Страница:
После закрытия Форума я умчался в Сергиев Посад - залечивать раны и приходить в себя.
К марту-месяцу вновь подошли к привычному состоянию нулевого бюджета. Подали в Агентство заявку на поддержку. лучшем случае они выделят четверть необходимых средств. А где искать остальное? Проведение Форума в Москве - всегда стресс. Обратился к мэру Москвы с предложением о совместном проведении Форума - чиновники отписали, что в их бюджете на этот год данная программа не была предусмотрена, и они могут поддержать лишь информационно. А тут ещё подоспело уведомление о моём увольнении с поста директора кинотеатра "Эльбрус". И здесь меня обыграли. ынули из жизни 8 лет надежды на укоренение "Золотого итязя" в Москве.
А как обнадёживающе и красиво всё начиналось: 2000 год, Кремлёвский Дворец, торжественная церемония открытия Кинофорума. Шесть тысяч зрителей овацией встретили речь тогдашнего вице-мэра Москвы . П. Шанцева об особой значимости культурной миссии Кинофорума "Золотой итязь" для России и для столицы, в которой в скором времени город обещает предоставить нам один из кинотеатров.Спустя 8 лет чиновники оставляют "Золотой итязь" с носом…
ЕРОЙ И ПРАДОЙ, СИЛОЙ И КРИДОЙ
Александр Родионов. Князь-раб. ИД "Сова", Новосибирск, 2007.
Нет, кажется, сегодня жанра популярнее, чем жизнеописание. Даже и в библиотеку можно не заглядывать, а зайти в один ближайший книжный магазин - тут они на тебя и навалятся. И не в привычной даже и для того и рождённой серии ЖЗЛ, а вольной ватагой, честолюбивой когортой, модным парадом. Роскошно изданные, соревновательно щегольские, аристократически строгие наполеоны и Ганнибалы, Клеопатры и царицы савские, талейраны и Макиавелли, Сталины и гитлеры. Казалось, после такого опыта осмысления мы проснёмся умным, осмотрительным и дальновидным народом, и мир, освобождённый от всех заблуждений, явит Богу образцы любви и мудрости. А послушаешь утреннюю сводку новостей - нет, что-то незаметно, чтобы история чему-то училась, заглядывая в лаборатории прошедшего.
Может быть, потому, что новым властителям некогда читать о властителях старых, а может быть, и потому, что книжные полководцы, императоры и гении - всё-таки только книжные, скроенные часто по мерке своих авторов, и больше проходят по области мифологии, чем по реальной жизни. Сами их рекламно дорогие обложки выдают "товар", порою оскорбляющий, а то и сводящий на нет тяжкий уединённый труд добросовестного автора, который (дитя малое!) радуется броской красоте платья своей книги, не догадываясь, что читатель уже заранее спровоцирован на "торговое" чтение. А товар он и есть товар. Его так и принимают, вычитывая в интеллектуальных "святцах" анекдот, занимательный сюжет, предмет для умной беседы, повод к удовлетворённому чувству равенства герою, а то и превосходства над ним.
Первым в родной истории падает Пётр еликий. от уж с кем поборолась русская литература, ужасаясь, восхищаясь, осмеивая, проклиная. Так он, "толпой любимцев окружённый", и идёт с пушкинской "Полтавы" с рифмой "ужасен-прекрасен", пока не оказывается окончательным антихристом для старообрядцев и великолепной гравюрой и "медным всадником" для официального знамени.
Но всё это "окончательно" только до нового поворота истории, а как у неё спина переломится, так опять надо оглядываться на Петровы дни, которые более всех сложили мятущийся, вольный и ломаный, терпеливый и неуступчивый русский характер - слишком во многих огнях и водах калил его Пётр. Сколько ни гляди, всё будет мало. Каждый новый документ и каждый новый поворот царствования откроют новую бездну.
Это замечательно подтвердил новый большой (едва поместившийся в два тома) роман Александра Родионова "Князь-раб". Родионов - писатель алтайский, сибирский, "в первом воплощении" геолог. Это и определило его интерес к петровской эпохе, к дням едва складывающейся Сибири, ещё не знающей границ, - подвижной, текучей, своей для китайцев, калмыков, джунгаров, русских. ольной, "ничьей", неисчерпаемо-богатой.
Страстная борьба России за недра, за необходимые казне серебро и золото, за позарез нужные медные и железные руды, за новые рынки явлена в романе Родионова во всём размахе. Купеческие караваны, царские экспедиции, жестокое коварство мелких князей, лукавая восточная "дипломатия", предательство и святость, всеобщее воровство и жажда познания. сё как там, в Петербурге, в Европе, где хоть платье поопрятнее и парики покудрявее и дипломатия потоньше, но коли приглядеться (а писатель приглядывается), то и там ещё ни границ, ни пределов, и всё тоже ещё кипит и движется. И где честь-то хороша, да неприбыльна. Где Пётр гнёт своё, Англия своё, Швеция своё, да и мелкие княжества - своё, а возьмёт больше тот, кто смел и увёртлив, у кого побольше золота и пушек, кто злее и жёстче.
Но Пётр-то в романе хоть и повсеместен и хоть пронизывает всякую судьбу, и за всяким домом глядит, и хоть сам проживает тут часы полтавской славы и прутского поражения, Гангутской виктории и рассчитанного европейского унижения, хоть при нас пытает и убивает сына, а всё-таки и не вовсе главный герой. А главный-то Матвей Петрович Гагарин - тобольский губернатор, глава "всея Сибири", знавший в книге дорогие часы всесилия, заносившийся выше небес, а кончивший на "глаголе", на привычной осьмнадцатому веку виселице, когда "вспороли всеобщее оцепенение барабаны и палач набросил на голову князя мешок". После страшных пыток, которые тут обсказаны во всех подробностях и про которые и читать страшно, а уж терпеть как - никакого воображения не хватит. А он вот - казнокрад, вор и честолюбец - выдержал. И в главном, признания чего домогались и Пётр, и палачи (собирался ли князь отложиться от России?), так и под страшными пытками не признался. И потому что, в отличие от Петра, Рюрикович, о чём и кричит Петру с дыбы в лицо, и потому, что, как мы уже сами догадываемся, несмотря на все обвинения, действительно не хотел отложиться. Ибо русский во всём. И гордостью русской и строил Сибирь.
этом чудо и победа Родионова, что он всё огромное население книги писал во всей русской широте, которая даже и Достоевского смущала, так что он хотел "сузить" русского человека. А Родионов вот не сужает - уж какой есть, такой есть!.. И украдёт, и покается, и во все тяжкие пустится, а завтра последнее отдаст. И сжульничает, пока лихо не придёт, а в страшный час встанет свято и победит.
Наверное, это вышло так убедительно оттого, что автор побыл и царём, и ханом, князем и нищим, рудознатцем и архиереем. Целое человечество переносил в себе за десять лет, пока писал книгу. И не сочинённых людей, а вполне реальных - Петра и Карла, Гагарина и Демидова, Шафирова и Меньшикова, всех купцов и воевод каждого со своим именем, таможенников и оружейников, плотников и палачей, кто строил Русь и Сибирь правдой, а больше кривдой. Люди они всякие, и "всячину" эту, чтобы быть убедительным, надо было в себе поискать и под сердцем поносить. А уж те десять лет, которые мы прожили, пока он книгу писал и тоже ведь не в чужой земле жил, а с нами невесёлые эти годы делил, по оттенкам высоты и низости иному столетию под стать.
Да и документов Родионов за эти годы столько и таких прочитал, что немудрено было узнать, как просторен русский человек, особенно в сибирской воле и дали. Да и время-то какое пишет! Жизнь каждый день в обнимку со смертью ходит. Гибель глядит с хозяйской ухваткой, кого как прибрать: не стрела вражья возьмёт, так тяжесть походов, не голод, так плен. И ты сам в чтении никак не можешь чьей-то стороны взять, потому что все они живые.
Только раздосадуешься на Гагарина, на то, как он губит поход государева посланника Бухольца в чужие земли и сам же потом за гибель людей с него фарисейски спрашивает, как вместе с князем и вздрогнешь, когда он, видя горе матери, потерявшей в том обречённом походе детей, вдруг на минуту всю боль на себя и свою матушку примерит и, впервые понимая всю пропасть беды, раненым сердцем закричит: "раньше матери не умирай!" И ты, уже привыкший к смертям в романе, тоже внезапно и остро материнскими и отцовскими глазами увидишь, как прирастала Сибирь, какой ценой давалась она России. И поймёшь князя, который вор-то вор, а каждую судьбу своих людей будто в руках подержал и сам в себе рос и жил Сибирью. И как же это взять и отложиться? Пётр-то в заботе о казне, может, и право казнил князя и помощников его, да мы уже его правоты не разделим, потому что видим, что
они при всех страшных грехах своих вон какое дело сделали и вон какую страну нам оставили. Суди их теперь, коли они уже там, в царствии небесном, грехи свои исповедали и во искупление Господу к ногам Сибирь положили. Это нынешние политики могут легко поигрывать мыслью об отложении Сибири, потому что некому их за это в петровский приказ взять да и спросить: чьей это волей они играют?
Иногда при чтении и устаёшь. От сотен героев, из которых всяк со своей судьбой и всяк внимания требует. А удержи-ка их в памяти. Кажется, ни один человек от автора не укрылся - ни пеший, ни конный, ни князь, ни раб. Но потом догадаешься, что автору уж и не до читателя, не до тонкостей нашего восприятия. Ему бы пополнее воскресить молодые дни империи и тем снова собрать Сибирь и никого не забыть в "поминании". Оттого и норовит он оживить всякое дело, так что мы с ним и повоюем, и руду поищем, и поторгуем, и потянем с купцов копеечку в таможнях, и всякую работу сделаем, которую Родионов пишет так, что, не поделав её своими руками, не напишешь.
Книга выходит рабочая, трудно повседневная. Без этих наших нынешних "олеографий" на месте истории, где один так и норовит в помойное ведро всё столкнуть, а другой из того же материала икону сочинить. Читаешь, как живёшь, - долго и трудно. И радуешься чтению как хорошей работе. Привыкшие к тому, что авторы обычно суетятся, пытаясь занять нас, в глаза заглядывают, чтобы мы не заскучали, мы вначале смущены этой независимостью Родионова. Но зато, вчитываясь, благодарим за эту полноту Божьего мира, за яркую плоть отошедшего мира, которого мы дети, хоть уже и забывчивые дети.
Ему вот и начинать книгу приходится со "Словаря", потому что мы уже половину родных языковых сокровищ растеряли. Родионов возвращает в романе ушедший плотный сильный живой русский язык, и мы ещё вольны омолодить родную речь старой сибирской крепью. Так и видишь, как радуется слух автора, перебирая чудеса присказок и поговорок, не умея наслушаться, как складно говорит русский человек, который складностью этой таинственно облегчает себе жизнь: "не гляди ребром, гляди россыпью", "спрятать рожу под рогожу", "как бы ни шло, лишь бы ехало", "нажил махом, ушло прахом". Нарочно он речь не пестрит, а там слово былое прибавит, в другом месте - глядишь, речь и расцвела, как при воспоминании о Сибири уже заточенного в Петропавловке князя: "Эх, трубач милай! Сколь ни вышивай ты здесь своей трубой серебряную строчку в сером воздухе, всё одно похитит её эта хлябь чухонская. Протопает какая-нибудь рота по снегу и растопчет твоё глухое влажное звучанье. Кабы тебе играть зарю, и полдень, и вечер над Иртышом с Троицкой горы, вживляя песню свою в шитое сизым красноталом бело заречье, там тебе, песне твоей трубной, каждый стебелёк встречь качнётся!"
Долгая вышла книга, как крепкая жизнь сибирского губернатора. Оглянешься в конце, вспомнишь, как выходил в дорогу чтения, и будто уж то начало в другой жизни было - так ты успел втянуться в мерное и немеряное сибирское время, так сошёлся с человеческой семьёй героев, так почувствовал сердцем глубину и крепость мира. Будто и сам прошёл всеми реками и прикипел к ним. Будто с небес милую землю взглядом окинул и, как впервые, понял - твоя она, тобой выстрадана и нажита.
Увидишь это любящим сердцем и всё и простишь широким и уже неподсудным нам царю Петру, за волосы тащившему Россию, куда не хочет, и Матвею Петровичу Гагарину, князю и рабу Сибири. Как и сам Пётр - царь и раб России. Умный художник книги (Далецкая Ю. А.) будто перевернул слова в названии, поставив в первом томе красным цветом слово "князь", а во втором - "раб". Будто в первом в багряницу власти князя одел, а во втором кровью опалил. Слитны они оказались в петровской истории: власть и кровь - не разорвать. Слитны и в молодой русской судьбе.
Дал бы нам Бог помнить это в ослабленное наше время. И дал бы Бог слышать нерасторжимость и в общей жизни империи, и в каждом сердце раба и князя, которые только вместе - целый человек в целой истории. А порознь - одно "гражданское общество".
алентин Курбатов,
Псков
СЕРГЕЙ КУНЯЕВ "ЧЕМ РУСЬ ИЗДРЕЛЕ ДЫШИТ…"
К марту-месяцу вновь подошли к привычному состоянию нулевого бюджета. Подали в Агентство заявку на поддержку. лучшем случае они выделят четверть необходимых средств. А где искать остальное? Проведение Форума в Москве - всегда стресс. Обратился к мэру Москвы с предложением о совместном проведении Форума - чиновники отписали, что в их бюджете на этот год данная программа не была предусмотрена, и они могут поддержать лишь информационно. А тут ещё подоспело уведомление о моём увольнении с поста директора кинотеатра "Эльбрус". И здесь меня обыграли. ынули из жизни 8 лет надежды на укоренение "Золотого итязя" в Москве.
А как обнадёживающе и красиво всё начиналось: 2000 год, Кремлёвский Дворец, торжественная церемония открытия Кинофорума. Шесть тысяч зрителей овацией встретили речь тогдашнего вице-мэра Москвы . П. Шанцева об особой значимости культурной миссии Кинофорума "Золотой итязь" для России и для столицы, в которой в скором времени город обещает предоставить нам один из кинотеатров.Спустя 8 лет чиновники оставляют "Золотой итязь" с носом…
ЕРОЙ И ПРАДОЙ, СИЛОЙ И КРИДОЙ
Александр Родионов. Князь-раб. ИД "Сова", Новосибирск, 2007.
Нет, кажется, сегодня жанра популярнее, чем жизнеописание. Даже и в библиотеку можно не заглядывать, а зайти в один ближайший книжный магазин - тут они на тебя и навалятся. И не в привычной даже и для того и рождённой серии ЖЗЛ, а вольной ватагой, честолюбивой когортой, модным парадом. Роскошно изданные, соревновательно щегольские, аристократически строгие наполеоны и Ганнибалы, Клеопатры и царицы савские, талейраны и Макиавелли, Сталины и гитлеры. Казалось, после такого опыта осмысления мы проснёмся умным, осмотрительным и дальновидным народом, и мир, освобождённый от всех заблуждений, явит Богу образцы любви и мудрости. А послушаешь утреннюю сводку новостей - нет, что-то незаметно, чтобы история чему-то училась, заглядывая в лаборатории прошедшего.
Может быть, потому, что новым властителям некогда читать о властителях старых, а может быть, и потому, что книжные полководцы, императоры и гении - всё-таки только книжные, скроенные часто по мерке своих авторов, и больше проходят по области мифологии, чем по реальной жизни. Сами их рекламно дорогие обложки выдают "товар", порою оскорбляющий, а то и сводящий на нет тяжкий уединённый труд добросовестного автора, который (дитя малое!) радуется броской красоте платья своей книги, не догадываясь, что читатель уже заранее спровоцирован на "торговое" чтение. А товар он и есть товар. Его так и принимают, вычитывая в интеллектуальных "святцах" анекдот, занимательный сюжет, предмет для умной беседы, повод к удовлетворённому чувству равенства герою, а то и превосходства над ним.
Первым в родной истории падает Пётр еликий. от уж с кем поборолась русская литература, ужасаясь, восхищаясь, осмеивая, проклиная. Так он, "толпой любимцев окружённый", и идёт с пушкинской "Полтавы" с рифмой "ужасен-прекрасен", пока не оказывается окончательным антихристом для старообрядцев и великолепной гравюрой и "медным всадником" для официального знамени.
Но всё это "окончательно" только до нового поворота истории, а как у неё спина переломится, так опять надо оглядываться на Петровы дни, которые более всех сложили мятущийся, вольный и ломаный, терпеливый и неуступчивый русский характер - слишком во многих огнях и водах калил его Пётр. Сколько ни гляди, всё будет мало. Каждый новый документ и каждый новый поворот царствования откроют новую бездну.
Это замечательно подтвердил новый большой (едва поместившийся в два тома) роман Александра Родионова "Князь-раб". Родионов - писатель алтайский, сибирский, "в первом воплощении" геолог. Это и определило его интерес к петровской эпохе, к дням едва складывающейся Сибири, ещё не знающей границ, - подвижной, текучей, своей для китайцев, калмыков, джунгаров, русских. ольной, "ничьей", неисчерпаемо-богатой.
Страстная борьба России за недра, за необходимые казне серебро и золото, за позарез нужные медные и железные руды, за новые рынки явлена в романе Родионова во всём размахе. Купеческие караваны, царские экспедиции, жестокое коварство мелких князей, лукавая восточная "дипломатия", предательство и святость, всеобщее воровство и жажда познания. сё как там, в Петербурге, в Европе, где хоть платье поопрятнее и парики покудрявее и дипломатия потоньше, но коли приглядеться (а писатель приглядывается), то и там ещё ни границ, ни пределов, и всё тоже ещё кипит и движется. И где честь-то хороша, да неприбыльна. Где Пётр гнёт своё, Англия своё, Швеция своё, да и мелкие княжества - своё, а возьмёт больше тот, кто смел и увёртлив, у кого побольше золота и пушек, кто злее и жёстче.
Но Пётр-то в романе хоть и повсеместен и хоть пронизывает всякую судьбу, и за всяким домом глядит, и хоть сам проживает тут часы полтавской славы и прутского поражения, Гангутской виктории и рассчитанного европейского унижения, хоть при нас пытает и убивает сына, а всё-таки и не вовсе главный герой. А главный-то Матвей Петрович Гагарин - тобольский губернатор, глава "всея Сибири", знавший в книге дорогие часы всесилия, заносившийся выше небес, а кончивший на "глаголе", на привычной осьмнадцатому веку виселице, когда "вспороли всеобщее оцепенение барабаны и палач набросил на голову князя мешок". После страшных пыток, которые тут обсказаны во всех подробностях и про которые и читать страшно, а уж терпеть как - никакого воображения не хватит. А он вот - казнокрад, вор и честолюбец - выдержал. И в главном, признания чего домогались и Пётр, и палачи (собирался ли князь отложиться от России?), так и под страшными пытками не признался. И потому что, в отличие от Петра, Рюрикович, о чём и кричит Петру с дыбы в лицо, и потому, что, как мы уже сами догадываемся, несмотря на все обвинения, действительно не хотел отложиться. Ибо русский во всём. И гордостью русской и строил Сибирь.
этом чудо и победа Родионова, что он всё огромное население книги писал во всей русской широте, которая даже и Достоевского смущала, так что он хотел "сузить" русского человека. А Родионов вот не сужает - уж какой есть, такой есть!.. И украдёт, и покается, и во все тяжкие пустится, а завтра последнее отдаст. И сжульничает, пока лихо не придёт, а в страшный час встанет свято и победит.
Наверное, это вышло так убедительно оттого, что автор побыл и царём, и ханом, князем и нищим, рудознатцем и архиереем. Целое человечество переносил в себе за десять лет, пока писал книгу. И не сочинённых людей, а вполне реальных - Петра и Карла, Гагарина и Демидова, Шафирова и Меньшикова, всех купцов и воевод каждого со своим именем, таможенников и оружейников, плотников и палачей, кто строил Русь и Сибирь правдой, а больше кривдой. Люди они всякие, и "всячину" эту, чтобы быть убедительным, надо было в себе поискать и под сердцем поносить. А уж те десять лет, которые мы прожили, пока он книгу писал и тоже ведь не в чужой земле жил, а с нами невесёлые эти годы делил, по оттенкам высоты и низости иному столетию под стать.
Да и документов Родионов за эти годы столько и таких прочитал, что немудрено было узнать, как просторен русский человек, особенно в сибирской воле и дали. Да и время-то какое пишет! Жизнь каждый день в обнимку со смертью ходит. Гибель глядит с хозяйской ухваткой, кого как прибрать: не стрела вражья возьмёт, так тяжесть походов, не голод, так плен. И ты сам в чтении никак не можешь чьей-то стороны взять, потому что все они живые.
Только раздосадуешься на Гагарина, на то, как он губит поход государева посланника Бухольца в чужие земли и сам же потом за гибель людей с него фарисейски спрашивает, как вместе с князем и вздрогнешь, когда он, видя горе матери, потерявшей в том обречённом походе детей, вдруг на минуту всю боль на себя и свою матушку примерит и, впервые понимая всю пропасть беды, раненым сердцем закричит: "раньше матери не умирай!" И ты, уже привыкший к смертям в романе, тоже внезапно и остро материнскими и отцовскими глазами увидишь, как прирастала Сибирь, какой ценой давалась она России. И поймёшь князя, который вор-то вор, а каждую судьбу своих людей будто в руках подержал и сам в себе рос и жил Сибирью. И как же это взять и отложиться? Пётр-то в заботе о казне, может, и право казнил князя и помощников его, да мы уже его правоты не разделим, потому что видим, что
они при всех страшных грехах своих вон какое дело сделали и вон какую страну нам оставили. Суди их теперь, коли они уже там, в царствии небесном, грехи свои исповедали и во искупление Господу к ногам Сибирь положили. Это нынешние политики могут легко поигрывать мыслью об отложении Сибири, потому что некому их за это в петровский приказ взять да и спросить: чьей это волей они играют?
Иногда при чтении и устаёшь. От сотен героев, из которых всяк со своей судьбой и всяк внимания требует. А удержи-ка их в памяти. Кажется, ни один человек от автора не укрылся - ни пеший, ни конный, ни князь, ни раб. Но потом догадаешься, что автору уж и не до читателя, не до тонкостей нашего восприятия. Ему бы пополнее воскресить молодые дни империи и тем снова собрать Сибирь и никого не забыть в "поминании". Оттого и норовит он оживить всякое дело, так что мы с ним и повоюем, и руду поищем, и поторгуем, и потянем с купцов копеечку в таможнях, и всякую работу сделаем, которую Родионов пишет так, что, не поделав её своими руками, не напишешь.
Книга выходит рабочая, трудно повседневная. Без этих наших нынешних "олеографий" на месте истории, где один так и норовит в помойное ведро всё столкнуть, а другой из того же материала икону сочинить. Читаешь, как живёшь, - долго и трудно. И радуешься чтению как хорошей работе. Привыкшие к тому, что авторы обычно суетятся, пытаясь занять нас, в глаза заглядывают, чтобы мы не заскучали, мы вначале смущены этой независимостью Родионова. Но зато, вчитываясь, благодарим за эту полноту Божьего мира, за яркую плоть отошедшего мира, которого мы дети, хоть уже и забывчивые дети.
Ему вот и начинать книгу приходится со "Словаря", потому что мы уже половину родных языковых сокровищ растеряли. Родионов возвращает в романе ушедший плотный сильный живой русский язык, и мы ещё вольны омолодить родную речь старой сибирской крепью. Так и видишь, как радуется слух автора, перебирая чудеса присказок и поговорок, не умея наслушаться, как складно говорит русский человек, который складностью этой таинственно облегчает себе жизнь: "не гляди ребром, гляди россыпью", "спрятать рожу под рогожу", "как бы ни шло, лишь бы ехало", "нажил махом, ушло прахом". Нарочно он речь не пестрит, а там слово былое прибавит, в другом месте - глядишь, речь и расцвела, как при воспоминании о Сибири уже заточенного в Петропавловке князя: "Эх, трубач милай! Сколь ни вышивай ты здесь своей трубой серебряную строчку в сером воздухе, всё одно похитит её эта хлябь чухонская. Протопает какая-нибудь рота по снегу и растопчет твоё глухое влажное звучанье. Кабы тебе играть зарю, и полдень, и вечер над Иртышом с Троицкой горы, вживляя песню свою в шитое сизым красноталом бело заречье, там тебе, песне твоей трубной, каждый стебелёк встречь качнётся!"
Долгая вышла книга, как крепкая жизнь сибирского губернатора. Оглянешься в конце, вспомнишь, как выходил в дорогу чтения, и будто уж то начало в другой жизни было - так ты успел втянуться в мерное и немеряное сибирское время, так сошёлся с человеческой семьёй героев, так почувствовал сердцем глубину и крепость мира. Будто и сам прошёл всеми реками и прикипел к ним. Будто с небес милую землю взглядом окинул и, как впервые, понял - твоя она, тобой выстрадана и нажита.
Увидишь это любящим сердцем и всё и простишь широким и уже неподсудным нам царю Петру, за волосы тащившему Россию, куда не хочет, и Матвею Петровичу Гагарину, князю и рабу Сибири. Как и сам Пётр - царь и раб России. Умный художник книги (Далецкая Ю. А.) будто перевернул слова в названии, поставив в первом томе красным цветом слово "князь", а во втором - "раб". Будто в первом в багряницу власти князя одел, а во втором кровью опалил. Слитны они оказались в петровской истории: власть и кровь - не разорвать. Слитны и в молодой русской судьбе.
Дал бы нам Бог помнить это в ослабленное наше время. И дал бы Бог слышать нерасторжимость и в общей жизни империи, и в каждом сердце раба и князя, которые только вместе - целый человек в целой истории. А порознь - одно "гражданское общество".
алентин Курбатов,
Псков
СЕРГЕЙ КУНЯЕВ "ЧЕМ РУСЬ ИЗДРЕЛЕ ДЫШИТ…"
Александр Ширяевец. Песни волжского соловья. Избранное. Тольятти: Фонд “Духовное наследие”, 2007. 276 стр. Тираж 1000 экз.
Том избранных стихотворений и поэм Александра Ширяевца, изданный в прошлом году фондом "Духовное наследие" и включивший многие малоизвестные и ранее не публиковавшиеся произведения поэта, - дорогой подарок современному русскому читателю, особенно молодому читателю, имеющему подчас весьма смутное, а большей частью и искажённое представление об уникальном литературном направлении, которое представляла так называемая "новокрестьянская плеяда".
Сергей Есенин - в начале творческого пути, Николай Клюев, Пимен Карпов, Сергей Клычков, Пётр Орешин… Разные, во многом несхожие друг с другом - и объединённые общими творческими устоями: философией "избяного космоса", культом трудовой нравственности, кровной связью с русским природным миром… У Александра Ширяевца в этом содружестве по-особому складывалась судьба. Большую часть жизни он прожил в Туркестане, первые его книги выходили в Ташкенте, и один из своих сборников - "Бирюзовая чайхана" - он целиком посвятил остоку… А вечными спутницами его поэзии - где бы он ни жил - оставались олга, Сызрань, родимое село Ширяево-Буерак, по имени которого он, Александр асильевич Абрамов, взял себе творческий псевдоним.
" междугорье залегло - в Жигулях моё село. Рядом олга… Плещет, льнёт, про бывалое поёт…" Песенной удалью Ширяевца были покорены и Аполлон Коринфский ("Радуюсь своим волжским сердцем, что это вступающее в литературную жизнь дарование - русскоепо духу и не носит на себе никаких следов декадентского вырождения"), и Николай Клюев ("Два-три года, как стал известен своими нехитрыми песнями, звонко сложенными, затаившими в себе нечто от красных песельников Степана Разина, удалых разгулий великой русской реки",- писал старший друг в "Звезде ытегры", хоть и советовал Ширяевцу "ради песни… жить в старой Ладоге или в Каргополе, а не в Бухарщине"), и Сергей Есенин ("Приветствую ас за стихи Ширяевца… Извините за откровенность, но я ас полюбил с первого же мной прочитанного стихотворения"…)
Однако здесь не умолчишь и конём не объедешь: Ширяевец рассчитывал на признание своего творчества не только в кругу единомышленников. Он послал свою книгу "Запевка" ладиславу Ходасевичу и получил запоминающийся ответ:
"Мне совсем не по душе весь основной лад аших стихов - как и стихов Клычкова, Есенина, Клюева: стихи писателей "из народа". Подлинные народные песни замечательны своей непосредственностью. Они обаятельны в устах самого народа,в точных записях. Но, подвергнутые литературной, книжной обработке, как у ас, у Клюева и т. д., - утрачивают они главное своё достоинство - примитивизм. Не обижайтесь - но ведь всё-такиэто уже "стилизация".
И в аших стихах, и у других упомянутых мной поэтов - песня народная как-то подчищена, вылощена. сё в ней новенькое, с иголочки, всё пестро и цветисто, как на картинках Билибина. Это те "шёлковые лапотки", в которых ходил кто-то из былинных героев, - Чурило Пленкович, кажется. А народне в шёлковых ходит, это ы знаете лучше меня.
Народнаяпесня в народе родится и в книгу попадает не через автора. А человеку, уже вышедшему изнарода, не сложить её. Писатель из народа - человек, из народа ушедший, а писателем ещё не ставший. Думаю - для него два пути: один - обратно в народ, без всяких поползновений к писательству; другой - в писатели просто. Третьего пути нет".
Сергей Есенин в разговоре с Юрием Либединским однажды как бы заочно ответил на все подобные рассуждения.
- …от есть ещё глупость: говорят о народном творчестве, как о чём-то безликом. Народ создал, народ сотворил… Но безликого творчества не может быть. Те чудесные песни, которые мы поём, сочиняли талантливые, но безграмотные люди. А народ только сохранил их песни в своей памяти, иногда даже искажая и видоизменяя отдельные строфы. Был бы я неграмотный - и от меня сохранилось бы только несколько песен.
И напрасно Ходасевич не вспомнил ни "Тонкую рябину" . Сурикова, ни "Песню разбойника" А. ельтмана, ни "Среди долины ровныя" А. Мерзля-кова, ни "Дубинушку" А. Ольхина, ни "То не ветер ветку клонит…" С. Стро-милова, ни своих любимых "Коробейников" Некрасова (маленький отрывок из большой поэмы стал воистину народнойпесней), ни своих современников Я. Репнинского и его "Плещут холодные волны", ни Г. Галину ("Трасва-аль, Трансвааль, страна моя…")… Ширяевец, почуяв еле прикрытый снобизм и лукавство, которыми проникнуто ходасевичевское письмо, ответил своему корреспонденту достаточно зло, едко и иронично, не рассчитывая, естественно, на то, что Ходасевич поймёт его иронию: "И что прекраснее: прежний Чурила, в шёлковых лапотках, с припевками да присказками, или нынешнего дня Чурила в американских щиблетах, с Карлом Марксом или "Летописью" в руках, захлёбывающийся от открываемых там истин?.. Ей-Богу, прежний мне милее!.. Знаю, что там, где были русалочьи омуты, скоро поставят купальни для лиц обоего пола, со всеми удобствами, но мне всё же милее омуты, а не купальни … Да и как не уйти в старину от теперешней неразберихи, ото всех этих истерических воплей, называемых торжественно "лозунгами"… Может быть, чушь несу я страшную, это всё потому, что не люблю я современности окаянной, уничтожившей сказку, а без сказки какое житьё на свете?.. Очень ценны мысли аши, и согласен я с ними, но пока потопчусь на старом месте около Мельниковой дочери, а не стриженой курсистки…"
Носителям подобных "ценных" советов, "дохленьким гениям столиц" он посвящал жёсткие отповеди:
О, “маги” рифм, изысканных донельзя, Волхвы с бульваров Питера, Москвы, Не стоите вы пуговицы Эрьзи И волоса с конёнковской главы!
"Потомок вольных атаманов, под говор волжских волн я рос…" Этот говор мы и ныне слышим в его циклах "ольница", "Стенька Разин", в поэмах "Мужикослов" и "Палач". И неотразимо впечатление от цикла "Голодная Русь", впервые полностью опубликованного в настоящей книге.
А людей, что травы,
Покошено!
Доволен гость непрошеный,
Незваный,
Голод - окаянный!
Прошеный был голод 1922 года. Прошеный… Такой же прошеный был кошмар, как и в начале 1990-х, когда на городских улицах наши глаза созерцали то же, что видел и описывал Александр Ширяевец в начале 1920-х:
Ясноглазый мальчонка роется упрямо
У смердящей
Помойной ямы,
Удивляясь, что не пахнет полевой
Травой,
И что ковёр-самолёт
Занёс к таким большим каменным домам,
Что очень много загаженных ям,
А кругом всё куда-то торопится чужой народ…
…Ширяевец был чужим в "интеллектуальной" литературной дореволюционной среде, "своим" он не стал и после 1917 года. "…Тем, о чём пишу я, ты и нам подобные, - писал он в письме к Павлу Поршакову, - коммунистических лбов не прошибёшь и шума не вызовешь. Нужны особенные трюки. Не забывай, в чьих руках печать". Его видение России не совпадало с видением власть предержащих ни до революции, ни после неё, - о чём он ясно сказал в стихотворении того же 1917 года, где "за Русью-молодицей бегут два паренька", и один сманивает её "с червонцами мошной" направо, другой - налево обещаньем "быть счастью в шалаше"… А его России не нужна ни "мошна", ни "шалаш", ни "левая" и ни "правая" сторона - а свой, третий путь - на который Россия не вышла до сих пор.
Но - всё впереди.
Верещат о тебе: никудышная-де, что покойница, Улетела Жар-Птица твоя, сгас пожарище-плат…
- Надавать бы лещей тем, кто матери старой сторонится, Кто бежит от её горемышных старинных заплат!..
Пусть уйдут! - не держи их! - пускай за “мадамами” гонятся! Приникают к румянам парижской помадой усов!
- Ты - бабища-Кудесница!.. Скоро, ой, скоро поклонятся Ниц тебе за моря разливные весенних хмельных голосов!
"Дышу всем тем, чем Русь издревле дышит…" Поверить подобным строчкам и её автору в начале XX века для многих не представлялось возможным - отсюда и толки о "стилизации" и "маскараде", не утихшие по сей день.
…К книге приложено краткое предисловие ведущего научного сотрудника Института мировой литературы им. А. М. Горького С. И. Субботина и обстоятельный очерк жизни и творчества Александра Ширяевца Е. Г. Койновой.
"После кончины Ширяевца, - напоминает С. Субботин, - его стихи и поэмы выходили в XX веке отдельными книгами четырежды (в 1928, 1961, 1980 и 1992 годах). Но ещё ни разу произведения, их составляющие, не подвергались полноценной издательской подготовке".
И вот, наконец, издание "с полноценной подготовкой" - перед нами.
Мне лично не хватило в настоящей книге комментированной избранной переписки Александра Ширяевца и его литературно-критического очерка "Ка-менно-железное Чудище".
Но - доживём и до академического издания.
Том избранных стихотворений и поэм Александра Ширяевца, изданный в прошлом году фондом "Духовное наследие" и включивший многие малоизвестные и ранее не публиковавшиеся произведения поэта, - дорогой подарок современному русскому читателю, особенно молодому читателю, имеющему подчас весьма смутное, а большей частью и искажённое представление об уникальном литературном направлении, которое представляла так называемая "новокрестьянская плеяда".
Сергей Есенин - в начале творческого пути, Николай Клюев, Пимен Карпов, Сергей Клычков, Пётр Орешин… Разные, во многом несхожие друг с другом - и объединённые общими творческими устоями: философией "избяного космоса", культом трудовой нравственности, кровной связью с русским природным миром… У Александра Ширяевца в этом содружестве по-особому складывалась судьба. Большую часть жизни он прожил в Туркестане, первые его книги выходили в Ташкенте, и один из своих сборников - "Бирюзовая чайхана" - он целиком посвятил остоку… А вечными спутницами его поэзии - где бы он ни жил - оставались олга, Сызрань, родимое село Ширяево-Буерак, по имени которого он, Александр асильевич Абрамов, взял себе творческий псевдоним.
" междугорье залегло - в Жигулях моё село. Рядом олга… Плещет, льнёт, про бывалое поёт…" Песенной удалью Ширяевца были покорены и Аполлон Коринфский ("Радуюсь своим волжским сердцем, что это вступающее в литературную жизнь дарование - русскоепо духу и не носит на себе никаких следов декадентского вырождения"), и Николай Клюев ("Два-три года, как стал известен своими нехитрыми песнями, звонко сложенными, затаившими в себе нечто от красных песельников Степана Разина, удалых разгулий великой русской реки",- писал старший друг в "Звезде ытегры", хоть и советовал Ширяевцу "ради песни… жить в старой Ладоге или в Каргополе, а не в Бухарщине"), и Сергей Есенин ("Приветствую ас за стихи Ширяевца… Извините за откровенность, но я ас полюбил с первого же мной прочитанного стихотворения"…)
Однако здесь не умолчишь и конём не объедешь: Ширяевец рассчитывал на признание своего творчества не только в кругу единомышленников. Он послал свою книгу "Запевка" ладиславу Ходасевичу и получил запоминающийся ответ:
"Мне совсем не по душе весь основной лад аших стихов - как и стихов Клычкова, Есенина, Клюева: стихи писателей "из народа". Подлинные народные песни замечательны своей непосредственностью. Они обаятельны в устах самого народа,в точных записях. Но, подвергнутые литературной, книжной обработке, как у ас, у Клюева и т. д., - утрачивают они главное своё достоинство - примитивизм. Не обижайтесь - но ведь всё-такиэто уже "стилизация".
И в аших стихах, и у других упомянутых мной поэтов - песня народная как-то подчищена, вылощена. сё в ней новенькое, с иголочки, всё пестро и цветисто, как на картинках Билибина. Это те "шёлковые лапотки", в которых ходил кто-то из былинных героев, - Чурило Пленкович, кажется. А народне в шёлковых ходит, это ы знаете лучше меня.
Народнаяпесня в народе родится и в книгу попадает не через автора. А человеку, уже вышедшему изнарода, не сложить её. Писатель из народа - человек, из народа ушедший, а писателем ещё не ставший. Думаю - для него два пути: один - обратно в народ, без всяких поползновений к писательству; другой - в писатели просто. Третьего пути нет".
Сергей Есенин в разговоре с Юрием Либединским однажды как бы заочно ответил на все подобные рассуждения.
- …от есть ещё глупость: говорят о народном творчестве, как о чём-то безликом. Народ создал, народ сотворил… Но безликого творчества не может быть. Те чудесные песни, которые мы поём, сочиняли талантливые, но безграмотные люди. А народ только сохранил их песни в своей памяти, иногда даже искажая и видоизменяя отдельные строфы. Был бы я неграмотный - и от меня сохранилось бы только несколько песен.
И напрасно Ходасевич не вспомнил ни "Тонкую рябину" . Сурикова, ни "Песню разбойника" А. ельтмана, ни "Среди долины ровныя" А. Мерзля-кова, ни "Дубинушку" А. Ольхина, ни "То не ветер ветку клонит…" С. Стро-милова, ни своих любимых "Коробейников" Некрасова (маленький отрывок из большой поэмы стал воистину народнойпесней), ни своих современников Я. Репнинского и его "Плещут холодные волны", ни Г. Галину ("Трасва-аль, Трансвааль, страна моя…")… Ширяевец, почуяв еле прикрытый снобизм и лукавство, которыми проникнуто ходасевичевское письмо, ответил своему корреспонденту достаточно зло, едко и иронично, не рассчитывая, естественно, на то, что Ходасевич поймёт его иронию: "И что прекраснее: прежний Чурила, в шёлковых лапотках, с припевками да присказками, или нынешнего дня Чурила в американских щиблетах, с Карлом Марксом или "Летописью" в руках, захлёбывающийся от открываемых там истин?.. Ей-Богу, прежний мне милее!.. Знаю, что там, где были русалочьи омуты, скоро поставят купальни для лиц обоего пола, со всеми удобствами, но мне всё же милее омуты, а не купальни … Да и как не уйти в старину от теперешней неразберихи, ото всех этих истерических воплей, называемых торжественно "лозунгами"… Может быть, чушь несу я страшную, это всё потому, что не люблю я современности окаянной, уничтожившей сказку, а без сказки какое житьё на свете?.. Очень ценны мысли аши, и согласен я с ними, но пока потопчусь на старом месте около Мельниковой дочери, а не стриженой курсистки…"
Носителям подобных "ценных" советов, "дохленьким гениям столиц" он посвящал жёсткие отповеди:
О, “маги” рифм, изысканных донельзя, Волхвы с бульваров Питера, Москвы, Не стоите вы пуговицы Эрьзи И волоса с конёнковской главы!
"Потомок вольных атаманов, под говор волжских волн я рос…" Этот говор мы и ныне слышим в его циклах "ольница", "Стенька Разин", в поэмах "Мужикослов" и "Палач". И неотразимо впечатление от цикла "Голодная Русь", впервые полностью опубликованного в настоящей книге.
А людей, что травы,
Покошено!
Доволен гость непрошеный,
Незваный,
Голод - окаянный!
Прошеный был голод 1922 года. Прошеный… Такой же прошеный был кошмар, как и в начале 1990-х, когда на городских улицах наши глаза созерцали то же, что видел и описывал Александр Ширяевец в начале 1920-х:
Ясноглазый мальчонка роется упрямо
У смердящей
Помойной ямы,
Удивляясь, что не пахнет полевой
Травой,
И что ковёр-самолёт
Занёс к таким большим каменным домам,
Что очень много загаженных ям,
А кругом всё куда-то торопится чужой народ…
…Ширяевец был чужим в "интеллектуальной" литературной дореволюционной среде, "своим" он не стал и после 1917 года. "…Тем, о чём пишу я, ты и нам подобные, - писал он в письме к Павлу Поршакову, - коммунистических лбов не прошибёшь и шума не вызовешь. Нужны особенные трюки. Не забывай, в чьих руках печать". Его видение России не совпадало с видением власть предержащих ни до революции, ни после неё, - о чём он ясно сказал в стихотворении того же 1917 года, где "за Русью-молодицей бегут два паренька", и один сманивает её "с червонцами мошной" направо, другой - налево обещаньем "быть счастью в шалаше"… А его России не нужна ни "мошна", ни "шалаш", ни "левая" и ни "правая" сторона - а свой, третий путь - на который Россия не вышла до сих пор.
Но - всё впереди.
Верещат о тебе: никудышная-де, что покойница, Улетела Жар-Птица твоя, сгас пожарище-плат…
- Надавать бы лещей тем, кто матери старой сторонится, Кто бежит от её горемышных старинных заплат!..
Пусть уйдут! - не держи их! - пускай за “мадамами” гонятся! Приникают к румянам парижской помадой усов!
- Ты - бабища-Кудесница!.. Скоро, ой, скоро поклонятся Ниц тебе за моря разливные весенних хмельных голосов!
"Дышу всем тем, чем Русь издревле дышит…" Поверить подобным строчкам и её автору в начале XX века для многих не представлялось возможным - отсюда и толки о "стилизации" и "маскараде", не утихшие по сей день.
…К книге приложено краткое предисловие ведущего научного сотрудника Института мировой литературы им. А. М. Горького С. И. Субботина и обстоятельный очерк жизни и творчества Александра Ширяевца Е. Г. Койновой.
"После кончины Ширяевца, - напоминает С. Субботин, - его стихи и поэмы выходили в XX веке отдельными книгами четырежды (в 1928, 1961, 1980 и 1992 годах). Но ещё ни разу произведения, их составляющие, не подвергались полноценной издательской подготовке".
И вот, наконец, издание "с полноценной подготовкой" - перед нами.
Мне лично не хватило в настоящей книге комментированной избранной переписки Александра Ширяевца и его литературно-критического очерка "Ка-менно-железное Чудище".
Но - доживём и до академического издания.