусывала губы, сдерживая слезы. - Когда в любой момент ждешь гостя.
Кашеваров склонился почти к самому ее лицу и спросил одними
губами:
- Какого еще гостя?
На них никто не обращал внимания. Продолжались танцы. Кашеваров
нервно потер руки, сказал:
- Ваша тайна - моя тайна. Я вас не принуждаю к откровенности. Но
как же в таком случае я подам вам совет?
- Извините меня, - просительно заговорила Агния Климентьевна. - Я
совершенно лишилась здравого смысла. Так вот... Но только, ради бога,
никому... Вы станете четвертым человеком, кто осведомлен об этом. Ко
мне могут прийти от брата Афанасия. Помните его?
- Весьма смутно, - Кашеваров осмотрелся и спросил, понизив голос:
- Как я понимаю, к вам придут не для того, чтобы сказать "добрый
день!"
- Такова была воля отца. Ну, а я... Вдруг я не смогу выполнить
его желания.
- Почему же не сможете? - Кашеваров строго глядел ей в глаза.
- Его требования могут оказаться чрезмерными. Каждый имеет право
подумать о себе.
- Позвольте. А как вы узнаете, что гость именно от Афанасия
Климентьевича? Или есть какой-то знак, пароль?
- Есть. Я опасаюсь, что Никандрова навестил именно он! Теперь вот
сиди и жди. Арестуют его, узнают, куда шел, зачем... Бесчестье мне и
перед сыном позор. И встретиться с ним страшно. Чувствую, близок мой
смертный час...
- Покружимся, братец, - Лиза из-под приспущенных ресниц оглядела
Глеба и добавила насмешливо: - Кролик...
Глеб покорно положил свою руку ей на спину, сразу же сбился с
такта. Лиза усмехнулась и скомандовала вполголоса:
- Веди на балкон!
Она прикрыла за собой балконную дверь. И Глеб задохнулся от
наступившей вдруг оглушительной тишины, от нелепого их уединения.
Чтобы стряхнуть с себя мучительную неловкость, произнес фразу,
услышанную от кого-то из гостей:
- А партнерша-то у Николая Аристарховича безжалостная. Утанцевала
старичка до посинения...
- Ревнуешь?
- Тебя это удивило бы? - Глеб повернул ее за плечо.
- Очень. - Она скинула со своего плеча руку Глеба. - Я ведь не
ревную, хотя имею основания. Даже одобряю твой династический брак.
Куда спокойнее и вернее, чем твои... приработки. - Балконная решетка
лязгнула. Лиза замолкла, покосилась на Глеба. Он перегнулся через
решетку, свесился в черный провал. - Я могла бы одним дыханием, -
назидательно продолжала она, - смести твои планы. Но я не делаю этого.
Разве это не подвиг для покинутой женщины?
- Подвиг?! Ты вынуждена молчать. Мы одной веревочкой связаны. И
судьба у нас одна.
- Ну, не скажи. Я справлялась в Кодексе, в худшем случае меня
обвинят в недоносительстве. Это далеко не то, что отмерят тебе. К тому
же, если я все расскажу, отпадает, естественно, и недоносительство.
Хотя, конечно, в любом случае это сопряжено для меня с некоторыми
неудобствами. Ты можешь разоблачить меня, предать, так сказать,
гласности наше прошлое... Но нам это взаимно невыгодно. Как видишь, я
откровенна. Неужели ты и этого не оценишь?
Глеб подался к ней, будто ударить собрался, но сунул руки в
карманы и заговорил сквозь зубы:
- Хватит красивых поз! Они-то и загнали меня сюда. А теперь ты
рассчитала все выгоды и нацелилась на Аксенова. И я с радостью раскрою
ему глаза...
- И поплатишься многими годами свободы, а то и жизнью! - жестко
сказала Лиза. - А я лишь репутацией в глазах моралистов. В позиции
каждого из нас есть свои плюсы и минусы. А наши интересы, как пишут в
коммюнике, совпадают. Придется нам, видимо, забыть некоторые
подробности друг о друге.
Живя в Октябрьском, Лиза заставила себя примириться с охлаждением
Глеба. Как ни горько было ей, но она понимала: любой нормальный
человек поступил бы так же на его месте. Настя откроет перед Глебом
иные жизненные возможности. Но понять еще не значило простить,
позабыть женскую обиду.
А может, проявить великодушие? Про таких, как Николай
Аристархович, говорят: за ним, как за каменной стеной. А для женщины,
которой под тридцать, надежность и житейская прочность ее спутника
куда важнее привлекательности и пылкости.
Разумеется, Аксенов немолод, угловат, грузен - этакий матерый
медведь на задних лапах. Но такая внешность в Москве может показаться
даже экзотической: сибиряк в натуральную величину. Верно, он склонен
отказаться от предложения переехать в столицу, но придется поднажать.
И все будет в порядке. Хорошая квартира, новый круг знакомств, новые
родственники. А что? Стать мачехой Насти и... тещей Глеба. Это будет
для него страшная месть. Пусть смотрит, ревнует и казнится. Вдосталь
насладиться местью, а лет этак через десять, когда Аксенов выйдет в
тираж, простить.
Так думала, так мечтала Лиза, но вот уже больше недели она здесь,
а Николай Аристархович остается для нее загадкой, "вещью в себе", как
кокетливо назвала она его однажды, а он усмехнулся иронически и
уклонился от продолжения разговора.
Аксенов очень занятый человек, но все-таки ежедневно находит для
нее свободные часы... Сам, встав за рулевого, на своем директорском
катере прокатил ее по реке Раздольной. Они встретили закат. По черной
маслянистой воде возвращались в поселок. На прощание он очень
пристально заглянул в глаза Лизы. Она знала: в эту минуту глаза у нее
были глубокими и лучистыми, но Аксенов поцеловал ей руку - и только. А
когда ушел, у Лизы долго горели уши, будто кто надрал их.
Сегодня, войдя к Аксеновым, она по заблестевшим глазам Николая
Аристарховича поняла, что тот с нетерпением ожидал ее. Гордо, как свою
избранницу, представил гостям, с таким придыханием сказал "о
счастливом случае в самолете", что она поверила: все сбудется...
Оставшись с ним наедине, она тепло и одобрительно отзывалась об
его семье, его доме. Он благодарно сжал пальцы ее руки. Это прибавило
смелости Лизе. И, придав своему тону искренность, задушевность, на
какие только была способна, заговорила об одиночестве, имея в виду и
себя, и Николая Аристарховича.
Но Аксенов вдруг отпустил ее руку, рассмеялся и грубовато
напомнил расхожую мудрость о том одиночестве, которое приятно, когда
есть кто-то рядом, кому можно пожаловаться на это одиночество. Лизе
хотелось ответить дерзостью, но она весело согласилась. И опять было
стыдно, стыдно до слез...
А сейчас Лиза, перегнувшись через балконные перила, пристально
всматривалась в черный провал внизу и мысленно клялась себе вновь и
вновь штурмовать Аксенова до победы. Ведь ничего еще не потеряно...
Она покосилась на Глеба и сказала мечтательно:
- Не исключено, что я стану мамой Насти, а значит, и твоей. Я
обещаю быть любящей мамой, мой нервный, вспыльчивый мальчик. Ты ведь
знаешь меня, я умею быть нежной... - Она засмеялась, потрепала его по
волосам.
Внизу серела, точно пеплом усыпанная, дорога. Еле разжимая
задеревенелые губы, Глеб крикнул:
- Дрянь! Просто невероятно, какая ты дрянь... - И ударом ноги
распахнул дверь в комнату.
Глеб бегом спустился по лестнице, остановился у дверей подъезда:
решат, что напился и ударился в бега...
Из окна на землю падали квадраты света, между ними до самого
забора тянулись рваные полосы мрака. Чернели гаражи и сарайчики. Надо
побыть одному, подумать, особенно когда тебе предлагают такой
дружеский союз, какой предложила сейчас Лиза.
На плечо Глеба опустилась чья-то рука. В сумраке смутно
проступало лицо Насти.
- Ты здесь? - глаза ее в зыбком свете были огромными и
настороженными. Она тревожно заглянула в лицо Глебу, повторила с
облегчением: - Хорошо, что ты здесь. Что случилось? Ты плохо
чувствуешь себя? Я подумала: вы поссорились. Но она такая веселая.
Танцует с папой.
- Танцует, - машинально повторил Глеб и вдруг прижался щекой к
Настиной руке. Она стала такой горячей, что кожу на щеке обожгло.
- А лицо у тебя горячущее какое, - Настя ласково пошевелила
пальцами, совсем как когда-то его отец, приложила ладонь ко лбу Глеба,
спросила тревожно: - Ты не заболел? Мне кажется, у тебя температура!
Пойдем наверх! - Настя говорила быстро, не задумываясь над словами,
стремясь успокоить Глеба. Она не знала, что встревожило его, но
чувствовала: ему плохо, он почти в отчаянии. И сердце Насти заныло, и
ей стало холодно, будто на хиусе в январе. - Пойдем, Глеб,
простудишься чего доброго. Тебе надо выпить, согреться, успокоиться.
Глеб смотрел в глаза Насти, блестевшие не то от слез, не то от
внутреннего жара, и видел в них свою боль, свое смятение и разом, всем
существом мужчины понял: вот она, единственная, какую встретишь лишь
однажды в жизни. На шее Насти часто пульсировала жилка. Глеб испуганно
смотрел на этот трепетный голубоватый жгутик и думал: наверное, это
самое уязвимое место у человека. Чтобы жилка не пульсировала так
часто, надо, чтобы человек меньше испытывал горя...
Во рту Глеба стало сухо и терпко, к горлу подкатил солоноватый
ком. Глеб осторожно привлек Настю к себе, прикрыл жгутик на ее шее
своей ладонью.
- Пойдем! - сказал Глеб осевшим голосом. - Туда, - он кивнул в
сторону раскрытых ворот.
Луна словно бы стряхнула с себя вялость, раскалилась ярко и
щедро. Пологий глинистый взвоз к реке налился теплой желтизной спелого
хлеба, у береговой кромки заблестел галечник. Река Раздольная,
притихшая, усталая, накрылась лунным рядном, что тянулось от
заиндевелого березняка таежной опушки к завесе тумана на другом
берегу.
Настя и Глеб, взявшись за руки, почти крадучись спустились к
реке. Не разнимая рук, сели в лодку у берега. Плечо Насти согревало
плечо Глеба, ее ладошка, твердая и горячая, успокоилась в его широкой
задубелой ладони, ее волосы колыхались от его дыхания и скользили по
щеке Глеба.
- Никогда не видел такого, - сказал Глеб. - Луна, оказывается,
живописец лучше Метелкина...
Настя засмеялась счастливо и сказала:
- Цепь у лодки хрустальная и облачко дышит...
- И волосы у тебя дымятся.
- Что ты! - Настя прикрыла ладонями волосы.
- Это от луны, глупенькая!
Глеб думал о том, что до сих пор он ни черта не знал, не видел
вокруг. Не знал, как это отлично, когда кругом тишина, а рядом
девчонка, самая обычная, но единственная, поверившая в тебя, в то, что
ты такой, какой ей нужен, и лучшего не надо. А ты отшагал двадцать три
года и даже не знал, что бывает такое... Тебе некогда было постигать
это. Ты пробивал себе место под солнцем, делал деньги, о происхождении
которых не спрашивают "интеллигентные люди"... Только хватит ли
добытого тобой, чтобы оплатить право видеть, как льется вечерний свет
в открытое окошко клуба и жарко вспыхивают золотые точки в глазах той,
что поверила в тебя. Как пламенеют на солнце и дымятся от луны ее
волосы. А право честно пожать руку твоему товарищу, с чистой совестью
прочесть написанное о тебе в газете?
Неужели это право ты обретешь лишь после того, как годы и годы
насмотришься на лунные брызги на шипах колючей проволоки... Не слишком
ли тяжела плата за слепоту и самоуверенность? Но ведь иной платы нет.
Так, может быть, поскорее начать расчеты?!
- О чем ты думаешь? - тихо спросила Настя.
- О чем? - заговорил Глеб, не отводя взгляда от тревожных глаз
Насти. - Про человека, который только сам про себя знает, кто он есть
на самом деле, который сжег свою юность, а может быть, и всю жизнь
ради... Ради черт знает какой мишуры. Который отмерил треть жизни, но
не знал, что такое любовь. Да что там любовь! Не знал, что такое
лунная ночь, когда тишина и голубая листва. Про человека, которого
считают хорошим, добрым, бывалым. В него влюбляются девушки, товарищи
ставят в пример, а он, только он один знает, что на самом деле он
подонок...
- Про кого ты, Глеб? - повторила Настя еле слышно и встала перед
ним.
Глеб напрягся. Нет. Если он скажет, Настя сбежит. Да сначала
пощечину влепит. Поувесистей, похлеще... Он скривил губы в ухмылке и
сказал:
- Бочарников, корреспондент, как-то рассказывал о человеке,
который живет по "чужому билету". Ну, с той поры и заело меня. Если
напишут про такого... Интересно, да?
Настя, не отвечая, смотрела на него нахмурившись, не уводя
взгляда, сказала, словно бы внушая себе:
- Значит, снова разыграл меня, да? Хорошо, думаешь, постоянно так
мучить человека?
- Прости, - начал Глеб, проклиная и жалея себя. Он понял, что
ничего уже не в силах изменить ни в прошлой своей жизни, ни в своем
отношении к Насте. Ужасаясь, что сейчас, сию минуту он мог потерять ее
навсегда, Глеб, будто в земном поклоне, качнулся к ее бледному в
лунном свете лицу, сомкнул на ее шее свои напрягшиеся разом руки и,
словно во сне, ощутил ее ладони на своей шее, жадно нашел губами ее
губы.
- Навсегда, да?
- Навсегда! - клятвенно заверил Глеб. - Навсегда? А если болезнь,
позор, разлука, беда какая?
- Все равно навсегда!
Кашеваров вздрогнул, открыл глаза. Всю ночь мучили кошмары: не то
спасался от кого-то, не то гнался за кем-то. Болело сердце, не хватало
воздуха.
"Старость, видно, - подумал Кашеваров. - Или занемог некстати".
Он стал внушать себе, что совершенно здоров и не по возрасту
крепок. Просто устал изрядно, и застолье у Аксеновых было обильным. Но
мысли эти не успокоили. Лучшие годы далеко позади, и как ни храбрись,
а настигла одинокая старость. Занедужь, застрянь он в этой глуши,
исчезни совсем, никто не станет оплакивать, да, пожалуй, никто и не
заметит его исчезновения.
Он с досадой посмотрел на часы и присвистнул: оказывается уже
полдень. Все встало на свои места, разоспался не в меру, расслабился,
оттого и недомогание, и мрачные мысли.
Он энергично сделал несколько гимнастических упражнений, с
удовольствием поплескался водой под краном и встал у окна. Так всегда
стоял по утрам, обдумывал предстоящий день. Вечером надо убедить Агнию
Клименсгьевну отдаться под защиту властей. Старуха, конечно,
откажется. Придется порекомендовать ей положиться на волю случая. И
обязательно держать его в курсе событий. А самому... Что же, риск так
риск.
- А вот рыбка свежая, своя, не заезжая, - долетел из коридора
хрипловатый голос. - Налетай, покупай, хоть в уху, хоть в жаркое
сгодится чудо такое. Сгодится и на пирожок, да если еще под
"посошок"...
Кашеваров усмехнулся: водятся же еще в глухомани этакие
зазывалы-балагуры. И поспешил в коридор.
Там, прислонясь спиной к стене, сидел на корточках рослый старик
в брезентовом дождевике. Рядом стояла плетеная корзинка. В ней чернели
спины переложенных травой стерлядей.
- И что тебе неймется, Прохорович! - сердито выговаривала ему
коридорная. - Сколько раз милиция предупреждала, чтобы не разводил
браконьерство.
- Мне милиция в таком деле не указ. У реки жить да без рыбы.
Инвалид я войны Отечественной, а не браконьер. Ловлю этим, спиннингом.
А удача оттого, что места рыбные знаю. Артельные-то рыбаки, они
развернутся покудова... А мне и приработок к пенсии, и людям в
удовольствие. С доставкой на дом и цена сходная, не базарная.- Старик
отмахнулся от дежурной и возвестил на весь дом: - А вот рыбка прямо с
воды для царской еды. Эй, налетай, покупай!
Кашеваров порылся у него в корзине, отобрал рыбину покрупнее,
протянул деньги, спросил:
- Значит, водится еще в Раздольной стерлядка?
- Водится, коли места знаешь да со старанием, - с достоинством
ответил рыболов. - Могу показать, ежели любопытствуете, конечно.
- Давненько я с удочкой не сиживал. - Кашеваров вздохнул. - А
хотелось бы.
- Чего же проще? Как надумаете, спросите Кузьму Прохоровича
Семенова, всяк покажет мою избушку. Как пожалуете, так и поплывем ко
мне на заимку. Только не близко. Это аж на Макарьевском острове.
- На Макарьевском?! Далеконько забрался. Это почти у Валежного, в
соседнем районе.
- А мне район не указ, - забубнил бородач. - Была бы река. У меня
зверь-моторка...
В Северотайгинском райкоме партии Анатолию Зубцову посоветовали
поселиться в доме инвалида войны Егора Васильевича Ключникова.
- У него вам будет удобно: и до милиции рукой подать, и, кому не
надо, на глаза не попадетесь до срока.
Ключников к просьбе секретаря райкома отнесся шутливо:
- Не иначе вскорости обяжете заезжую открыть. Только не шибко
припекайте налогами, не лишайте материального стимула. - Исподлобья
оглядел Зубцова. - Вас, если не секрет, конечно, на самом деле
Анатолием Владимировичем величают или, может быть, так же, как
объявили вот мне, что вы мой племянник по жене-покойнице?..
- На самом деле. Паспорт могу предъявить.
- Паспорт что, он бумага. Я тебя, значит, поскольку ты мой
сродный племянник, стану при людях Толяной кликать, а ты меня
соответственно дядей Егором. В войну случалось мне ваших ребят
провожать к немцам в тыл. Ничего были парни, подходящие. Строгие, на
слова тугие. Только и скажут: зовут, мол, Зовуткой, а иду на ту
сторону к теще на блины...
- Ну, какой я разведчик? Несравнимо даже, честное слово, -
смутился Зубцов.
- А кто же ты есть, как не разведчик, коли райком в порядке
партийного задания тебя ко мне постояльцем ставит да еще объявляет
моим племянником. Стало быть, есть причина укрыть от чужого глазу.
За своим названным племянником Егор Васильевич ухаживал с истинно
родственной щедростью. Выставлял на стол соленых хариусов, грибы,
моченую бруснику.
- Ешь, Толяна. Ешь да рассказывай свои случаи-происшествия, если
не тайна, конечно...
- От вас не тайна.
Ключников слушал, подперев руками голову. Светлые, с желтинкой
глаза остро буравили Зубцова.
- Ну и работенка у тебя, Толяна, Все времечко рассматриваешь
изнанку жизни. Зажмуриться не хочется порой? Или пообвык и глазеешь с
равнодушием?
- Нет, не привык.
- Вот это главное. Нельзя зажмуриваться вашему брату. Не то
короеды эти враз почувствуют слабинку.
- Принимаешь гостей, Егор Васильевич? - донеслось из сеней.