Страница:
За спиной захрустел песок. Доктор обернулась.
В запачканной кровью рубашке перед ней стоял Манго Сент-Джон. К виску он прижимал шелковый платок, пытаясь остановить обильное кровотечение. Пуля скользнула над ухом и ободрала длинную полоску кожи.
Его глаза горели мрачным огнем, он был страшен. Холодным отчужденным голосом он тихо произнес:
— Надеюсь, мадам, вы наконец удовлетворены. — Сент-Джон резко повернулся и пошел к берегу, поднимаясь вверх по белой дюне.
Ей хотелось побежать за ним, объяснить… она сама не знала что, но долг повелевал ей оставаться здесь, с тяжелораненым. Дрожащими пальцами Робин расстегнула рубашку Клинтона и увидела в белом теле маленькое синее отверстие, из которого медленно сочилась густая кровь. Так мало крови в устье раны — плохой признак, значит, кровотечение внутри, глубоко в грудной клетке.
— Зуга, мой саквояж, — отрывисто скомандовала она.
Зуга принес саквояж и опустился рядом с ней на одно колено.
— Рана пустяковая, — прошептал Клинтон. — Мне не больно. Только вот здесь все онемело.
Зуга не ответил. В Индии он видел множество огнестрельных ран и знал, что боль не всегда указывает на тяжесть ранения. Пуля в ладони или ступне причиняет невыносимые муки, а сквозное ранение легких вызывает лишь слабые неприятные ощущения.
Озадачивало его лишь одно: почему Манго Сент-Джон стрелял так неметко. С двадцати шагов он наверняка выстрелил бы в голову, целясь между глаз и зная, что пуля отклонится от точки прицела не больше чем на несколько сантиметров, но пуля поразила Клинтона гораздо ниже, в грудь.
Пока Робин обкладывала рану бинтами и ватой, Зуга поднял с земли пистолет. Ствол был еще теплым, от него шел пряный запах сгоревшего пороха. Он осмотрел его и сразу понял, почему пуля Манго прошла мимо цели.
На стальной спусковой скобе виднелся синеватый подтек свежего свинца.
Манго Сент-Джон, несомненно, целился в голову, но в тот же миг Клинтон поднял пистолет к глазам, точно расположив его на линии прицела. Пуля Сент-Джона ударилась о металлическую скобу и отклонилась вниз.
Этим объяснялось и то, что пуля Клинтона прошла так высоко. Он, как менее опытный стрелок, наверняка целился противнику в грудь. Удар пули в момент выстрела подбросил пистолет кверху.
Зуга поднял глаза и отдал пистолет Типпу, который бесстрастно ждал поблизости. Типпу без слов взял оружие, развернулся и пошел через дюну следом за хозяином.
Четверо матросов перенесли Клинтона Кодрингтона на берег, воспользовавшись в качестве носилок брезентом, покрывавшим шлюпку. Сент-Джон к этому времени уже поднимался на верхнюю палубу «Гурона», а когда на «Черном смехе» соорудили тали, чтобы поднять неподвижное тело капитана, «Гурон» уже снялся с якоря и, поймав юго-западный бриз, на всех парусах мчался навстречу восходящему солнцу, охватившему его золотистым пламенем.
В последующие двадцать четыре часа Клинтон Кодрингтон, на удивление Робин, очень быстро поправлялся. Она ожидала, что у него на губах выступит кровь, что, когда пробитое легкое сожмется, ему станет больно дышать. Через каждый час она, склонившись над койкой, стетоскопом прослушивала его грудь, пытаясь уловить свистящее дыхание, бульканье крови, сухое трение легкого о ребра, но эти симптомы не обнаруживались. Это ее озадачивало.
Для пациента с пулей в грудной клетке Клинтон был необъяснимо жизнерадостен. Он жаловался только на онемение под левой подмышкой и слабую подвижность руки и усердно давал советы своему доктору.
— Вы, разумеется, пустите мне кровь? — спрашивал он.
— Нет, — коротко ответила Робин, обмывая кожу вокруг раны, и посадила его, чтобы перевязать грудь.
— Нужно выпустить по крайней мере пол-литра, — настаивал Клинтон.
— Разве вы мало потеряли крови? — с шутливой угрозой спросила доктор, но он остался неустрашим.
— Во мне полно мертвой черной крови, которую надо удалить. — Клинтон указал на огромный синяк, расползавшийся по груди, как темное растение-паразит по гладкому белому стволу. — Вы должны пустить мне кровь, — не отставал капитан, ибо всю сознательную жизнь его пользовали корабельные лекари. — Если вы не пустите, наверняка начнется лихорадка.
Он показал Робин внутреннюю поверхность локтя. Голубые вены были тут и там испещрены тонкими белыми шрамами — следами предыдущих кровопусканий.
— Мы живем не в темные века, — язвительно сказала Робин. — Сейчас 1860 год.
Она уложила его на подушку и накрыла серым корабельным одеялом. Она понимала, что при такой ране у него скоро начнется тошнота с дрожью и ознобом. Но ему не становилось хуже, и в последующие двадцать часов он продолжал с койки командовать кораблем и злился на то, что доктор держит его в постели. Робин, однако, знала, что пистолетная пуля находится у него внутри и что последствия должны быть тяжелейшими. Она жалела, что не придуман метод, позволяющий хирургу точно установить местонахождение инородного тела, проникнуть в грудную клетку и удалить его.
В этот вечер доктор заснула в веревочном кресле возле его койки. Ее разбудил стон — он просил пить. Она поднесла к его губам эмалированную кружку с водой и обратила внимание, что кожа у него стала сухой и горячей. Наутро все опасения Робин подтвердились.
Клинтон лежал в полубреду, его терзала жестокая боль. При малейшем движении он стонал и кричал. Глаза провалились в ямы сливового цвета, язык покрылся толстым белым налетом, губы пересохли и потрескались. Капитан отчаянно просил пить, с каждым часом жар усиливался, словно стремясь прожечь его тело насквозь. Он беспокойно метался на узкой койке, скидывая одеяла, которыми она его накрывала, и в горячке всхлипывал от боли. Дыхание с хрипом вырывалось из опухшей посиневшей груди, глаза лихорадочно блестели. Робин сняла повязку, чтобы протереть его тело холодной водой, и увидела, что на бинтах появилось лишь немного светлой жидкости, отвратительный запах ударил ей в ноздри. Оно было ужасающе знакомым, зловонное дыхание самой смерти.
Рана сократилась, но корочка, покрывавшая ее, была такой тонкой, что лопнула при первом неосторожном движении Клинтона. Из нее вытекла капля густой жидкости, по цвету напоминавшая взбитое яйцо. Запах стал сильнее. Это был не тот гной, который сопровождает выздоровление, а злокачественный, такой, какого она и боялась.
Доктор осторожно промокнула гной, холодной морской водой обтерла грудь и горячую опухшую подмышку. Синяк расплылся еще больше и изменил цвет, став темно-синим, как грозовая туча, с серо-желтым оттенком, по краям ядовито-розовым, как цветок из сада самого дьявола.
Особенно чувствительной была одна точка, под лопаткой. Когда она коснулась ее, раненый закричал, мелкие капли пота выступили на лбу и среди тонкой золотистой щетины небритых щек.
Робин сменила повязку и влила в пересохшие губы четыре грамма лауданума, смешанного с дозой теплой каломели. Приняв лекарство, он впал в беспокойный сон.
— Еще двадцать четыре часа, — громко прошептала доктор, глядя, как Клинтон мечется и что-то бормочет. Она так часто видела это! Вскоре гной, накапливаясь в груди вокруг пули, распространится по всему телу. Она ничего не могла сделать, проникнуть в грудную клетку еще никому не удавалось.
В каюту вошел Зуга. В молчании брат остановился за спинкой стула и тихонько положил руки ей на плечи.
— Ему лучше? — тихо спросил он.
Робин покачала головой. Зуга кивнул, словно ничего другого не ожидал.
— Тебе нужно поесть. — Он протянул ей миску. — Я принес горохового супа с беконом, очень вкусно.
Робин и не заметила, что сильно проголодалась, и с благодарностью поела, обмакивая сухой корабельный хлеб в бульон. Зуга тихо продолжал:
— Я зарядил пистолеты неполным зарядом, насыпал поменьше пороха. — Брат с досадой покачал головой. — Проклятое невезение. Пуля Манго ударилась о спусковую скобу, я и не думал, что она войдет в грудь. Она должна была потерять большую часть скорости.
Робин быстро подняла глаза:
— Пуля ударилась о спусковую скобу? Ты мне не говорил.
Зуга пожал плечами:
— Теперь это неважно. Но она отклонилась.
После его ухода Робин минут десять неподвижно сидела в кресле, потом решительно подошла к койке и откинула одеяло, развязала повязку и снова осмотрела рану.
Она очень осторожно стала выстукивать ребра под раной, нажимая большим пальцем и прислушиваясь, не подастся ли сломанная кость. Все ребра были целы, но это не значит, что пуля не проникла между ребрами.
Робин надавила на опухоль с внешней стороны грудной клетки и, хоть Кодрингтон слабо дернулся, ощутила, как кость скребется о кость, словно ребро расщеплено или даже от него откололся длинный обломок.
Она затрепетала от волнения и продолжила осмотр, медленно продвигаясь к спине и прислушиваясь к его вскрикам. Наконец, когда она дошла до лопатки, Клинтон с диким криком подскочил на койке, на его лице снова выступил пот. Но кончиком пальца доктор что-то нащупала, и это не было ни костью, ни напряженной мышцей.
От волнения у нее участилось дыхание. Клинтон стоял, вполоборота отвернувшись от Манго Сент-Джона, и пуля могла пройти не тем путем, как Робин полагала вначале.
Если пистолет был не полностью заряжен порохом и если пуля ударилась о спусковую скобу, то вполне могло оказаться, что ей не хватило скорости, чтобы проникнуть в грудную клетку, пуля отразилась от кости и пропорола тело под кожей вдоль ребер, тем самым путем, который она только что прощупала, и застряла наконец в толще мускулов latissimus dorsi и tenes major[7].
Робин выпрямилась. Может быть, она жестоко ошибается, подумалось ей, но, даже если она не права, Клинтон все равно умрет, и очень скоро. Доктор мгновенно приняла решение.
— Я ее вырежу. — Через световой люк в каюте она взглянула на небо. До заката оставалось еще час или два хорошего дневного света. — Зуга! — позвала она, выскочив из каюты. — Зуга! Иди скорей сюда!
Прежде чем переносить Клинтона, Робин дала ему еще пять граммов лауданума. На большую дозу она не решилась, в предшествующие тридцать шесть часов он принял уже пятнадцать граммов. В угасающем свете она подождала, сколько могла, пока лекарство начнет действовать. Потом передала приказ лейтенанту Денхэму убрать паруса, сбросить обороты винта и вести корабль как можно тише.
Зуга выбрал двух помощников. Одним был боцман, дородный седеющий моряк, другим — офицерский стюард, привлекавший Робин своими спокойными, размеренными манерами.
Втроем они приподняли раненого и перевернули на бок. Стюард расстелил на койке свежее белое полотно, чтобы оно впитывало стекающую кровь, Зуга быстро связал запястья и лодыжки Клинтона мягкой хлопчатобумажной веревкой. Он предпочел веревку из хлопка, так как грубая пенька могла порезать кожу, и завязал ее беседочным узлом, который не ослабевает при нагрузке.
Боцман помог ему привязать концы веревки к изголовью и изножью койки. Они уложили полуобнаженное тело так, что на мгновение Робин вспомнила рисунок с изображением распятия, висевший в кабинете дяди Уильяма в Кингслинне — римские легионеры привязывают Иисуса к кресту перед тем, как вбить гвозди. Она раздраженно встряхнула головой, отгоняя воспоминание, и сосредоточила все внимание на предстоящей задаче.
— Вымой руки! — велела она Зуге, указывая на ведро с горячей водой и желтый щелок, выданный стюардом.
— Зачем?
— Вымой! — рявкнула она, ей было не до объяснений. Ее руки порозовели от горячей воды, их покалывало от грубого мыла. Салфеткой, смоченной в кружке с крепким корабельным ромом, она протирала инструменты и складывала их на полку возле койки. Потом той же салфеткой она протерла пышущую жаром бледную кожу у основания лопатки Клинтона. Он резко дернулся, пытаясь высвободиться, и что-то невнятно забормотал, но Робин не стала слушать и кивнула боцману.
Тот обхватил голову капитана, слегка запрокинул ее и всунул между зубами толстый валик из фетра, служивший для набивки пушки на верхней палубе.
— Зуга!
Он взял Клинтона за плечи и мощными пальцами сжал их, не давая ему перевернуться на живот.
— Хорошо.
Робин достала с полки острый, как бритва, скальпель и указательным пальцем другой руки начала безжалостно нащупывать место, где находилось твердое инородное тело.
Клинтон выгнулся дугой, фетровый валик приглушил его резкий вскрик, но на этот раз доктор с уверенностью ощутила под пальцами неподатливый твердый предмет в опухшей плоти.
Робин орудовала скальпелем быстро, не колеблясь, аккуратно разрезала кожу, двигаясь вдоль мышечных волокон, слой за слоем рассекала мускулы, рукояткой скальпеля раздвигала синеватые пленки, покрывавшие мускулы, продвигалась вглубь, пальцами нащупывая неуловимую опухоль в теле.
Связанный Клинтон стонал и корчился от боли, его дыхание клокотало в горле, зубами он так стиснул фетровый валик, что вдоль челюстей шнурами вздулись мышцы и на губах выступила белая пена.
Его отчаянные судороги сильно усложняли задачу, окровавленные пальцы скользили в горячей плоти, но она нащупала грудную артерию, похожую на резиновую пульсирующую змейку, и осторожно обошла ее. Более мелкие сосуды Робин пережимала щипцами и перевязывала кетгутом, разрываясь между необходимостью действовать быстрее и риском нанести серьезные повреждения.
В конце концов ей снова пришлось применить скальпель. Она перевернула лезвие и на мгновение остановилась, чтобы кончиком указательного пальца нащупать припухлость.
По ее щекам ручьями тек пот, она нутром чувствовала напряженные взгляды мужчин, державших Кодрингтона. Они, не отрываясь, следили за ее работой.
Доктор направила скальпель в открытую рану, сделала уверенный надрез, и вдруг из-под ее пальцев вырвался желтый фонтан. Ей скрутило живот от тошнотворного запаха разложения, наполнившего крошечную жаркую каюту.
Внезапный выброс гноя длился всего секунду, и в ране показался какой-то черный предмет, пропитанный кровью. Она вытащила его пинцетом, следом вытекла еще одна волна густой желтоватой жидкости.
— Пыж, — пробормотал Зуга, с трудом удерживая извивающееся обнаженное тело.
Все смотрели на мягкую гнилую тряпку. Летящая пуля загнала кусок войлока глубоко в тело, и Робин облегченно вздохнула — она оказалась права. Робин поспешно вернулась к работе. Ее пальцы пробирались по каналу, пробитому пулей, пока не нащупали то, что искали.
— Вот она!
С начала операции доктор заговорила впервые. Но металлический шарик оказался тяжелым и скользким, ей никак не удавалось ухватить его. Пришлось сделать еще один надрез, и тогда она подцепила шарик костяным пинцетом. Ткани, словно не желая его выпускать, глухо чмокнули. Она положила ненавистную пулю на полку. Та тяжело клацнула о дерево. У нее возникло побуждение сразу закончить операцию, зашить и перевязать рану, но Робин подавила его и потратила еще десять секунд на то, чтобы тщательно прозондировать рану. Ее усилия сразу же были вознаграждены — там оказалась еще одна гниющая вонючая тряпка.
— Клочок рубашки. — Она узнала белые нити, и лицо Зуги скривилось от отвращения. — Теперь можно заканчивать, — удовлетворенно произнесла Робин.
Она вставила в рану катетер, чтобы вытекал оставшийся гной. Зашивая рану, доктор неподвижно закрепила его стежками.
Наконец она распрямила спину, очень довольная своей работой. В больнице Сент-Мэтью никто не умел так ровно и аккуратно накладывать швы, даже старшие хирурги.
Вследствие операционного шока Клинтон потерял сознание. Его тело от пота стало влажным и скользким, кожу на запястьях и щиколотках ободрало веревками.
— Развяжите его, — тихо сказала Робин. Ее охватила гордость, почти собственническая, доктор гордилась им, как своим необычайным творением: ведь она фактически вытащила его из бездны. Да, гордость — это грех, но все-таки гордиться собой очень приятно, а в нынешних обстоятельствах она вполне заслужила удовольствие немного согрешить.
Клинтон выздоравливал на глазах. На следующее утро он полностью пришел в себя, лихорадка утихла. Он был бледен и дрожал всем телом, но у него хватило сил на ожесточенный спор. Робин велела вынести его на солнце и укрыла от ветра брезентовой ширмой, которую плотник соорудил под полуютом.
— Всем известно, что холодный воздух вреден для огнестрельных ран.
— Полагаю, надо было пустить вам кровь, а потом запереть в крошечной жаркой преисподней, которую вы называете каютой, — съязвила Робин.
— Флотский хирург сделал бы именно так, — пробормотал он.
— Тогда благодарите Создателя, что я не из таких.
На следующий день капитан уже садился без посторонней помощи и беспрестанно ел, на третий день, сидя на носилках, командовал кораблем, на четвертый день снова поднялся на ют, и, хотя его рука еще была на перевязи, а лицо после лихорадки побледнело и осунулось, у него хватило сил простоять на ногах целый час. Потом он опустился отдохнуть в веревочное кресло, которое плотник приладил для него к планширу. В этот день Робин удалила из раны катетер и с облегчением увидела, что из раны вытекло совсем немного того самого гноя, который является признаком выздоровления.
На горизонте показался городок Порт-Наталь. Незамысловатые домики, словно цыплята под крылом курицы, сгрудились у подножия похожей на спину кита горы, которую здесь называли просто Утесом. «Черный смех» не зашел в этот порт, хоть он и был самым дальним аванпостом Британской империи на побережье, а продолжал мчаться к северу. С каждым днем становилось заметно теплее, солнце в полдень поднималось все выше, море перед носом «Черного смеха» приобретало свойственный тропикам темно-голубой оттенок, над головой на трепещущих серебряных крыльях снова начали проноситься летучие рыбы.
Вечером накануне того дня, когда они прибыли в португальский поселок Лоренсу-Маркиш в глубокой бухте Делагоа, Робин сделала Клинтону перевязку. Она удовлетворенно мурлыкала, видя, как заживают швы.
Робин помогла ему надеть рубашку и застегнула ее, словно одевала дитя. С серьезным видом Кодрингтон произнес:
— Я знаю, что вы спасли мне жизнь.
— Хоть вы и не одобряете моих методов? — На ее губах мелькнула улыбка.
— Прошу прощения за мою дерзость. — Он опустил глаза. — Вы показали себя блестящим врачом.
Робин из скромности попыталась отпираться, но он настаивал:
— Нет, я действительно так считаю. По-моему, у вас есть талант.
Доктор больше не возражала и слегка подвинулась, чтобы ему было удобнее достать до нее здоровой рукой. Но последнее заявление, казалось, исчерпало всю его храбрость.
В тот вечер она излила разочарование в дневнике, отметив, что «капитан Кодрингтон, несомненно, человек, которому женщина может доверять при любых обстоятельствах, хотя немного смелости сделало бы его гораздо привлекательнее».
Робин уже собиралась закрыть дневник и запереть его в сундук, когда ей в голову пришла другая мысль. Она быстро перелистала назад несколько страниц, исписанных ее мелким ровным почерком, пока не дошла до места, ставшего поворотным этапом в ее жизни. В тот день, когда «Гурон» прибыл в Кейптаун, она не делала записи, оставив чистый лист. Какими словами описать то, что было? Каждый миг той ночи навеки врезался в ее память. Мисс Баллантайн долго вглядывалась в пустой лист, что-то молча подсчитала, вычитая одну дату из другой. Получив ответ, она вздрогнула от дурного предчувствия и подсчитала еще раз. Ответ получился тот же самый.
Она медленно закрыла дневник и уставилась на пламя лампы.
Ее месячный цикл запаздывал почти на неделю. От ужаса у нее зашевелились волосы. Она положила руку на живот, словно там можно было что-то нащупать, как пистолетную пулю в теле Клинтона.
Лоренсу-Маркиш имел дурную славу города, зараженного лихорадкой, но, несмотря на это, «Черный смех» зашел туда, чтобы пополнить запасы угля в бункерах. Болота и мангровые заросли, полукольцом окружавшие город с юга, отравляли все вокруг ядовитыми испарениями.
Робин никогда не сталкивалась непосредственно с характерными африканскими лихорадками и поэтому внимательно изучила все, что было опубликовано на эту тему, самыми важными оказались книги, написанные ее отцом. Фуллер Баллантайн написал для Британской медицинской ассоциации длинную статью, в которой выделил основные типы этой африканской болезни; все возвратные лихорадки с определенным циклом он разделил на четыре категории в зависимости от длины цикла — непрерывная с ежедневными приступами, трехдневная и четырехдневная. Их он назвал малярийными. Четвертый тип представляла черная рвота, или «желтый Джек».
Фуллер Баллантайн доказал, в своем неподражаемом стиле, что они не являются заразными ни непосредственно, ни через третье лицо. Он продемонстрировал это на собственном опыте перед группой скептически настроенных коллег-врачей в военном госпитале в Альгоа-Бей.
На их глазах Баллантайн собрал винный стакан свежих рвотных масс больного «желтым Джеком». Он сделал глоток, а потом выпил стакан залпом. Коллеги с острым нетерпением ждали его кончины и с трудом скрыли разочарование, когда у него не проявилось ни малейших признаков болезни. Через неделю он отбыл в пешее путешествие по Африке. Баллантайн относился к тем людям, которыми легче восхищаться, чем любить их. Этот случай вошел в окутывавшие его легенды.
В своих трудах отец утверждал, что лихорадка может передаваться лишь при вдыхании ночного тропического воздуха, особенно паров, выделяемых болотами или другими огромными массами стоячей воды. Однако некоторые люди, по-видимому, имеют природную невосприимчивость к болезни, и эта невосприимчивость, возможно, передается по наследству. Он ссылался на африканские племена, живущие в малярийных зонах, и приводил в пример свою семью и родителей своей жены, которые жили и работали в Африке шестьдесят лет и страдали лихорадкой лишь в самой легкой форме.
Исследователь писал и о «сезонной лихорадке» — болезни, которая либо убивает, либо вырабатывает у больного частичный иммунитет. В качестве примера он приводил высокую смертность среди европейцев, недавно прибывших в Африку.
Он упоминал случай Натаниэля Айзекса, который в 1832 году вышел из Порт-Наталя в составе отряда из двадцати одного человека. Недавно прибывшие в Африку белые направлялись охотиться на гиппопотамов в устье реки Св. Люсии и окружавших ее болотах. Через четыре недели девятнадцать человек умерли, а Айзекса и другого оставшегося в живых охотника болезнь так изувечила, что они целый год после того оставались инвалидами.
Ученый доказал, что таких потерь можно было избежать. Профилактическое средство и лекарство существует, оно известно уже сотни лет под разными названиями. Это перуанская кора, или кора чингоны. Братья-квакеры Люк и Джон Говарды изготовили это лекарство в порошке и назвали хинным экстрактом. Если его принимать по пять гран[8] в день, оно надежно предохраняет от болезни, а если впоследствии заражение и произойдет, лихорадка протекает в легкой форме, не более опасной, чем обычная простуда, и быстро излечивается дозой в двадцать пять гран хинина.
Робин, конечно, слышала обвинения в том, что отец, преследуя собственные возвышенные цели, намеренно занижал опасность болезни. Фуллер Баллантайн мечтал об Африке, заселенной колонистами британской расы, несущими на жестокий континент истинного Бога и все блага британского правосудия и изобретательности. Его закончившаяся катастрофой экспедиция на Замбези имела целью осуществление этой мечты, великая река должна была служить дорогой в высокие плато внутренней части страны со здоровым климатом, где и будут селиться англичане, изгоняя работорговцев, наставляя на путь истинный воинственные безбожные племена, возделывая нетронутые земли.
Эта мечта погибла в ужасных водоворотах и стремнинах ущелья Каборра-Басса.
Ощущая привкус трусливого вероломства, Робин вынуждена была признать, что в этих нападках на отца, возможно, содержится доля правды. В детстве она видела, как он страдал от малярийной лихорадки, разбуженной холодом английской зимы. Она переносилась тяжелее, чем обычная простуда. Несмотря на это, никто из медиков не сомневался, что Фуллер Баллантайн является одним из ведущих мировых авторитетов по этой болезни и что у него настоящий талант в ее диагностировании и лечении. Поэтому дочь, свято выполняя его указания, прописала ежедневную дозу в пять гран хинина себе, Зуге и — невзирая на протесты — капитану Кодрингтону. Однако с готтентотскими пехотинцами Зуги у нее ничего не вышло. После первой же дозы Ян Черут начал бегать кругами, хвататься за горло и жутко вращать глазами, взывая ко всем готтентотским богам и крича, что его отравили. Сержанта спасла лишь стопка корабельного рома, однако после этого ни один из готтентотов не притронулся к белому порошку. Их не соблазняла даже мысль о стопке рома, что доказывало, сколь велико было их неприятие лекарства. Робин оставалось лишь надеяться, что они обладают невосприимчивостью к лихорадке.
В запачканной кровью рубашке перед ней стоял Манго Сент-Джон. К виску он прижимал шелковый платок, пытаясь остановить обильное кровотечение. Пуля скользнула над ухом и ободрала длинную полоску кожи.
Его глаза горели мрачным огнем, он был страшен. Холодным отчужденным голосом он тихо произнес:
— Надеюсь, мадам, вы наконец удовлетворены. — Сент-Джон резко повернулся и пошел к берегу, поднимаясь вверх по белой дюне.
Ей хотелось побежать за ним, объяснить… она сама не знала что, но долг повелевал ей оставаться здесь, с тяжелораненым. Дрожащими пальцами Робин расстегнула рубашку Клинтона и увидела в белом теле маленькое синее отверстие, из которого медленно сочилась густая кровь. Так мало крови в устье раны — плохой признак, значит, кровотечение внутри, глубоко в грудной клетке.
— Зуга, мой саквояж, — отрывисто скомандовала она.
Зуга принес саквояж и опустился рядом с ней на одно колено.
— Рана пустяковая, — прошептал Клинтон. — Мне не больно. Только вот здесь все онемело.
Зуга не ответил. В Индии он видел множество огнестрельных ран и знал, что боль не всегда указывает на тяжесть ранения. Пуля в ладони или ступне причиняет невыносимые муки, а сквозное ранение легких вызывает лишь слабые неприятные ощущения.
Озадачивало его лишь одно: почему Манго Сент-Джон стрелял так неметко. С двадцати шагов он наверняка выстрелил бы в голову, целясь между глаз и зная, что пуля отклонится от точки прицела не больше чем на несколько сантиметров, но пуля поразила Клинтона гораздо ниже, в грудь.
Пока Робин обкладывала рану бинтами и ватой, Зуга поднял с земли пистолет. Ствол был еще теплым, от него шел пряный запах сгоревшего пороха. Он осмотрел его и сразу понял, почему пуля Манго прошла мимо цели.
На стальной спусковой скобе виднелся синеватый подтек свежего свинца.
Манго Сент-Джон, несомненно, целился в голову, но в тот же миг Клинтон поднял пистолет к глазам, точно расположив его на линии прицела. Пуля Сент-Джона ударилась о металлическую скобу и отклонилась вниз.
Этим объяснялось и то, что пуля Клинтона прошла так высоко. Он, как менее опытный стрелок, наверняка целился противнику в грудь. Удар пули в момент выстрела подбросил пистолет кверху.
Зуга поднял глаза и отдал пистолет Типпу, который бесстрастно ждал поблизости. Типпу без слов взял оружие, развернулся и пошел через дюну следом за хозяином.
Четверо матросов перенесли Клинтона Кодрингтона на берег, воспользовавшись в качестве носилок брезентом, покрывавшим шлюпку. Сент-Джон к этому времени уже поднимался на верхнюю палубу «Гурона», а когда на «Черном смехе» соорудили тали, чтобы поднять неподвижное тело капитана, «Гурон» уже снялся с якоря и, поймав юго-западный бриз, на всех парусах мчался навстречу восходящему солнцу, охватившему его золотистым пламенем.
В последующие двадцать четыре часа Клинтон Кодрингтон, на удивление Робин, очень быстро поправлялся. Она ожидала, что у него на губах выступит кровь, что, когда пробитое легкое сожмется, ему станет больно дышать. Через каждый час она, склонившись над койкой, стетоскопом прослушивала его грудь, пытаясь уловить свистящее дыхание, бульканье крови, сухое трение легкого о ребра, но эти симптомы не обнаруживались. Это ее озадачивало.
Для пациента с пулей в грудной клетке Клинтон был необъяснимо жизнерадостен. Он жаловался только на онемение под левой подмышкой и слабую подвижность руки и усердно давал советы своему доктору.
— Вы, разумеется, пустите мне кровь? — спрашивал он.
— Нет, — коротко ответила Робин, обмывая кожу вокруг раны, и посадила его, чтобы перевязать грудь.
— Нужно выпустить по крайней мере пол-литра, — настаивал Клинтон.
— Разве вы мало потеряли крови? — с шутливой угрозой спросила доктор, но он остался неустрашим.
— Во мне полно мертвой черной крови, которую надо удалить. — Клинтон указал на огромный синяк, расползавшийся по груди, как темное растение-паразит по гладкому белому стволу. — Вы должны пустить мне кровь, — не отставал капитан, ибо всю сознательную жизнь его пользовали корабельные лекари. — Если вы не пустите, наверняка начнется лихорадка.
Он показал Робин внутреннюю поверхность локтя. Голубые вены были тут и там испещрены тонкими белыми шрамами — следами предыдущих кровопусканий.
— Мы живем не в темные века, — язвительно сказала Робин. — Сейчас 1860 год.
Она уложила его на подушку и накрыла серым корабельным одеялом. Она понимала, что при такой ране у него скоро начнется тошнота с дрожью и ознобом. Но ему не становилось хуже, и в последующие двадцать часов он продолжал с койки командовать кораблем и злился на то, что доктор держит его в постели. Робин, однако, знала, что пистолетная пуля находится у него внутри и что последствия должны быть тяжелейшими. Она жалела, что не придуман метод, позволяющий хирургу точно установить местонахождение инородного тела, проникнуть в грудную клетку и удалить его.
В этот вечер доктор заснула в веревочном кресле возле его койки. Ее разбудил стон — он просил пить. Она поднесла к его губам эмалированную кружку с водой и обратила внимание, что кожа у него стала сухой и горячей. Наутро все опасения Робин подтвердились.
Клинтон лежал в полубреду, его терзала жестокая боль. При малейшем движении он стонал и кричал. Глаза провалились в ямы сливового цвета, язык покрылся толстым белым налетом, губы пересохли и потрескались. Капитан отчаянно просил пить, с каждым часом жар усиливался, словно стремясь прожечь его тело насквозь. Он беспокойно метался на узкой койке, скидывая одеяла, которыми она его накрывала, и в горячке всхлипывал от боли. Дыхание с хрипом вырывалось из опухшей посиневшей груди, глаза лихорадочно блестели. Робин сняла повязку, чтобы протереть его тело холодной водой, и увидела, что на бинтах появилось лишь немного светлой жидкости, отвратительный запах ударил ей в ноздри. Оно было ужасающе знакомым, зловонное дыхание самой смерти.
Рана сократилась, но корочка, покрывавшая ее, была такой тонкой, что лопнула при первом неосторожном движении Клинтона. Из нее вытекла капля густой жидкости, по цвету напоминавшая взбитое яйцо. Запах стал сильнее. Это был не тот гной, который сопровождает выздоровление, а злокачественный, такой, какого она и боялась.
Доктор осторожно промокнула гной, холодной морской водой обтерла грудь и горячую опухшую подмышку. Синяк расплылся еще больше и изменил цвет, став темно-синим, как грозовая туча, с серо-желтым оттенком, по краям ядовито-розовым, как цветок из сада самого дьявола.
Особенно чувствительной была одна точка, под лопаткой. Когда она коснулась ее, раненый закричал, мелкие капли пота выступили на лбу и среди тонкой золотистой щетины небритых щек.
Робин сменила повязку и влила в пересохшие губы четыре грамма лауданума, смешанного с дозой теплой каломели. Приняв лекарство, он впал в беспокойный сон.
— Еще двадцать четыре часа, — громко прошептала доктор, глядя, как Клинтон мечется и что-то бормочет. Она так часто видела это! Вскоре гной, накапливаясь в груди вокруг пули, распространится по всему телу. Она ничего не могла сделать, проникнуть в грудную клетку еще никому не удавалось.
В каюту вошел Зуга. В молчании брат остановился за спинкой стула и тихонько положил руки ей на плечи.
— Ему лучше? — тихо спросил он.
Робин покачала головой. Зуга кивнул, словно ничего другого не ожидал.
— Тебе нужно поесть. — Он протянул ей миску. — Я принес горохового супа с беконом, очень вкусно.
Робин и не заметила, что сильно проголодалась, и с благодарностью поела, обмакивая сухой корабельный хлеб в бульон. Зуга тихо продолжал:
— Я зарядил пистолеты неполным зарядом, насыпал поменьше пороха. — Брат с досадой покачал головой. — Проклятое невезение. Пуля Манго ударилась о спусковую скобу, я и не думал, что она войдет в грудь. Она должна была потерять большую часть скорости.
Робин быстро подняла глаза:
— Пуля ударилась о спусковую скобу? Ты мне не говорил.
Зуга пожал плечами:
— Теперь это неважно. Но она отклонилась.
После его ухода Робин минут десять неподвижно сидела в кресле, потом решительно подошла к койке и откинула одеяло, развязала повязку и снова осмотрела рану.
Она очень осторожно стала выстукивать ребра под раной, нажимая большим пальцем и прислушиваясь, не подастся ли сломанная кость. Все ребра были целы, но это не значит, что пуля не проникла между ребрами.
Робин надавила на опухоль с внешней стороны грудной клетки и, хоть Кодрингтон слабо дернулся, ощутила, как кость скребется о кость, словно ребро расщеплено или даже от него откололся длинный обломок.
Она затрепетала от волнения и продолжила осмотр, медленно продвигаясь к спине и прислушиваясь к его вскрикам. Наконец, когда она дошла до лопатки, Клинтон с диким криком подскочил на койке, на его лице снова выступил пот. Но кончиком пальца доктор что-то нащупала, и это не было ни костью, ни напряженной мышцей.
От волнения у нее участилось дыхание. Клинтон стоял, вполоборота отвернувшись от Манго Сент-Джона, и пуля могла пройти не тем путем, как Робин полагала вначале.
Если пистолет был не полностью заряжен порохом и если пуля ударилась о спусковую скобу, то вполне могло оказаться, что ей не хватило скорости, чтобы проникнуть в грудную клетку, пуля отразилась от кости и пропорола тело под кожей вдоль ребер, тем самым путем, который она только что прощупала, и застряла наконец в толще мускулов latissimus dorsi и tenes major[7].
Робин выпрямилась. Может быть, она жестоко ошибается, подумалось ей, но, даже если она не права, Клинтон все равно умрет, и очень скоро. Доктор мгновенно приняла решение.
— Я ее вырежу. — Через световой люк в каюте она взглянула на небо. До заката оставалось еще час или два хорошего дневного света. — Зуга! — позвала она, выскочив из каюты. — Зуга! Иди скорей сюда!
Прежде чем переносить Клинтона, Робин дала ему еще пять граммов лауданума. На большую дозу она не решилась, в предшествующие тридцать шесть часов он принял уже пятнадцать граммов. В угасающем свете она подождала, сколько могла, пока лекарство начнет действовать. Потом передала приказ лейтенанту Денхэму убрать паруса, сбросить обороты винта и вести корабль как можно тише.
Зуга выбрал двух помощников. Одним был боцман, дородный седеющий моряк, другим — офицерский стюард, привлекавший Робин своими спокойными, размеренными манерами.
Втроем они приподняли раненого и перевернули на бок. Стюард расстелил на койке свежее белое полотно, чтобы оно впитывало стекающую кровь, Зуга быстро связал запястья и лодыжки Клинтона мягкой хлопчатобумажной веревкой. Он предпочел веревку из хлопка, так как грубая пенька могла порезать кожу, и завязал ее беседочным узлом, который не ослабевает при нагрузке.
Боцман помог ему привязать концы веревки к изголовью и изножью койки. Они уложили полуобнаженное тело так, что на мгновение Робин вспомнила рисунок с изображением распятия, висевший в кабинете дяди Уильяма в Кингслинне — римские легионеры привязывают Иисуса к кресту перед тем, как вбить гвозди. Она раздраженно встряхнула головой, отгоняя воспоминание, и сосредоточила все внимание на предстоящей задаче.
— Вымой руки! — велела она Зуге, указывая на ведро с горячей водой и желтый щелок, выданный стюардом.
— Зачем?
— Вымой! — рявкнула она, ей было не до объяснений. Ее руки порозовели от горячей воды, их покалывало от грубого мыла. Салфеткой, смоченной в кружке с крепким корабельным ромом, она протирала инструменты и складывала их на полку возле койки. Потом той же салфеткой она протерла пышущую жаром бледную кожу у основания лопатки Клинтона. Он резко дернулся, пытаясь высвободиться, и что-то невнятно забормотал, но Робин не стала слушать и кивнула боцману.
Тот обхватил голову капитана, слегка запрокинул ее и всунул между зубами толстый валик из фетра, служивший для набивки пушки на верхней палубе.
— Зуга!
Он взял Клинтона за плечи и мощными пальцами сжал их, не давая ему перевернуться на живот.
— Хорошо.
Робин достала с полки острый, как бритва, скальпель и указательным пальцем другой руки начала безжалостно нащупывать место, где находилось твердое инородное тело.
Клинтон выгнулся дугой, фетровый валик приглушил его резкий вскрик, но на этот раз доктор с уверенностью ощутила под пальцами неподатливый твердый предмет в опухшей плоти.
Робин орудовала скальпелем быстро, не колеблясь, аккуратно разрезала кожу, двигаясь вдоль мышечных волокон, слой за слоем рассекала мускулы, рукояткой скальпеля раздвигала синеватые пленки, покрывавшие мускулы, продвигалась вглубь, пальцами нащупывая неуловимую опухоль в теле.
Связанный Клинтон стонал и корчился от боли, его дыхание клокотало в горле, зубами он так стиснул фетровый валик, что вдоль челюстей шнурами вздулись мышцы и на губах выступила белая пена.
Его отчаянные судороги сильно усложняли задачу, окровавленные пальцы скользили в горячей плоти, но она нащупала грудную артерию, похожую на резиновую пульсирующую змейку, и осторожно обошла ее. Более мелкие сосуды Робин пережимала щипцами и перевязывала кетгутом, разрываясь между необходимостью действовать быстрее и риском нанести серьезные повреждения.
В конце концов ей снова пришлось применить скальпель. Она перевернула лезвие и на мгновение остановилась, чтобы кончиком указательного пальца нащупать припухлость.
По ее щекам ручьями тек пот, она нутром чувствовала напряженные взгляды мужчин, державших Кодрингтона. Они, не отрываясь, следили за ее работой.
Доктор направила скальпель в открытую рану, сделала уверенный надрез, и вдруг из-под ее пальцев вырвался желтый фонтан. Ей скрутило живот от тошнотворного запаха разложения, наполнившего крошечную жаркую каюту.
Внезапный выброс гноя длился всего секунду, и в ране показался какой-то черный предмет, пропитанный кровью. Она вытащила его пинцетом, следом вытекла еще одна волна густой желтоватой жидкости.
— Пыж, — пробормотал Зуга, с трудом удерживая извивающееся обнаженное тело.
Все смотрели на мягкую гнилую тряпку. Летящая пуля загнала кусок войлока глубоко в тело, и Робин облегченно вздохнула — она оказалась права. Робин поспешно вернулась к работе. Ее пальцы пробирались по каналу, пробитому пулей, пока не нащупали то, что искали.
— Вот она!
С начала операции доктор заговорила впервые. Но металлический шарик оказался тяжелым и скользким, ей никак не удавалось ухватить его. Пришлось сделать еще один надрез, и тогда она подцепила шарик костяным пинцетом. Ткани, словно не желая его выпускать, глухо чмокнули. Она положила ненавистную пулю на полку. Та тяжело клацнула о дерево. У нее возникло побуждение сразу закончить операцию, зашить и перевязать рану, но Робин подавила его и потратила еще десять секунд на то, чтобы тщательно прозондировать рану. Ее усилия сразу же были вознаграждены — там оказалась еще одна гниющая вонючая тряпка.
— Клочок рубашки. — Она узнала белые нити, и лицо Зуги скривилось от отвращения. — Теперь можно заканчивать, — удовлетворенно произнесла Робин.
Она вставила в рану катетер, чтобы вытекал оставшийся гной. Зашивая рану, доктор неподвижно закрепила его стежками.
Наконец она распрямила спину, очень довольная своей работой. В больнице Сент-Мэтью никто не умел так ровно и аккуратно накладывать швы, даже старшие хирурги.
Вследствие операционного шока Клинтон потерял сознание. Его тело от пота стало влажным и скользким, кожу на запястьях и щиколотках ободрало веревками.
— Развяжите его, — тихо сказала Робин. Ее охватила гордость, почти собственническая, доктор гордилась им, как своим необычайным творением: ведь она фактически вытащила его из бездны. Да, гордость — это грех, но все-таки гордиться собой очень приятно, а в нынешних обстоятельствах она вполне заслужила удовольствие немного согрешить.
Клинтон выздоравливал на глазах. На следующее утро он полностью пришел в себя, лихорадка утихла. Он был бледен и дрожал всем телом, но у него хватило сил на ожесточенный спор. Робин велела вынести его на солнце и укрыла от ветра брезентовой ширмой, которую плотник соорудил под полуютом.
— Всем известно, что холодный воздух вреден для огнестрельных ран.
— Полагаю, надо было пустить вам кровь, а потом запереть в крошечной жаркой преисподней, которую вы называете каютой, — съязвила Робин.
— Флотский хирург сделал бы именно так, — пробормотал он.
— Тогда благодарите Создателя, что я не из таких.
На следующий день капитан уже садился без посторонней помощи и беспрестанно ел, на третий день, сидя на носилках, командовал кораблем, на четвертый день снова поднялся на ют, и, хотя его рука еще была на перевязи, а лицо после лихорадки побледнело и осунулось, у него хватило сил простоять на ногах целый час. Потом он опустился отдохнуть в веревочное кресло, которое плотник приладил для него к планширу. В этот день Робин удалила из раны катетер и с облегчением увидела, что из раны вытекло совсем немного того самого гноя, который является признаком выздоровления.
На горизонте показался городок Порт-Наталь. Незамысловатые домики, словно цыплята под крылом курицы, сгрудились у подножия похожей на спину кита горы, которую здесь называли просто Утесом. «Черный смех» не зашел в этот порт, хоть он и был самым дальним аванпостом Британской империи на побережье, а продолжал мчаться к северу. С каждым днем становилось заметно теплее, солнце в полдень поднималось все выше, море перед носом «Черного смеха» приобретало свойственный тропикам темно-голубой оттенок, над головой на трепещущих серебряных крыльях снова начали проноситься летучие рыбы.
Вечером накануне того дня, когда они прибыли в португальский поселок Лоренсу-Маркиш в глубокой бухте Делагоа, Робин сделала Клинтону перевязку. Она удовлетворенно мурлыкала, видя, как заживают швы.
Робин помогла ему надеть рубашку и застегнула ее, словно одевала дитя. С серьезным видом Кодрингтон произнес:
— Я знаю, что вы спасли мне жизнь.
— Хоть вы и не одобряете моих методов? — На ее губах мелькнула улыбка.
— Прошу прощения за мою дерзость. — Он опустил глаза. — Вы показали себя блестящим врачом.
Робин из скромности попыталась отпираться, но он настаивал:
— Нет, я действительно так считаю. По-моему, у вас есть талант.
Доктор больше не возражала и слегка подвинулась, чтобы ему было удобнее достать до нее здоровой рукой. Но последнее заявление, казалось, исчерпало всю его храбрость.
В тот вечер она излила разочарование в дневнике, отметив, что «капитан Кодрингтон, несомненно, человек, которому женщина может доверять при любых обстоятельствах, хотя немного смелости сделало бы его гораздо привлекательнее».
Робин уже собиралась закрыть дневник и запереть его в сундук, когда ей в голову пришла другая мысль. Она быстро перелистала назад несколько страниц, исписанных ее мелким ровным почерком, пока не дошла до места, ставшего поворотным этапом в ее жизни. В тот день, когда «Гурон» прибыл в Кейптаун, она не делала записи, оставив чистый лист. Какими словами описать то, что было? Каждый миг той ночи навеки врезался в ее память. Мисс Баллантайн долго вглядывалась в пустой лист, что-то молча подсчитала, вычитая одну дату из другой. Получив ответ, она вздрогнула от дурного предчувствия и подсчитала еще раз. Ответ получился тот же самый.
Она медленно закрыла дневник и уставилась на пламя лампы.
Ее месячный цикл запаздывал почти на неделю. От ужаса у нее зашевелились волосы. Она положила руку на живот, словно там можно было что-то нащупать, как пистолетную пулю в теле Клинтона.
Лоренсу-Маркиш имел дурную славу города, зараженного лихорадкой, но, несмотря на это, «Черный смех» зашел туда, чтобы пополнить запасы угля в бункерах. Болота и мангровые заросли, полукольцом окружавшие город с юга, отравляли все вокруг ядовитыми испарениями.
Робин никогда не сталкивалась непосредственно с характерными африканскими лихорадками и поэтому внимательно изучила все, что было опубликовано на эту тему, самыми важными оказались книги, написанные ее отцом. Фуллер Баллантайн написал для Британской медицинской ассоциации длинную статью, в которой выделил основные типы этой африканской болезни; все возвратные лихорадки с определенным циклом он разделил на четыре категории в зависимости от длины цикла — непрерывная с ежедневными приступами, трехдневная и четырехдневная. Их он назвал малярийными. Четвертый тип представляла черная рвота, или «желтый Джек».
Фуллер Баллантайн доказал, в своем неподражаемом стиле, что они не являются заразными ни непосредственно, ни через третье лицо. Он продемонстрировал это на собственном опыте перед группой скептически настроенных коллег-врачей в военном госпитале в Альгоа-Бей.
На их глазах Баллантайн собрал винный стакан свежих рвотных масс больного «желтым Джеком». Он сделал глоток, а потом выпил стакан залпом. Коллеги с острым нетерпением ждали его кончины и с трудом скрыли разочарование, когда у него не проявилось ни малейших признаков болезни. Через неделю он отбыл в пешее путешествие по Африке. Баллантайн относился к тем людям, которыми легче восхищаться, чем любить их. Этот случай вошел в окутывавшие его легенды.
В своих трудах отец утверждал, что лихорадка может передаваться лишь при вдыхании ночного тропического воздуха, особенно паров, выделяемых болотами или другими огромными массами стоячей воды. Однако некоторые люди, по-видимому, имеют природную невосприимчивость к болезни, и эта невосприимчивость, возможно, передается по наследству. Он ссылался на африканские племена, живущие в малярийных зонах, и приводил в пример свою семью и родителей своей жены, которые жили и работали в Африке шестьдесят лет и страдали лихорадкой лишь в самой легкой форме.
Исследователь писал и о «сезонной лихорадке» — болезни, которая либо убивает, либо вырабатывает у больного частичный иммунитет. В качестве примера он приводил высокую смертность среди европейцев, недавно прибывших в Африку.
Он упоминал случай Натаниэля Айзекса, который в 1832 году вышел из Порт-Наталя в составе отряда из двадцати одного человека. Недавно прибывшие в Африку белые направлялись охотиться на гиппопотамов в устье реки Св. Люсии и окружавших ее болотах. Через четыре недели девятнадцать человек умерли, а Айзекса и другого оставшегося в живых охотника болезнь так изувечила, что они целый год после того оставались инвалидами.
Ученый доказал, что таких потерь можно было избежать. Профилактическое средство и лекарство существует, оно известно уже сотни лет под разными названиями. Это перуанская кора, или кора чингоны. Братья-квакеры Люк и Джон Говарды изготовили это лекарство в порошке и назвали хинным экстрактом. Если его принимать по пять гран[8] в день, оно надежно предохраняет от болезни, а если впоследствии заражение и произойдет, лихорадка протекает в легкой форме, не более опасной, чем обычная простуда, и быстро излечивается дозой в двадцать пять гран хинина.
Робин, конечно, слышала обвинения в том, что отец, преследуя собственные возвышенные цели, намеренно занижал опасность болезни. Фуллер Баллантайн мечтал об Африке, заселенной колонистами британской расы, несущими на жестокий континент истинного Бога и все блага британского правосудия и изобретательности. Его закончившаяся катастрофой экспедиция на Замбези имела целью осуществление этой мечты, великая река должна была служить дорогой в высокие плато внутренней части страны со здоровым климатом, где и будут селиться англичане, изгоняя работорговцев, наставляя на путь истинный воинственные безбожные племена, возделывая нетронутые земли.
Эта мечта погибла в ужасных водоворотах и стремнинах ущелья Каборра-Басса.
Ощущая привкус трусливого вероломства, Робин вынуждена была признать, что в этих нападках на отца, возможно, содержится доля правды. В детстве она видела, как он страдал от малярийной лихорадки, разбуженной холодом английской зимы. Она переносилась тяжелее, чем обычная простуда. Несмотря на это, никто из медиков не сомневался, что Фуллер Баллантайн является одним из ведущих мировых авторитетов по этой болезни и что у него настоящий талант в ее диагностировании и лечении. Поэтому дочь, свято выполняя его указания, прописала ежедневную дозу в пять гран хинина себе, Зуге и — невзирая на протесты — капитану Кодрингтону. Однако с готтентотскими пехотинцами Зуги у нее ничего не вышло. После первой же дозы Ян Черут начал бегать кругами, хвататься за горло и жутко вращать глазами, взывая ко всем готтентотским богам и крича, что его отравили. Сержанта спасла лишь стопка корабельного рома, однако после этого ни один из готтентотов не притронулся к белому порошку. Их не соблазняла даже мысль о стопке рома, что доказывало, сколь велико было их неприятие лекарства. Робин оставалось лишь надеяться, что они обладают невосприимчивостью к лихорадке.