Смит Уилбур. В поисках древних кладов

   На носу канонерской лодки тяжело громыхнула пушка, взвился столб порохового дыма, белоснежный в лучах утреннего солнца, как крыло морской птицы. Шейх Юсуф от души сплюнул через подветренный борт и вслух произнес:
   — Эль-Шайтан, дьявол.
   Так он впервые наградил капитана Клинтона Кодрингтона прозвищем, под которым тот со временем станет известен на всем протяжении Мозамбикского пролива, вплоть до великого Африканского Рога на севере.
   Бронзовый винт под кормовым подзором «Черного смеха» оставлял длинный широкий след. Корабль шел под гротом и кливером, но Кодрингтон готов был уменьшить парусность до «боевого положения», как только скорректирует курс судна с учетом того, что дхоу повернула к берегу.
 
   Зуга и Робин следили за погоней с юта. Сдержанное деловитое возбуждение, охватившее команду, заразило и их. Когда дхоу повернула, Зуга громко рассмеялся и воскликнул:
   — Уходят! Ату!
   Клинтон взглянул на него с заговорщической усмешкой:
   — Это невольничий корабль. Даже если бы не было запаха, этот поворот отметает все сомнения.
   Робин подалась вперед, всматриваясь в мерзкую дхоу с полинялым грязным парусом. Некрашеный дощатый корпус был похож на зебру: его покрывали полосы человеческих испражнений и других отбросов. Она впервые видела невольничий корабль с ужасающим грузом на борту. Ради этого дочь Фуллера Баллантайна и ехала сюда, и теперь она загорелась желанием сохранить в памяти каждую мелочь, чтобы позже записать ее в дневнике.
   — Мистер Денхэм, будьте добры, произведите выстрел из пушки, — скомандовал Клинтон.
   Громыхнуло носовое орудие, но дхоу продолжала держаться нового курса.
   — Приготовиться к захвату и немедленно спустить шлюпку. — Волнение Клинтона сменилось тревогой. Он обернулся и оглядел абордажную команду. Вооруженные абордажными саблями и пистолетами, они выстроились на шкафуте. Командовал ими молодой мичман.
   Клинтон с удовольствием возглавил бы команду, но его рука все еще висела на перевязи, а рана не зажила. Чтобы в бурном море взять дхоу на абордаж и сражаться с ее матросами, нужно было владеть обеими руками и обладать подвижностью, которой лишила его рана. Он с неохотой передал командование Феррису.
   Клинтон с мрачным видом взглянул на дхоу:
   — Они идут к берегу.
   Все молчали, глядя вперед, на невольничий корабль, спешащий к земле.
   — Но там коралловый риф, — произнесла за всех Робин, указывая на черные точки, испещрявшие поверхность моря в четверти мили от берега. Они были похожи на ожерелье из акульих зубов. Прибой, движимый пассатом, разбивался о них тысячами бурунов.
   — Да, — подтвердил Клинтон. — Они гонят судно на коралловые рифы, а сами спасутся бегством через лагуну.
   — Но что будет с невольниками? — в ужасе спросила Робин, и никто ей не ответил.
   «Черный смех» настойчиво рвался вперед, но ветер, дувший почти прямо в корму дхоу, развернул ее длинный гик так, что корабль шел под самой выгодной парусностью. Гик был длиннее корпуса, и огромный треугольный парус надувался, почти касаясь воды. Корабль несся на рифы.
   — Мы могли бы подрезать их, — громко сказал Зуга, но у него не было моряцкого глаза, способного оценить местоположение и скорость кораблей.
   Клинтон Кодрингтон сердито покачал головой:
   — Сейчас это невозможно.
   Клинтон держал курс до самой последней минуты, и дхоу прошла всего метрах в двухстах перед его носом. На таком расстоянии они могли даже различить лицо рулевого на кормовой палубе. Это был худой старый араб в длинном ниспадающем бурнусе и украшенной кисточкой феске, говорившей, что ее владелец совершил паломничество в Мекку. У его пояса поблескивала золотой филигранью рукоять короткого кривого кинжала — принадлежности шейхов, белая клочковатая борода развевалась на ветру. Он склонился над длинным румпелем и обернулся, глядя на высокий черный корабль, нагонявший его.
   — Всадить бы в мерзавца пулю, — прорычал Зуга.
   — Поздно, — сказал Клинтон. Дхоу прошла мимо, и канонерская лодка оказалась в опасной близости от грозных коралловых рифов. Клинтон скомандовал старшине-рулевому у штурвала канонерки: — Лечь в дрейф! Стать носом к ветру! — Он повернулся на каблуках. — Абордажная команда, вперед!
   Заскрипели шлюпбалки, переполненный вельбот исчез за бортом и опустился в неспокойное море, но дхоу уже бешено раскачивалась в кипящих белых бурунах, окружавших риф.
   Мертвый штиль закончился два дня назад, и пассат успел нагнать высокую волну. Низкие зеленые валы с иссеченными ветром спинами катились по проливу, но, едва почувствовав близость земли, свирепо вздымались, их гребни становились прозрачными, как дрожащее зеленое желе, и они неистовыми белыми водоворотами обрушивались на черные клыки рифов.
   Дхоу поймала высокий вал и, вскинув корму, помчалась по нему вниз, как прибойная шлюпка, а старый тощий араб скакал у румпеля, словно дрессированная обезьяна, пытаясь удержать ее против напора волны, но дхоу не была приспособлена для таких маневров и воинственно зарылась носом в зеленый ревущий горб. Вода обрушилась на нее зеленой стеной, дхоу неуклюже качнулась вбок, наполовину погрузившись в воду, и напоролась на риф с такой силой, что единственная мачта переломилась на уровне палубы и рухнула за борт, увлекая за собой рею, парус и такелаж.
   В одно мгновение дхоу превратилась в разбитую посудину, и на «Черном смехе» отчетливо услышали треск ломающегося днища.
   — Они уходят! — сердито пробормотал Клинтон.
   Команда покидала дхоу, люди прыгали за борт, стараясь поймать волну. Валы переносили их через рифы в тихие воды лагуны. Они колотили по воде руками и ногами и наконец выбрались на твердую землю.
   Среди спасшихся был и старый худой араб-рулевой. Его намокшая борода и бурнус прилипли к телу. Выбравшись на берег, он задрал полы бурнуса до пояса, обнажив тощие ноги и морщинистые ягодицы, с козлиным проворством стремглав помчался по белому берегу и исчез в пальмовой роще.
   Вельбот с «Черного смеха» миновал первую полосу бурунов. Мичман на корме взглянул через плечо, оценивая силу прибоя. Дождавшись подходящей волны, вельбот оседлал ее и, бешено раскачиваясь, подлетел к сидящему на рифе корпусу дхоу с подветренной стороны, где вода была спокойнее.
   С канонерки видели, как мичман и четверо его людей с пистолетами и абордажными саблями наголо поднялись на борт, но к этому времени последний араб из команды дхоу уже бежал по пляжу, ища убежище в пальмовой роще на берегу лагуны, в полукилометре от них.
   Мичман повел людей под палубу. На юте «Черного смеха» ждали их возвращения, рассматривая покинутую дхоу в подзорную трубу. Через минуту мичман снова появился на палубе. Он торопливо подошел к планширу дхоу и перегнулся через него. Его вырвало за борт. Он выпрямился, вытер рот рукавом и прокричал команду, гребцам, ожидавшим в вельботе.
   Вельбот сразу отошел от подветренного борта дхоу и понесся через буруны к «Черному смеху».
   На палубу поднялся боцман и отдал капитану честь.
   — Мистер Феррис кланяется, сэр, и говорит, что ему нужен плотник, чтобы вскрыть палубы для рабов, и два человека с кусачками для цепей. — Он выпалил это на одном дыхании и замолчал, чтобы набрать воздуха в легкие. — Мистер Феррис говорит, под палубами дела хуже некуда, многие заперты, и ему нужен врач…
   — Я готова, — перебила Робин.
   — Погодите, — воскликнул Кодрингтон, но Робин подобрала юбки и побежала.
   — Если моя сестра идет, я тоже иду.
   — Отлично, Баллантайн, премного благодарен вам за помощь, — кивнул Клинтон. — Скажите Феррису, что скоро прилив, сегодня полнолуние, посудина даст течь. Приливная волна на этом побережье поднимается на шесть с половиной метров. У него в запасе меньше часа.
   На палубе появилась Робин. Она снова сняла юбки и переоделась в брюки. Моряки на палубе с любопытством уставились на нее, но она, не обращая внимания, подошла к борту. Боцман подал ей руку, она спустилась в вельбот, а следом за ней — Зуга с саквояжем в руках.
   Мчаться сквозь прибой было одновременно и страшно, и весело; вельбот угрожающе зарывался носом в воду так, что дух захватывало, буруны у бортов шипели и пенились. Гонка закончилась у тяжело нависшего борта дхоу.
   По палубе струилась вода, она так накренилась, что Робин пришлось карабкаться вверх на четвереньках. При каждом ударе волны корпус вздрагивал, на палубу накатывали новые потоки воды.
   Мичман с абордажной командой снял люки главного трюма. Подойдя к ним, Робин чуть не задохнулась от густой вони, поднимавшейся из квадратного проема. Она полагала, что давно привыкла к запахам смерти и разложения, но такого испытывать ей еще не доводилось.
   — Вы привезли кусачки? — спросил мичман, бледный от тошноты и ужаса.
   Кусачки представляли собой мощные ножницы, предназначенные для срезания вант и фалов с судна, потерявшего мачты. Двое мужчин подняли через люк связку маленьких черных тел, скованных друг с другом у запястьев и лодыжек клацающими черными цепями, и принялись орудовать кусачками. Это напомнило Робин бумажных кукол, которых она в детстве любила вырезать из свернутого листа бумаги. Потом их растягиваешь, и получается цепочка одинаковых кукол. Кусачки разрубали легкие цепи, и безжизненные тельца падали на палубу.
   — Это же дети! — вслух выкрикнула она.
   Люди работали в мрачном молчании, вытаскивали невольниц из люков, освобождали от оков и опускали на наклонную мокрую палубу. Робин подхватила первую похожую на скелет фигурку, покрытую коркой засохших рвотных масс и фекалий, ее голова болталась из стороны в сторону.
   — Нет.
   Признаков жизни не было. Глазные яблоки уже высохли. Она опустила безжизненную голову, и матрос оттащил девушку.
   «Нет». Снова «Нет». И «Опять нет». Некоторые трупы уже находились на разных стадиях разложения. По приказу мичмана матросы начали сбрасывать тела за борт, чтобы освободить место для вновь поднимаемых снизу.
   Робин нашла первую живую девушку, ее пульс бился еле заметно, дыхание трепетало, и не нужно было быть врачом, чтобы понять, что жизнь в ней едва теплится. Она работала быстро, стараясь выкроить время для тех, чьи шансы выжить казались значительнее.
   В борт дхоу ударила еще одна высокая волна. Корпус резко накренился, где-то глубоко внутри хрустнула и заскрипела древесина.
   — Прилив надвигается. Действуйте быстрее, — крикнул мичман.
   Теперь работа переместилась в трюм. До Робин доносился грохот кувалд и лязг железа: плотники убирали невольничьи палубы.
   Зуга, обнаженный до пояса, тоже был внизу. Он возглавил атаку на деревянные баррикады. Он был офицером, привык командовать, и матросы быстро оценили его природную склонность к лидерству.
   Суматоха напомнила Робин птичий базар на закате: громко кричат возвращающиеся птицы, пищат, ожидая их, птенцы в гнездах. Дикие пируэты дхоу, треск ломающегося дерева и потоки холодной соленой воды пробудили скопище черных девушек от летаргии приближающейся смерти.
   Когда трюм затопило, многие из тех, что лежали на днище, утонули, но некоторые поняли, что прибыла спасательная команда, и громко кричали, собрав последние силы в угасающей надежде.
   Вельбот, причаленный к борту невольничьего корабля, переполнился неподвижными телами, в которых еще теплилась жизнь, а поверхность лагуны пестрела сотнями трупов с раздутыми от газа животами. Они покачивались на волнах, как поплавки рыбачьих сетей.
   — Перевезите их на корабль, — крикнул мичман гребцам в шлюпке, — и возвращайтесь за новыми. — При этих словах в борт дхоу ударила еще одна волна с белым гребнем. Корабль накренился, но острые зубья кораллов, вцепившиеся в деревянное днище, крепко держали его, не давая опрокинуться.
   — Робин! — крикнул из люка Зуга. — Ты нам нужна!
   Сначала она на него даже не взглянула, лишь покачала головой стоявшему рядом матросу.
   — Она идет. — Матрос безучастно поднял безжизненное тело и перевалил через борт.
   Тогда Робин подползла к люку и соскочила внутрь.
   Это было похоже на падение в преисподнюю. После полуденного солнца на нее навалилась темнота, она на мгновение остановилась, чтобы дать глазам привыкнуть.
   Накренившаяся палуба под ногами была скользкой от нечистот, ей пришлось схватиться за что-то рукой, чтобы не упасть.
   Воздух был настолько спертым, что в первую минуту она едва не ударилась в панику, ее словно душили мокрой вонючей подушкой. Она рванулась было наверх, к яркому солнцу, но взяла себя в руки. В животе у нее все перевернулось, к горлу подступил горький комок, она еле-еле сумела сдержать рвоту.
   Но едва она огляделась и увидела, что творится вокруг, собственные неудобства были забыты.
   — Последняя волна поработала, — прорычал Зуга, поддерживая ее рукой за плечи. — Палубы рухнули.
   Палубы сложились, как карточный домик. Во мраке со всех сторон торчали острые щепки, балки скрестились, как лезвия ножниц. Маленькие черные тельца оказались зажаты в тисках, смяты падающими брусьями, размозжены так, что в них с трудом узнавались человеческие останки. Кое-где полуживые создания повисли в воздухе на ножных цепях и слабо корчились, как изувеченные насекомые, или висели неподвижно, раскачиваясь в такт движениям дхоу.
   — О святая Мария, матерь Божья, с чего начинать, — прошептала доктор.
   Она выпустила опору, шагнула вперед, поскользнулась на покрытой толстым слоем грязи палубе и упала.
   Робин сильно стукнулась, спину и нижнюю часть тела пронзила боль, но она заставила себя встать на колени. В этой чудовищной тюрьме собственная боль потеряла значение.
   — С тобой все в порядке? — тревожно спросил Зуга, но сестра отстранила его руки.
   Одна девушка кричала. Робин подползла к ней. Ноги рабыни ниже колен были сломаны и зажаты балкой из толстого ствола дерева.
   — Ты можешь это сдвинуть? — спросила Робин Зугу.
   — Нет, с ней все кончено. Пойдем, там другие…
   — Нет.
   Робин отползла туда, где упал ее саквояж. Боль мучила ужасно, но она загнала ее в глубь сознания.
   Она всего один раз в жизни видела, как ампутируют ноги. Когда доктор начала операцию, высвободив одну сломанную ногу, малышка дернулась, а затем безжизненно обмякла. Девушка умерла прежде, чем доктор успела дойти до кости другой ноги, и Робин, плача про себя, оставила тело висеть в тисках деревянной балки.
   Доктор потерла руку об руку. Они были окровавлены по локоть, ладони прилипали друг к другу. Ее снедало чувство вины за собственную неудачу, не было сил пошевелиться. Она тупо озиралась по сторонам.
   Трюм был затоплен больше чем наполовину, прилив безжалостно наступал.
   — Надо выбираться, — окликнул сестру Зуга. Она не повернула головы, брат схватил ее за плечо и грубо встряхнул. — Мы ничего не можем сделать. Эта посудина вот-вот опрокинется.
   Робин смотрела в черную вонючую воду, плескавшуюся от одной стороны трюма до другой. Прямо под ней из воды торчала одна-единственная рука, детская ручка с. розовой ладошкой и тонкими нежными пальчиками, протянутыми в призывном жесте. Железный наручник казался слишком большим для тонкого запястья, и под его тяжестью рука медленно исчезла в пучине. Она печально смотрела ей вслед, но резкий оклик Зуги заставил Робин выпрямиться.
   — Пошли, черт возьми!
   Его лицо было свирепым, на нем отражались все ужасы, увиденные в зловонном полузатопленном трюме.
   В разбитый корпус ударила следующая волна, на этот раз ей удалось разбить коралловые клещи. Затрещало, ломаясь, дерево, дхоу медленно покачнулась, зловонные воды черной волной поднялись из темноты и захлестнули их по плечи.
   Покореженные невольничьи палубы сломались и смертоносной лавиной съехали в сторону, обнажив еще один слой плотно уложенных черных тел, а потом, ничем не поддерживаемые, рухнули в глубину.
   — Робин! Еще немного — и нам не выбраться.
   Карабкаясь по балкам и телам, он потащил ее вверх, к квадрату солнечного света.
   — Мы не можем их бросить, — сопротивлялась Робин.
   — С ними все кончено, черт побери. Вся эта штука тонет. Надо выбираться.
   Она вырвала у него руку, оступилась, упала и ударилась обо что-то так сильно, что боль снова пронзила нижнюю часть тела. Робин вскрикнула. Она лежала на боку на груде скованных тел, и в полуметре от нее виднелось чье-то лицо. Девушка была жива. Робин никогда не видела таких глаз, по-соколиному ясных, горевших кошачьей яростью, цвета кипящего меда.
   «Эта достаточно сильна!» — подумала Робин и крикнула:
   — Помоги, Зуга.
   — Ради Бога, Робин.
   Она подползла к черной девочке. Палуба угрожающе накренилась, в трюм хлынула новая порция холодной воды.
   — Оставь ее, — крикнул Зуга.
   Поток воды закружился около головы Робин, и скованная девушка исчезла под ним.
   Робин нырнула за ней, вслепую шаря руками под водой, но никак не могла найти девушку. Ею овладела паника.
   Она опустила голову под воду. Боль сдавила живот, Робин вскрикнула, набрала в легкие воды и захлебнулась, но наконец ей удалось схватить девушку за плечо. Та боролась за жизнь не менее отчаянно, чем она.
   Вместе они вынырнули, кашляя и хватая ртом воздух. Робин держала рот девушки над водой и пыталась приподнять ее выше, но цепь не пускала.
   — Зуга, помоги?
   Новый поток, воняющий сточными водами, захлестнул ей рот. Обе снова с головой ушли под воду.
   Робин подумала, что, наверно, ей уже не выбраться, но продолжала упрямо карабкаться. Одной рукой она обхватила рабыню под мышками, а другой приподняла ей подбородок, чтобы, когда они вынырнут, лицо африканки оказалось над водой и та смогла вдохнуть драгоценный глоток вонючего воздуха. Зуга был с ними.
   Брат дважды обмотал цепь вокруг запястья и налег на нее всем весом. В темном трюме Зуга возвышался над ними, как башня, проникающий из люка свет озарял набухшие мускулы на мокрых руках и плечах. Он вытягивал цепь, раскрыв рот в беззвучном крике, на горле набухли синеватые вены.
   Их захлестнула еще одна волна, на этот раз Робин не была готова ее встретить. Вода обожгла легкие, Робин поняла, что тонет. Стоило ей выпустить голову и плечи девушки, и Робин смогла бы вздохнуть, но она упрямо вцепилась в нее, внезапно решив, что ни за что не даст этому маленькому существу погибнуть. В глазах девушки она видела яростное желание жить. Робин спасет ее, именно ее, хотя бы одну из этих несчастных она сможет спасти. Должна спасти.
   Волна схлынула. Зуга все еще был здесь. Вода струилась по его волосам, заливала лицо и глаза Он переступил, крепче упираясь ногами в тяжелую балку и снова потянул за цепь. Нечеловеческое усилие исторгло из его горла низкий рев.
   Круглая скоба, крепившая цепь к палубе, подалась, и Зуга вытащил обеих женщин из воды. Цепь вытянулась следом за ними метра на три и снова застопорилась: ее держала следующая скоба.
   Робин не подозревала, что брат так силен. Она ни разу, с самого детства, не видела его обнаженного торса и не догадывалась, что Зуга обладает могучей мускулатурой боксера-профессионала. Но даже он не способен был повторить рывок. Брат закричал, и через открытый люк в трюм спустился молодой мичман. Снова войти в мрачную бездну — для одного этого требуется немалое мужество, подумала Робин, глядя, как мичман несет кусачки. Волоча тяжелый инструмент, он с трудом пробирался к ним в самый низ трюма.
   Корпус накренился еще на пять градусов, вода с голодным бульканьем поднялась выше, словно всасывая их тела. Если бы Зуга не вытянул цепь на несколько метров, они бы оказались глубоко под водой.
   Брат склонился над Робин, помогая держать голову черной девушки над водой. Мичман нащупал цепь и сжал звено кусачками. Но от тяжелой работы лезвия покоробились и затупились, а мичман, что ни говори, был всего лишь юношей. Зуга оттолкнул его.
   На плечах его снова вздулись мускулы, и цепь, лязгнув, лопнула. Зуга перерезал цепь в двух местах, у запястья и у лодыжки, потом бросил кусачки, подхватил худенькое обнаженное тело и, отчаянно барахтаясь, полез вверх, к люку.
   Робин пыталась поспевать за братом, но глубоко в животе что-то тянуло, рвалось, как хрупкий пергамент. Боль, как копье, пригвоздила ее к месту. Она согнулась пополам и схватилась за живот, не в силах двинуться с места. Волна ударила в нее, сбила с ног, швырнула через разбитые доски в темную глубину, тьма сомкнулась над головой. Захотелось сдаться на волю волн и тьмы, это так легко, но Робин собрала всю злость и упорство и продолжала бороться. Когда Зуга схватил ее и потащил вверх, к свету, она все еще боролась.
   Как только они выбрались из люка на солнце, дхоу опрокинулась, перебросив их через борт, как катапульта. Их обожгло холодом зеленой воды.
   Последние слабые крики внутри дхоу стихли. Под безжалостным молотом волн корпус начал разламываться. Робин и Зуга, все еще цепляясь друг за друга, всплыли на поверхность. Сильные руки подхватили обессиленные тела. Перегруженный вельбот угрожающе накренился. Мичман развернул его носом к кипящим бурунам. Матросы отчаянно работали веслами, чтобы удержать шлюпку на волне.
   Робин подползла туда, где на дне лодки, на груде тел лежала спасенная ею черная девушка. Она так обрадовалась, что девушка на борту и еще жива, что забыла про боль в сожженных легких и глубокую резь в животе.
   Робин перевернула девушку на спину и приподняла ее безвольно мотающуюся голову, чтобы та не билась о борта шлюпки. Крутые валы швыряли лодку так, что девушка рисковала раскроить череп о доски настила.
   Она сразу заметила, что девушка старше, чем ей показалось сначала, хотя обезвоженное тело высохло и отощало. Но в бедрах ощущалась зрелая ширина. Ей по меньшей мере шестнадцать, подумала Робин и прикрыла тело брезентом, подальше от мужских взглядов.
   Спасенная открыла глаза и серьезно посмотрела на нее. Глаза сохранили цвет кипящего меда, но, пока она вглядывалась в лицо Робин, свирепость сменилась каким-то другим чувством.
   — Нги йа бонга, — прошептала девушка, и Робин потрясенно поняла, что понимает эти слова.
   Она сразу перенеслась в другую страну, к другой женщине, своей матери. Хелен Баллантайн учила ее этим самым словам, повторяя их, пока Робин не выучила их назубок.
   — Нги йа бонга — восхваляю тебя!
   Робин попыталась ответить, но разум был измучен испытаниями не меньше, чем тело, к тому же она учила этот язык очень давно, в совершенно другой обстановке, и слова подыскивала с трудом. Запинаясь, она произнесла:
   — Велапи уэна — кто ты и откуда?
   Глаза африканки удивленно распахнулись.
   — Как! — прошептала она — Ты говоришь на языке людей?!
   На борт подняли двадцать восемь живых черных девушек. К тому времени как «Черный смех» повернул от берега и снова пустился в путь в открытое море, корпус дхоу развалился, сцепившиеся обломки досок и балок качались на волнах и терлись об обнаженный риф.
   Над рифом с пронзительными криками парили морские птицы. Они хрипло ссорились над печальными останками, плавающими среди обломков кораблекрушения, резко срывались вниз, чтобы схватить кусочек полакомей, и снова взмывали, грациозно помахивая перламутровыми крыльями.
   Из глубины за рифом стали появляться акулы. Они собирались в стаи и ходили кругами, доводя себя до исступления. Тут и там округлые треугольники спинных плавников рассекали зеленые воды течения. Каждые несколько секунд похожее на торпеду тело в жадном неистовстве вспарывало гладкую поверхность и с пушечным грохотом обрушивалось вниз.
 
   Двадцать восемь из трех с лишним сотен — невелика удача, думала Робин, хромая вдоль вереницы еле живых тел. Сбитые в кровь ноги болью отзывались на каждый шаг. Она видела, что невольницы дошли до последней черты, и это приводило ее в отчаяние. Легко заметить, кто из них окончательно потерял волю к жизни. Она читала труды отца о лечении больных африканцев и знала, насколько важна для первобытных народов воля к жизни. Совершенно здоровый человек может пожелать умереть, и тогда ничто его не спасет.
   В ту ночь, несмотря на неустанные заботы доктора, двадцать две девушки умерли, и их сбросили за борт с кормы «Черного смеха». К утру все остальные впали в кому, у них началась лихорадка вследствие почечной недостаточности. Из-за нехватки жидкости их почки сморщились, атрофировались и уже не могли выводить жидкие отходы из организма. Лечение могло быть только одно — заставлять больных пить.
   Малышка-нгуни цеплялась за жизнь изо всех сил. Робин поняла, что она принадлежит к группе народностей нгуни, хоть и не знала точно, к какому именно племени, ибо многие из них говорили на разных диалектах зулусского языка, а произношение девушки звучало непривычно для уха Робин.
   Доктор пыталась разговорить ее, чтобы не позволить потерять сознание и поддержать пылавшую в ней волю к жизни. Она питала к девушке почти материнскую привязанность и, хоть и старалась поровну распределять свое внимание между всеми оставшимися в живых, всегда возвращалась туда, где под брезентовым навесом лежала нгуни, и подносила к ее губам кружку со слабым раствором сахара.
   Их словарный запас для беседы составлял всего несколько сотен слов, и, когда девушка отдыхала между причиняющими боль глотками, они разговаривали.
   — Меня зовут Юба, — прошептала малышка, отвечая на вопрос Робин.