Страница:
Запаса хинина должно было хватить на весь срок экспедиции, возможно, на целых два года, поэтому ей с неохотой пришлось отказаться от мысли выдавать его морякам «Черного смеха». Робин успокаивала совесть тем, что никто из них не проведет ни одной ночи на берегу и, следовательно, не подвергнется воздействию губительных испарений. Она убедила Клинтона Кодрингтона бросить якорь на дальнем рейде, где благодаря дующему в сторону берега бризу воздух оставался свежим, и, кроме того, туда не долетали по ночам тучи москитов и других насекомых.
В первую же ночь на якорной стоянке до готтентотских воинов в носовом кубрике долетели звуки музыки, пьяный смех и визг женщин. Огни портовых кабачков и борделей были для них так же неотразимы, как свеча для мотылька. Вес и тепло золотого соверена, щедрого аванса, выданного в счет зарплаты Зугой и спрятанного каждым в заветном месте, делали соблазн еще невыносимее.
Незадолго до полуночи Зугу разбудил сержант Черут с искаженным от ярости лицом.
— Они ушли. — Его трясло от гнева.
— Куда? — Зуга еще не до конца проснулся.
— Они плавают, как крысы, — бушевал Черут. — Все девять ушли пьянствовать и шляться по бабам. — Мысль об этом была нестерпимой. — Мы должны их поймать. Они пропьют последние мозги и подцепят сифилис…
Ярость сержанта была щедро сдобрена откровенной завистью. Едва они оказались на берегу, как его жажда разыскать беглецов переросла почти в безумие. Безошибочный инстинкт вел Черута в портовые притоны самого низкого пошиба.
— Входите вы, хозяин, — сказал он Зуге. — Я подожду у черного хода. — Он с радостным предвкушением взвесил в руке короткую крепкую дубинку.
В кабачке стоял густой табачный дым, воняло дешевым ромом и джином. Воины заметили Зугу, едва он ввалился в дверь и оказался в желтом свете лампы. Их было четверо. Рванувшись к выходу, они перевернули два стола и разбили дюжину бутылок. В дверях сплелись в огромный клубок и сквозь черный ход вывалились в глухой переулок.
Ему потребовалось добрых полминуты, чтобы пробиться через толпу. Женщины дюжины разных оттенков от золотистого до угольного бесстыдно хватали Зугу за самые интимные места, вынуждая его обороняться, мужчины открыто преграждали дорогу, пока он не выхватил из-за пояса кольт — только тогда они с неохотой дали англичанину пройти. За задней дверью его встретил сержант Черут, перед ним в пыли и грязи лежали в ряд четыре готтентота.
— Ты их не убил? — встревоженно спросил Зуга.
— Nee wat! У них головы крепкие. — Черут засунул дубинку обратно за пояс и нагнулся, чтобы поднять первого.
Сила его маленькой проволочной фигурки никак не соответствовала ее размерам. Он по одному, словно соломенные матрацы, перенес воинов на берег и погрузил головой вперед в поджидавший вельбот.
— Теперь поищем остальных.
Они выследили всех, поодиночке или парами, выловили их в игорных подвалах и притонах. Девятого, и последнего, обнаружили в объятиях огромной голой сомалийки в глинобитной лачуге с крышей из рифленого железа в дальнем углу порта.
На заре Зуга устало выбрался из вельбота на палубу «Черного смеха» и пинками согнал девятерых готтентотов в носовой кубрик. Злой как черт, с покрасневшими глазами и ноющим от усталости телом, майор направился к себе в каюту, как вдруг до него дошло, что среди темных фигур в вельботе он не заметил сержанта Черута, да и его проникновенного голоса и едкого сарказма на обратном пути что-то не было слышно.
В убийственном настроении Зуга снова отправился на берег и по утопающим в грязи узким переулкам побрел к глинобитной хижине под железной крышей. Из женщины можно было бы сделать четырех Янов Черутов. Это была гора черной плоти, блестевшей от масла, каждое из широко расставленных бедер было толще его талии, каждая грудь — величиной с его голову. Ян Черут покоился между ними, словно хотел утонуть в этих жарких изобильных телесах, поглощавших его экстатические крики.
Женщина нежно глядела на него сверху вниз, хихикая про себя при виде торчащих ягодиц сержанта. Худые, нежного лютикового оттенка, они двигались так быстро, что их очертания расплывались. От сотрясения гора плоти под ним колыхалась…
Возвращаясь на канонерку, сержант Черут, маленький и удрученный, сидел на носу вельбота. Печаль, охватившая его после расставания с подругой, усугублялась звоном в ушах и болью в голове. Только англичанам свойственна устрашающая манера внезапно вскидывать руку и ударять ею сильнее, чем дубинкой или кирпичом. Сержант Черут чувствовал, что его уважение к новому хозяину растет день ото дня.
— Ты должен быть примером для своих солдат, — рычал Зуга, втаскивая его по трапу за воротник мундира.
— Знаю, хозяин, — горестно согласился Черут. — Но я влюбился.
— Ты до сих пор влюблен? — осведомился Зуга.
— Нет, хозяин, у меня любовь надолго не задерживается, — поспешно заверил его Черут.
* * *
В первую же ночь на якорной стоянке до готтентотских воинов в носовом кубрике долетели звуки музыки, пьяный смех и визг женщин. Огни портовых кабачков и борделей были для них так же неотразимы, как свеча для мотылька. Вес и тепло золотого соверена, щедрого аванса, выданного в счет зарплаты Зугой и спрятанного каждым в заветном месте, делали соблазн еще невыносимее.
Незадолго до полуночи Зугу разбудил сержант Черут с искаженным от ярости лицом.
— Они ушли. — Его трясло от гнева.
— Куда? — Зуга еще не до конца проснулся.
— Они плавают, как крысы, — бушевал Черут. — Все девять ушли пьянствовать и шляться по бабам. — Мысль об этом была нестерпимой. — Мы должны их поймать. Они пропьют последние мозги и подцепят сифилис…
Ярость сержанта была щедро сдобрена откровенной завистью. Едва они оказались на берегу, как его жажда разыскать беглецов переросла почти в безумие. Безошибочный инстинкт вел Черута в портовые притоны самого низкого пошиба.
— Входите вы, хозяин, — сказал он Зуге. — Я подожду у черного хода. — Он с радостным предвкушением взвесил в руке короткую крепкую дубинку.
В кабачке стоял густой табачный дым, воняло дешевым ромом и джином. Воины заметили Зугу, едва он ввалился в дверь и оказался в желтом свете лампы. Их было четверо. Рванувшись к выходу, они перевернули два стола и разбили дюжину бутылок. В дверях сплелись в огромный клубок и сквозь черный ход вывалились в глухой переулок.
Ему потребовалось добрых полминуты, чтобы пробиться через толпу. Женщины дюжины разных оттенков от золотистого до угольного бесстыдно хватали Зугу за самые интимные места, вынуждая его обороняться, мужчины открыто преграждали дорогу, пока он не выхватил из-за пояса кольт — только тогда они с неохотой дали англичанину пройти. За задней дверью его встретил сержант Черут, перед ним в пыли и грязи лежали в ряд четыре готтентота.
— Ты их не убил? — встревоженно спросил Зуга.
— Nee wat! У них головы крепкие. — Черут засунул дубинку обратно за пояс и нагнулся, чтобы поднять первого.
Сила его маленькой проволочной фигурки никак не соответствовала ее размерам. Он по одному, словно соломенные матрацы, перенес воинов на берег и погрузил головой вперед в поджидавший вельбот.
— Теперь поищем остальных.
Они выследили всех, поодиночке или парами, выловили их в игорных подвалах и притонах. Девятого, и последнего, обнаружили в объятиях огромной голой сомалийки в глинобитной лачуге с крышей из рифленого железа в дальнем углу порта.
На заре Зуга устало выбрался из вельбота на палубу «Черного смеха» и пинками согнал девятерых готтентотов в носовой кубрик. Злой как черт, с покрасневшими глазами и ноющим от усталости телом, майор направился к себе в каюту, как вдруг до него дошло, что среди темных фигур в вельботе он не заметил сержанта Черута, да и его проникновенного голоса и едкого сарказма на обратном пути что-то не было слышно.
В убийственном настроении Зуга снова отправился на берег и по утопающим в грязи узким переулкам побрел к глинобитной хижине под железной крышей. Из женщины можно было бы сделать четырех Янов Черутов. Это была гора черной плоти, блестевшей от масла, каждое из широко расставленных бедер было толще его талии, каждая грудь — величиной с его голову. Ян Черут покоился между ними, словно хотел утонуть в этих жарких изобильных телесах, поглощавших его экстатические крики.
Женщина нежно глядела на него сверху вниз, хихикая про себя при виде торчащих ягодиц сержанта. Худые, нежного лютикового оттенка, они двигались так быстро, что их очертания расплывались. От сотрясения гора плоти под ним колыхалась…
Возвращаясь на канонерку, сержант Черут, маленький и удрученный, сидел на носу вельбота. Печаль, охватившая его после расставания с подругой, усугублялась звоном в ушах и болью в голове. Только англичанам свойственна устрашающая манера внезапно вскидывать руку и ударять ею сильнее, чем дубинкой или кирпичом. Сержант Черут чувствовал, что его уважение к новому хозяину растет день ото дня.
— Ты должен быть примером для своих солдат, — рычал Зуга, втаскивая его по трапу за воротник мундира.
— Знаю, хозяин, — горестно согласился Черут. — Но я влюбился.
— Ты до сих пор влюблен? — осведомился Зуга.
— Нет, хозяин, у меня любовь надолго не задерживается, — поспешно заверил его Черут.
* * *
— Я человек умеренного достатка, — серьезно говорил Клинтон Кодрингтон, обращаясь к Робин. — Со времен службы гардемарином я всегда откладывал часть зарплаты, остававшейся от жизненно необходимых расходов, а в последние годы мне сопутствовала удача в том, что касается призовых денег. В совокупности с доставшимся мне от матери наследством это позволит достойно содержать жену.
В тот день они по приглашению португальского губернатора обедали в его дворце, и «вино верде», сопровождавшее трапезу из сочных даров моря и безвкусного жилистого мяса, придало Клинтону храбрости.
После обеда, вместо того чтобы сразу вернуться на корабль, он предложил ей совершить прогулку по главному городу португальских владений на восточном побережье Африканского континента.
Полуразвалившийся экипаж губернатора громыхал по разбитым мостовым и плескался в лужах, образованных вышедшими из берегов сточными канавами. За ними увязалась шумная стайка оборванных малышей-попрошаек, они бежали вприпрыжку, чтобы угнаться за тащившим коляску костлявым мулом с продавленной спиной, и протягивали за милостыней крошечные ручонки с розовыми ладошками. Солнце палило немилосердно, но еще немилосерднее терзали запахи.
Обстановка была не совсем подходящей для того, что задумал Клинтон Кодрингтон, и он был рад, когда поездка закончилась. Он помог Робин выйти из коляски, разогнал попрошаек, бросив на пыльную мостовую пригоршню медных монет, и ввел ее в прохладный сумрак католического собора. Собор был самым величественным зданием в городе, его башни и шпили торжественно возвышались над окружающими хибарами и лачугами.
Робин, однако, было трудно среди этих папистских декораций сосредоточиться на объяснении Клинтона. Ее обступали безвкусно размалеванные идолы, святые и девы в алых нарядах, увитые золотыми листьями. Запах ладана и дрожащее пламя свечей в массивных канделябрах отвлекали, и, хотя ей хотелось услышать от него именно эти слова, она предпочла бы, чтобы Клинтон выбрал для разговора другое место.
В то утро у нее случился внезапный приступ рвоты, и легкая тошнота давала о себе знать и сейчас. Она как врач хорошо знала, что это означает.
Перед визитом вежливости в ветхий дворец португальского губернатора Робин решила, что пора брать инициативу в свои руки. Приступ токсикоза убедил ее, что ситуация не терпит отлагательства, и она раздумывала, как вызвать Клинтона Кодрингтона на некоторые заявления, которые облегчили бы свалившееся на нее бремя.
Когда Зуга еще жил у дяди Уильяма в Кингслинне, она как-то обнаружила в его письменном столе среди учебников по военному делу роман самого сомнительного характера, напечатанный на дешевой бумаге. Украдкой прочитав эту книжицу, она узнала, что женщина может соблазнить мужчину, узнала и окольные пути. К несчастью, автор не дал подробного описания этого процесса. Она даже не была уверена, возможно ли это в коляске и нужно ли в это время что-нибудь говорить, но теперь Клинтон решительным объяснением избавил ее от необходимости экспериментировать. Но радость была несколько омрачена разочарованием, ибо после того, как молодой женщине пришлось принять решение его соблазнить, она поймала себя на том, что с нетерпением ждет осуществления своего замысла.
Теперь, однако, Робин заставила себя сделать внимательное лицо и, если он терял решимость, подбадривала его кивком или жестом.
— Хоть я и не имею влиятельных друзей на службе, мой послужной список позволяет надеяться, что я никогда не получу назначения с половинным жалованьем, и, пусть это и звучит нескромно, могу с уверенностью ожидать, что еще до пятидесяти лет подниму собственный брейд-вымпел.
Это было так похоже на него строить планы на двадцать пять лет вперед. Робин с трудом удалось скрыть раздражение, она предпочитала жить в настоящем или по крайней мере в ближайшем обозримом будущем.
— Должен заметить, что жена адмирала занимает высокое общественное положение, — спокойно продолжал Кодрингтон, и ее раздражение разгоралось сильнее. Положение в обществе было тем, что Робин всегда стремилась завоевать — не как жена адмирала, а как борец с работорговлей, отважный первопроходец в тропической медицине, автор интереснейших книг о путешествиях по Африке.
Она не могла больше сдерживаться, но голос ее был ласков и застенчив:
— Женщина может одновременно быть и женой, и делать собственную карьеру.
Клинтон сурово выпрямился.
— Место жены — дома, — отчеканил он.
Робин открыла рот, потом медленно закрыла. Она понимала, что ее слабость играет ей на руку.
Клинтон продолжал, ободренный ее молчанием:
— Для начала маленький уютный домик на берегу гавани в Портсмуте. Конечно, когда появятся дети, придется искать более подходящее жилище…
— Вы хотите иметь много детей? — все так же ласково спросила она, но щеки ее зарумянились.
— О да, разумеется. По одному в год.
Робин вспомнила неряшливых бледных женщин, с которыми работала: отпрыски висели у них на груди, на руках и ногах, и еще один ребенок непременно сидел в животе. Она вздрогнула, и Клинтон сразу забеспокоился:
— Вам холодно?
— Нет, нет, пожалуйста, продолжайте.
Робин почувствовала себя загнанной в угол и не в первый раз с обидой подумала о роли, которую навязывал ей ее пол.
— Мисс Баллантайн… доктор Баллантайн… я хочу сказать… вы окажете мне великую честь, если согласитесь стать моей женой.
Когда желанный миг наконец настал, оказалось, что она не знает, что сказать, и смущение ее было неподдельным.
— Капитан Кодрингтон, это так неожиданно…
— Не понимаю почему. Я не скрываю своего восхищения вами, а в тот день вы дали мне понять… — Он заколебался и торопливо закончил: — Вы даже позволили мне вас обнять.
Внезапно ей ужасно захотелось от души рассмеяться — если бы он знал, какие планы она с ним связывает! — но Робин с торжественным лицом переменила тему.
— Когда мы сможем пожениться? — спросила она.
— Ну, когда я вернусь в…
— В Занзибаре есть британский консул, а вы направляетесь именно туда, не так ли? — быстро перебила Робин. — Он может совершить церемонию.
Лицо капитана медленно осветилось глубокой радостью.
— О мисс Баллантайн, неужели это значит… могу ли я считать… — Он сделал шаг к ней, и мисс Баллантайн, ярко представив крошечный домик в Портсмуте, битком набитый маленькими светловолосыми копиями Клинтона Кодрингтона, торопливо шагнула назад и продолжила:
— Мне нужно подумать.
Капитан остановился, улыбка слетела с губ, и он грустно произнес:
— Разумеется.
— Это означало бы перемену всей моей жизни, крушение всех планов. Экспедиция — с ней так много связано.
— Я готов ждать год, а если понадобится, и больше. До конца экспедиции, столько, сколько вы пожелаете, — искренне говорил он, и у нее внутри что-то затрепетало.
— Нет, я говорю о нескольких днях, только и всего. — Робин положила руку на его запястье. — Я дам ответ до того, как мы достигнем Келимане. Обещаю вам.
Шейх Юсуф беспокоился. Уже восемь дней большая дхоу неподвижно стояла в пределах видимости берега, а единственный огромный латинский парус безжизненно повис на длинной рее. Днем море было бархатисто-гладким, а долгими безлунными, безветренными ночами пылало фосфорическим пламенем.
Штиль был полный, по поверхности не пробегала ни малейшая рябь. Дхоу стояла не шелохнувшись, словно на твердой земле.
Шейху принадлежала небольшая флотилия торговых судов, уже лет сорок бороздившая Индийский океан. Он досконально знал каждый островок, каждый мыс и все шутки, которые играют с ними приливы. Знал он и великие пути, проложенные по океану течениями, — так почтовый кучер знает каждый поворот и колдобину на дороге между станциями. Шейх мог ходить по ним без компаса и секстанта, преодолевать тысячи километров в открытом океане, ориентируясь только по небесным светилам, и безошибочно достичь великого Африканского Рога или побережья Индии и вернуться обратно на остров Занзибар.
За сорок лет он ни разу не видел, чтобы в это время года муссон не дул целых восемь дней. Все его расчеты основывались на том, что муссон непрерывно дует с юго-востока, днем и ночью, час за часом, день за днем.
С таким расчетом он и взял груз, полагая, что через шесть дней после загрузки прибудет на Занзибар. Естественно, потери неизбежны, их предусматривали. Десять процентов потерь — по меньшей мере, двадцать — более вероятно, тридцать — приемлемо, сорок — возможно, и даже при потерях в пятьдесят процентов плавание принесет прибыль.
Но не так, как сейчас. Он поднял глаза. С толстой верхушки фок-мачты неподвижно свисал пятиметровый алый стяг занзибарского султана, возлюбленного Аллахом, повелителя оманских арабов и верховного правителя обширных земель в Восточной Африке. Стяг полинял и запылился, как и латинский парус, они совершили уже пятьдесят таких рейсов, прошли через штили и ураганы, испепеляющее солнце и проливные дожди в разгар муссонов. Золотая арабская вязь на флаге была едва различима, и шейх давно потерял счет, сколько раз его снимали с верхушки мачты и несли во главе колонны вооруженных людей в глубь видневшейся на горизонте земли. Сколько раз этот стяг, длинный как змей, победно развевался на ветру, когда он приводил корабль в крепость на острове Занзибар.
Шейх Юсуф снова поймал себя на том, что грезит наяву. Старость берет свое. Он приподнялся на груде подушек и дорогих ковров, расшитых шелком и золотом, и взглянул с капитанского мостика вниз, на палубу полуюта. Команда словно замертво упала в тень паруса. Люди обмотали головы грязными бурнусами, чтобы спастись от жары. Пусть лежат, подумал он, сейчас никто ничего не может поделать, только ждать. Все в руках Всевышнего.
— Нет Бога, кроме Аллаха, — пробормотал Юсуф. — И Магомет пророк его. — Ему не приходило в голову задаваться вопросами о своей судьбе, бранить ее или молиться. На все воля Божья, а Бог велик.
Но он не мог избавиться от сожаления. Впервые за много лет ему достался такой выгодный груз, к тому же по тем же ценам, что и тридцать лет назад. Триста тридцать черных жемчужин, идеально сложенных, молодых, слава Аллаху, всем не больше шестнадцати лет. Они происходили из народа, с каким он никогда не встречался, потому что никогда не вел торговлю так далеко на юге. Только в этот сезон он услышал о новом потоке черного жемчуга из-за гор Джинна, из неведомых земель, откуда никто не возвращался.
Новые рабыни, красивые и стройные, высокие и сильные, с длинными ногами, не походили на хрупких женщин из-за озер: лица их были круглы, как полная луна, зубы крепки и белы.
Шейх Юсуф клевал носом над кальяном, выпуская дым тонкой струйкой, при каждой затяжке вода в чаше тихо булькала. Вокруг рта белая борода стала бледно-желтой. Наполнив легкие, он ощущал, как восхитительное забытье струится по изношенным жилам и изгоняет морозное дыхание старости, что в последнее время все сильнее студит кровь.
Вдруг раздался высокий резкий вопль. Он перекрыл тихий гул голосов, окутывавший дхоу. Этот гул был неотделим от корабля, днем и ночью он поднимался из невольничьего трюма под верхней палубой.
Шейх Юсуф вынул изо рта мундштук, запустил пальцы в клочковатую белую бороду и наклонил голову, прислушиваясь. Вопль не повторился. Возможно, это был последний крик одной из его прекрасных черных жемчужин.
Шейх вздохнул. Пока дхоу лежала в тисках штиля, гул из-под палубы день ото дня становился все тише, и по его звучанию он довольно точно мог прикинуть, каковы будут потери. Он уже потерял по меньшей мере половину. Еще четверть погибнет до того, как он придет на Занзибар, многие умрут даже после высадки, на рынок можно будет выставить лишь самых крепких, да и то после долгого выздоровления.
Другим показателем потерь, хоть и не таким точным, был запах. Некоторые умерли в самый первый день штиля, а без ветра жара стала нестерпимой. В трюмах было еще жарче, трупы наверняка раздулись раза в два. Смрад стоял ужасающий, за тридцать лет он не мог припомнить такой вони. Жаль, что нельзя убрать тела, это можно будет сделать только в порту.
Шейх Юсуф торговал только молодыми девушками. Они меньше ростом и гораздо крепче, чем мужчины тех же лет, их можно загружать плотнее. Он сумел уменьшить расстояние между палубами на пятнадцать сантиметров, это означало, что в трюме удастся соорудить лишнюю палубу.
Женщины имеют замечательную способность обходиться без воды дольше, чем мужчины, они, подобно верблюду в пустыне, могут существовать за счет жира, накопленного на бедрах, ягодицах и груди, а переход через Мозамбикский пролив при самом благоприятном ветре и приливе занимал не меньше пяти дней.
Еще одной причиной, заставлявшей шейха торговать женщинами, были большие потери среди мужчин, подвергаемых при продаже в Китай и на Дальний Восток одной необходимой операции. Китайские покупатели требовали, чтобы все рабы мужского пола до продажи были кастрированы. Это было вполне объяснимой мерой предосторожности против смешения с местным населением, но означало дополнительные убытки для работорговца, который должен был проводить операцию.
И последней причиной было то, что на занзибарском рынке они шли по цене, почти в два раза большей, чем молодые рабы-мужчины.
Прежде чем погрузить живой товар, шейх Юсуф предоставлял ему по крайней мере неделю жиреть в загонах для рабов, позволяя есть и пить столько, сколько могло влезть в их глотки. Потом он их раздевал, заковывал в легкие цепи и при низком приливе переправлял на дхоу, стоявшую на мели на мелководье.
Поднимавшихся на борт девушек укладывали на голые доски в самом низу трюма на левый бок со слегка подогнутыми коленями, так, чтобы колени каждой девушки помещались позади ног ее соседки, животом к спине, как ложки в шкатулке.
Через определенные промежутки цепь пристегивалась к круглым скобам, вбитым в палубу. Это делалось не только для предотвращения мятежей, но и для того, чтобы в бурную погоду тела не перекатывались из стороны в сторону, не сбивались в кучи и не давили тех, кто окажется внизу.
Как только дно трюма покрывалось слоем человеческих тел, сверху устанавливалась следующая палуба, так низко, что и помыслить нельзя было, чтобы сесть или перевернуться. На нее укладывали еще один слой девушек, сверху скова устанавливали палубу.
Чтобы добраться до самых нижних палуб, нужно было слой за слоем расковывать и выгружать уложенные тела и поднимать промежуточные палубы. Нечего было и пытаться проделать это в море. Если пассат держится устойчиво, корабль быстро мчится по проливу, и ветер, направляемый в трюмы системой брезентовых опахал, делает воздух под палубами пригодным для дыхания, а жару переносимой.
Шейх Юсуф снова вздохнул и поднял слезящиеся глаза к ровной голубой линии восточного горизонта.
— Это мой последний рейс, — решил он, по старческой привычке шепча вслух. — Аллах был добр, я богатый человек, у меня много сильных сыновей. Может быть, он дает мне знак. Да, да, это мой последний рейс
Казалось, небо услышало его: алый стяг лениво шелохнулся, как уж, просыпающийся после зимней спячки, медленно приподнялся, и свежий ветер коснулся увядшей морщинистой щеки шейха.
Он резко встал, гибкий и проворный, как человек вдвое моложе своих лет, и шагнул босыми ногами по палубе.
— Вставайте, — крикнул он. — Вставайте, дети мои. Наконец подул ветер. — Пока команда поднималась на ноги, он зажал под мышкой длинный румпель и, откинув голову, любовался, как надувается парус и толстый неуклюжий шест грот-мачты медленно клонится к горизонту, внезапно потемневшему от грозового пассата.
Запах разбудил Клинтона Кодрингтона среди ночи. Он очнулся от кошмара, терзавшего его уже много ночей, и лежал, покрываясь потом, на узкой деревянной койке, но запах не исчезал, и капитан, накинув плащ прямо на голые плечи, поднялся на палубу.
Запах долетал из темноты порывами. Теплый ласковый пассат то дышал йодистым соленым ароматом моря, то нес густую вонь. Этот запах Клинтон не забудет до конца жизни. Так пахнет клетка с хищными зверями, которую никогда не чистили, это вонь экскрементов и гниющего мяса. Кошмар снова навалился на него всей своей тяжестью.
Десять лет назад, когда Клинтон в звании младшего гардемарина служил на «Дикой утке», одной из первых канонерских лодок эскадры по борьбе с работорговлей, они в северных широтах захватили невольничий корабль. Это была шхуна водоизмещением в 300 тонн, приписанная к порту Лиссабон, но идущая под бразильским «удобным флагом», с невероятным названием «Белая ласточка». Клинтона назначили капитаном захваченного судна и приказали отвести его в ближайший португальский порт и представить перед Смешанной судебной комиссией для конфискации в качестве трофея.
Они захватили шхуну в сотне морских миль от бразильского побережья, после того как «Белая ласточка» с пятьюстами черными невольниками на борту почти завершила тяжелейший переход через океан. В соответствии с приказом Кодрингтон развернул шхуну и повел к островам Зеленого Мыса, лежащим по другую сторону экватора. В пути они на три дня застряли в полосе штилей и едва сумели вырваться из их удушающей хватки.
В порту Прая на главном острове Сантьяго Клинтону не дали разрешения выгрузить рабов, и они стояли на рейде шестнадцать дней, ожидая, пока португальский председатель Смешанной судебной комиссии вынесет решение. Наконец после энергичного нажима со стороны владельцев «Белой ласточки» председатель решил, что данный случай не входит в его компетенцию, и приказал Клинтону вести корабль обратно в Бразилию и передать его местным властям.
Клинтон, однако, хорошо представлял, какое решение примет бразильский суд, и вместо этого взял курс на британскую военно-морскую базу на острове Св. Елены. По пути туда корабль с грузом человеческого горя еще раз пересек экватор.
К тому времени, как Он бросил якорь на рейде Джемстауна, оставшиеся в живых рабы в трюмах корабля три раза пересекли океан. Выжило всего двадцать шесть человек, и запах невольничьего судна десять лет преследовал Кодрингтона в самых страшных кошмарах.
Теперь, стоя на темной палубе, он раздувал ноздри. Из тропической ночи доносился тот же самый запах, ужасающий, который не спутаешь ни с чем. Ему пришлось сделать над собой неимоверное усилие, чтобы очнуться от кошмара. Он отдал команду развести пары и ждать рассвета.
Шейх Юсуф, не веря своим глазам, вглядывался в темные очертания, и его охватило уныние. Аллах вконец покинул его.
До судна оставалось еще миль пять. В розовом свете зари оно было едва различимо, но приближалось довольно быстро. Ветер относил в сторону толстый столб черного дыма, неистовый пассат гнал низко сидящее судно по зеленым водам пролива. Ветер раздувал его флаг, и тот был хорошо виден с кормовой палубы дхоу. В старинную окованную латунью и обтянутую кожей подзорную трубу шейх ясно различал белоснежное поле с ярким алым крестом.
Как ненавидел он этот флаг, символ высокомерного, драчливого народа, тиранов океана, поработителей континента. Такие канонерки он видел в Адене и Калькутте, этот флаг развевался в самых дальних уголках морей, где ему доводилось плавать. Работорговец хорошо понимал, что он означает.
Юсуф переложил руль, признавая тем самым, что рейс окончился катастрофическим провалом. Дхоу неохотно развернулась. Рангоут трещал, огромный парус захлопал, его закрепили, и он сумел поймать ветер, дувший в корму.
Казалось бы, им ничто не грозит, с усталой покорностью подумал он. Разумеется, договор султана с занзибарским консулом этих грозных неверных дозволял его подданным вести торговлю черным жемчугом между любыми из владений султана, оговаривая, однако, что заниматься этим прибыльным делом могут только оманские арабы, верные султану. Под флагом султана не смел плавать ни один человек христианского или европейского происхождения, даже обращенный мусульманин, и самим оманским арабам разрешалось вести торговлю только в пределах владений султана.
Договором тщательно определялись границы африканских владений султана, а его, шейха Юсуфа, с грузом из трехсот тридцати живых, умирающих и мертвых невольниц, канонерская лодка перехватила по меньшей мере на сто пятьдесят миль южнее самых дальних границ султанских владений. Воистину пути Аллаха неисповедимы и недоступны людскому пониманию, думал шейх с легким привкусом горечи, мрачно толкая румпель и поворачивая дхоу к берегу.
В тот день они по приглашению португальского губернатора обедали в его дворце, и «вино верде», сопровождавшее трапезу из сочных даров моря и безвкусного жилистого мяса, придало Клинтону храбрости.
После обеда, вместо того чтобы сразу вернуться на корабль, он предложил ей совершить прогулку по главному городу португальских владений на восточном побережье Африканского континента.
Полуразвалившийся экипаж губернатора громыхал по разбитым мостовым и плескался в лужах, образованных вышедшими из берегов сточными канавами. За ними увязалась шумная стайка оборванных малышей-попрошаек, они бежали вприпрыжку, чтобы угнаться за тащившим коляску костлявым мулом с продавленной спиной, и протягивали за милостыней крошечные ручонки с розовыми ладошками. Солнце палило немилосердно, но еще немилосерднее терзали запахи.
Обстановка была не совсем подходящей для того, что задумал Клинтон Кодрингтон, и он был рад, когда поездка закончилась. Он помог Робин выйти из коляски, разогнал попрошаек, бросив на пыльную мостовую пригоршню медных монет, и ввел ее в прохладный сумрак католического собора. Собор был самым величественным зданием в городе, его башни и шпили торжественно возвышались над окружающими хибарами и лачугами.
Робин, однако, было трудно среди этих папистских декораций сосредоточиться на объяснении Клинтона. Ее обступали безвкусно размалеванные идолы, святые и девы в алых нарядах, увитые золотыми листьями. Запах ладана и дрожащее пламя свечей в массивных канделябрах отвлекали, и, хотя ей хотелось услышать от него именно эти слова, она предпочла бы, чтобы Клинтон выбрал для разговора другое место.
В то утро у нее случился внезапный приступ рвоты, и легкая тошнота давала о себе знать и сейчас. Она как врач хорошо знала, что это означает.
Перед визитом вежливости в ветхий дворец португальского губернатора Робин решила, что пора брать инициативу в свои руки. Приступ токсикоза убедил ее, что ситуация не терпит отлагательства, и она раздумывала, как вызвать Клинтона Кодрингтона на некоторые заявления, которые облегчили бы свалившееся на нее бремя.
Когда Зуга еще жил у дяди Уильяма в Кингслинне, она как-то обнаружила в его письменном столе среди учебников по военному делу роман самого сомнительного характера, напечатанный на дешевой бумаге. Украдкой прочитав эту книжицу, она узнала, что женщина может соблазнить мужчину, узнала и окольные пути. К несчастью, автор не дал подробного описания этого процесса. Она даже не была уверена, возможно ли это в коляске и нужно ли в это время что-нибудь говорить, но теперь Клинтон решительным объяснением избавил ее от необходимости экспериментировать. Но радость была несколько омрачена разочарованием, ибо после того, как молодой женщине пришлось принять решение его соблазнить, она поймала себя на том, что с нетерпением ждет осуществления своего замысла.
Теперь, однако, Робин заставила себя сделать внимательное лицо и, если он терял решимость, подбадривала его кивком или жестом.
— Хоть я и не имею влиятельных друзей на службе, мой послужной список позволяет надеяться, что я никогда не получу назначения с половинным жалованьем, и, пусть это и звучит нескромно, могу с уверенностью ожидать, что еще до пятидесяти лет подниму собственный брейд-вымпел.
Это было так похоже на него строить планы на двадцать пять лет вперед. Робин с трудом удалось скрыть раздражение, она предпочитала жить в настоящем или по крайней мере в ближайшем обозримом будущем.
— Должен заметить, что жена адмирала занимает высокое общественное положение, — спокойно продолжал Кодрингтон, и ее раздражение разгоралось сильнее. Положение в обществе было тем, что Робин всегда стремилась завоевать — не как жена адмирала, а как борец с работорговлей, отважный первопроходец в тропической медицине, автор интереснейших книг о путешествиях по Африке.
Она не могла больше сдерживаться, но голос ее был ласков и застенчив:
— Женщина может одновременно быть и женой, и делать собственную карьеру.
Клинтон сурово выпрямился.
— Место жены — дома, — отчеканил он.
Робин открыла рот, потом медленно закрыла. Она понимала, что ее слабость играет ей на руку.
Клинтон продолжал, ободренный ее молчанием:
— Для начала маленький уютный домик на берегу гавани в Портсмуте. Конечно, когда появятся дети, придется искать более подходящее жилище…
— Вы хотите иметь много детей? — все так же ласково спросила она, но щеки ее зарумянились.
— О да, разумеется. По одному в год.
Робин вспомнила неряшливых бледных женщин, с которыми работала: отпрыски висели у них на груди, на руках и ногах, и еще один ребенок непременно сидел в животе. Она вздрогнула, и Клинтон сразу забеспокоился:
— Вам холодно?
— Нет, нет, пожалуйста, продолжайте.
Робин почувствовала себя загнанной в угол и не в первый раз с обидой подумала о роли, которую навязывал ей ее пол.
— Мисс Баллантайн… доктор Баллантайн… я хочу сказать… вы окажете мне великую честь, если согласитесь стать моей женой.
Когда желанный миг наконец настал, оказалось, что она не знает, что сказать, и смущение ее было неподдельным.
— Капитан Кодрингтон, это так неожиданно…
— Не понимаю почему. Я не скрываю своего восхищения вами, а в тот день вы дали мне понять… — Он заколебался и торопливо закончил: — Вы даже позволили мне вас обнять.
Внезапно ей ужасно захотелось от души рассмеяться — если бы он знал, какие планы она с ним связывает! — но Робин с торжественным лицом переменила тему.
— Когда мы сможем пожениться? — спросила она.
— Ну, когда я вернусь в…
— В Занзибаре есть британский консул, а вы направляетесь именно туда, не так ли? — быстро перебила Робин. — Он может совершить церемонию.
Лицо капитана медленно осветилось глубокой радостью.
— О мисс Баллантайн, неужели это значит… могу ли я считать… — Он сделал шаг к ней, и мисс Баллантайн, ярко представив крошечный домик в Портсмуте, битком набитый маленькими светловолосыми копиями Клинтона Кодрингтона, торопливо шагнула назад и продолжила:
— Мне нужно подумать.
Капитан остановился, улыбка слетела с губ, и он грустно произнес:
— Разумеется.
— Это означало бы перемену всей моей жизни, крушение всех планов. Экспедиция — с ней так много связано.
— Я готов ждать год, а если понадобится, и больше. До конца экспедиции, столько, сколько вы пожелаете, — искренне говорил он, и у нее внутри что-то затрепетало.
— Нет, я говорю о нескольких днях, только и всего. — Робин положила руку на его запястье. — Я дам ответ до того, как мы достигнем Келимане. Обещаю вам.
Шейх Юсуф беспокоился. Уже восемь дней большая дхоу неподвижно стояла в пределах видимости берега, а единственный огромный латинский парус безжизненно повис на длинной рее. Днем море было бархатисто-гладким, а долгими безлунными, безветренными ночами пылало фосфорическим пламенем.
Штиль был полный, по поверхности не пробегала ни малейшая рябь. Дхоу стояла не шелохнувшись, словно на твердой земле.
Шейху принадлежала небольшая флотилия торговых судов, уже лет сорок бороздившая Индийский океан. Он досконально знал каждый островок, каждый мыс и все шутки, которые играют с ними приливы. Знал он и великие пути, проложенные по океану течениями, — так почтовый кучер знает каждый поворот и колдобину на дороге между станциями. Шейх мог ходить по ним без компаса и секстанта, преодолевать тысячи километров в открытом океане, ориентируясь только по небесным светилам, и безошибочно достичь великого Африканского Рога или побережья Индии и вернуться обратно на остров Занзибар.
За сорок лет он ни разу не видел, чтобы в это время года муссон не дул целых восемь дней. Все его расчеты основывались на том, что муссон непрерывно дует с юго-востока, днем и ночью, час за часом, день за днем.
С таким расчетом он и взял груз, полагая, что через шесть дней после загрузки прибудет на Занзибар. Естественно, потери неизбежны, их предусматривали. Десять процентов потерь — по меньшей мере, двадцать — более вероятно, тридцать — приемлемо, сорок — возможно, и даже при потерях в пятьдесят процентов плавание принесет прибыль.
Но не так, как сейчас. Он поднял глаза. С толстой верхушки фок-мачты неподвижно свисал пятиметровый алый стяг занзибарского султана, возлюбленного Аллахом, повелителя оманских арабов и верховного правителя обширных земель в Восточной Африке. Стяг полинял и запылился, как и латинский парус, они совершили уже пятьдесят таких рейсов, прошли через штили и ураганы, испепеляющее солнце и проливные дожди в разгар муссонов. Золотая арабская вязь на флаге была едва различима, и шейх давно потерял счет, сколько раз его снимали с верхушки мачты и несли во главе колонны вооруженных людей в глубь видневшейся на горизонте земли. Сколько раз этот стяг, длинный как змей, победно развевался на ветру, когда он приводил корабль в крепость на острове Занзибар.
Шейх Юсуф снова поймал себя на том, что грезит наяву. Старость берет свое. Он приподнялся на груде подушек и дорогих ковров, расшитых шелком и золотом, и взглянул с капитанского мостика вниз, на палубу полуюта. Команда словно замертво упала в тень паруса. Люди обмотали головы грязными бурнусами, чтобы спастись от жары. Пусть лежат, подумал он, сейчас никто ничего не может поделать, только ждать. Все в руках Всевышнего.
— Нет Бога, кроме Аллаха, — пробормотал Юсуф. — И Магомет пророк его. — Ему не приходило в голову задаваться вопросами о своей судьбе, бранить ее или молиться. На все воля Божья, а Бог велик.
Но он не мог избавиться от сожаления. Впервые за много лет ему достался такой выгодный груз, к тому же по тем же ценам, что и тридцать лет назад. Триста тридцать черных жемчужин, идеально сложенных, молодых, слава Аллаху, всем не больше шестнадцати лет. Они происходили из народа, с каким он никогда не встречался, потому что никогда не вел торговлю так далеко на юге. Только в этот сезон он услышал о новом потоке черного жемчуга из-за гор Джинна, из неведомых земель, откуда никто не возвращался.
Новые рабыни, красивые и стройные, высокие и сильные, с длинными ногами, не походили на хрупких женщин из-за озер: лица их были круглы, как полная луна, зубы крепки и белы.
Шейх Юсуф клевал носом над кальяном, выпуская дым тонкой струйкой, при каждой затяжке вода в чаше тихо булькала. Вокруг рта белая борода стала бледно-желтой. Наполнив легкие, он ощущал, как восхитительное забытье струится по изношенным жилам и изгоняет морозное дыхание старости, что в последнее время все сильнее студит кровь.
Вдруг раздался высокий резкий вопль. Он перекрыл тихий гул голосов, окутывавший дхоу. Этот гул был неотделим от корабля, днем и ночью он поднимался из невольничьего трюма под верхней палубой.
Шейх Юсуф вынул изо рта мундштук, запустил пальцы в клочковатую белую бороду и наклонил голову, прислушиваясь. Вопль не повторился. Возможно, это был последний крик одной из его прекрасных черных жемчужин.
Шейх вздохнул. Пока дхоу лежала в тисках штиля, гул из-под палубы день ото дня становился все тише, и по его звучанию он довольно точно мог прикинуть, каковы будут потери. Он уже потерял по меньшей мере половину. Еще четверть погибнет до того, как он придет на Занзибар, многие умрут даже после высадки, на рынок можно будет выставить лишь самых крепких, да и то после долгого выздоровления.
Другим показателем потерь, хоть и не таким точным, был запах. Некоторые умерли в самый первый день штиля, а без ветра жара стала нестерпимой. В трюмах было еще жарче, трупы наверняка раздулись раза в два. Смрад стоял ужасающий, за тридцать лет он не мог припомнить такой вони. Жаль, что нельзя убрать тела, это можно будет сделать только в порту.
Шейх Юсуф торговал только молодыми девушками. Они меньше ростом и гораздо крепче, чем мужчины тех же лет, их можно загружать плотнее. Он сумел уменьшить расстояние между палубами на пятнадцать сантиметров, это означало, что в трюме удастся соорудить лишнюю палубу.
Женщины имеют замечательную способность обходиться без воды дольше, чем мужчины, они, подобно верблюду в пустыне, могут существовать за счет жира, накопленного на бедрах, ягодицах и груди, а переход через Мозамбикский пролив при самом благоприятном ветре и приливе занимал не меньше пяти дней.
Еще одной причиной, заставлявшей шейха торговать женщинами, были большие потери среди мужчин, подвергаемых при продаже в Китай и на Дальний Восток одной необходимой операции. Китайские покупатели требовали, чтобы все рабы мужского пола до продажи были кастрированы. Это было вполне объяснимой мерой предосторожности против смешения с местным населением, но означало дополнительные убытки для работорговца, который должен был проводить операцию.
И последней причиной было то, что на занзибарском рынке они шли по цене, почти в два раза большей, чем молодые рабы-мужчины.
Прежде чем погрузить живой товар, шейх Юсуф предоставлял ему по крайней мере неделю жиреть в загонах для рабов, позволяя есть и пить столько, сколько могло влезть в их глотки. Потом он их раздевал, заковывал в легкие цепи и при низком приливе переправлял на дхоу, стоявшую на мели на мелководье.
Поднимавшихся на борт девушек укладывали на голые доски в самом низу трюма на левый бок со слегка подогнутыми коленями, так, чтобы колени каждой девушки помещались позади ног ее соседки, животом к спине, как ложки в шкатулке.
Через определенные промежутки цепь пристегивалась к круглым скобам, вбитым в палубу. Это делалось не только для предотвращения мятежей, но и для того, чтобы в бурную погоду тела не перекатывались из стороны в сторону, не сбивались в кучи и не давили тех, кто окажется внизу.
Как только дно трюма покрывалось слоем человеческих тел, сверху устанавливалась следующая палуба, так низко, что и помыслить нельзя было, чтобы сесть или перевернуться. На нее укладывали еще один слой девушек, сверху скова устанавливали палубу.
Чтобы добраться до самых нижних палуб, нужно было слой за слоем расковывать и выгружать уложенные тела и поднимать промежуточные палубы. Нечего было и пытаться проделать это в море. Если пассат держится устойчиво, корабль быстро мчится по проливу, и ветер, направляемый в трюмы системой брезентовых опахал, делает воздух под палубами пригодным для дыхания, а жару переносимой.
Шейх Юсуф снова вздохнул и поднял слезящиеся глаза к ровной голубой линии восточного горизонта.
— Это мой последний рейс, — решил он, по старческой привычке шепча вслух. — Аллах был добр, я богатый человек, у меня много сильных сыновей. Может быть, он дает мне знак. Да, да, это мой последний рейс
Казалось, небо услышало его: алый стяг лениво шелохнулся, как уж, просыпающийся после зимней спячки, медленно приподнялся, и свежий ветер коснулся увядшей морщинистой щеки шейха.
Он резко встал, гибкий и проворный, как человек вдвое моложе своих лет, и шагнул босыми ногами по палубе.
— Вставайте, — крикнул он. — Вставайте, дети мои. Наконец подул ветер. — Пока команда поднималась на ноги, он зажал под мышкой длинный румпель и, откинув голову, любовался, как надувается парус и толстый неуклюжий шест грот-мачты медленно клонится к горизонту, внезапно потемневшему от грозового пассата.
Запах разбудил Клинтона Кодрингтона среди ночи. Он очнулся от кошмара, терзавшего его уже много ночей, и лежал, покрываясь потом, на узкой деревянной койке, но запах не исчезал, и капитан, накинув плащ прямо на голые плечи, поднялся на палубу.
Запах долетал из темноты порывами. Теплый ласковый пассат то дышал йодистым соленым ароматом моря, то нес густую вонь. Этот запах Клинтон не забудет до конца жизни. Так пахнет клетка с хищными зверями, которую никогда не чистили, это вонь экскрементов и гниющего мяса. Кошмар снова навалился на него всей своей тяжестью.
Десять лет назад, когда Клинтон в звании младшего гардемарина служил на «Дикой утке», одной из первых канонерских лодок эскадры по борьбе с работорговлей, они в северных широтах захватили невольничий корабль. Это была шхуна водоизмещением в 300 тонн, приписанная к порту Лиссабон, но идущая под бразильским «удобным флагом», с невероятным названием «Белая ласточка». Клинтона назначили капитаном захваченного судна и приказали отвести его в ближайший португальский порт и представить перед Смешанной судебной комиссией для конфискации в качестве трофея.
Они захватили шхуну в сотне морских миль от бразильского побережья, после того как «Белая ласточка» с пятьюстами черными невольниками на борту почти завершила тяжелейший переход через океан. В соответствии с приказом Кодрингтон развернул шхуну и повел к островам Зеленого Мыса, лежащим по другую сторону экватора. В пути они на три дня застряли в полосе штилей и едва сумели вырваться из их удушающей хватки.
В порту Прая на главном острове Сантьяго Клинтону не дали разрешения выгрузить рабов, и они стояли на рейде шестнадцать дней, ожидая, пока португальский председатель Смешанной судебной комиссии вынесет решение. Наконец после энергичного нажима со стороны владельцев «Белой ласточки» председатель решил, что данный случай не входит в его компетенцию, и приказал Клинтону вести корабль обратно в Бразилию и передать его местным властям.
Клинтон, однако, хорошо представлял, какое решение примет бразильский суд, и вместо этого взял курс на британскую военно-морскую базу на острове Св. Елены. По пути туда корабль с грузом человеческого горя еще раз пересек экватор.
К тому времени, как Он бросил якорь на рейде Джемстауна, оставшиеся в живых рабы в трюмах корабля три раза пересекли океан. Выжило всего двадцать шесть человек, и запах невольничьего судна десять лет преследовал Кодрингтона в самых страшных кошмарах.
Теперь, стоя на темной палубе, он раздувал ноздри. Из тропической ночи доносился тот же самый запах, ужасающий, который не спутаешь ни с чем. Ему пришлось сделать над собой неимоверное усилие, чтобы очнуться от кошмара. Он отдал команду развести пары и ждать рассвета.
Шейх Юсуф, не веря своим глазам, вглядывался в темные очертания, и его охватило уныние. Аллах вконец покинул его.
До судна оставалось еще миль пять. В розовом свете зари оно было едва различимо, но приближалось довольно быстро. Ветер относил в сторону толстый столб черного дыма, неистовый пассат гнал низко сидящее судно по зеленым водам пролива. Ветер раздувал его флаг, и тот был хорошо виден с кормовой палубы дхоу. В старинную окованную латунью и обтянутую кожей подзорную трубу шейх ясно различал белоснежное поле с ярким алым крестом.
Как ненавидел он этот флаг, символ высокомерного, драчливого народа, тиранов океана, поработителей континента. Такие канонерки он видел в Адене и Калькутте, этот флаг развевался в самых дальних уголках морей, где ему доводилось плавать. Работорговец хорошо понимал, что он означает.
Юсуф переложил руль, признавая тем самым, что рейс окончился катастрофическим провалом. Дхоу неохотно развернулась. Рангоут трещал, огромный парус захлопал, его закрепили, и он сумел поймать ветер, дувший в корму.
Казалось бы, им ничто не грозит, с усталой покорностью подумал он. Разумеется, договор султана с занзибарским консулом этих грозных неверных дозволял его подданным вести торговлю черным жемчугом между любыми из владений султана, оговаривая, однако, что заниматься этим прибыльным делом могут только оманские арабы, верные султану. Под флагом султана не смел плавать ни один человек христианского или европейского происхождения, даже обращенный мусульманин, и самим оманским арабам разрешалось вести торговлю только в пределах владений султана.
Договором тщательно определялись границы африканских владений султана, а его, шейха Юсуфа, с грузом из трехсот тридцати живых, умирающих и мертвых невольниц, канонерская лодка перехватила по меньшей мере на сто пятьдесят миль южнее самых дальних границ султанских владений. Воистину пути Аллаха неисповедимы и недоступны людскому пониманию, думал шейх с легким привкусом горечи, мрачно толкая румпель и поворачивая дхоу к берегу.