Смит Уилбур. В поисках древних кладов

   Звук этого имени перенес Робин в воспоминания детства, напомнил воркование пухлых серо-сизых голубок в ветвях диких смоковниц, росших вокруг миссии, где она родилась.
   — Маленькая Голубка. Хорошее имя.
   Девушка стыдливо улыбнулась и продолжила разговор тем же сухим, измученным шепотом. Многих слов Робин не могла разобрать, но слушала и кивала, с горечью понимая, что смысл постепенно исчезает, что Юба погружается в бред и разговаривает с призраками прошлого. Она начала сопротивляться попыткам Робин напоить ее, бормотала и кричала в страхе и гневе, давилась крошечными глотками жидкости.
   — Ты должна отдохнуть, — резко выговаривал сестре Зуга. — Ты сидишь с ней почти два дня и ни разу не спала. Ты себя убьешь.
   — Со мной все хорошо, спасибо, — отвечала Робин, но от усталости и боли ее лицо осунулось и побледнело.
   — Давай я хотя бы отведу тебя в каюту.
   К этому времени из всех черных девушек в живых осталась одна Юба, все остальные исчезли за бортом и стали пищей следовавших по пятам голодных акул.
   — Хорошо, — согласилась Робин, и Зуга вынес Юбу из-под наспех сколоченного навеса на кормовой палубе, служившего операционной.
   Стюард принес брезентовый тюфяк, набитый свежей соломой, и положил на палубный настил в тесной каюте доктора. Зуга опустил на матрас обнаженное тело.
   Робин подмывало растянуться на узкой койке и немного отдохнуть, но она понимала, что если хоть на минуту дать себе послабление, то сразу же уснет крепким сном, и оставленная без присмотра пациентка непременно умрет.
   Оставшись вместе с Юбой в каюте, она села, скрестив ноги, на соломенный тюфяк, прислонилась спиной к сундуку и положила девушку к себе на колени. Она снова усердно принялась вливать жидкость ей в рот, каплю за каплей, час за часом.
   Дневной свет в единственном иллюминаторе сменился рубиновым сиянием короткого тропического заката и быстро угас. В каюте стало совсем темно, и вдруг Робин ощутила, как сквозь юбки на колени хлынула теплая струя. По каюте разнесся сильный аммиачный запах мочи.
   — Благодарю тебя, Господи, — прошептала она. — О, благодарю тебя, Господи!
   Почки девушки снова функционировали, она спасена. Робин баюкала девушку на коленях, не чувствуя никакой брезгливости к мокрым юбкам — они провозвещали жизнь.
   — Ты это сделала, — шептала она. — Ты постаралась и смогла, моя Маленькая Голубка.
   У нее едва хватило сил обтереть тело девочки салфеткой, смоченной в морской воде, потом она стащила мокрую одежду и лицом вниз рухнула на узкую койку.
   Робин проспала десять часов и с громким стоном проснулась от сильных колик. Она поджала колени к груди, мышцы живота окаменели, ее словно избили дубинкой по спине. Рвущая боль глубоко внутри сильно встревожила ее.
   Проснувшись, Робин несколько минут полагала, что серьезно заболела, но потом радостное облегчение пересилило боль: она поняла, что происходит. Согнувшись от боли, она с трудом прошла по каюте и помылась в ведре холодной морской воды. После этого доктор опустилась на колени возле Юбы.
   Лихорадка утихала. Кожа на ощупь стала прохладнее Спасенная девушка выздоравливала, и это прибавило Робин радости и облегчения. Теперь нужно выбрать подходящий момент и сказать Клинтону Кодрингтону, что она не выйдет за него замуж. Видение маленького домика над Портсмутской гаванью поблекло. Несмотря на боль, она чувствовала в теле легкость и свободу, словно птица, парящая высоко в небе.
   Доктор налила в кружку воды и приподняла голову Юбы.
   — С нами теперь все будет хорошо, — сказала она, и девушка открыла глаза. — С нами обеими все будет хорошо, — повторила Робин, глядя, как девушка жадно пьет, и счастливо улыбнулась.
   Юба быстро поправлялась. Вскоре она уже ела с волчьим аппетитом. Тело ее наливалось чуть ли не на глазах, кожа снова залоснилась, в глазах засверкали жаркие искры, и Робин с самодовольством собственника поняла, что девушка хороша собой, нет, не просто хороша, в ней была природная грация и величавость, а линия груди и бедер соблазнительно изгибалась — дамы высшего света пытались достичь таких форм при помощи турнюров и корсетов. У нее было приятное круглое лицо, большие широко расставленные глаза, полные, будто вылепленные губы поражали странной, экзотичной красотой.
   Юба не понимала, почему белую женщину так заботит, чтобы ее грудь и ноги были прикрыты. Но Робин видела, какими взглядами провожают девушку моряки, когда та идет за ней по палубе, обернув вокруг себя кусок парусины, прикрывающий лишь самые существенные части тела, и ничуть не беспокоится, когда ветер приподнимает ткань и развевает ее, как флаг. Она конфисковала одну из старых рубашек Зуги. Рубашка доходила Юбе до колен, и Робин подвязала ее в поясе яркой лентой. При виде нее малышка-нгуни радостно заахала — в ней жил извечный женский восторг перед красивыми вещами.
   Она ходила за своей спасительницей по пятам, как щенок, и Робин привыкала к языку нгуни. Ее словарный запас быстро расширялся, и по вечерам они допоздна болтали, сидя бок о бок на соломенном тюфяке.
   Клинтон Кодрингтон начал выказывать признаки ревности. Он привык быть основным собеседником Робин, а она использовала девушку как предлог для того, чтобы все меньше общаться с ним, готовя его к новости, которую должна будет преподнести ему до прибытия в Келимане.
   Зуга также не одобрял растущей близости между сестрой и Юбой.
   — Сестренка, не забывай, она туземка. Не стоит с ними фамильярничать, это до добра не доводит, — укоризненно говорил Зуга. — Я это частенько видал в Индии. Нужно соблюдать дистанцию. Ты, в конце концов, англичанка.
   — А она матабеле из рода Занзи, а значит, аристократка, потому что ее семья пришла с юга вместе с Мзиликази. Ее отец был знаменитым военачальником, и она может проследить линию родства вплоть до Сензангахоны, короля зулусов и отца самого Чаки. Мы же, со своей стороны, можем проследить свой род в лучшем случае до прадедушки, который пас коров.
   Лицо Зуги стало холодным. Он не любил обсуждать генеалогические вопросы.
   — Мы англичане. Самый великий и цивилизованный народ в истории.
   — Дедушка Моффат был знаком с Мзиликази, — напомнила Робин, — и считал его истинным джентльменом.
   — Не говори глупостей, — огрызнулся Зуга. — Как можно сравнивать английскую расу с этими кровожадными дикарями. — Не имея ни малейшего желания продолжать разговор, он вышел из каюты. Как всегда, доводы Робин были неопровержимы, а логика убийственна.
   Его дедушка, Роберт Моффат, познакомился с Мзиликази в 1829 году, и за многие годы они стали верными, надежными друзьями. Король часто обращался к Моффату, которому он дал прозвище Тшеди, за советом в сношениях с миром, лежащим за пределами его владений, и за помощью в лечении подагры, с возрастом начавшей его мучить.
   Путь на север, в земли матабеле, проходил мимо миссии Роберта Моффата в Курумане. Каждый предусмотрительный путешественник обязательно просил у старого миссионера охранную грамоту, и импи матабеле, сторожившие границы Выжженных земель, с почтением относились к этому документу.
   Кроме того, легкость, с которой Фуллер Баллантайн продвигался по Замбези среди диких племен — отец сумел целым и невредимым добраться до озера Нгами далеко на западе, — в большой степени объяснялась тем, что он состоял в родстве с Тшеди — Робертом Моффатом. Покровительство, которое король матабеле оказывал старому другу, распространялось и на его близких родственников, и Фуллера Баллантайна уважали все племена в пределах владычества длинной руки матабеле, руки, метавшей ассегаи — ужасные пронзающие копья, изобретенные зулусским королем Чакой, который с их помощью завоевал весь известный ему мир.
   В досаде на сестру, вздумавшую сравнивать древность своего рода и рода хорошенькой полуголой черной девчонки, Зуга поначалу пропустил мимо ушей то, что она ему сообщила. Когда смысл ее слов дошел до него, он поспешно вернулся в каюту Робин.
   — Сестренка, — с порога выпалил майор. — Если Юба происходит из страны Мзиликази — это же в полутора тысячах километров к западу от Келимане. По пути к побережью она наверняка проходила через страну Мономотапа. Постарайся расспросить ее об этом.
   Он жалел, что в детстве не проявлял внимания к языку, которому их учила мать. Теперь Зуга изо всех сил прислушивался к оживленной болтовне девушек и начал узнавать некоторые слова, но без перевода Робин не мог понять смысл разговора.
   Отец Юбы был знаменитый индуна, великий воин, сражавшийся с бурами в Мосега и после того участвовавший в сотне других битв. Его щит был покрыт кисточками из коровьих хвостов, черными и белыми, каждая из которых знаменовала героические деяния.
   Еще в юности, не достигнув и тридцати лет, он был удостоен головного обруча индуны и стал одним из высочайших старейшин в совете племени. У него было пятьдесят жен, в жилах многих текла чистейшая кровь Задай, такая же, как в его собственных. Они родили ему сто двенадцать сыновей и бессчетное множество дочерей. Несмотря на то, что весь скот племени принадлежал королю, в распоряжение отца Юбы было передано более пяти тысяч коров, что являлось знаком высокой чести со стороны короля.
   Он был великим человеком — слишком великим, чтобы жить в безопасности. Кто-то шепнул королю на ухо слово «измена», и однажды на заре королевские палачи окружили крааль и выкрикнули имя отца Юбы.
   Пригнувшись, он, обнаженный, вышел через низкую дверь крытой соломой хижины, похожей на улей, прямо из объятий любимой жены.
   — Кто меня звал? — крикнул великий воин и увидел кольцо темных фигур в высоких головных уборах из перьев, неподвижных, молчаливых и грозных.
   — Именем короля, — ответили ему, и от строя отделился человек, которого отец Юбы сразу узнал.
   Он тоже был королевским индуной, его звали Бопа, могучий коротышка с обнаженной мускулистой грудью и такой тяжелой головой, что черты широкого лица казались высеченными из куска гранита, взятого с одного из холмов-копи у реки Ньяти.
   Не было ни мольбы, ни бегства. Ни то, ни другое ни на миг не пришло в голову старейшины.
   — Именем короля.
   Этого было достаточно. Он медленно выпрямился в полный рост. Несмотря на шапку седых волос, индуна оставался хорошо сложенным воином, рослым и широкоплечим. Боевые шрамы извивались на его груди и боках, как живые змеи.
   — Черный Слон, — начал он перечислять хвалебные имена короля. — Байете! Гром Небес! Сотрясатель Земли! Байете!
   Затем опустился на колено, и королевский палач подошел к нему.
   Из хижин выползли жены и старшие дети. Они в страхе столпились вокруг, выглядывая из тени. Когда палач вонзил копье между лопатками индуны и оно на две ладони вышло из груди, их голоса слились в единый вопль ужаса и горя. Палач вытащил копье. Старый индуна упал лицом вниз, и теплая кровь забила высоким фонтаном.
   Королевский палач с окровавленным копьем дал воинам команду к нападению, так как смертный приговор распространялся и на жен старого воина, на его сыновей и дочерей, домашних рабов и их детей, на всех жителей большой деревни, где жили более трех сотен человек.
   Палачи делали свое дело быстро, но древний ритуал смерти изменился. Старые женщины и седые рабы гибли один за другим, их не удостаивали удара копья, а забивали до смерти тяжелыми дубинками, которые имел при себе каждый воин. Малышей и не отнятых от груди младенцев хватали за лодыжки и вышибали им мозги о ствол дерева, о толстые шесты загона для коров или о первый попавшийся камень. Дело шло быстро, воины были дисциплинированны и хорошо обучены, а такие задания им доводилось выполнять неоднократно.
   Но на этот раз кое-что пошло не так, как обычно. Молодых женщин, детей постарше и подростков оттесняли вперед, королевский палач бросал на них оценивающий взгляд и указывал окровавленным копьем направо или налево.
   По левую руку их ждала мгновенная смерть, а тех, кого отсылали направо, заставили бежать, гнали к востоку, туда, где встает солнце, объяснила Робин малышка-нгуни.
   — Мы шли много дней. — Она сникла, в глазах снова встал ужас пережитого. — Не знаю, как долго. Тех, кто падал, оставляли лежать, а мы шли дальше.
   — Расспроси ее, что она помнит о местности, — потребовал Зуга.
   — Были реки, — ответила девушка. — Много рек и высокие горы.
   Они не встречали других людей, не видели ни деревень, ни городов, ни скота, ни возделанных злаков. На расспросы Зуги Юба лишь качала головой, а когда он в слабой надежде, что, может быть, она узнает местность, показал ей карту Харкнесса, девушка смущенно захихикала. Нарисованные на пергаменте значки были выше ее понимания, она не Могла соотнести их с деталями ландшафта.
   — Скажи ей, пусть продолжает, — нетерпеливо приказал он Робин.
   — Под конец мы шли через глубокие ущелья в высоких горах, где склоны покрыты высокими деревьями, где река падает в облаке белых брызг, и наконец пришли туда, где ждали буну — белые люди.
   — Белые люди? — спросила Робин.
   — Люди твоего народа, — кивнула девушка. — С бледной кожей и бледными глазами. Людей было много, некоторые белые, другие коричневые или черные, но одетые как белые люди, вооруженные исибаму — ружьями. — Народ матабеле знал силу огнестрельного оружия, они впервые столкнулись с врагами, вооруженными им, самое меньшее тридцать лет назад. Некоторые индуны матабеле даже владели ружьями, хотя в серьезных схватках на близком расстоянии всегда отдавали его оруженосцам. — Эти люди построили краали, такие, как мы строим для скота, но в них были люди, огромное множество людей, нас привязали к ним инсимби — железными путами.
   Вспомнив об этом, она инстинктивно потерла запястья. На коже предплечий еще не сошли мозоли, натертые наручниками.
   — Пока мы были в том месте в горах, каждый день прибывали люди. Иногда столько, сколько пальцев на двух руках, иногда очень много, мы издалека слышали их плач. И всегда их охраняли воины.
   Однажды утром, до солнца, в час рогов (Робин вспомнила выражение, означавшее время на заре, когда первые лучи утреннего солнца начинают освещать рога коров), они вывели нас, закованных в инсимби, из краалей, выстроили в огромную змею, такую длинную, что ее голова терялась из виду в лесу далеко впереди, а хвост был еще в облаках на горе. Так мы спускались по Дороге Гиены.
   Дорога Гиены — Ндлеле Умфиси. Робин впервые услышала это название Оно вызывало перед глазами образ мрачной лесной тропы, протоптанной тысячами босых ног, вдоль нее с бессмысленным хохотом и воплями крадутся отвратительные пожиратели падали.
   — Тех, кто умер, и тех, кто упал и не мог подняться, освобождали от цепей и оттаскивали в сторону. Фиси у дороги стали такими наглыми, что выскакивали из кустов и пожирали тела, когда мы еще шли у них на виду. Хуже всего, если упавшие были еще живы.
   Юба замолчала и невидящим взглядом уставилась в переборку. Ее глаза наполнились слезами. Робин взяла ее руку и положила себе на колени.
   — Не знаю, как долго мы шли по Дороге Гиены, — продолжала Юба — Каждый день был похож на тот, что был раньше, и на тот, что наступал потом, пока наконец мы не дошли до моря.
   Позднее Зуга и Робин обсудили рассказ девушки.
   — Она наверняка шла через королевство Мономотапа и все-таки говорит, что не видела ни городов, ни признаков человеческой жизни.
   — Работорговцы должны были избегать контактов с народами Мономотапы.
   — Хотел бы я, чтобы она увидела и запомнила побольше.
   — Она была в невольничьем караване, — напомнила сестра, — и думала прежде всего о том, чтобы выжить.
   — Если бы эти чертовы народы умели читать карты.
   — Это другая культура, Зуга.
   Он увидел искру в ее глазах, понял, что беседа принимает нежелательный оборот, и поскорее сменил тему:
   — Может быть, легенда о Мономотапе — всего лишь миф, может быть, и нет никаких золотых шахт.
   — Гораздо важнее в рассказе Юбы то, что матабеле торгуют рабами, раньше они этим никогда не занимались.
   — Чушь! — прорычал Зуга. — Они величайшие хищники со времен Чингисхана! И они, и отколовшиеся от зулусов племена — шангааны, ангони. Война — образ жизни матабеле, а награбленная добыча кормит этих людей. Все их государство построено на рабстве.
   — Но раньше они никогда их не продавали, — мягко сказала Робин. — По крайней мере так утверждали дедушка, Гаррис и все остальные.
   — Раньше у матабеле не было рынка сбыта, — резонно ответил Зуга. — Теперь они наконец вступили в контакт с работорговцами и нашли путь к побережью. Вот чего им до сих пор не хватало.
   — Мы должны засвидетельствовать это, Зуга, — с тихой решимостью произнесла Робин. — Мы должны собрать доказательства этого преступления против человечества и привезти в Лондон.
   — Если бы только девчонка видела доказательства существования Мономотапы или золотых шахт, — пробормотал Зуга. — Ты должна расспросить ее, есть ли там слоны. — Брат сосредоточенно склонился над картой Харкнесса, сокрушаясь об изобилии белых пятен. — Не могу поверить, что Мономотапа не существует. Слишком много подтверждений. — Зуга поднял взгляд на сестру. — Да, вот еще что — я, похоже, почти совсем забыл язык, которому учила нас мама, помню только какие-то детские стишки и колыбельные. «Мунья, мабили зинтхату, йолала умдаде уэтху» — «Раз, два, три, ложись спать, маленькая сестренка», — продекламировал он, хохотнул и покачал головой. — Мне придется снова его выучить, а вы с Юбой должны мне помочь.
 
   При впадении в море Замбези распадается на сотни мелких протоков, переплетающихся между собой. Широкая болотистая дельта охватывает километров пятьдесят ничем не примечательной береговой линии.
   От травянистых лугов, ковром устилающих воду, отрываются плавучие острова из папируса, и грязный коричневый поток выносит их в океан. Некоторые из таких островов тянутся на много сотен метров, их корни так переплелись, что травяной настил может выдержать вес крупного животного. Небольшие стада буйволов то и дело забредают на такие острова, и их выносит в море, километров на тридцать от берега Там они плавают, пока удары волн не разрушат островок. Громадные тяжеловесные животные оказываются в воде и становятся добычей акул, кружащих в мутных водах дельты в ожидании именно такой поживы.
   Если ветер дует с берега, илистый запах болот ощущается далеко в море. Тот же ветер приносит с собой странных насекомых. В тех краях водятся крошечные паучки, не больше спичечной головки, они живут на заросших папирусом берегах дельты. Они плетут паутину и пускаются на ней в полет на крыльях бриза в таком множестве, что паутина застилает небо, как облака, как дым от степного пожара. Эти облака поднимаются вверх на сотни метров, клубятся и кружатся туманными столбами, и закатное солнце окрашивает их в нежнейшие оттенки розового и лилового.
   Река несет в море бурые илистые воды и наносы, кишащие телами дохлых животных и птиц, и к акульему пиршеству присоединяются огромные замбезийские крокодилы.
   «Черный смех» встретил первую из этих гнусных тварей километрах в пятнадцати от берега. Крокодил качался на низких валах, как бревно, толстая чешуйчатая кожа влажно поблескивала на солнце. Когда канонерская лодка подошла слишком близко, чудовище нырнуло, хлестнув по воде мощным гребенчатым хвостом.
   В поисках обходного пути «Черный смех» на всех парах шел мимо многочисленных речных устьев, но корабль такого размера не мог пройти ни по одному из них. Судно направлялось на север, в проток Конгоне, только по нему можно было подняться к городу Келимане.
   Клинтон Кодрингтон рассчитывал войти в него на следующее утро, проведя ночь в море близ протока с застопоренными машинами. Робин понимала, что должна снять швы с его раны под мышкой, хотя лучше было бы оставить их еще на несколько дней. До того, как она сойдет с канонерки в Келимане, ей нужно посмотреть, как заживает рана.
   Она решила воспользоваться этим случаем, чтобы дать ответ, которого Клинтон так терпеливо ждал. Мисс Баллантайн понимала, сколь больно будет ему услышать, что она не выйдет за него замуж, и чувствовала себя виноватой в том, что обнадежила. Не в ее характере было причинять другим страдания, и она попытается сообщить ему это как можно осторожнее.
   Чтобы удалить швы из конского волоса, доктор пригласила капитана к себе в каюту, велела раздеться до пояса и с поднятой рукой усадила на узкую койку. Рана заживала очень хорошо, Робин почувствовала радость и гордость за свою аккуратную работу. Удовлетворенно мурлыкая, она разрезала каждый узелок остроконечными ножницами, подцепляла пинцетом и осторожно вытаскивала из раны. На месте швов по обе стороны вздутого багрового рубца оставались двойные проколы, чистые и сухие. Только из одного вытекла капелька крови, которую она бережно промокнула.
   Робин учила Юбу ассистировать, держать поднос с инструментами, забирать ненужные или запачканные перевязочные материалы и инструменты. Она не глядя на Юбу, шагнула назад и одобрительно осмотрела заживающую рану.
   — Можешь идти, — тихо сказала она. — Когда ты понадобишься, я позову.
   Юба заговорщически улыбнулась и прошептала:
   — Он такой красивый, белый и гладкий.
   Робин слегка покраснела ибо как раз подумала то же самое. Тело Клинтона, в отличие от Манго Сент-Джона, было безволосым, как у девушки, но с крепкими мускулами, и кожа светилась мраморным блеском.
   — Когда он смотрит на тебя, его глаза как две луны, Номуса, — с упоением продолжала Юба.
   Робин попыталась нахмуриться, но губы сами собой расплылись в улыбке.
   — Уходи быстрей, — огрызнулась она, и Юба хихикнула.
   — Есть время побыть наедине. — Она сладострастно закатила глаза. — Я постерегу у двери, я ничего не слышу, Номуса.
   Когда девушка называла ее этим прозвищем, Робин не находила в себе сил сердиться, оно означало «дочь милосердия». Робин считала его вполне подходящим. Ей самой было бы трудно подобрать себе лучшее имя, и она улыбнулась, легким шлепком подтолкнув Юбу к двери.
   Клинтон, по-видимому, догадался, о чем они переговариваются. Когда она повернулась, рубашка его была застегнута, и выглядел капитан смущенно.
   Робин набрала побольше воздуха, сложила руки на груди и начала:
   — Капитан Кодрингтон, я непрестанно думала о высокой чести, которую вы мне оказали, предложив стать вашей женой.
   — Однако, — опередил ее Клинтон, и она запнулась, тщательно заготовленная речь вылетела из головы, так как следующее ее слово должно было быть именно таким — «однако». — Мисс Баллантайн, то есть доктор Баллантайн, я бы предпочел, чтобы вы не говорили всего остального. — Его лицо побледнело и напряглось, в этот миг он стал по-настоящему красив, с болью подумала Робин. — Тогда я смог бы лелеять надежду.
   Она с жаром покачала головой, но Кодрингтон поднял руку:
   — Я пришел к пониманию того, что у вас есть долг, долг перед отцом и перед несчастными жителями этой страны. Я сознаю это и глубоко восхищаюсь.
   Сердце Робин готово было вырваться из груди, он такой добрый, такой чуткий, он понял, что у нее на душе.
   — Однако я уверен, что когда-нибудь вы и я…
   Ей захотелось облегчить его муки.
   — Капитан, — начала она, снова качая головой.
   — Нет, — сказал он. — Никакие ваши слова не заставят меня расстаться с надеждой. Я человек очень терпеливый и понимаю, что время еще не пришло. Но в глубине души я знаю, что мы связаны судьбой, пусть даже мне придется ждать десять лет, пятьдесят лет.
   Промежутки времени такой протяженности не пугали Робин. Она заметно расслабилась.
   — Я люблю вас, дорогая доктор Баллантайн, и ничто этого не изменит, а пока я прошу лишь вашего доброго отношения и дружбы.
   — И то, и другое вам принадлежит, — искренне, с облегчением ответила Робин. Объяснение прошло намного легче, чем она ожидала, хоть и оставило легкую тень сожаления.
   Другой возможности поговорить наедине не представилось. Проводка «Черного смеха» по предательским протокам занимала все время Клинтона. Устье преграждали подвижные банки и не обозначенные на карте мели. На протяжении тридцати километров они должны были петлять среди мангровых рощ, пока не достигнут порта Келимане на северном берегу реки.
   Влажное зловоние ила и гниющей растительности делало жару невыносимой. Стоя у планшира, Робин смотрела на проплывающие мимо мангровые деревья, их причудливые формы приводили ее в восторг. Деревья возвышались над густой шоколадной жижей на пирамидах корней, похожих на бесчисленные ножки гротескного насекомого, вставшего на дыбы. Они тянулись к толстым мясистым стволам, которые увенчивала крыша ядовитой зеленой листвы. Между корнями сновали пурпурно-желтые крабы, они держали наперевес единственную непропорционально огромную клешню и то ли угрожающе, то ли приветственно махали ею вслед кораблю.
   От кильватера «Черного смеха» по протоку расходились волны, они накатывались на илистые берега и вспугивали небольших зелено-багряных ночных цапель.
   За излучиной протока показались полусгнившие домики Келимане, над ними возвышались квадратные башни оштукатуренного собора. Штукатурка осыпалась, были видны неприглядные проплешины, побелка пестрела пятнами серо-зеленой плесени, как созревающий сыр.
   Когда-то этот город был одним из самых оживленных невольничьих портов на африканском побережье. Река Замбези служила для работорговцев проторенной дорогой в глубь континента, а река Шире, ее главный приток, вела прямо к озеру Малави и в горные края, откуда пригоняли сотни и тысячи черных рабов.