Смит Уилбур. В поисках древних кладов

   — Эти люди — дикари, — пытался остановить ее капрал. — Они вас убьют, а тогда майор Зуга убьет меня.
   Робин с Юбой зашли на ближайшее поле и осторожно приблизились к сторожевой хижине. Она стояла на приподнятой над землей платформе, к которой вела шаткая лестница, на земле под ней тлели подернутые пеплом угли костра. Робин опустилась на колени и раздула огонь, потом подбросила в него сухих веток и послала Юбу за пригоршней свежих листьев. Столб дыма привлек внимание наблюдателей, притаившихся на утесе над ущельем.
   Робин видела их — неподвижные, застывшие в пристальном внимании фигуры отчетливо вырисовывались на фоне неба. Жутковато было ощущать на себе взгляды стольких глаз, но Робин не полагалась на то, что там находятся только женщины, не полагалась и на молитвы, которые усердно возносила. Твердо веря, что береженого Бог бережет, она засунула за пояс брюк большой кольт Зуги и прикрыла его полой фланелевой рубашки.
   Рядом с дымящим сигнальным костром Робин оставила полкило соли в небольшой тыквенной бутыли и связку черного копченого слоновьего мяса, последнюю из ее запасов.
   На следующий день рано утром Робин и Юба снова пришли на поле и обнаружили, что мясо и соль кто-то забрал, а их следы затоптаны свежими отпечатками босых ног.
   — Капрал, — сказала Робин готтентоту с уверенностью, которой отнюдь не ощущала, — мы идем на охоту, добыть мяса.
   Капрал блаженно ухмыльнулся. Накануне вечером они доели последние куски копченого мяса, последних долгоносиков и личинок, поэтому он одарил ее одним из своих самых горячих салютов. Его правая рука с растопыренными пальцами взлетела к верхушке картуза, правая нога высекла из земли облако пыли. Он поспешил прочь, на ходу выкрикивая своим людям приказы готовиться к охоте.
   Зуга давным-давно объявил, что «шарпс» — слишком слабое оружие для слонов, и оставил его в лагере, предпочитая дорогой винтовке с затвором большие гладкоствольные ружья десятого калибра. Теперь Робин взяла «шарпс» и не без трепета осмотрела. До этого она всего лишь один раз стреляла из винтовки и сейчас, уединившись в своей травяной хижине, стала тренироваться заряжать ружье и взводить курок. Она не была уверена, сумеет ли хладнокровно целиться в живого зверя, и должна была убеждать себя, оправдываясь необходимостью обеспечить пищей десятки голодных ртов, которые теперь находились на ее попечении. Капрал не разделял сомнений Робин, он видел, как она поразила нападающего льва, и теперь безоговорочно верил в нее.
   Не прошло и часа, как они нашли в густых тростниковых зарослях у реки стадо буйволов. Робин в свое время достаточно внимательно слушала рассказы Зуги об охоте и поняла, что необходимо держаться с подветренной стороны, а в тростниках, где видимость ограничивалась метром-другим, а две сотни мычащих коров с телятами поднимали невероятный гам, им удалось подползти на расстояние, с которого не промахнулся бы и самый неопытный стрелок.
   Готтентоты беспрерывно палили из ружей, и Робин, забыв обо всем на свете, тоже стреляла в гущу громадных зверей, которые с громким мычанием мчались мимо нее, вспугнутые первым выстрелом.
   Когда осела пыль, а легкий ветерок отнес прочь густую завесу порохового дыма, они нашли в тростниках шесть убитых животных. Ее команда пришла в восторг, они разрубили туши на крупные куски, нанизали их на длинные шесты и с песнями перенесли в лагерь. Их восторг сменился изумлением, когда Робин велела взять целую буйволиную ляжку, отнести к хижине на просяном поле и оставить там.
   — Эти люди — пожиратели корней и грязи, — терпеливо объясняла Юба. — Мясо для них слишком хорошо.
   — Ради этого мяса мы рисковали жизнью, — возразил было капрал, но, поймав взгляд Робин, осекся, кашлянул и пошарил ногой в пыли. — Номуса, разве нельзя дать им чуть меньше, чем целую ногу? Из копыт получается хорошее жаркое, а эти люди — дикари, им все равно, что есть, — умолял он. — Целую ногу…
   Она отослала его, и он пошел прочь, бормоча и горестно покачивая головой.
   Ночью Юба разбудила ее, и они сидели, прислушиваясь к тихому рокоту барабанов и пению, доносившимся из деревни на холме. Там явно шел праздничный пир.
   — Они небось ни разу в жизни не видели столько мяса сразу, — сердито проворчала малышка-нгуни.
   Там, где они оставили буйволиное мясо, Робин наутро нашла корзину с полутора десятками куриных яиц величиной с голубиные и два больших глиняных горшка просяного пива. При взгляде на серую пузырящуюся жижу Робин едва не вывернуло наизнанку. Она отдала пиво капралу и велела распределить между людьми. Ее спутники выпили его, смачно причмокивая губами и кивая головой с видом знатоков, почавших бутылку старого кларета. На их лицах было написано такое наслаждение, что доктор утихомирила взбунтовавшийся желудок и тоже попробовала немного. Напиток был кислым, освежающим и достаточно крепким. Готтентоты тут же начали болтать и хрипло смеяться.
   Взяв по корзине полувысушенной буйволятины, Робин и Юба вернулись на поле. Робин была уверена, что обмен подарками доказал возможность установления дружеских контактов. Они сели под навесом и стали ждать. Проходили часы, но никто из машона не появился. Неподвижная полуденная жара сменилась прохладным тенистым вечером, и тогда Робин впервые заметила среди зарослей проса легкое шевеление. Это не был ни ветер, ни птица.
   — Не двигайся, — предупредила она Юбу.
   Из зарослей медленно показался человек, хрупкий, сутулый, одетый в лохмотья кожаной юбки. Робин не могла сказать кто это, мужчина или женщина, потому что не осмеливалась смотреть на него прямо, боясь спугнуть.
   Человек вышел из зарослей проса, робко присел на корточки и нерешительными шажками двинулся к ним, то и дело надолго замирая. Он был таким худым, морщинистым и высохшим, что походил на распеленутую мумию, которую Робин когда-то видела в египетском зале Британского музея.
   Это, несомненно, был мужчина, наконец разобрала она, украдкой взглянув в его сторону. Под короткой юбочкой при каждом шажке болтались съежившиеся, сморщенные гениталии.
   Когда он подобрался ближе, Робин разглядела, что шапка его курчавых, как баранья шерсть, волос побелела от старости, а глаза под морщинистыми веками с тяжелыми мешками проливали слезы страха, словно иссушенное старое тело исторгало последние капли оставшейся в нем жидкости.
   Ни Юба, ни Робин не шелохнулись и не бросили на него ни одного прямого взгляда, пока он не подполз к ним на дюжину шагов. Тогда Робин медленно повернула к нему голову. Старик всхлипнул от страха.
   Было ясно, что его выбрали в послы как наименее ценного соплеменника, и Робин спросила себя, какими угрозами его вынудили спуститься с вершины холма.
   Очень медленно и спокойно, словно перед ней был робкий дикий зверек, Робин протянула старику кусок полусырого буйволиного мяса. Как и говорила Юба, эти люди существуют только за счет своего скудного урожая да еще корней и плодов, которые они собирают в лесу. Мясо было редким лакомством, и он впился в него таким горящим взглядом, что Робин поняла: старику и понюхать не дали буйволиной ляжки. Он умирал с голоду. Язык вывалился из беззубого рта, старик набрался храбрости, подполз ближе и выставил когтистые костлявые пальцы, сложив ладони чашечкой в просительном жесте.
   — Вот, возьми. — Робин вложила в руки машона кусок мяса.
   Старик жадно схватил его и принялся обсасывать со всех сторон, громко чмокая и теребя мясо голыми деснами. Изо рта у него тянулись серебристые ниточки слюны, глаза снова наполнились слезами, но уже не от страха, а от удовольствия.
   Робин радостно засмеялась, старик быстро заморгал глазами и вдруг громко закудахтал. Звук получился таким смешным, что Юба тоже рассмеялась. Веселый смех молодых женщин рассыпался серебряным звоном. Почти сразу же плотная листва просяных зарослей зашелестела, и из нее медленно вышли еще несколько темных полуголых фигур. Женский смех рассеял их тревогу.
   В селении на холме жило не больше сотни человек — мужчины, женщины и дети. Робин и Юба начали карабкаться по крутой извилистой тропинке, и все жители до одного вышли, чтобы поглазеть на них. Они смеялись и хлопали в ладоши. Седой старик, лопаясь от гордости, вел Робин за руку и громко объяснял окружающим, что это он их привел. Он то и дело останавливался и, шаркая ногами, исполнял короткий победный танец.
   Матери поднимали младенцев повыше, детишки подбегали потрогать ногу Робин и, визжа от собственной храбрости, удирали вверх по тропе.
   Тропа повторяла очертания холма, проходила между створками оборонительных ворот и ныряла под обнесенные стеной террасы. На каждом крутом откосе над тропой были сложены груды валунов, готовых обрушиться на голову врагу, но нынешнее восхождение Робин было триумфальным. Они вошла в деревню, и их приветствовала толпа танцующих и поющих женщин.
   Деревня состояла из расположенных по кругу крытых листьями хижин без окон, с низкими дверными проемами. Стены были из оштукатуренной глины. Позади каждой хижины возвышался амбар из того же материала, стоящий на сваях, чтобы уберечь зерно от червей. Если не считать нескольких худосочных цыплят, домашних животных не было.
   Центральный двор и все пространство между хижинами были чисто выметены, в деревне царил дух порядка и чистоты. Робин увидела красивых сильных людей. Их стройные, гибкие фигуры напомнили дочери великого путешественника, что они почти исключительно вегетарианцы.
   У них оказались живые, умные лица, смех и пение, которыми ее приветствовали, звучали весело и непосредственно.
   «И этих людей Зуга расстреливал, как животных», — думала она, оглядываясь вокруг.
   Для нее в тени поставили низенькую резную табуретку, а Юба опустилась рядом на корточки. Как только Робин села, старик с важным видом что-то провозгласил, и одна из молодых девушек, хихикая, поднесла Робин горшок просяного пива. Только после того, как она отпила глоток, толпа затихла и расступилась, пропуская верховного владыку.
   На нем красовался головной убор из звериного меха, точно такой же, как тот, что они видели на голове вождя в ущелье на слоновьей дороге. На плечи наброшена накидка из шкур леопарда, старых и потрепанных, возможно, символ власти вождя, передававшийся по наследству. Он сел на другую табуретку лицом к Робин. Это был человек средних лет, с приятным насмешливым лицом и, вероятно, живым воображением — он внимательно смотрел, как белая женщина объясняется с ним знаками, и отвечал ей мимикой и жестами, которые Робин легко понимала.
   На языке жестов он спросил ее, откуда она пришла. Робин указала на север и сделала руками столько кругов по ходу движения солнца, сколько дней они шли. Он хотел знать, кто ее муж и сколько у нее детей. То, что у нее нет ни мужа, ни детей, привело всю деревню в изумление.
   Принесли еще несколько глиняных горшков с пивом, и у Робин слегка закружилась голова, порозовели щеки, заблестели глаза. Юба относилась к хозяевам свысока.
   — У них нет даже коз! — презрительно заметила она.
   — Может быть, их похитили ваши храбрые юноши, — язвительно ответила Робин и, приветствуя вождя, подняла горшок с пивом.
   Вождь хлопнул в ладоши, давая знак барабанщикам браться за дело. Барабаны были сделаны из полых стволов деревьев, били в них парой коротких деревянных колотушек. Барабанщики орудовали ими так яростно, что вскоре пот ручьями заструился по их лицам, а глаза под гипнотическим воздействием ритма стали стеклянными. Вождь сбросил леопардовую накидку и пустился в пляс, крутясь и подскакивая, его ожерелья и браслеты весело зазвенели.
   На груди у него красовалась подвеска из слоновой кости, отполированной до белоснежного блеска. Солнце давно село, и в ней, посверкивая, отражались блики костра. Робин не сразу заметила украшение, поначалу оно было прикрыто накидкой, но теперь скачущий белый диск все чаще приковывал ее взгляд.
   Форма диска была слишком правильной, и, когда вождь, подпрыгивая, приблизился к ее табуретке, чтобы выполнить особенно хитроумный пируэт, Робин заметила, что по краям диск украшен каким-то повторяющимся узором. В следующий миг ее сердце подскочило от волнения — узор оказался не орнаментом, а надписью. Робин не разобрала, на каком языке, но шрифт был латинский, она не обозналась. Вождь удалился, чтобы пройтись перед барабанщиками и вдохновить их на удвоенные усилия.
   Робин пришлось дождаться, пока вождь выбьется из сил и, задыхаясь, приковыляет к своей табуретке и утолит жажду густым серого цвета пивом. Тогда она смогла наклониться вперед и получше разглядеть узор.
   Она ошиблась. Диск был сделан не из слоновой кости, а из фарфора, этим и объяснялась его белизна и правильная форма. Этот предмет был произведен в Европе — круглая крышка небольшого горшочка наподобие тех, в каких продаются зубные порошки или мясные консервы. Надпись была сделана по-английски, аккуратные заглавные буквы складывались в слова:
   ПЕРЕЧНАЯ ПАСТА «ПАТУМ ПЕПЕРИУМ» — УСЛАДА ДЖЕНТЛЬМЕНА.
   Робин похолодела от волнения. Она хорошо помнила, в какую ярость пришел отец, когда в буфете их дома в Кингслинне кончился этот деликатес. Ей, маленькой девочке, пришлось под дождем бежать по деревенской улочке в бакалейную лавку, чтобы купить горшочек пасты.
   «Это моя единственная слабость, единственная слабость», — вспомнились ей слова отца, когда он намазывал ароматную пасту на поджаренный хлеб. Его гнев уже умерился настолько, что он был готов обратить все в шутку.
   Без моей «Услады джентльмена» у меня вряд ли хватит сил пересечь Африку.
   Когда мать Робин отправилась в свое последнее злосчастное путешествие в Африку, в ее багаже была дюжина ящиков этой «услады». Фарфоровая крышечка могла попасть сюда одним-единственным путем.
   Робин протянула руку и коснулась ее, но вождь тут же переменился в лице и отскочил подальше. Пение и барабанный бой внезапно прервались, вся деревня оцепенела от ужаса, и гостья поняла, что фарфоровая крышечка была талисманом, обладавшим великой волшебной силой, и горе постигнет деревню, если его коснется чужая рука.
   Она попыталась умилостивить вождя, но тот быстро набросил на плечи леопардовую накидку и гордо прошествовал через всю деревню к своей хижине. Праздник явно был окончен. Остальные жители деревни подавленно разбрелись вслед за вождем, и с ней остался только седой беззубый старец, по-прежнему обходительный, как будто ничего не случилось. Он проводил Робин к хижине, которую заранее отвели для нее.
   Почти всю ночь она без сна лежала на плетеной соломенной циновке. Робин не давало уснуть радостное возбуждение от того, что она нашла доказательство, подтверждающее, что отец проходил здесь, но в то же время ее беспокоило, что она разрушила отношения с вождем машона и не сможет больше ничего узнать об украшении и, следовательно, об отце.
   Ей не скоро представилась возможность снова увидеться с вождем и загладить свой промах. Туземцы сторонились незваной гостьи, очевидно, надеясь, что она вскоре уйдет, но Робин упрямо не покидала деревни на холме. Навещал ее только преданный старик, потому что белая женщина была самым важным событием, случившимся в его долгой жизни, и он не собирался отказываться от нее ни ради вождя, ни ради кого-либо еще.
   В конце концов ей ничего не оставалось, как послать вождю щедрый подарок. Она вручила ему последние бусы сам-сам и топор с двусторонним лезвием.
   Вождь не мог устоять перед таким царским подношением и, хотя и держал себя холоднее и сдержаннее, чем в первый раз, внимательно выслушал Робин. Она задавала ему вопросы об отце на языке жестов, словно они играли в шарады, а вождь, прежде чем дать ответ, серьезно обсуждал их со старейшинами.
   Она поняла: на юг, пять оборотов солнца пути на юг, и вождь даст ей проводника. Вождь явно был доволен, что сумел наконец от нее избавиться, принял с радостью дары, но не на шутку тревожился, как бы святотатственный поступок белой женщины не навлек на племя всяческих бед.
   Проводником вождь назначил седовласого старика, заодно избавившись и от бесполезного рта.
   Робин сомневалась, как далеко и быстро смогут нести проводника его тонкие ноги. Однако старик ее удивил. Он вооружился длинным копьем, таким же древним и хрупким, как и он сам, и водрузил на голову скатанную циновку и глиняный кухонный горшок — этим, видно, и ограничивались его земные пожитки. Он подпоясал драную кожаную юбку и зашагал на юг так быстро, что носильщики снова зароптали. Робин пришлось его притормозить.
   Очень скоро старик понял, что ему предстоит учить белую женщину языку. На ходу она указала сначала на себя, потом на всех окружающих, отчетливо назвала их по-английски и вопросительно посмотрела на старика. Тот ответил таким же вопросительным взглядом старческих слезящихся глаз. Однако она не отступила, коснулась своей груди и повторила имя «Номуса», и вдруг он понял.
   Проводник похлопал себя по груди:
   — Каранга, — пропищал он. — Каранга!
   И опять взялся за новое дело с таким рвением, что ей пришлось умерить его пыл. Через несколько дней Робин выучила десятки глаголов, сотни существительных и начала пытаться складывать из них фразы, к вящей радости старого Каранги.
   Однако прошло еще четыре дня, прежде чем Робин поняла, что с самого начала произошло недоразумение. «Каранга» означало не имя старика, а название его племени. Исправлять ошибку было уже поздно, потому что весь караван звал его Карангой, и старик охотно откликался. Трудно было заставить его хотя бы на шаг отойти от Робин. Он ходил за ней по пятам, вызывая отвращение и неприкрытую ревность Юбы.
   — От него воняет, — целомудренно заявляла она. — Очень плохо воняет.
   Так оно и есть, не могла не признать Робин.
   — Ну, через какое-то время ты не будешь этого так сильно замечать.
   Была, однако, и еще одна вещь, которую трудно было перестать замечать, потому что она показывалась из-под юбки старика всякий раз, как только тот опускался на корточки, а он всегда отдыхал именно так. Рискуя нарваться на праведный гнев брата, Робин вышла из положения, подарив Каранге пару шерстяных кальсон из нижнего белья Зуги. Старый Каранга неимоверно возгордился. Штаны хлопали по его длинным ногам, и он вышагивал с важным видом, как павлин.
   На всем пути Каранга осмотрительно обходил подальше все населенные деревни, хоть и уверял Робин, что они принадлежат его племени. Между поселениями, казалось, не было ни торговли, ни обмена, каждое из них стояло на укрепленной вершине холма, замкнувшись во враждебной подозрительности.
   К этому времени Робин достаточно овладела языком, чтобы побольше разузнать у Каранги о великом колдуне, от которого вождь получил волшебный фарфоровый талисман. Его рассказ взволновал ее и наполнил радостными предчувствиями.
   Много сезонов дождей назад — старый Каранга не знал, сколько именно, в его годы все сезоны дождей сливаются в один, годом раньше, годом позже — трудно сказать, — так вот, в один не очень давний день пришел к ним необычайный человек. Он вышел из леса, в точности как она, и, как и она, был светлокожим. Однако его волосы и борода цветом походили на пламя (старик указал на лагерный костер), и он, без сомнения, был волшебником, пророком и заклинателем дождей, ибо в день его прибытия закончилась долгая засуха и разразился необычайный ливень, и реки наполнились водой впервые за много лет.
   Этот бледнолицый колдун творил и другие чудесные подвиги: он превратился сначала в льва, потом в орла, поднял мертвого из могилы и мановением руки повелевал молнией. В пересказе Каранги сказка ничего не потеряла, уныло заметила Робин.
   — Кто-нибудь говорил с ним? — спросила она.
   — Мы слишком боялись, — признался Каранга, театрально трясясь от ужаса, — но я сам видел, как белый колдун в обличье орла пролетал над деревней и уронил с неба талисман.
   Он в пантомиме взмахнул тощими руками.
   Должно быть, острый запах анчоусов привлек птицу к пустому горшочку, подумала Робин, но он оказался несъедобным, и птица выронила его, по случайности пролетая над деревней Каранги.
   — Колдун недолго оставался возле нашей деревни, он отправился дальше на юг. Мы слышали, что он путешествует быстро, наверно, в обличье льва.
   Мы слышали о его чудесах, весть о них передавалась от холма к холму на языке барабанов. Как он излечивал смертельно больных, как бросил вызов древним духам каранга в их самом священном месте, выкрикивая такие оскорбления, что все, кто слышал эти ужасные слова, трепетали.
   Мы узнали также, как он погубил великую жрицу мертвых, всесильную Умлимо, в ее собственной обители. Этот странный бледнолицый колдун убил Умлимо и уничтожил священные реликвии.
   Он промчался по стране, как кровожадный лев, каким он и был, пока наконец не нашел покой далеко на юге, под темным холмом, Железной горой Таба-Симби, где он остался, чтобы творить разнообразные заклинания и чудеса, и люди приходили к нему издалека и платили за помощь зерном и другими дарами.
   — Он все еще там? — требовательно спросила Робин.
   Старый Каранга выкатил слезящиеся глаза и пожал плечами. «Кто возьмется предсказывать приход и уход великих колдунов и волшебников?» — казалось, говорил этот красноречивый жест.
   Маршрут их путешествия пролегал не по прямой, как надеялась Робин. Чем дальше уходили они от деревни, тем менее Каранга был уверен, что знает, куда идти или где находится Железная гора, о которой он ей рассказывал.
   Каждый день перед тем, как выступить в поход, он доверительно сообщал Робин, что уж сегодня-то они достигнут места назначения, а по вечерам, когда разбивали лагерь, извиняющимся тоном уверял, что завтра это произойдет непременно.
   Он дважды указывал на скалистые холмики:
   — Это, несомненно, Железная гора.
   Но каждый раз их отгоняли градом летящих с высоты камней и копий.
   — Я ошибся, — мямлил Каранга, — иногда мои глаза застилает тьма, даже под полуденным солнцем.
   — Видел ли ты взаправду ту гору? — сурово допрашивала его Робин, почти что теряя терпение.
   Каранга опустил седую морщинистую голову и принялся усердно ковырять костлявым пальцем в носу, чтобы скрыть замешательство.
   — Верно, я сам не бывал в этом месте, не видел своими глазами, но мне рассказывал человек, который однажды говорил с тем, кто сам… — признался он, и Робин так рассердилась, что заорала на него по-английски:
   — Ах ты, старый черт, что же ты раньше не сказал!
   Старый Каранга понял если не слова, то тон, каким они были сказаны, и горевал так откровенно, что Робин не смогла злиться на него больше часа. Когда она снова разрешила ему нести ее бутыль с водой и мешок с провизией, на его благодарность жалко было смотреть.
   Робин сгорала от нетерпения. Она не знала, далеко ли позади остался Зуга со своим охотничьим отрядом. Может быть, брат вернулся в лагерь и нашел ее записку в тот самый день, когда они ушли, а может быть, до сих пор охотится на слонов в более чем полутораста километрах отсюда, не подозревая, что она ушла без него.
   Разочарование в брате и гнев на его недавние поступки постепенно пробудили в ней чувство соперничества. Она так далеко зашла и так много сумела совершить сама — начиная от общения с деревней Каранги и кончая долгим упорным походом по следам Фуллера Баллантайна, — что ей была нестерпима мысль о том, что Зуга явится как раз в самый миг желанного воссоединения с отцом.
   Она догадывалась, как эта история будет изложена в дневнике Зуги и в книге, которая затем последует. Она знала, кто пожнет все лавры за неотступные поиски отца и их блестящее завершение.
   Когда-то Робин считала, что слава и почести мало для нее значат, что она охотно оставит их на долю брата. Мисс Баллантайн полагала, что достаточной наградой ей будут объятия отца и сознание, что она принесла хоть немного покоя и облегчения страдающим народам Африки.
   — Я до сих пор не могу до конца этого понять, — призналась она себе, объявляя третий подряд двойной переход.
   Робин безостановочно гнала носильщиков вперед, чтобы подальше оторваться от брата, где бы он ни был.
   — Я хочу найти отца, хочу найти его сама и хочу, чтобы мир узнал, что это я его нашла. Гордость — это грех, но в таком случае я всегда была грешницей. Прости меня, Иисусе, я искупила это тысячью других дел. Прости лишь этот небольшой малозначительный грех, — молилась она в своей грубой травяной хижине и, молясь, краем уха прислушивалась, не слышны ли крики входящих в лагерь носильщиков Зуги, и при каждом внезапном шорохе сердце ее падало.
   Возник соблазн свернуть лагерь и объявить ночной переход к далекому холму, который на закате виднелся у горизонта, — старый Каранга в очередной раз уверенно объявил его Железной горой. Стояло полнолуние, и, может быть, именно этот переход поможет им окончательно обогнать брата.
   Однако носильщики смертельно устали, даже Юба жаловалась на колючки в ногах. Казалось, только она сама и Каранга могли выдерживать такой темп изо дня в день. Надо дать им отдохнуть.
   На следующее утро они отправились в путь спозаранку, когда трава еще прогибалась под капельками росы. Они не прошли и двух километров, как ее брюки вымокли до бедер. За последние несколько дней характер местности изменился. Высокое холмистое плато, поросшее густой травой и редколесьем, по которому они так долго шли, теперь похоже к югу понижалось, и одинокий пик, замеченный ими накануне вечером, открывал за собой целую вереницу холмов, простиравшихся через весь горизонт с востока на запад. Робин совсем пала духом.