Страница:
Много ли у нее шансов найти лагерь одного человека, вершину единственного холма среди столь многих? Тем не менее Робин упорно шагала вперед, и еще до полудня они с Карангой, намного обогнав колонну, достигли вершины холма. Она сверилась с барометром Зуги, хранившимся в обитом бархатом деревянном футляре, и обнаружила, что высота над уровнем моря значительно превышает четыреста метров, хотя за последние два дня они спустились вниз на более чем шестьдесят шесть метров.
Они вскарабкались на скалистый уступ одного из холмов. Каранга шел за ней по пятам, а Юба — чуть в отдалении. С высоты Робин смогла внимательнее рассмотреть открывавшуюся впереди неровную, пересеченную местность. К югу холмы резко понижались. Может быть, они пересекли возвышенность и перед ними расстилается долина одной из уже открытых рек, которые обозначил на карте Том Харкнесс. Робин попыталась вспомнить их названия — Шаши, Тати и Маклутси.
Вдруг ей снова стало очень неуютно и одиноко. Эта земля такая бескрайняя. Дочь Фуллера Баллантайна почувствовала себя крошечной букашкой, пришпиленной к необозримой равнине под безжалостным синим небом. Она повернулась и сквозь длинную, окованную латунью подзорную трубу посмотрела на север, ища, не появятся ли признаки приближения отряда Зуги. Она ничего не заметила и не могла понять, радует ее это или огорчает.
— Каранга! — позвала она.
Старик с готовностью вскочил на ноги и поднял глаза на вершину скалы, где стояла Робин. Его лицо было доверчивым, как у преданной собачонки.
— Куда теперь? — требовательно спросила Робин, и он опустил глаза.
Стоя на одной по-птичьи тонкой ноге, Каранга пальцами другой почесывал голень, видимо, помогая себе размышлять над вопросом. Потом с виноватым видом он нерешительно обвел рукой ближайшие полдюжины холмов на горизонте, и сердце Робин упало. Приходилось признать, что они в конце концов заблудились.
Она знала, что ей предстоит сделать одно из двух.
Либо стоять здесь лагерем, пока не подойдет Зуга, либо возвращаться по собственным следам, пока не встретится с ним. Ни та, ни другая возможность не привлекала, и она отложила решение до завтра.
В речном русле у подножия холма была вода, обычная цепочка мелких теплых луж, загрязненных пометом птиц и зверей.
Вдруг Робин поняла, что очень устала. Пока ее окрыляла надежда, она этого не замечала, но сейчас осознала, что валится с ног. Каждая косточка ныла от усталости.
— Разобьем лагерь здесь, — сказала Робин капралу. — Возьмите двух человек и поищите мясо.
После выхода из деревни Каранги они каждый день шли так подолгу, что времени для охоты не оставалось. Последние остатки сушеной буйволятины воняли, как плохо выделанная кожа, и кишели мясными мухами. Она могла есть их только под толстым слоем соуса карри, а порошок карри почти вышел. Они отчаянно нуждались в свежем мясе, но у нее не было сил возглавить охотничий отряд.
Носильщики еще не кончили крыть листьями односкатную крышу, которая на эту ночь станет ее домом, как вдруг Робин услышала неподалеку ружейную стрельбу, а через час в лагерь вернулся капрал. Они нашли стадо очаровательных антилоп, или антилоп Гарриса, как предпочитал называть их Зуга, и свалили пять толстых шоколадно-коричневых самок. Носильщики, весело болтая, дружной толпой отправились помогать, а Робин, в сопровождении одной только Юбы, бесцельно бродила по речному руслу, пока не нашла укрытый от глаз водоем.
«Я, должно быть, пахну, как старый Каранга», — подумала она и принялась тереть себя пригоршнями белого песка, так как мыло кончилось несколько недель назад. Робин выстирала одежду и разложила ее сушиться на отполированных водой камнях у водоема. Потом, обнаженная, она сидела на солнцепеке, а малышка стояла рядом с ней на коленях и расчесывала ей волосы, чтобы они быстрей высохли.
Юба не скрывала своей радости в связи с тем, что Номуса снова принадлежит ей и рядом не околачивается старый Каранга. Несмотря на то, что та подавленно молчала, Юбе нравилось играть с ее волосами и смотреть на красноватые огоньки, которые вспыхивали в них на солнце под пробегающей расческой.
Расчесывая волосы, девушка весело болтала и тихо смеялась над собственными шутками, и никто из них не услышал, как по песку прошелестели шаги. Только когда рядом с Робин упала тень, она поняла, что они не одни. Она вскочила с тревожным вскриком, схватив еще сырые брюки и прижав их к груди, прикрыла свою наготу.
Но перед ней стояла женщина, невооруженная, робкая, перепуганная не меньше Робин. Немолодая, хотя на коже ее не было морщин и все зубы сохранились. Она происходила, несомненно, из народности машона — у них более тонкие, чем у нгуни, похожие на египетские черты лица. Короткая юбочка оставляла открытой верхнюю часть тела. Обнаженные груди были непропорционально велики для худого стройного тела, вытянутые соски торчали, словно она только что кормила грудью младенца.
— Я слышала выстрелы, — робко прошептала она, и доктор почувствовала облегчение: язык был понятен. Она из племени каранга. — Я пришла, услышав выстрелы. Я пришла отвести вас к Манали.
При этом имени горячая волна слез навернулась на глаза Робин, сердце подскочило, и она громко вздохнула.
Манали — человек в красной рубашке. Ее отец всегда решительно утверждал, что красный цвет отпугивает муху цеце и других кусачих насекомых и что добрая толстая фланель предохраняет от приступа малярии.
Мисс Баллантайн вскочила, забыв о своей наготе, торопливо подошла к женщине и пожала ей руку.
— Манали! — воскликнула она и добавила по-английски: — Где он? О, скорее отведите меня к нему.
Ее вели не просто случайность и не заблудившийся Каранга, думала Робин, шагая следом за новой проводницей по узкой извилистой звериной тропинке. Ее вел зов крови. Инстинктивно, как перелетная ласточка, она прилетела прямо к отцу.
Робин хотелось кричать об этом, петь от радости на весь лес. Женщина быстро шла впереди, ее узкая гладкая спина и плечи едва покачивались в такт движениям округлых бедер. Такая грациозная походка характерна для африканских женщин, с детства приученных носить груз на голове так, чтобы не пролить ни капли из полного до краев горшка.
Но переполненной ожиданиями Робин казалось, что женщина идет слишком медленно. Робин уже представляла, как шагнет ей навстречу могучая фигура отца, видела пламенеющий куст его бороды, слышала, как властный голос зовет ее по имени, он приподнимет свою дочь высоко над землей, как когда-то в детстве, потом сожмет в сокрушающих объятиях.
Она представляла, что он обрадуется не меньше ее, и после первых мгновений бурной встречи настанет черед долгих серьезных разговоров. Они расскажут друг другу все, что случилось за эти годы, между ними установятся доверие и задушевность, которых им так не хватало, и наконец отец и дочь вместе пойдут к одной общей цели. Впереди их ждут долгие годы, и он передаст ей факел, будучи уверенным, что его вера и труд перешли в любящие, надежные руки.
Каковы будут первые слова отца, когда он увидит и узнает ее? Сильно ли он удивится? Робин тихо засмеялась: разумеется, он будет глубоко тронут и признателен, что его дочь совершила такие подвиги, чтобы быть рядом с ним, да и сама она не сумеет сдержать радостных слез. Робин виделось, как отец нежно вытирает их. Его голос выдаст потаенную любовь, не угасшую за долгие годы разлуки, и ей станет так хорошо, так невыносимо сладостно.
В сумерках гаснущего дня женщина привела ее к крутой тропинке на западном склоне самого высокого холма. Робин снова засмеялась: это был тот самый холм, на который указал старый Каранга, когда до него оставалось чуть больше тридцати километров. В конце концов он оказался прав, и ей надо щедро отблагодарить старика. Она чувствовала себя счастливой, Робин хотелось одарить радостью весь мир.
Чуть ниже вершины тропинка выходила на ровный уступ, с одной стороны огражденный невысокой скалой, а с другой — обрывающийся к закату почти отвесным склоном. Оттуда открывалась захватывающая дух панорама лесов и саванны. Заходящее солнце окрасило всю равнину розовым и золотым, над далеким темно-синим горизонтом громоздились горы кучевых облаков с плоскими верхушками. Декорации для такого волшебного мгновения были самыми подходящими, но Робин лишь единожды взглянула на них; гораздо интереснее ей показалось то, что она увидела впереди.
Пред взглядом Робин предстала невысокая пещера. Косые лучи солнца проникали в нее на всю глубину, и было видно, что она неглубока и давно обжита. Свод и стены почернели от копоти, пол был чисто выметен, у входа горел костер, обложенный почерневшими камнями, и на них стоял небольшой глиняный горшок.
На оголенной площадке у входа в пещеру, вытоптанной за много лет, были разбросаны отходы человеческой деятельности: обглоданные кости животных, клочки меха, деревянные щепки и осколки разбитой посуды. Над поляной стоял запах гниющих пищевых отбросов, нестираной кожаной одежды, дыма и человеческих экскрементов, и это лишний раз подтверждало, что люди живут здесь уже много лет.
У небольшого дымного костра скорчилась одна-единственная фигура — древняя согбенная старуха под грудой грязных одеял, потертых и изъеденных молью, похожая больше на старую обезьяну, чем на человеческое существо. Она не шевелилась, и Робин едва взглянула на это странное существо: ее внимание приковал другой предмет.
В глубине пещеры, залитой последними лучами заходящего солнца, стояла кровать. Она была сделана из грубо срубленных деревянных шестов, связанных веревками из коры, но стояла на четырех ножках, это была кровать в европейском стиле, а не африканская циновка для сна. На ней лежала скомканная грязная меховая накидка, под которой вполне могло скрываться человеческое тело.
На каменном выступе над кроватью она увидела латунную подзорную трубу, тиковую шкатулку наподобие той, в какой Зуга держал секстант и хронометр, но старую и поцарапанную, и дешевый оловянный сундучок.
Робин хорошо помнила эту шкатулку в кабинете дяди Уильяма в Кингслинне, бумаги перетекали через край и рассыпались по столу. Отец согнулся над ними, очки в стальной оправе сползли на кончик крючковатого носа. Работая, он подергивал себя за густую рыжую бороду.
Робин сдавленно вскрикнула, прошмыгнула мимо старой карги, сидевшей у костра, пробежала по пещере и опустилась на колени у грубой кровати.
— Отец! — От волнения она охрипла, голос скрежетал в горле. — Отец! Это я — Робин!
Под меховым одеялом никто не шелохнулся. Она протянула руку, но остановилась, не дотронувшись до покрывала.
«Он умер, — горестно подумала Робин. — Я опоздала!»
Она заставила себя снова протянуть руку и коснулась вонючей груды старых мехов. Груда просела, и лишь через несколько секунд она поняла, что отброшенное одеяло случайно приняло форму человеческого тела.
Робин озадаченно поднялась и повернулась к женщине. Та стояла у костра и бесстрастно смотрела на нее, а маленькая Юба опасливо отступила к дальнему краю площадки.
— Где он? — Робин раскинула руки, чтобы подчеркнуть вопрос. — Где Манали?
Женщина опустила глаза. С секунду Робин ничего не понимала, потом тоже посмотрела вниз, на нелепую фигуру, скорчившуюся возле костра у ее ног.
Грудь Робин сдавило холодным стальным обручем, сердце сжалось так, что ей пришлось собрать все силы, чтобы заставить ноги сделать шаг по выметенному полу пещеры.
Женщина бесстрастно смотрела на дочь Манали. Она, очевидно, не поняла заданного по-английски вопроса, но ждала с бесконечным африканским терпением. Робин была готова вновь обратиться к ней, как вдруг скелетоподобная фигура у маленького дымного костра начала экзальтированно раскачиваться из стороны в сторону, и дребезжащий старческий голос невнятно затянул какую-то странную песнь, похожую на магическое заклинание.
Лишь через несколько секунд Робин поняла, что голос поет с легким шотландским акцентом, а слова, бессвязные и неразборчивые, представляли собой пародию на двадцать третий псалом:
— Да! Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла.
Пение оборвалось так же внезапно, как началось, и человек прекратил раскачиваться. Немощная фигурка снова неподвижно застыла. По ту сторону костра женщина нагнулась и бережно, как мать, раздевающая ребенка, откинула с головы и плеч сидящей фигуры меховую накидку.
Под ней съежился Фуллер Баллантайн. Его лицо загрубело и покрылось морщинами, как кора старого дуба. Казалось, дым костра въелся в кожу, притаился в складках, покрыл лицо сажей.
Его волосы и борода повылезали пучками, словно от какой-то отвратительной болезни, а те, что остались, поседели, но в уголках рта и под носом борода потемнела от грязи и окрасилась в табачно-желтый цвет.
На лице казались живыми только глаза, они выкатились из орбит, и Робин хватило одного взгляда, чтобы понять, что отец сошел с ума. Это был не Фуллер Баллантайн, великий исследователь, проповедник и борец с работорговлей. Тот Фуллер Баллантайн давно исчез, а вместо него остался мерзкий трясущийся безумец.
— Отец. — Она уставилась на него, не веря своим глазам, и земля под ногами разверзлась. — Отец, — повторила Робин, и скорченная фигура у костра внезапно разразилась пронзительным визгливым смехом, а потом начала бессвязно бормотать.
Обрывки английского чередовались с полудюжиной африканских диалектов, крики стали возбужденными, тонкие бледные руки отчаянно заколотили по воздуху.
— Я грешил против тебя, Боже, — визжал он, вцепившись себе в бороду. В скрюченных пальцах остался клок тонких седых волос. — Я недостоин служить тебе. — Он снова принялся терзать себя, на этот раз оставив на сморщенной щеке тонкую багровую царапину, хотя казалось, что в иссохшем теле не осталось ни капли крови.
Женщина каранга склонилась над ним и схватила костлявое запястье, удерживая его. Жест был естественным и привычным, она, видимо, делала это не раз. Потом она осторожно приподняла отца. Худое тело, вероятно, весило не больше ребенка, так как она без видимых усилий отнесла Фуллера Баллантайна на деревянную кровать. Одна нога его была привязана к примитивной шине и неестественно задралась вверх.
Робин осталась стоять у костра, опустив голову. Она заметила, что до сих пор вся дрожит. Женщина подошла к ней и тронула за руку:
— Он очень болен.
Только тогда Робин сумела обуздать ужас и отвращение. Поколебавшись еще мгновение, она подошла к отцу. С помощью Юбы и женщины каранга она начала осмотр, находя успокоение в привычных профессиональных ритуалах и процедурах и постепенно овладевая собой. Она никогда не видела такого худого человеческого тела, худее, чем голодные отпрыски пропитанных джином трущобных проституток.
— Еды было мало, — сказала женщина, — но и того, что было, он не ел. Мне пришлось кормить его, как малое дитя. — В тот раз Робин не поняла, что она имеет в виду, и с суровым видом продолжила осмотр.
Истощенное тело кишело паразитами, в тонких белых волосах на лобке виноградными гроздьями висели гниды, все тело было покрыто коркой грязи и засохших нечистот.
Ощупывая подреберье, она ощутила под пальцами твердые очертания расширенной печени и селезенки. Фуллер Баллантайн громко вскрикнул. Припухлость и чрезвычайная болезненность, вне всяких сомнений, указывали на сильную и продолжительную малярию.
— Где лекарство для Манали, его умути?
— Кончилось давным-давно, вместе с порохом и пулями для ружья. Все давно кончилось. — Женщина покачала головой. — Давным-давно, а когда все кончилось, люди перестали приходить и приносить дары, кормившие нас.
Оставаться в малярийном районе без запасов хинина было самоубийством. Фуллер Баллантайн знал это лучше всех на свете. Признанный во всем мире эксперт по малярийной лихорадке и ее лечению — как мог он пренебречь собственными, часто повторяемыми советами? Причину она нашла сразу, стоило ей только открыть ему рот. Невзирая на слабые протесты отца, она заставила его разжать челюсти.
От болезни почти все зубы сгнили и выпали, горло и небо были покрыты характерными бляшками. Робин выпустила челюсть, позволяя ему закрыть изъеденный болезнью рот, и осторожно потрогала переносицу. Размягченные кости и хрящи подались. Сомнений не оставалось, болезнь зашла далеко и давно начала последнюю атаку на некогда могучий мозг. Это был сифилис в конечной стадии, потеря рассудка и общий паралич. Болезнь одинокого человека неизбежно вела к одинокой смерти в безумии.
Робин работала. Ужас и отвращение быстро сменились присущим целителям состраданием, она ощущала сочувствие, которое испытывает всякий, кто свыкся с человеческим слабостями и легкомыслием и далеко продвинулся по пути их понимания. Теперь она знала, почему отец не повернул назад, когда запас жизненно необходимых лекарств подошел к роковой черте: полуразрушенный мозг не распознал болезни, которую сам раньше так подробно описывал.
Она поймала себя на том, что, не прерывая работы, молится за него, молится молча, но слова приходят легче, чем обычно:
«Суди его, каким он был, Господи, суди по его деяниям во имя Твое, не за мелкие грехи, а за великие достижения. Узри в нем не это жалкое разбитое существо, а сильного, полного жизни человека, который, не дрогнув, нес вперед дело Твое».
Молясь, она приподняла укрывавшую ноги тяжелую накидку и зажмурилась от запаха разложения. Хилое создание принялось сопротивляться с новой силой, и Юба с женщиной каранга еле удерживали его.
Робин осмотрела его ноги и поняла еще одну причину, почему отец не покинул эти земли. Он физически не мог уйти. Шины, фиксирующие ногу, были выструганы из местной древесины. Нога была сломана ниже бедра, возможно, в нескольких местах. Возможно, пострадал и тазобедренный сустав, сломалась хрупкая шейка бедра. Переломы, по-видимому, как следует не срослись. Должно быть, завязки шин были слишком тугими, и теперь глубокие гнойные язвы прогрызли тело до самой кости. От них исходил густой резкий запах.
Доктор поспешно прикрыла его ноги. Без саквояжа с лекарствами и инструментами она ничего не могла сделать и лишь причиняла ненужную боль и унижение. Отец все еще вырывался и блеял, как капризный младенец, мотая головой из стороны в сторону и широко разинув беззубый рот.
Женщина склонилась над ним, взяла в руку свою темную тугую грудь и сдавила пальцами сосок, потом остановилась и робко, умоляюще подняла глаза на доктора.
Только тогда Робин поняла, в чем дело, и, уважая право женщины и несчастного калеки, бывшего когда-то ее отцом, на уединение, опустила глаза и повернулась к выходу из пещеры.
— Мне нужно сходить за лекарствами. Я вернусь сегодня ночью.
Младенческое блеяние у нее за спиной сменилось тихим довольным чмоканьем.
Спускаясь при свете луны по крутой тропинке, Робин не могла найти в душе ни потрясения, ни гнева. Вместо этого она ощущала к Фуллеру Баллантайну лишь глубокую жалость — он завершил полный круг и впал в детство. Чувствовала она и горячую благодарность к женщине, удивление перед ее верностью и самоотверженностью. Сколько времени она оставалась с отцом после того, как все причины быть вместе исчезли?
Она вспомнила свою мать и ее преданность этому человеку, вспомнила Сару и малыша, терпеливо ожидающих у далекой реки. Фуллер Баллантайн всегда умел притягивать одних столь же сильно, как отталкивал других.
Взяв Юбу за руку, как ребенка, чтобы успокоить, Робин торопливо шла по залитой лунным светом тропинке к берегу реки и с облегчением увидела среди деревьев отблески лагерных костров. Для обратного пути ей понадобятся носильщики, чтобы нести саквояж с лекарствами, и вооруженные воины-готтентоты в качестве сопровождающих.
Радость ее длилась недолго: едва она ответила на оклик часового-готтентота и вошла в круг света, как позади костров выросла знакомая фигура и размашистым шагом двинулась ей навстречу. Высокий и сильный, с золотистой бородой, он был красив, как греческий бог, и столь же исполнен гнева.
— Зуга! — ахнула Робин. — Я тебя не ждала.
— Еще бы, — ледяным тоном ответил он. — Конечно, не ждала.
«Почему? — в отчаянии думала она. — Почему он пришел именно сейчас? Почему не днем позже, когда я успела бы помыть отца и обработать его раны? О Господи, почему? Зуга никогда не поймет! Не поймет! Никогда! Никогда!»
Робин и сопровождающие ее не могли угнаться за Зугой. Он в ночной тьме проворно карабкался по горной тропинке, и они вскоре отстали от него. За долгие месяцы суровой охоты брат достиг великолепной физической формы и теперь бегом поднимался в гору.
Она не сумела предупредить его. Какими словами описать несчастное существо, лежащее в пещере на холме? Она просто сказала:
— Я нашла отца.
Гнев брата мгновенно остыл. Горькие обвинения застыли на языке, глаза озарились осознанием смысла ее слов. Они нашли Фуллера Баллантайна. Достигли одной из трех целей экспедиции. Робин чувствовала, что Зуга уже видит напечатанный отчет об этом, что он на ходу сочиняет главу, описывающую счастливый миг, слышит, как мальчишки-газетчики на улицах Лондона выкрикивают заголовки. Впервые в жизни она была близка к тому, чтобы возненавидеть брата. Голосом, ледяным, как иней, она заявила:
— И не забудь, что это сделала я. Я совершила переход и напала на след, и я нашла его.
При свете костров Робин заметила в его глазах нерешительность.
— Конечно, сестренка. — Зуга вяло, через силу улыбнулся ей. — Кто же об этом забудет? Где он?
— Сначала я должна взять все, что нужно.
Зуга шел рядом, пока они не достигли подножия холма, а потом уже не мог сдерживать себя. Он помчался вверх так быстро, что никто не мог его догнать. Робин вышла на маленькую полянку перед пещерой. После тяжелого подъема она задыхалась, сердце колотилось так, что ей пришлось остановиться и, прижав руку к груди, перевести дыхание
Костер у входа в пещеру ярко пылал, но в глубине бродили неясные тени. Зуга стоял перед костром спиной к пещере.
Сестра, отдышавшись, подошла к нему. Она заметила, что Зуга побледнел как смерть, свет костра окрасил его загорелую кожу в землистые тона. Он застыл, словно на параде, и смотрел прямо перед собой.
— Ты видел отца? — спросила Робин.
Его муки и крайнее замешательство доставили ей низкое, злобное удовольствие.
— С ним туземная женщина, — прошептал Зуга, — в его постели.
— Да, — кивнула Робин. — Он очень болен. Она ухаживает за ним.
— Почему ты меня не предупредила?
— Что он болен? — спросила она.
— Что он стал туземцем.
— Зуга, он умирает.
— Что мы расскажем миру?
— Правду, — тихо предложила Робин. — Что он болен и умирает.
— Ни в коем случае не упоминай о женщине. — В голосе брата впервые, сколько она его помнила, сквозила неуверенность. Казалось, Зуга с трудом подбирает слова. — Нужно защищать честь семьи.
— Тогда что мы расскажем о болезни, болезни, которая его убивает?
Глаза Зуги метнулись к ее лицу.
— Малярия?
— Сифилис, Зуга. Французская болезнь, итальянская чума, или, если предпочитаешь, люэс. Зуга, он умирает от сифилиса.
Молодой человек вздрогнул и прошептал:
— Не может быть.
— Почему, Зуга? — спросила Робин. — Он мужчина, великий человек, но тем не менее мужчина.
Она обошла его.
— А теперь мне пора браться за дело.
Через час Робин выглянула, чтобы позвать брата, но Зуга уже спустился в лагерь. Она трудилась над отцом весь остаток ночи и большую часть следующего дня.
За это время она его вымыла и вычистила, сбрила кишащие насекомыми волосы на теле, подстригла клочковатую бороду и спутанные желтые космы, обработала язвы на ноге. К концу Робин изнемогала от усталости, как физической, так и эмоциональной. Она слишком часто видела приближение смерти, чтобы не распознать это сейчас. Она знала, что в ее силах лишь дать ему покой и сделать более гладкой одинокую дорогу, по которой вскоре отправится отец.
Сделав для него все, что могла, она прикрыла беззащитное тело чистым одеялом и нежно погладила короткие мягкие волосы, которые так заботливо подстригла. Фуллер Баллантайн открыл глаза. Они были бледно-голубыми, как летнее африканское небо. Пещеру залил свет заходящего солнца. Робин склонилась над отцом, и оно рубиновыми блестками засверкало у нее в волосах.
В его пустых глазах что-то шевельнулось, мелькнула тень человека, каким он когда-то был, и губы великого путешественника приоткрылись. Он дважды пытался что-то сказать и наконец произнес всего одно слово, так хрипло и тихо, что дочь не расслышала. Робин придвинулась к нему.
— Что, отец? — спросила она.
— Хелен! — послышалось яснее.
При звуке материнского имени слезы сжали горло Робин.
— Хелен, — в последний раз вымолвил Фуллер Баллантайн, и искра разума в его глазах угасла.
Она долго сидела рядом с ним, но отец больше не промолвил ни слова. Имя матери было последней ниточкой, связывавшей его с реальностью, и теперь эта ниточка оборвалась.
Они вскарабкались на скалистый уступ одного из холмов. Каранга шел за ней по пятам, а Юба — чуть в отдалении. С высоты Робин смогла внимательнее рассмотреть открывавшуюся впереди неровную, пересеченную местность. К югу холмы резко понижались. Может быть, они пересекли возвышенность и перед ними расстилается долина одной из уже открытых рек, которые обозначил на карте Том Харкнесс. Робин попыталась вспомнить их названия — Шаши, Тати и Маклутси.
Вдруг ей снова стало очень неуютно и одиноко. Эта земля такая бескрайняя. Дочь Фуллера Баллантайна почувствовала себя крошечной букашкой, пришпиленной к необозримой равнине под безжалостным синим небом. Она повернулась и сквозь длинную, окованную латунью подзорную трубу посмотрела на север, ища, не появятся ли признаки приближения отряда Зуги. Она ничего не заметила и не могла понять, радует ее это или огорчает.
— Каранга! — позвала она.
Старик с готовностью вскочил на ноги и поднял глаза на вершину скалы, где стояла Робин. Его лицо было доверчивым, как у преданной собачонки.
— Куда теперь? — требовательно спросила Робин, и он опустил глаза.
Стоя на одной по-птичьи тонкой ноге, Каранга пальцами другой почесывал голень, видимо, помогая себе размышлять над вопросом. Потом с виноватым видом он нерешительно обвел рукой ближайшие полдюжины холмов на горизонте, и сердце Робин упало. Приходилось признать, что они в конце концов заблудились.
Она знала, что ей предстоит сделать одно из двух.
Либо стоять здесь лагерем, пока не подойдет Зуга, либо возвращаться по собственным следам, пока не встретится с ним. Ни та, ни другая возможность не привлекала, и она отложила решение до завтра.
В речном русле у подножия холма была вода, обычная цепочка мелких теплых луж, загрязненных пометом птиц и зверей.
Вдруг Робин поняла, что очень устала. Пока ее окрыляла надежда, она этого не замечала, но сейчас осознала, что валится с ног. Каждая косточка ныла от усталости.
— Разобьем лагерь здесь, — сказала Робин капралу. — Возьмите двух человек и поищите мясо.
После выхода из деревни Каранги они каждый день шли так подолгу, что времени для охоты не оставалось. Последние остатки сушеной буйволятины воняли, как плохо выделанная кожа, и кишели мясными мухами. Она могла есть их только под толстым слоем соуса карри, а порошок карри почти вышел. Они отчаянно нуждались в свежем мясе, но у нее не было сил возглавить охотничий отряд.
Носильщики еще не кончили крыть листьями односкатную крышу, которая на эту ночь станет ее домом, как вдруг Робин услышала неподалеку ружейную стрельбу, а через час в лагерь вернулся капрал. Они нашли стадо очаровательных антилоп, или антилоп Гарриса, как предпочитал называть их Зуга, и свалили пять толстых шоколадно-коричневых самок. Носильщики, весело болтая, дружной толпой отправились помогать, а Робин, в сопровождении одной только Юбы, бесцельно бродила по речному руслу, пока не нашла укрытый от глаз водоем.
«Я, должно быть, пахну, как старый Каранга», — подумала она и принялась тереть себя пригоршнями белого песка, так как мыло кончилось несколько недель назад. Робин выстирала одежду и разложила ее сушиться на отполированных водой камнях у водоема. Потом, обнаженная, она сидела на солнцепеке, а малышка стояла рядом с ней на коленях и расчесывала ей волосы, чтобы они быстрей высохли.
Юба не скрывала своей радости в связи с тем, что Номуса снова принадлежит ей и рядом не околачивается старый Каранга. Несмотря на то, что та подавленно молчала, Юбе нравилось играть с ее волосами и смотреть на красноватые огоньки, которые вспыхивали в них на солнце под пробегающей расческой.
Расчесывая волосы, девушка весело болтала и тихо смеялась над собственными шутками, и никто из них не услышал, как по песку прошелестели шаги. Только когда рядом с Робин упала тень, она поняла, что они не одни. Она вскочила с тревожным вскриком, схватив еще сырые брюки и прижав их к груди, прикрыла свою наготу.
Но перед ней стояла женщина, невооруженная, робкая, перепуганная не меньше Робин. Немолодая, хотя на коже ее не было морщин и все зубы сохранились. Она происходила, несомненно, из народности машона — у них более тонкие, чем у нгуни, похожие на египетские черты лица. Короткая юбочка оставляла открытой верхнюю часть тела. Обнаженные груди были непропорционально велики для худого стройного тела, вытянутые соски торчали, словно она только что кормила грудью младенца.
— Я слышала выстрелы, — робко прошептала она, и доктор почувствовала облегчение: язык был понятен. Она из племени каранга. — Я пришла, услышав выстрелы. Я пришла отвести вас к Манали.
При этом имени горячая волна слез навернулась на глаза Робин, сердце подскочило, и она громко вздохнула.
Манали — человек в красной рубашке. Ее отец всегда решительно утверждал, что красный цвет отпугивает муху цеце и других кусачих насекомых и что добрая толстая фланель предохраняет от приступа малярии.
Мисс Баллантайн вскочила, забыв о своей наготе, торопливо подошла к женщине и пожала ей руку.
— Манали! — воскликнула она и добавила по-английски: — Где он? О, скорее отведите меня к нему.
Ее вели не просто случайность и не заблудившийся Каранга, думала Робин, шагая следом за новой проводницей по узкой извилистой звериной тропинке. Ее вел зов крови. Инстинктивно, как перелетная ласточка, она прилетела прямо к отцу.
Робин хотелось кричать об этом, петь от радости на весь лес. Женщина быстро шла впереди, ее узкая гладкая спина и плечи едва покачивались в такт движениям округлых бедер. Такая грациозная походка характерна для африканских женщин, с детства приученных носить груз на голове так, чтобы не пролить ни капли из полного до краев горшка.
Но переполненной ожиданиями Робин казалось, что женщина идет слишком медленно. Робин уже представляла, как шагнет ей навстречу могучая фигура отца, видела пламенеющий куст его бороды, слышала, как властный голос зовет ее по имени, он приподнимет свою дочь высоко над землей, как когда-то в детстве, потом сожмет в сокрушающих объятиях.
Она представляла, что он обрадуется не меньше ее, и после первых мгновений бурной встречи настанет черед долгих серьезных разговоров. Они расскажут друг другу все, что случилось за эти годы, между ними установятся доверие и задушевность, которых им так не хватало, и наконец отец и дочь вместе пойдут к одной общей цели. Впереди их ждут долгие годы, и он передаст ей факел, будучи уверенным, что его вера и труд перешли в любящие, надежные руки.
Каковы будут первые слова отца, когда он увидит и узнает ее? Сильно ли он удивится? Робин тихо засмеялась: разумеется, он будет глубоко тронут и признателен, что его дочь совершила такие подвиги, чтобы быть рядом с ним, да и сама она не сумеет сдержать радостных слез. Робин виделось, как отец нежно вытирает их. Его голос выдаст потаенную любовь, не угасшую за долгие годы разлуки, и ей станет так хорошо, так невыносимо сладостно.
В сумерках гаснущего дня женщина привела ее к крутой тропинке на западном склоне самого высокого холма. Робин снова засмеялась: это был тот самый холм, на который указал старый Каранга, когда до него оставалось чуть больше тридцати километров. В конце концов он оказался прав, и ей надо щедро отблагодарить старика. Она чувствовала себя счастливой, Робин хотелось одарить радостью весь мир.
Чуть ниже вершины тропинка выходила на ровный уступ, с одной стороны огражденный невысокой скалой, а с другой — обрывающийся к закату почти отвесным склоном. Оттуда открывалась захватывающая дух панорама лесов и саванны. Заходящее солнце окрасило всю равнину розовым и золотым, над далеким темно-синим горизонтом громоздились горы кучевых облаков с плоскими верхушками. Декорации для такого волшебного мгновения были самыми подходящими, но Робин лишь единожды взглянула на них; гораздо интереснее ей показалось то, что она увидела впереди.
Пред взглядом Робин предстала невысокая пещера. Косые лучи солнца проникали в нее на всю глубину, и было видно, что она неглубока и давно обжита. Свод и стены почернели от копоти, пол был чисто выметен, у входа горел костер, обложенный почерневшими камнями, и на них стоял небольшой глиняный горшок.
На оголенной площадке у входа в пещеру, вытоптанной за много лет, были разбросаны отходы человеческой деятельности: обглоданные кости животных, клочки меха, деревянные щепки и осколки разбитой посуды. Над поляной стоял запах гниющих пищевых отбросов, нестираной кожаной одежды, дыма и человеческих экскрементов, и это лишний раз подтверждало, что люди живут здесь уже много лет.
У небольшого дымного костра скорчилась одна-единственная фигура — древняя согбенная старуха под грудой грязных одеял, потертых и изъеденных молью, похожая больше на старую обезьяну, чем на человеческое существо. Она не шевелилась, и Робин едва взглянула на это странное существо: ее внимание приковал другой предмет.
В глубине пещеры, залитой последними лучами заходящего солнца, стояла кровать. Она была сделана из грубо срубленных деревянных шестов, связанных веревками из коры, но стояла на четырех ножках, это была кровать в европейском стиле, а не африканская циновка для сна. На ней лежала скомканная грязная меховая накидка, под которой вполне могло скрываться человеческое тело.
На каменном выступе над кроватью она увидела латунную подзорную трубу, тиковую шкатулку наподобие той, в какой Зуга держал секстант и хронометр, но старую и поцарапанную, и дешевый оловянный сундучок.
Робин хорошо помнила эту шкатулку в кабинете дяди Уильяма в Кингслинне, бумаги перетекали через край и рассыпались по столу. Отец согнулся над ними, очки в стальной оправе сползли на кончик крючковатого носа. Работая, он подергивал себя за густую рыжую бороду.
Робин сдавленно вскрикнула, прошмыгнула мимо старой карги, сидевшей у костра, пробежала по пещере и опустилась на колени у грубой кровати.
— Отец! — От волнения она охрипла, голос скрежетал в горле. — Отец! Это я — Робин!
Под меховым одеялом никто не шелохнулся. Она протянула руку, но остановилась, не дотронувшись до покрывала.
«Он умер, — горестно подумала Робин. — Я опоздала!»
Она заставила себя снова протянуть руку и коснулась вонючей груды старых мехов. Груда просела, и лишь через несколько секунд она поняла, что отброшенное одеяло случайно приняло форму человеческого тела.
Робин озадаченно поднялась и повернулась к женщине. Та стояла у костра и бесстрастно смотрела на нее, а маленькая Юба опасливо отступила к дальнему краю площадки.
— Где он? — Робин раскинула руки, чтобы подчеркнуть вопрос. — Где Манали?
Женщина опустила глаза. С секунду Робин ничего не понимала, потом тоже посмотрела вниз, на нелепую фигуру, скорчившуюся возле костра у ее ног.
Грудь Робин сдавило холодным стальным обручем, сердце сжалось так, что ей пришлось собрать все силы, чтобы заставить ноги сделать шаг по выметенному полу пещеры.
Женщина бесстрастно смотрела на дочь Манали. Она, очевидно, не поняла заданного по-английски вопроса, но ждала с бесконечным африканским терпением. Робин была готова вновь обратиться к ней, как вдруг скелетоподобная фигура у маленького дымного костра начала экзальтированно раскачиваться из стороны в сторону, и дребезжащий старческий голос невнятно затянул какую-то странную песнь, похожую на магическое заклинание.
Лишь через несколько секунд Робин поняла, что голос поет с легким шотландским акцентом, а слова, бессвязные и неразборчивые, представляли собой пародию на двадцать третий псалом:
— Да! Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла.
Пение оборвалось так же внезапно, как началось, и человек прекратил раскачиваться. Немощная фигурка снова неподвижно застыла. По ту сторону костра женщина нагнулась и бережно, как мать, раздевающая ребенка, откинула с головы и плеч сидящей фигуры меховую накидку.
Под ней съежился Фуллер Баллантайн. Его лицо загрубело и покрылось морщинами, как кора старого дуба. Казалось, дым костра въелся в кожу, притаился в складках, покрыл лицо сажей.
Его волосы и борода повылезали пучками, словно от какой-то отвратительной болезни, а те, что остались, поседели, но в уголках рта и под носом борода потемнела от грязи и окрасилась в табачно-желтый цвет.
На лице казались живыми только глаза, они выкатились из орбит, и Робин хватило одного взгляда, чтобы понять, что отец сошел с ума. Это был не Фуллер Баллантайн, великий исследователь, проповедник и борец с работорговлей. Тот Фуллер Баллантайн давно исчез, а вместо него остался мерзкий трясущийся безумец.
— Отец. — Она уставилась на него, не веря своим глазам, и земля под ногами разверзлась. — Отец, — повторила Робин, и скорченная фигура у костра внезапно разразилась пронзительным визгливым смехом, а потом начала бессвязно бормотать.
Обрывки английского чередовались с полудюжиной африканских диалектов, крики стали возбужденными, тонкие бледные руки отчаянно заколотили по воздуху.
— Я грешил против тебя, Боже, — визжал он, вцепившись себе в бороду. В скрюченных пальцах остался клок тонких седых волос. — Я недостоин служить тебе. — Он снова принялся терзать себя, на этот раз оставив на сморщенной щеке тонкую багровую царапину, хотя казалось, что в иссохшем теле не осталось ни капли крови.
Женщина каранга склонилась над ним и схватила костлявое запястье, удерживая его. Жест был естественным и привычным, она, видимо, делала это не раз. Потом она осторожно приподняла отца. Худое тело, вероятно, весило не больше ребенка, так как она без видимых усилий отнесла Фуллера Баллантайна на деревянную кровать. Одна нога его была привязана к примитивной шине и неестественно задралась вверх.
Робин осталась стоять у костра, опустив голову. Она заметила, что до сих пор вся дрожит. Женщина подошла к ней и тронула за руку:
— Он очень болен.
Только тогда Робин сумела обуздать ужас и отвращение. Поколебавшись еще мгновение, она подошла к отцу. С помощью Юбы и женщины каранга она начала осмотр, находя успокоение в привычных профессиональных ритуалах и процедурах и постепенно овладевая собой. Она никогда не видела такого худого человеческого тела, худее, чем голодные отпрыски пропитанных джином трущобных проституток.
— Еды было мало, — сказала женщина, — но и того, что было, он не ел. Мне пришлось кормить его, как малое дитя. — В тот раз Робин не поняла, что она имеет в виду, и с суровым видом продолжила осмотр.
Истощенное тело кишело паразитами, в тонких белых волосах на лобке виноградными гроздьями висели гниды, все тело было покрыто коркой грязи и засохших нечистот.
Ощупывая подреберье, она ощутила под пальцами твердые очертания расширенной печени и селезенки. Фуллер Баллантайн громко вскрикнул. Припухлость и чрезвычайная болезненность, вне всяких сомнений, указывали на сильную и продолжительную малярию.
— Где лекарство для Манали, его умути?
— Кончилось давным-давно, вместе с порохом и пулями для ружья. Все давно кончилось. — Женщина покачала головой. — Давным-давно, а когда все кончилось, люди перестали приходить и приносить дары, кормившие нас.
Оставаться в малярийном районе без запасов хинина было самоубийством. Фуллер Баллантайн знал это лучше всех на свете. Признанный во всем мире эксперт по малярийной лихорадке и ее лечению — как мог он пренебречь собственными, часто повторяемыми советами? Причину она нашла сразу, стоило ей только открыть ему рот. Невзирая на слабые протесты отца, она заставила его разжать челюсти.
От болезни почти все зубы сгнили и выпали, горло и небо были покрыты характерными бляшками. Робин выпустила челюсть, позволяя ему закрыть изъеденный болезнью рот, и осторожно потрогала переносицу. Размягченные кости и хрящи подались. Сомнений не оставалось, болезнь зашла далеко и давно начала последнюю атаку на некогда могучий мозг. Это был сифилис в конечной стадии, потеря рассудка и общий паралич. Болезнь одинокого человека неизбежно вела к одинокой смерти в безумии.
Робин работала. Ужас и отвращение быстро сменились присущим целителям состраданием, она ощущала сочувствие, которое испытывает всякий, кто свыкся с человеческим слабостями и легкомыслием и далеко продвинулся по пути их понимания. Теперь она знала, почему отец не повернул назад, когда запас жизненно необходимых лекарств подошел к роковой черте: полуразрушенный мозг не распознал болезни, которую сам раньше так подробно описывал.
Она поймала себя на том, что, не прерывая работы, молится за него, молится молча, но слова приходят легче, чем обычно:
«Суди его, каким он был, Господи, суди по его деяниям во имя Твое, не за мелкие грехи, а за великие достижения. Узри в нем не это жалкое разбитое существо, а сильного, полного жизни человека, который, не дрогнув, нес вперед дело Твое».
Молясь, она приподняла укрывавшую ноги тяжелую накидку и зажмурилась от запаха разложения. Хилое создание принялось сопротивляться с новой силой, и Юба с женщиной каранга еле удерживали его.
Робин осмотрела его ноги и поняла еще одну причину, почему отец не покинул эти земли. Он физически не мог уйти. Шины, фиксирующие ногу, были выструганы из местной древесины. Нога была сломана ниже бедра, возможно, в нескольких местах. Возможно, пострадал и тазобедренный сустав, сломалась хрупкая шейка бедра. Переломы, по-видимому, как следует не срослись. Должно быть, завязки шин были слишком тугими, и теперь глубокие гнойные язвы прогрызли тело до самой кости. От них исходил густой резкий запах.
Доктор поспешно прикрыла его ноги. Без саквояжа с лекарствами и инструментами она ничего не могла сделать и лишь причиняла ненужную боль и унижение. Отец все еще вырывался и блеял, как капризный младенец, мотая головой из стороны в сторону и широко разинув беззубый рот.
Женщина склонилась над ним, взяла в руку свою темную тугую грудь и сдавила пальцами сосок, потом остановилась и робко, умоляюще подняла глаза на доктора.
Только тогда Робин поняла, в чем дело, и, уважая право женщины и несчастного калеки, бывшего когда-то ее отцом, на уединение, опустила глаза и повернулась к выходу из пещеры.
— Мне нужно сходить за лекарствами. Я вернусь сегодня ночью.
Младенческое блеяние у нее за спиной сменилось тихим довольным чмоканьем.
Спускаясь при свете луны по крутой тропинке, Робин не могла найти в душе ни потрясения, ни гнева. Вместо этого она ощущала к Фуллеру Баллантайну лишь глубокую жалость — он завершил полный круг и впал в детство. Чувствовала она и горячую благодарность к женщине, удивление перед ее верностью и самоотверженностью. Сколько времени она оставалась с отцом после того, как все причины быть вместе исчезли?
Она вспомнила свою мать и ее преданность этому человеку, вспомнила Сару и малыша, терпеливо ожидающих у далекой реки. Фуллер Баллантайн всегда умел притягивать одних столь же сильно, как отталкивал других.
Взяв Юбу за руку, как ребенка, чтобы успокоить, Робин торопливо шла по залитой лунным светом тропинке к берегу реки и с облегчением увидела среди деревьев отблески лагерных костров. Для обратного пути ей понадобятся носильщики, чтобы нести саквояж с лекарствами, и вооруженные воины-готтентоты в качестве сопровождающих.
Радость ее длилась недолго: едва она ответила на оклик часового-готтентота и вошла в круг света, как позади костров выросла знакомая фигура и размашистым шагом двинулась ей навстречу. Высокий и сильный, с золотистой бородой, он был красив, как греческий бог, и столь же исполнен гнева.
— Зуга! — ахнула Робин. — Я тебя не ждала.
— Еще бы, — ледяным тоном ответил он. — Конечно, не ждала.
«Почему? — в отчаянии думала она. — Почему он пришел именно сейчас? Почему не днем позже, когда я успела бы помыть отца и обработать его раны? О Господи, почему? Зуга никогда не поймет! Не поймет! Никогда! Никогда!»
Робин и сопровождающие ее не могли угнаться за Зугой. Он в ночной тьме проворно карабкался по горной тропинке, и они вскоре отстали от него. За долгие месяцы суровой охоты брат достиг великолепной физической формы и теперь бегом поднимался в гору.
Она не сумела предупредить его. Какими словами описать несчастное существо, лежащее в пещере на холме? Она просто сказала:
— Я нашла отца.
Гнев брата мгновенно остыл. Горькие обвинения застыли на языке, глаза озарились осознанием смысла ее слов. Они нашли Фуллера Баллантайна. Достигли одной из трех целей экспедиции. Робин чувствовала, что Зуга уже видит напечатанный отчет об этом, что он на ходу сочиняет главу, описывающую счастливый миг, слышит, как мальчишки-газетчики на улицах Лондона выкрикивают заголовки. Впервые в жизни она была близка к тому, чтобы возненавидеть брата. Голосом, ледяным, как иней, она заявила:
— И не забудь, что это сделала я. Я совершила переход и напала на след, и я нашла его.
При свете костров Робин заметила в его глазах нерешительность.
— Конечно, сестренка. — Зуга вяло, через силу улыбнулся ей. — Кто же об этом забудет? Где он?
— Сначала я должна взять все, что нужно.
Зуга шел рядом, пока они не достигли подножия холма, а потом уже не мог сдерживать себя. Он помчался вверх так быстро, что никто не мог его догнать. Робин вышла на маленькую полянку перед пещерой. После тяжелого подъема она задыхалась, сердце колотилось так, что ей пришлось остановиться и, прижав руку к груди, перевести дыхание
Костер у входа в пещеру ярко пылал, но в глубине бродили неясные тени. Зуга стоял перед костром спиной к пещере.
Сестра, отдышавшись, подошла к нему. Она заметила, что Зуга побледнел как смерть, свет костра окрасил его загорелую кожу в землистые тона. Он застыл, словно на параде, и смотрел прямо перед собой.
— Ты видел отца? — спросила Робин.
Его муки и крайнее замешательство доставили ей низкое, злобное удовольствие.
— С ним туземная женщина, — прошептал Зуга, — в его постели.
— Да, — кивнула Робин. — Он очень болен. Она ухаживает за ним.
— Почему ты меня не предупредила?
— Что он болен? — спросила она.
— Что он стал туземцем.
— Зуга, он умирает.
— Что мы расскажем миру?
— Правду, — тихо предложила Робин. — Что он болен и умирает.
— Ни в коем случае не упоминай о женщине. — В голосе брата впервые, сколько она его помнила, сквозила неуверенность. Казалось, Зуга с трудом подбирает слова. — Нужно защищать честь семьи.
— Тогда что мы расскажем о болезни, болезни, которая его убивает?
Глаза Зуги метнулись к ее лицу.
— Малярия?
— Сифилис, Зуга. Французская болезнь, итальянская чума, или, если предпочитаешь, люэс. Зуга, он умирает от сифилиса.
Молодой человек вздрогнул и прошептал:
— Не может быть.
— Почему, Зуга? — спросила Робин. — Он мужчина, великий человек, но тем не менее мужчина.
Она обошла его.
— А теперь мне пора браться за дело.
Через час Робин выглянула, чтобы позвать брата, но Зуга уже спустился в лагерь. Она трудилась над отцом весь остаток ночи и большую часть следующего дня.
За это время она его вымыла и вычистила, сбрила кишащие насекомыми волосы на теле, подстригла клочковатую бороду и спутанные желтые космы, обработала язвы на ноге. К концу Робин изнемогала от усталости, как физической, так и эмоциональной. Она слишком часто видела приближение смерти, чтобы не распознать это сейчас. Она знала, что в ее силах лишь дать ему покой и сделать более гладкой одинокую дорогу, по которой вскоре отправится отец.
Сделав для него все, что могла, она прикрыла беззащитное тело чистым одеялом и нежно погладила короткие мягкие волосы, которые так заботливо подстригла. Фуллер Баллантайн открыл глаза. Они были бледно-голубыми, как летнее африканское небо. Пещеру залил свет заходящего солнца. Робин склонилась над отцом, и оно рубиновыми блестками засверкало у нее в волосах.
В его пустых глазах что-то шевельнулось, мелькнула тень человека, каким он когда-то был, и губы великого путешественника приоткрылись. Он дважды пытался что-то сказать и наконец произнес всего одно слово, так хрипло и тихо, что дочь не расслышала. Робин придвинулась к нему.
— Что, отец? — спросила она.
— Хелен! — послышалось яснее.
При звуке материнского имени слезы сжали горло Робин.
— Хелен, — в последний раз вымолвил Фуллер Баллантайн, и искра разума в его глазах угасла.
Она долго сидела рядом с ним, но отец больше не промолвил ни слова. Имя матери было последней ниточкой, связывавшей его с реальностью, и теперь эта ниточка оборвалась.