Страница:
Индуна не выпускал девушку из объятий, его грудь вздымалась, по темной гладкой спине и жилистой шее блестящими ручейками стекал пот. Юба приникла к нему и крепко обняла обеими руками, прижавшись лицом к ямке между плечом и шеей. Долгое время никто из них не произносил ни слова.
— Ты мягкая и прекрасная, как первая ночь новой луны, — наконец прошептал Ганданг.
— А ты черный и сильный, как бык на празднике Чавала. — Она бессознательно воспользовалась сравнением, наиболее почетным для матабеле: это животное было символом благополучия и мужественности, а для праздника Чавала избирался лучший бык из королевских стад.
— Но ты будешь всего-навсего одной из многих жен. — Эта мысль ужаснула Робин.
— Да, — гордо признала Юба. — Самой первой из них, и другие будут почитать меня.
— Я заберу тебя с собой, научу многим вещам и покажу великие чудеса.
— Я уже видела величайшие из чудес.
— Ты всю жизнь будешь только вынашивать детей. Юба кивнула со счастливым видом:
— Если мне выпадет счастье, я принесу ему сотню сыновей.
— Мне будет не хватать тебя.
— Номуса, мать моя, я бы никогда не покинула тебя ни ради чего и ни ради кого, кроме этого человека.
— Он хочет вручить мне скот.
— Моя семья погибла, и ты стала мне матерью, — пояснила Юба. — А это плата за свадьбу.
— Я не могу принять плату, как будто ты рабыня.
— Тогда ты меня унизишь. Я из рода Занзи, и он говорит, что я самая красивая женщина в стране матабеле. Ты должна назначить лобола в сто голов скота.
Робин призвала индуну.
— Плата за свадьбу — сто голов скота, — сурово изрекла она.
— Ты продешевила, — надменно ответил Ганданг. — Она стоит во много раз больше.
— До моего возвращения будешь держать скот в своем краале. Бережно ухаживай за ним и следи, чтобы стадо приумножалось.
— Все будет, как ты скажешь, амекази, мать моя.
На этот раз Робин пришлось ответить на его улыбку—в ней больше не было насмешки, зубы индуны сверкали белизной, и он был, как и сказала Юба, воистину красив.
— Хорошенько заботься о ней, Ганданг.
Робин обняла молодую женщину, и слезы смешались у них на щеках. Однако Юба, уходя, ни разу не оглянулась. Она трусила за высокой стройной фигурой молодого воина, неся на голове свернутую циновку, и ее ягодицы под коротким бисерным передником весело подскакивали.
Мужчина и женщина достигли седловины перевала и в тот же миг скрылись из глаз.
Дорога Гиены привела Робин и ее небольшой отряд к горам, в туманные безлюдные долины, поросшие вереском и усеянные серыми камнями причудливых очертаний. Дорога вела к загонам для невольников, о которых рассказывала Юба, перекресткам, где белые и черные ведут отвратительный торг человеческими жизнями, где невольники сменяют деревянное ярмо на кандалы и цепи. Но сейчас частоколы были пусты, тростниковые крыши просели и обвисли неряшливыми лохмотьями, над лагерем витал мерзостный дух неволи да копошились в пустых постройках черви. Робин поднесла к баракам горящий факел — бесполезный жест, но ей стало легче.
За туманными горами дорога шла дальше, спускалась в темные ущелья и наконец вывела на низменную прибрежную полосу, где на них с хмурого облачного неба снова навалилась жара и причудливые баобабы вздымали к небу скрученные артритом ветви, как увечные паломники перед исцеляющей святыней.
Здесь, на прибрежных равнинах, их застали дожди. Переходя вброд реку, утонули и были унесены потоком три человека, еще четверо, включая одного из готтентотов, умерли от лихорадки, первый приступ болезни свалил и саму Робин. Трясясь от озноба, почти что потеряв рассудок, в лихорадочном бреду, она плелась по тропе, быстро зараставшей травой, скользя и спотыкаясь в грязи, проклиная малярийные миазмы, что поднимались из залитых водой болот и серебристыми призраками зависали над зелеными прогалинами среди стволов пинкнен — «лихорадочного дерева».
Лихорадка ослабила людей, все устали от тягот последнего перехода. Они знали, что находятся самое большее в дне пути от побережья, в глубине португальских владений, и, следовательно, под защитой христианского короля и цивилизованного правительства. Поэтому готтентотские часовые могли позволить себе задремать возле тлеющего сторожевого костра, сложенного из сырых дров. Там их и застигла смерть. Под острыми лезвиями ножей последний вскрик застрял у них в горле.
Робин грубо растолкали. В поясницу уперлось острое колено, ей закрутили руки за спину, на запястьях холодно лязгнули стальные наручники. Жестокая хватка ослабла, ее рывком поставили на ноги и выволокли из дырявой хижины, наспех сооруженной у обочины Дороги Гиены.
Накануне вечером доктор, истерзанная лихорадкой, смертельно устала и легла не раздеваясь, поэтому сейчас на ней были надеты истрепанная фланелевая рубашка и грязные молескиновые брюки. Она даже не сняла матерчатую кепку, прикрывавшую волосы, и в темноте нападавшие не поняли, что перед ними женщина.
Ее сковали легкой походной цепью вместе с носильщиками и готтентотами. Если бы у нее и оставались сомнения, к кому в плен они попали, то цепь недвусмысленно это доказывала. На заре она разглядела работорговцев: среди них были полукровки и черные, все были одеты в обноски европейской одежды, но вооружены современным оружием.
Мисс Баллантайн пересекла половину континента, чтобы встретить этих людей, но сейчас она дрожала от страха в лохмотьях, которые представляли собой спасительный маскарад. Робин содрогалась при мысли о том, что ее ждет, если они распознают в ней женщину, и проклинала себя за то, что наивно поверила, будто эти хищники не тронут ее и ее спутников только потому, что она белая и англичанка. Человеческая плоть, любого цвета и качества, была их привычной добычей. Убойный скот — вот кем она была сейчас. Скованное цепью существо, не имеющее никакой истинной ценности, кроме нескольких долларов на аукционных подмостках. Дочь Фуллера Баллантайна знала, что этим людям ничего не стоит поразвлечься с ней, а потом оставить у дороги с пулей в виске, если она вызовет хоть малейшее их недовольство. Она хранила молчание и беспрекословно повиновалась любому приказу и малейшему жесту своих врагов. Увязая в грязи, они шли на восток. Их заставили нести оставшиеся припасы и снаряжение — все это теперь стало добычей работорговцев.
До берега оказалось ближе, чем рассчитывала Робин, издалека доносился запах йода и соли, а ближе к концу ночи запахло древесным дымом и безошибочно узнаваемой вонью запертых в неволе людей. Наконец впереди замерцал огонек костра и замаячили наводящие ужас очертания загонов.
Рабовладельцы шли между темных, обмазанных глиной частоколов. Из-за них доносилась душераздирающая горестная песнь — потерявшие надежду пленники пели о земле, которой никогда больше не увидят.
Наконец они вышли на центральную площадь, окруженную загонами. На площадке, покрытой утоптанной глиной, стоял помост из грубо оструганных досок. Его назначение стало ясно с первого взгляда: одного из слуг Робин втащили по ступенькам и поставили посреди помоста, а в костры по периметру площади подбросили сухих дров. Те ярко вспыхнули, освещая сцену. Помост служил местом, где проводятся аукционы, и похоже было, что торги состоятся немедленно.
Аукционистом был чистокровный португалец, невысокий человечек с морщинистым загорелым лицом, похожий на злобного гнома. У него были вкрадчивая улыбка и немигающие змеиные глаза. Одевался он в ладно скроенные куртку и брюки, сапоги и пояс из тончайшей иберийской кожи украшали вычурный орнамент и тяжелые серебряные пряжки. За поясом он носил пару дорогих пистолетов, на маленькой сморщенной голове красовалась широкополая шляпа с плоским верхом — непременная принадлежность истинного португальского джентльмена.
Перед тем как самому залезть на помост, он небрежным пинком отослал одного из собственных рабов к деревянному резному барабану, стоявшему в углу площади. Тот заработал палочками, призывая покупателей на торг. Раб ретиво отдавался своему занятию, голый торс, озаренный пламенем костра, блестел от пота и капель дождя.
Откликаясь на напряженный, все убыстряющийся ритм барабана, из темной рощи и жилых хижин, стоявших позади бараков, выходили люди. Некоторых оторвали от попойки, они появлялись рука об руку, размахивая бутылками рома и распевая пьяными голосами, другие шли молча, поодиночке. Люди появлялись со всех сторон и собирались в круг около аукционного помоста.
В этой толпе, казалось, были представлены все возможные оттенки человеческой кожи — от иссиня-черного, через многочисленные переливы коричневого и желтого, до белого, как брюхо дохлой акулы. Черты лица встречались африканские и арабские, азиатские и европейские. Даже одежда являла собой величайшее разнообразие — от развевающихся аравийских бурнусов до поблекшей роскоши вышитых курток и высоких сапог. Общим было только одно: ястребиная цепкость свирепых глаз и безжалостные лица подонков, наживающихся на человеческом горе.
Слуг Робин одного за другим втаскивали на помост и срывали последние лохмотья, чтобы показать их телосложение. Время от времени кто-нибудь из покупателей, как цыган на ярмарке лошадей, подходил, чтобы пощупать, крепки ли их мускулы, или заставлял невольника открыть рот и показать зубы.
Когда покупатели удовлетворили свое любопытство относительно качества предлагаемого товара, маленький португалец легким шагом подошел к краю помоста и начал торг.
Люди, стоявшие вокруг помоста, называли его Альфонсе. Они вели с ним грубоватую добродушную перепалку, но при этом относились с настороженной почтительностью, а страх и уважение этой публики яснее ясного говорят о репутации человека.
Торговля под его началом шла быстро. Готтентоты, небольшие жилистые человечки с масляно-желтой кожей и вздернутыми, как у мопсов, чертами плоских лиц, вызвали у покупателей мало интереса, их сбывали по нескольку серебряных рупий за голову, а носильщики, рослые, мускулистые люди, окрепшие за несколько месяцев тяжелого труда, удостаивались более высокой цены, пока дело не дошло до старого Каранги, дряхлого и беззубого. Он переступал по помосту на журавлиных ногах и, казалось, едва не падал под тяжестью цепей.
Раздался уничижительный смех, и напрасно маленький португалец молил хоть кого-нибудь назначить цену. Старика с презрением отвергли. Когда его стащили с помоста и поволокли в темноту, Робин поняла, что с ним сейчас произойдет, и, забыв свою решимость не привлекать к себе внимания, закричала:
— Нет! Отпустите его!
Никто не взглянул в ее сторону, а человек, державший конец цепи, влепил Робин безжалостную пощечину. Она на миг ослепла, упала на колени в грязь и сквозь звон в ушах услышала из темноты пистолетный выстрел.
Она тихо заплакала. Когда подошла ее очередь, Робин, все так же плачущую, подняли на ноги, выволокли в круг света и за цепь втащили на помост.
— Молодой и тощий, — сказал португалец. — Довольно светлый; пожалуй, если отрезать яйца, сгодится в мальчики для оманских гаремов. Кто даст десять рупий?
— Ну-ка, посмотрим, — раздался голос из круга. Португалец повернулся к Робин, подцепил пальцем верхнюю пуговицу ее фланелевой рубашки и разорвал до пояса. Она согнулась пополам, пытаясь прикрыть грудь, но человек, стоявший сзади, перекрутил цепь и заставил ее встать. Из разорванной рубашки дерзко выглянули груди, зрители взревели и тревожно зашевелились, настроение толпы сразу изменилось.
Альфонсе многозначительно тронул рукоятку одного из заткнутых за пояс пистолетов, и рев стих, толпа подалась назад.
— Десять рупий? — вопрошал Альфонсе Перейра.
Из круга развязной походкой вышел крепко сложенный человек. Робин тотчас же узнала его. На голове у покупателя красовалась заломленная назад высокая фетровая шляпа, под ее полями курчавились густые черные волосы. Когда он открыл рот, в свете пламени сверкнули белоснежные зубы. Его лицо пылало от возбуждения, голос охрип.
— Золото, — крикнул он. — Плачу золотом, золотой мухур Ост-Индской компании, и чума разрази того, кто побьет мою цену.
— Золотой мухур, — возвестил Альфонсе, хозяин рабов. — Мой брат Камачо Перейра ставит золотой мухур, и дай Бог ему удачи. — Он хихикнул. — Ну же, кто помешает моему братцу Камачо покрыть эту девку?
Один из его помощников хлопнул Камачо по спине:
— Боже милостивый, и горяч же ты, за такую цену, чего доброго, перехватишь мою очередь.
Камачо радостно рассмеялся и подошел к краю помоста. Он взглянул на Робин, приподнял фетровую шляпу и прошептал:
— Долго же я ждал…
От ненависти у Робин по спине поползли мурашки, она отступила, насколько позволяла цепь.
— Ну же, — взывал Альфонсе, — кто даст больше золотого мухура за славную…
— Она моя, — сказал брату Камачо. — Кончай торг.
Альфонсе поднял руку с молотком, чтобы возвестить о заключении сделки, но его остановил еще один голос.
— Двуглавый орел, сэр. Даю двадцать американских долларов золотом. — Мужчина говорил, не повышая голоса, но его отчетливо слышал каждый из собравшихся. Такой голос, раздающийся на юте, доносился бы до клотика грот-мачты при восьмибалльном шторме.
Робин вздрогнула, не веря своим ушам, цепи качнулись и звякнули; и через много лет она узнала бы этот ленивый протяжный говор. Мужчина стоял у самой границы освещенного круга, но, когда все головы повернулись к нему, вышел вперед.
Улыбка застыла на лице Альфонсе, он не знал, что делать.
— Объявляй цену!
Рядом с человеком в гладкой белой рубашке и темных брюках все окружающие показались низкорослыми неряхами. Поколебавшись минуту, Альфонсе уступил.
— Цена — двадцать долларов, — хрипло произнес он. — Капитан Манго Сент-Джон с клипера «Гурон» дает двуглавого орла.
От облегчения у Робин подкосились ноги, но стоявший сзади человек сильно дернул за цепь и заставил ее выпрямиться. Камачо Перейра резко обернулся и яростно взглянул на американца. Манго Сент-Джон ответил ему снисходительной улыбкой. Никогда он не казался Робин таким красивым и грозным, отблески костра играли на темных волосах, глаза с желтыми искорками уверенно, не дрогнув, смотрели в искаженное яростью лицо Камачо.
— Тысяча рупий, Камачо, — мягко произнес он. — Можешь перекрыть?
Камачо заколебался, быстро повернулся к брату и тихо, но настойчиво спросил:
— Одолжишь?
Альфонсе рассмеялся:
— Я никогда не одалживаю денег.
— Даже брату? — не отставал Камачо.
— Тем более брату, — ответил Альфонсе — Отступись от девки, ты можешь купить дюжину получше нее по пятьдесят рупий за штуку.
— Мне нужна она. — Камачо снова обернулся к Манго Сент-Джону. — Мне нужна она. Это дело чести. Ты понимаешь?
Португалец снял с головы фетровую шляпу и отшвырнул прочь. Кто-то поймал ее. Он запустил обе руки в густые черные локоны, а потом вытянул руки в стороны и пошевелил пальцами, как фокусник, готовый продемонстрировать ловкость рук.
— Назначаю новую цену, — зловеще произнес Камачо. — Моя цена — золотой мухур и двадцать пять сантиметров толедской стали. — Нож, казалось, возник в его руке из воздуха, он нацелил его острие в живот Манго Сент-Джона. — Проваливай, янки, а то я заберу и женщину, и твоего золотого двуглавого орла.
Публика кровожадно взвыла и быстро расступилась, образовав круг. Люди расталкивали друг друга, чтобы лучше видеть.
— Ставлю сто рупий, что Мачито выпустит янки кишки.
— Идет! — В толпе нарастал гам, делались и принимались ставки.
Манго Сент-Джон не переставал улыбаться. Не сводя глаз с лица португальца, он вытянул правую руку.
Из публики вынырнул огромный, похожий на жабу человек с головой, круглой и лысой, как пушечное ядро. Проворно, как пресмыкающееся, он приблизился к Манго Сент-Джону и вложил в протянутую руку нож, потом развязал на поясе вышитый кушак и протянул капитану. Продолжая мягко улыбаться про себя, Манго обмотал кушак вокруг левого предплечья.
Капитан ни разу не взглянул на Робин, а она не могла отвести глаз от его лица.
В этот миг он казался ей похожим на Бога, все в нем: суровые классические черты лица, могучие плечи под белой рубашкой, тонкая талия, перетянутая широким кожаным ремнем, сильные стройные ноги в облегающих брюках и забрызганных грязью кожаных сапогах — было величественным, словно он сошел прямо с Олимпа. Она бы с радостью бросилась к его ногам и сотворила молитву.
Камачо, стоявший прямо перед Робин, стянул куртку и обмотал ею левую руку. Потом взмахнул правой рукой и рубанул наотмашь ножом, сталь просвистела и растворилась в воздухе серебристым облачком, как крылья стрекозы. При каждом ударе он слегка наклонял голову и сгибал колени, разминая и разогревая мускулы, как спортсмен перед состязанием.
Потом он, легко ступая по предательской грязи, шагнул вперед и покачал острием ножа, чтобы отвлечь и запугать противника.
Улыбка слетела с губ Манго Сент-Джона, его лицо стало суровым и внимательным, как у математика, размышляющего над сложной задачей. Нож он держал низко, прикрывая обмотанное кушаком предплечье, и, легко переступая с ноги на ногу, выпрямился во весь рост и развернулся лицом к португальцу, который попытался зайти сзади. Робин вспомнила ночь, когда видела его в танцзале Адмиралтейства: он был так же высок и изящен, так же хорошо владел своим телом, каждое движение его было уравновешено.
Зрители наконец притихли и вытянули шеи, ожидая первой крови. Камачо атаковал, и толпа взревела, как публика на корриде, когда на арену выбегает бык. Манго Сент-Джон едва заметно шевельнулся, качнув бедрами так, что нож проскользнул мимо, и снова оказался лицом к противнику.
Португалец нападал еще дважды, и оба раза Манго Сент-Джон без видимых усилий уклонялся от ударов, но каждый раз он чуть-чуть отступал и в конце концов оказался вплотную прижатым к первому ряду зрителей. Они начали расступаться, освобождая американцу место для драки, но Камачо ощутил, что перевес на его стороне: Манго был зажат толпой, как боксер, загнанный в угол ринга. Камачо замахнулся в очередной раз. В этот миг, словно все было подстроено заранее, из толпы высунулась обутая в сапог нога.
Толпа стояла слишком тесно, и никто не понял, чья это нога, но удар сзади по пятке едва не сбил Манго Сент-Джона с ног. Чтобы не растянуться в грязи, капитан сделал выпад, но не успел он восстановить равновесие, как Камачо взмахнул длинным блестящим клинком и нанес удар. Робин завизжала. Манго Сент-Джон увернулся от стального жала, но по переду рубашки, словно роскошное бургундское вино по дамастовой скатерти, расползлось алое пятно. Нож в его руке дрогнул и упал в грязь.
Толпа взревела, португалец азартно рванулся вперед, кинувшись за раненым — так хорошо натасканный пес ловит фазана с перебитым крылом.
Манго пришлось отступить, он упал на землю, зажимая рану и увертываясь от ударов. Камачо рубанул справа, Манго встретил удар обмотанной кушаком левой рукой. Лезвие рассекло вышитую ткань и проникло почти до тела.
Перейра умело гнал его к аукционному помосту. Почувствовав, что поясница прижата к бревнам, американец застыл на месте. Он понял, что попал в ловушку. Камачо ринулся на него, целясь в живот, его губы растянулись, обнажив великолепные белые зубы.
Манго Сент-Джон отразил нож защищенной рукой и схватил нападавшего за запястье. Мужчины стояли грудью к груди, их руки переплелись, как виноградные лозы на шпалерах, они напирали друг на друга, слегка покачиваясь, и от напряжения из раны капитана хлынула кровь. Однако ему удалось медленно развернуть нож Камачо, согнув его руку так, что острие уже смотрело не в живот, а в ночное небо.
Американец переступил с ноги на ногу, подобрался, его лицо потемнело, челюсти сжались, дыхание с хрипом вырывалось из груди. Запястье Камачо уступило нажиму, и его глаза расширились: острие ножа нацелилось прямо на него.
Теперь он тоже оказался прижатым к краю аукционного помоста и не мог вырваться. Невообразимо медленно, но неотвратимо длинный клинок поворачивался к его груди. Оба не сводили с него глаз. Их руки сцепились, они напрягли все силы, сдерживая друг друга, но острие коснулось груди португальца, и из крохотной ранки выкатилась капелька крови.
На помосте позади Робин Альфонсе Перейра украдкой вытащил из-за пояса пистолет, но не успела она вскрикнуть, как рядом мелькнуло что-то огромное, и над Альфонсе уже возвышался Типпу, прижимая к его виску большой гладкоствольный пистолет. Маленький португалец скосил глаза на Типпу и поспешно засунул оружие за пояс. Робин снова с восторженным ужасом стала смотреть на схватку, развернувшуюся у ее ног.
Лицо Манго Сент-Джона налилось кровью и потемнело, мускулы на плечах и руках под тонкой рубашкой вздулись узлами, все силы его существа сосредоточились на ноже. Он отставил левую ногу назад, уперся ею в аукционный помост и, обретя точку опоры, всей тяжестью обрушился на нож, как матадор, что в последнем броске кидается прямо на рога и убивает быка.
Его противник сопротивлялся еще миг, потом лезвие снова двинулось вперед и медленно, как питон, заглатывающий газель, вошло в грудь португальца.
Рот Камачо раскрылся в последнем отчаянном вопле, пальцы обессиленно разжались. Манго Сент-Джон навалился на нож всем телом, и собственный клинок Перейры на всю длину погрузился ему в грудь с такой силой, что перекрестье рукояти с резким стуком ударилось о ребра.
Манго Сент-Джон разжал руки, и Камачо рухнул в грязь лицом вниз. Сам капитан, чтобы не упасть, ухватился за край помоста. Только сейчас он впервые поднял глаза и посмотрел на Робин.
— Ваш покорный слуга, мэм, — пробормотал он.
Типпу ринулся вперед и успел подхватить его прежде, чем тот упал.
Моряки с «Гурона», все до одного вооруженные, выстроились вокруг них, и Типпу возглавил отряд, освещая фонарем путь по темным закоулкам.
Манго Сент-Джон едва держался на ногах, его поддерживал боцман Натаниэль. Робин кое-как перевязала рану полоской льняной материи, оторванной от чьей-то рубашки, а из остатков соорудила перевязь для правой руки Манго.
Они прошли через мангровую рощу и вышли на берег реки, вдоль которой были построены загоны. Посреди речного устья стоял изящный клипер, его голые мачты и реи темным силуэтом вырисовывались на звездном небе.
На палубе горели фонари и дежурили вахтенные. Типпу окликнул их, и тотчас же от борта клипера отчалил вельбот и быстро направился к берегу.
Манго взобрался на корабль без посторонней помощи и со вздохом облегчения рухнул на свою койку в кормовой каюте, койку, которую так хорошо помнила Робин.
— Они забрали мой саквояж с медицинскими принадлежностями, — сказала она, вымыв руки в фарфоровом тазу, стоявшем у изголовья койки.
— Типпу, — Манго взглянул на помощника, тот коротко кивнул безволосой, покрытой шрамами головой и исчез из каюты.
Манго и Робин остались наедине, и, впервые осматривая рану при ярком свете фонаря, она старалась держаться отстраненно, с профессиональным безразличием.
Рана была узкой, но глубокой. Она начиналась прямо под ключицей и уходила внутрь в сторону плеча.
— Вы можете пошевелить пальцами? — спросила доктор.
Он поднял руку и легонько коснулся ее щеки.
— Да, — сказал Сент-Джон и погладил ее. — Запросто.
— Не надо, — слабо произнесла она.
— Ты больна, — сказал он. — Ты такая худая и бледная.
— Ничего страшного. Опустите руку, пожалуйста.
Робин невыносимо стыдилась спутанных волос и заляпанной грязью одежды, лихорадочной желтизны лица и темных синяков под глазами от усталости и пережитых ужасов.
— Лихорадка? — тихо спросил Манго Сент-Джон, и она кивнула, продолжая заниматься раной.
— Странно, — пробормотал капитан. — Из-за нее вы кажетесь такой молодой, такой хрупкой. — Он помолчал. — Такой прелестной.
— Я запрещаю вам говорить так. — Мисс Баллантайн очень волновалась и была не уверена в себе.
— Я говорил, что не забуду тебя. — Он пропустил ее приказ мимо ушей. — И не забыл.
— Если вы не прекратите, я сейчас же уйду.
— Вчера я увидел твое лицо при свете костров и не мог поверить, что это ты, и в то же время мне почудилось, что нам было предначертано встретиться здесь этой ночью. Словно это предначертано нам с самого рождения.
— Пожалуйста, — прошептала Робин, — прошу тебя, не надо.
— Так-то лучше — «прошу тебя». Теперь я замолчу.
Но пока она работала, Манго внимательно рассматривал ее лицо. В корабельной аптечке, которую он держал в запирающемся шкафчике под койкой, Робин нашла почти все необходимое.
Доктор накладывала швы, и он ни разу не вздрогнул, не скривился от боли, а продолжал рассматривать ее.
— Ты мягкая и прекрасная, как первая ночь новой луны, — наконец прошептал Ганданг.
— А ты черный и сильный, как бык на празднике Чавала. — Она бессознательно воспользовалась сравнением, наиболее почетным для матабеле: это животное было символом благополучия и мужественности, а для праздника Чавала избирался лучший бык из королевских стад.
— Но ты будешь всего-навсего одной из многих жен. — Эта мысль ужаснула Робин.
— Да, — гордо признала Юба. — Самой первой из них, и другие будут почитать меня.
— Я заберу тебя с собой, научу многим вещам и покажу великие чудеса.
— Я уже видела величайшие из чудес.
— Ты всю жизнь будешь только вынашивать детей. Юба кивнула со счастливым видом:
— Если мне выпадет счастье, я принесу ему сотню сыновей.
— Мне будет не хватать тебя.
— Номуса, мать моя, я бы никогда не покинула тебя ни ради чего и ни ради кого, кроме этого человека.
— Он хочет вручить мне скот.
— Моя семья погибла, и ты стала мне матерью, — пояснила Юба. — А это плата за свадьбу.
— Я не могу принять плату, как будто ты рабыня.
— Тогда ты меня унизишь. Я из рода Занзи, и он говорит, что я самая красивая женщина в стране матабеле. Ты должна назначить лобола в сто голов скота.
Робин призвала индуну.
— Плата за свадьбу — сто голов скота, — сурово изрекла она.
— Ты продешевила, — надменно ответил Ганданг. — Она стоит во много раз больше.
— До моего возвращения будешь держать скот в своем краале. Бережно ухаживай за ним и следи, чтобы стадо приумножалось.
— Все будет, как ты скажешь, амекази, мать моя.
На этот раз Робин пришлось ответить на его улыбку—в ней больше не было насмешки, зубы индуны сверкали белизной, и он был, как и сказала Юба, воистину красив.
— Хорошенько заботься о ней, Ганданг.
Робин обняла молодую женщину, и слезы смешались у них на щеках. Однако Юба, уходя, ни разу не оглянулась. Она трусила за высокой стройной фигурой молодого воина, неся на голове свернутую циновку, и ее ягодицы под коротким бисерным передником весело подскакивали.
Мужчина и женщина достигли седловины перевала и в тот же миг скрылись из глаз.
Дорога Гиены привела Робин и ее небольшой отряд к горам, в туманные безлюдные долины, поросшие вереском и усеянные серыми камнями причудливых очертаний. Дорога вела к загонам для невольников, о которых рассказывала Юба, перекресткам, где белые и черные ведут отвратительный торг человеческими жизнями, где невольники сменяют деревянное ярмо на кандалы и цепи. Но сейчас частоколы были пусты, тростниковые крыши просели и обвисли неряшливыми лохмотьями, над лагерем витал мерзостный дух неволи да копошились в пустых постройках черви. Робин поднесла к баракам горящий факел — бесполезный жест, но ей стало легче.
За туманными горами дорога шла дальше, спускалась в темные ущелья и наконец вывела на низменную прибрежную полосу, где на них с хмурого облачного неба снова навалилась жара и причудливые баобабы вздымали к небу скрученные артритом ветви, как увечные паломники перед исцеляющей святыней.
Здесь, на прибрежных равнинах, их застали дожди. Переходя вброд реку, утонули и были унесены потоком три человека, еще четверо, включая одного из готтентотов, умерли от лихорадки, первый приступ болезни свалил и саму Робин. Трясясь от озноба, почти что потеряв рассудок, в лихорадочном бреду, она плелась по тропе, быстро зараставшей травой, скользя и спотыкаясь в грязи, проклиная малярийные миазмы, что поднимались из залитых водой болот и серебристыми призраками зависали над зелеными прогалинами среди стволов пинкнен — «лихорадочного дерева».
Лихорадка ослабила людей, все устали от тягот последнего перехода. Они знали, что находятся самое большее в дне пути от побережья, в глубине португальских владений, и, следовательно, под защитой христианского короля и цивилизованного правительства. Поэтому готтентотские часовые могли позволить себе задремать возле тлеющего сторожевого костра, сложенного из сырых дров. Там их и застигла смерть. Под острыми лезвиями ножей последний вскрик застрял у них в горле.
Робин грубо растолкали. В поясницу уперлось острое колено, ей закрутили руки за спину, на запястьях холодно лязгнули стальные наручники. Жестокая хватка ослабла, ее рывком поставили на ноги и выволокли из дырявой хижины, наспех сооруженной у обочины Дороги Гиены.
Накануне вечером доктор, истерзанная лихорадкой, смертельно устала и легла не раздеваясь, поэтому сейчас на ней были надеты истрепанная фланелевая рубашка и грязные молескиновые брюки. Она даже не сняла матерчатую кепку, прикрывавшую волосы, и в темноте нападавшие не поняли, что перед ними женщина.
Ее сковали легкой походной цепью вместе с носильщиками и готтентотами. Если бы у нее и оставались сомнения, к кому в плен они попали, то цепь недвусмысленно это доказывала. На заре она разглядела работорговцев: среди них были полукровки и черные, все были одеты в обноски европейской одежды, но вооружены современным оружием.
Мисс Баллантайн пересекла половину континента, чтобы встретить этих людей, но сейчас она дрожала от страха в лохмотьях, которые представляли собой спасительный маскарад. Робин содрогалась при мысли о том, что ее ждет, если они распознают в ней женщину, и проклинала себя за то, что наивно поверила, будто эти хищники не тронут ее и ее спутников только потому, что она белая и англичанка. Человеческая плоть, любого цвета и качества, была их привычной добычей. Убойный скот — вот кем она была сейчас. Скованное цепью существо, не имеющее никакой истинной ценности, кроме нескольких долларов на аукционных подмостках. Дочь Фуллера Баллантайна знала, что этим людям ничего не стоит поразвлечься с ней, а потом оставить у дороги с пулей в виске, если она вызовет хоть малейшее их недовольство. Она хранила молчание и беспрекословно повиновалась любому приказу и малейшему жесту своих врагов. Увязая в грязи, они шли на восток. Их заставили нести оставшиеся припасы и снаряжение — все это теперь стало добычей работорговцев.
До берега оказалось ближе, чем рассчитывала Робин, издалека доносился запах йода и соли, а ближе к концу ночи запахло древесным дымом и безошибочно узнаваемой вонью запертых в неволе людей. Наконец впереди замерцал огонек костра и замаячили наводящие ужас очертания загонов.
Рабовладельцы шли между темных, обмазанных глиной частоколов. Из-за них доносилась душераздирающая горестная песнь — потерявшие надежду пленники пели о земле, которой никогда больше не увидят.
Наконец они вышли на центральную площадь, окруженную загонами. На площадке, покрытой утоптанной глиной, стоял помост из грубо оструганных досок. Его назначение стало ясно с первого взгляда: одного из слуг Робин втащили по ступенькам и поставили посреди помоста, а в костры по периметру площади подбросили сухих дров. Те ярко вспыхнули, освещая сцену. Помост служил местом, где проводятся аукционы, и похоже было, что торги состоятся немедленно.
Аукционистом был чистокровный португалец, невысокий человечек с морщинистым загорелым лицом, похожий на злобного гнома. У него были вкрадчивая улыбка и немигающие змеиные глаза. Одевался он в ладно скроенные куртку и брюки, сапоги и пояс из тончайшей иберийской кожи украшали вычурный орнамент и тяжелые серебряные пряжки. За поясом он носил пару дорогих пистолетов, на маленькой сморщенной голове красовалась широкополая шляпа с плоским верхом — непременная принадлежность истинного португальского джентльмена.
Перед тем как самому залезть на помост, он небрежным пинком отослал одного из собственных рабов к деревянному резному барабану, стоявшему в углу площади. Тот заработал палочками, призывая покупателей на торг. Раб ретиво отдавался своему занятию, голый торс, озаренный пламенем костра, блестел от пота и капель дождя.
Откликаясь на напряженный, все убыстряющийся ритм барабана, из темной рощи и жилых хижин, стоявших позади бараков, выходили люди. Некоторых оторвали от попойки, они появлялись рука об руку, размахивая бутылками рома и распевая пьяными голосами, другие шли молча, поодиночке. Люди появлялись со всех сторон и собирались в круг около аукционного помоста.
В этой толпе, казалось, были представлены все возможные оттенки человеческой кожи — от иссиня-черного, через многочисленные переливы коричневого и желтого, до белого, как брюхо дохлой акулы. Черты лица встречались африканские и арабские, азиатские и европейские. Даже одежда являла собой величайшее разнообразие — от развевающихся аравийских бурнусов до поблекшей роскоши вышитых курток и высоких сапог. Общим было только одно: ястребиная цепкость свирепых глаз и безжалостные лица подонков, наживающихся на человеческом горе.
Слуг Робин одного за другим втаскивали на помост и срывали последние лохмотья, чтобы показать их телосложение. Время от времени кто-нибудь из покупателей, как цыган на ярмарке лошадей, подходил, чтобы пощупать, крепки ли их мускулы, или заставлял невольника открыть рот и показать зубы.
Когда покупатели удовлетворили свое любопытство относительно качества предлагаемого товара, маленький португалец легким шагом подошел к краю помоста и начал торг.
Люди, стоявшие вокруг помоста, называли его Альфонсе. Они вели с ним грубоватую добродушную перепалку, но при этом относились с настороженной почтительностью, а страх и уважение этой публики яснее ясного говорят о репутации человека.
Торговля под его началом шла быстро. Готтентоты, небольшие жилистые человечки с масляно-желтой кожей и вздернутыми, как у мопсов, чертами плоских лиц, вызвали у покупателей мало интереса, их сбывали по нескольку серебряных рупий за голову, а носильщики, рослые, мускулистые люди, окрепшие за несколько месяцев тяжелого труда, удостаивались более высокой цены, пока дело не дошло до старого Каранги, дряхлого и беззубого. Он переступал по помосту на журавлиных ногах и, казалось, едва не падал под тяжестью цепей.
Раздался уничижительный смех, и напрасно маленький португалец молил хоть кого-нибудь назначить цену. Старика с презрением отвергли. Когда его стащили с помоста и поволокли в темноту, Робин поняла, что с ним сейчас произойдет, и, забыв свою решимость не привлекать к себе внимания, закричала:
— Нет! Отпустите его!
Никто не взглянул в ее сторону, а человек, державший конец цепи, влепил Робин безжалостную пощечину. Она на миг ослепла, упала на колени в грязь и сквозь звон в ушах услышала из темноты пистолетный выстрел.
Она тихо заплакала. Когда подошла ее очередь, Робин, все так же плачущую, подняли на ноги, выволокли в круг света и за цепь втащили на помост.
— Молодой и тощий, — сказал португалец. — Довольно светлый; пожалуй, если отрезать яйца, сгодится в мальчики для оманских гаремов. Кто даст десять рупий?
— Ну-ка, посмотрим, — раздался голос из круга. Португалец повернулся к Робин, подцепил пальцем верхнюю пуговицу ее фланелевой рубашки и разорвал до пояса. Она согнулась пополам, пытаясь прикрыть грудь, но человек, стоявший сзади, перекрутил цепь и заставил ее встать. Из разорванной рубашки дерзко выглянули груди, зрители взревели и тревожно зашевелились, настроение толпы сразу изменилось.
Альфонсе многозначительно тронул рукоятку одного из заткнутых за пояс пистолетов, и рев стих, толпа подалась назад.
— Десять рупий? — вопрошал Альфонсе Перейра.
Из круга развязной походкой вышел крепко сложенный человек. Робин тотчас же узнала его. На голове у покупателя красовалась заломленная назад высокая фетровая шляпа, под ее полями курчавились густые черные волосы. Когда он открыл рот, в свете пламени сверкнули белоснежные зубы. Его лицо пылало от возбуждения, голос охрип.
— Золото, — крикнул он. — Плачу золотом, золотой мухур Ост-Индской компании, и чума разрази того, кто побьет мою цену.
— Золотой мухур, — возвестил Альфонсе, хозяин рабов. — Мой брат Камачо Перейра ставит золотой мухур, и дай Бог ему удачи. — Он хихикнул. — Ну же, кто помешает моему братцу Камачо покрыть эту девку?
Один из его помощников хлопнул Камачо по спине:
— Боже милостивый, и горяч же ты, за такую цену, чего доброго, перехватишь мою очередь.
Камачо радостно рассмеялся и подошел к краю помоста. Он взглянул на Робин, приподнял фетровую шляпу и прошептал:
— Долго же я ждал…
От ненависти у Робин по спине поползли мурашки, она отступила, насколько позволяла цепь.
— Ну же, — взывал Альфонсе, — кто даст больше золотого мухура за славную…
— Она моя, — сказал брату Камачо. — Кончай торг.
Альфонсе поднял руку с молотком, чтобы возвестить о заключении сделки, но его остановил еще один голос.
— Двуглавый орел, сэр. Даю двадцать американских долларов золотом. — Мужчина говорил, не повышая голоса, но его отчетливо слышал каждый из собравшихся. Такой голос, раздающийся на юте, доносился бы до клотика грот-мачты при восьмибалльном шторме.
Робин вздрогнула, не веря своим ушам, цепи качнулись и звякнули; и через много лет она узнала бы этот ленивый протяжный говор. Мужчина стоял у самой границы освещенного круга, но, когда все головы повернулись к нему, вышел вперед.
Улыбка застыла на лице Альфонсе, он не знал, что делать.
— Объявляй цену!
Рядом с человеком в гладкой белой рубашке и темных брюках все окружающие показались низкорослыми неряхами. Поколебавшись минуту, Альфонсе уступил.
— Цена — двадцать долларов, — хрипло произнес он. — Капитан Манго Сент-Джон с клипера «Гурон» дает двуглавого орла.
От облегчения у Робин подкосились ноги, но стоявший сзади человек сильно дернул за цепь и заставил ее выпрямиться. Камачо Перейра резко обернулся и яростно взглянул на американца. Манго Сент-Джон ответил ему снисходительной улыбкой. Никогда он не казался Робин таким красивым и грозным, отблески костра играли на темных волосах, глаза с желтыми искорками уверенно, не дрогнув, смотрели в искаженное яростью лицо Камачо.
— Тысяча рупий, Камачо, — мягко произнес он. — Можешь перекрыть?
Камачо заколебался, быстро повернулся к брату и тихо, но настойчиво спросил:
— Одолжишь?
Альфонсе рассмеялся:
— Я никогда не одалживаю денег.
— Даже брату? — не отставал Камачо.
— Тем более брату, — ответил Альфонсе — Отступись от девки, ты можешь купить дюжину получше нее по пятьдесят рупий за штуку.
— Мне нужна она. — Камачо снова обернулся к Манго Сент-Джону. — Мне нужна она. Это дело чести. Ты понимаешь?
Португалец снял с головы фетровую шляпу и отшвырнул прочь. Кто-то поймал ее. Он запустил обе руки в густые черные локоны, а потом вытянул руки в стороны и пошевелил пальцами, как фокусник, готовый продемонстрировать ловкость рук.
— Назначаю новую цену, — зловеще произнес Камачо. — Моя цена — золотой мухур и двадцать пять сантиметров толедской стали. — Нож, казалось, возник в его руке из воздуха, он нацелил его острие в живот Манго Сент-Джона. — Проваливай, янки, а то я заберу и женщину, и твоего золотого двуглавого орла.
Публика кровожадно взвыла и быстро расступилась, образовав круг. Люди расталкивали друг друга, чтобы лучше видеть.
— Ставлю сто рупий, что Мачито выпустит янки кишки.
— Идет! — В толпе нарастал гам, делались и принимались ставки.
Манго Сент-Джон не переставал улыбаться. Не сводя глаз с лица португальца, он вытянул правую руку.
Из публики вынырнул огромный, похожий на жабу человек с головой, круглой и лысой, как пушечное ядро. Проворно, как пресмыкающееся, он приблизился к Манго Сент-Джону и вложил в протянутую руку нож, потом развязал на поясе вышитый кушак и протянул капитану. Продолжая мягко улыбаться про себя, Манго обмотал кушак вокруг левого предплечья.
Капитан ни разу не взглянул на Робин, а она не могла отвести глаз от его лица.
В этот миг он казался ей похожим на Бога, все в нем: суровые классические черты лица, могучие плечи под белой рубашкой, тонкая талия, перетянутая широким кожаным ремнем, сильные стройные ноги в облегающих брюках и забрызганных грязью кожаных сапогах — было величественным, словно он сошел прямо с Олимпа. Она бы с радостью бросилась к его ногам и сотворила молитву.
Камачо, стоявший прямо перед Робин, стянул куртку и обмотал ею левую руку. Потом взмахнул правой рукой и рубанул наотмашь ножом, сталь просвистела и растворилась в воздухе серебристым облачком, как крылья стрекозы. При каждом ударе он слегка наклонял голову и сгибал колени, разминая и разогревая мускулы, как спортсмен перед состязанием.
Потом он, легко ступая по предательской грязи, шагнул вперед и покачал острием ножа, чтобы отвлечь и запугать противника.
Улыбка слетела с губ Манго Сент-Джона, его лицо стало суровым и внимательным, как у математика, размышляющего над сложной задачей. Нож он держал низко, прикрывая обмотанное кушаком предплечье, и, легко переступая с ноги на ногу, выпрямился во весь рост и развернулся лицом к португальцу, который попытался зайти сзади. Робин вспомнила ночь, когда видела его в танцзале Адмиралтейства: он был так же высок и изящен, так же хорошо владел своим телом, каждое движение его было уравновешено.
Зрители наконец притихли и вытянули шеи, ожидая первой крови. Камачо атаковал, и толпа взревела, как публика на корриде, когда на арену выбегает бык. Манго Сент-Джон едва заметно шевельнулся, качнув бедрами так, что нож проскользнул мимо, и снова оказался лицом к противнику.
Португалец нападал еще дважды, и оба раза Манго Сент-Джон без видимых усилий уклонялся от ударов, но каждый раз он чуть-чуть отступал и в конце концов оказался вплотную прижатым к первому ряду зрителей. Они начали расступаться, освобождая американцу место для драки, но Камачо ощутил, что перевес на его стороне: Манго был зажат толпой, как боксер, загнанный в угол ринга. Камачо замахнулся в очередной раз. В этот миг, словно все было подстроено заранее, из толпы высунулась обутая в сапог нога.
Толпа стояла слишком тесно, и никто не понял, чья это нога, но удар сзади по пятке едва не сбил Манго Сент-Джона с ног. Чтобы не растянуться в грязи, капитан сделал выпад, но не успел он восстановить равновесие, как Камачо взмахнул длинным блестящим клинком и нанес удар. Робин завизжала. Манго Сент-Джон увернулся от стального жала, но по переду рубашки, словно роскошное бургундское вино по дамастовой скатерти, расползлось алое пятно. Нож в его руке дрогнул и упал в грязь.
Толпа взревела, португалец азартно рванулся вперед, кинувшись за раненым — так хорошо натасканный пес ловит фазана с перебитым крылом.
Манго пришлось отступить, он упал на землю, зажимая рану и увертываясь от ударов. Камачо рубанул справа, Манго встретил удар обмотанной кушаком левой рукой. Лезвие рассекло вышитую ткань и проникло почти до тела.
Перейра умело гнал его к аукционному помосту. Почувствовав, что поясница прижата к бревнам, американец застыл на месте. Он понял, что попал в ловушку. Камачо ринулся на него, целясь в живот, его губы растянулись, обнажив великолепные белые зубы.
Манго Сент-Джон отразил нож защищенной рукой и схватил нападавшего за запястье. Мужчины стояли грудью к груди, их руки переплелись, как виноградные лозы на шпалерах, они напирали друг на друга, слегка покачиваясь, и от напряжения из раны капитана хлынула кровь. Однако ему удалось медленно развернуть нож Камачо, согнув его руку так, что острие уже смотрело не в живот, а в ночное небо.
Американец переступил с ноги на ногу, подобрался, его лицо потемнело, челюсти сжались, дыхание с хрипом вырывалось из груди. Запястье Камачо уступило нажиму, и его глаза расширились: острие ножа нацелилось прямо на него.
Теперь он тоже оказался прижатым к краю аукционного помоста и не мог вырваться. Невообразимо медленно, но неотвратимо длинный клинок поворачивался к его груди. Оба не сводили с него глаз. Их руки сцепились, они напрягли все силы, сдерживая друг друга, но острие коснулось груди португальца, и из крохотной ранки выкатилась капелька крови.
На помосте позади Робин Альфонсе Перейра украдкой вытащил из-за пояса пистолет, но не успела она вскрикнуть, как рядом мелькнуло что-то огромное, и над Альфонсе уже возвышался Типпу, прижимая к его виску большой гладкоствольный пистолет. Маленький португалец скосил глаза на Типпу и поспешно засунул оружие за пояс. Робин снова с восторженным ужасом стала смотреть на схватку, развернувшуюся у ее ног.
Лицо Манго Сент-Джона налилось кровью и потемнело, мускулы на плечах и руках под тонкой рубашкой вздулись узлами, все силы его существа сосредоточились на ноже. Он отставил левую ногу назад, уперся ею в аукционный помост и, обретя точку опоры, всей тяжестью обрушился на нож, как матадор, что в последнем броске кидается прямо на рога и убивает быка.
Его противник сопротивлялся еще миг, потом лезвие снова двинулось вперед и медленно, как питон, заглатывающий газель, вошло в грудь португальца.
Рот Камачо раскрылся в последнем отчаянном вопле, пальцы обессиленно разжались. Манго Сент-Джон навалился на нож всем телом, и собственный клинок Перейры на всю длину погрузился ему в грудь с такой силой, что перекрестье рукояти с резким стуком ударилось о ребра.
Манго Сент-Джон разжал руки, и Камачо рухнул в грязь лицом вниз. Сам капитан, чтобы не упасть, ухватился за край помоста. Только сейчас он впервые поднял глаза и посмотрел на Робин.
— Ваш покорный слуга, мэм, — пробормотал он.
Типпу ринулся вперед и успел подхватить его прежде, чем тот упал.
Моряки с «Гурона», все до одного вооруженные, выстроились вокруг них, и Типпу возглавил отряд, освещая фонарем путь по темным закоулкам.
Манго Сент-Джон едва держался на ногах, его поддерживал боцман Натаниэль. Робин кое-как перевязала рану полоской льняной материи, оторванной от чьей-то рубашки, а из остатков соорудила перевязь для правой руки Манго.
Они прошли через мангровую рощу и вышли на берег реки, вдоль которой были построены загоны. Посреди речного устья стоял изящный клипер, его голые мачты и реи темным силуэтом вырисовывались на звездном небе.
На палубе горели фонари и дежурили вахтенные. Типпу окликнул их, и тотчас же от борта клипера отчалил вельбот и быстро направился к берегу.
Манго взобрался на корабль без посторонней помощи и со вздохом облегчения рухнул на свою койку в кормовой каюте, койку, которую так хорошо помнила Робин.
— Они забрали мой саквояж с медицинскими принадлежностями, — сказала она, вымыв руки в фарфоровом тазу, стоявшем у изголовья койки.
— Типпу, — Манго взглянул на помощника, тот коротко кивнул безволосой, покрытой шрамами головой и исчез из каюты.
Манго и Робин остались наедине, и, впервые осматривая рану при ярком свете фонаря, она старалась держаться отстраненно, с профессиональным безразличием.
Рана была узкой, но глубокой. Она начиналась прямо под ключицей и уходила внутрь в сторону плеча.
— Вы можете пошевелить пальцами? — спросила доктор.
Он поднял руку и легонько коснулся ее щеки.
— Да, — сказал Сент-Джон и погладил ее. — Запросто.
— Не надо, — слабо произнесла она.
— Ты больна, — сказал он. — Ты такая худая и бледная.
— Ничего страшного. Опустите руку, пожалуйста.
Робин невыносимо стыдилась спутанных волос и заляпанной грязью одежды, лихорадочной желтизны лица и темных синяков под глазами от усталости и пережитых ужасов.
— Лихорадка? — тихо спросил Манго Сент-Джон, и она кивнула, продолжая заниматься раной.
— Странно, — пробормотал капитан. — Из-за нее вы кажетесь такой молодой, такой хрупкой. — Он помолчал. — Такой прелестной.
— Я запрещаю вам говорить так. — Мисс Баллантайн очень волновалась и была не уверена в себе.
— Я говорил, что не забуду тебя. — Он пропустил ее приказ мимо ушей. — И не забыл.
— Если вы не прекратите, я сейчас же уйду.
— Вчера я увидел твое лицо при свете костров и не мог поверить, что это ты, и в то же время мне почудилось, что нам было предначертано встретиться здесь этой ночью. Словно это предначертано нам с самого рождения.
— Пожалуйста, — прошептала Робин, — прошу тебя, не надо.
— Так-то лучше — «прошу тебя». Теперь я замолчу.
Но пока она работала, Манго внимательно рассматривал ее лицо. В корабельной аптечке, которую он держал в запирающемся шкафчике под койкой, Робин нашла почти все необходимое.
Доктор накладывала швы, и он ни разу не вздрогнул, не скривился от боли, а продолжал рассматривать ее.