Страница:
— Вот, мессир, — тихо произнес рыцарь Эд и медленно провел рукой по лицу, — мы сидим здесь и ждем часа, когда все тайное станет явным.
В это мгновение раздался тихий стук в дверь: слуга комтура вернулся из еврейского квартала с двумя увесистыми кувшинами вина.
— Вот и дождались, — заметил я. — Не пройдет и часа, как явное с такой силой ударит нам в головы, что собьет с ног.
Рыцарь Эд сдержанно рассмеялся и, как только его юный слуга покинул келью, всем своим видом дал понять, что, несмотря на возлияние, приходит черед второй половины обоюдных откровений, которые, совместившись подобно двум частям одной тайной монеты, позволят увидеть полный лик правды, имеющий хождение под небесами.
— Мессир, — тихо, если не сказать «едва слышно», обратился ко мне комтур тамплиеров Румского царства. — По чести говоря, я решился доверить вам всю свою жизнь, ибо многое из того, что я теперь намерен открыть вам, является тайной за семью печатями. В узком кругу своих соратников я поклялся не выдавать этих сведений никому, ибо их разглашение может привести к ужасному разгрому светлых сил, ратующих за истинную чистоту Ордена. Но в клятве имеются в виду простые смертные, в то время как Посланник, согласно преданиям и пророчествам, приходит из сфер Провидения, которые едва можно назвать земными. К тому же обстоятельства, не упоминавшиеся ни в каких пророчествах, заставляют меня принимать собственные решения на поле брани.
— Понимаю, брат Эд, — поддержал я комтура. — Вероятно, в преданиях и пророчествах не указано, что Посланнику по дороге отобьют память.
— Именно так, мессир, — подтвердил рыцарь Эд. — Известно, что Посланник обязан скрывать свое имя, но здесь, как я вижу, совершенно иной случай. Кто-то почти достиг цели, сбивая вас с пути, и кому-то почти удалось исправить ваши стези. Короче говоря, я принял решение рассказать вам все, что хранит мое сердце и мой рассудок и ради чего посреди иноверской Коньи, через которую некогда проходили пути Крестовых походов, уже более века стоит капелла Ордена. Если мое решение правильно, то вполне возможно, что силы светлых воинов будут восполнены, а если я делаю роковую ошибку, тогда меня ожидает слава Иуды Искариотского. Хотя, видит Бог, я почти до пятого десятка служил Ему верой и правдой и ныне желаю только одного: Его вящей славы.
— Могу поклясться, брат Эд, — с воодушевлением сказал я ему, — что желаю того же и всю тяжесть роковой развязки, если сделаюсь невольным виновником таковой, готов поделить надвое.
Эд де Морей пристально посмотрел мне в глаза и, неторопливо отпив глоток вина из грубой глиняной чашки, приступил к раскрытию тайн:
— В вашем рассказе, мессир, меня более всего удивила история, поведанная дервишем из суфийского ордена джибавиев на том отрезке вашего путешествия, который мы оба приняли считать явью, а вовсе не сном. Рыцарь Рубур, упоминавшийся в той истории, без сомнения не кто иной, как граф Робер де Ту, прославившийся своими подвигами при взятии Константинополя в году одна тысяча двести четвертом от Рождества Христова, а именно, столетие тому назад. Удивительно, что ни о каком таинственном кинжале и ни о какой чудесной силе его обладателя я ровным счетом ничего не слышал ни среди христиан, ни среди иноверцев. Никому во всем Руме столько не известно о самом графе Робере де Ту и крепости Рас Альхаг, сколько знаем мы, рыцари румской капеллы Ордена Иерусалимского Храма. Мне знакомы многие суфии и даже некоторые суфийские шейхи, и я уверен, что для любого из них история, рассказанная этим странным дервишем, стала бы поразительной новостью.
Знайте, мессир, что граф Робер де Ту нарушил один из обетов Ордена Храма и нарушил намеренно, с полным сознанием глубины своего проступка. Но этот проступок послужил для него только внешним поводом для разрыва с верховным капитулом Ордена и его Великим Магистром. Притом заметьте, мессир, всю оставшуюся жизнь граф Робер хранил самый важный обет, вполне совпадающий с главной заповедью, которое хранит Писание Нового Завета. Граф Робер покинул Константинополь и Латинскую империю, спасая дочь сельджукского султана, которая была пленницей сначала греков, а затем и франков.
— Признаться, эта история куда чудесней и удивительней, нежели легенда о кинжале, дарующем непреодолимую силу! — воскликнул я.
— Действительно, все это мало похоже на правду, а если это правда, то чем может быть славна история ренегата, который польстился на женщину, не выдержал искушения, а потом, ради того, чтобы оправдаться, объявил себя непреклонным поборником веры и обрушил обвинения во всех смертных грехах на великий Орден, меч которого только и делал, что защищал в заморских землях веру Христову?
— Так чем же славна эта история? — спросил я, давая понять рыцарю Эду, что при случае готов оправдать дела и поступки Рубура.
— Дочь султана была красавицей, каких мало рождалось на земле, — задумчиво проговорил рыцарь Эд, разглядывая пламя свечи, и поставил опустевшую чашку на стол. — Вскоре она родила графу Роберу сына, вместе с которым они переправились в Никею. Затем граф отослал свою супругу вместе с ребенком в Конью, а сам пересек границу Румского царства только через несколько лет, когда получил от султана приглашение взять под свою защиту цитадель в горах Тавра, на которую давно покушался египетский султан.
Разливая по чашкам вино, Эд де Морей опорожнил первый кувшин еще на четверть, а я, пока он занимался делом, не терпящем праздных разговоров, заметил:
— Вся эта история вполне могла бы удовлетворить любопытство, если бы за ней, как за полупрозрачной занавесью, расшитой всякими занимательными картинами, не проглядывали бы очертания некой тайной комнаты, в которой происходит действо, не доступное случайному и невнимательному взору. Если бы не обстоятельства нашей встречи, у меня не появилось бы желания задавать новые вопросы.
— То, что я успел рассказать, — кивнул рыцарь Эд, — даже нельзя назвать историей или вступлением к ней. Мессир, с вашего позволения, я усугублю кое-какой грех, то есть кое-какое нарушение Устава, в чем раскаиваюсь уже заранее. После чего мне, надеюсь, удастся развернуть перед вами картину великой и нескончаемой войны.
Я не преминул поддержать хранителя самых страшных тайн со времен сокрытия Чаши Грааля. Залпом опорожнив глиняные чашки, мы доверительно посмотрели друг на друга, и рыцарь Эд, смахнув с бороды капли вина, приступил к главному повествованию этой удивительной ночи, только дважды прервавшись на короткое время ради исполнения молитвенного правила, обязательного по Уставу Ордена рыцарей-тамплиеров.
ПЕРВЫЙ РАССКАЗ ЭДА ДЕ МОРЕЯ, КОМТУРА КОНИЙСКОЙ КАПЕЛЛЫ ОРДЕНА СОЛОМОНОВА ХРАМА
В это мгновение раздался тихий стук в дверь: слуга комтура вернулся из еврейского квартала с двумя увесистыми кувшинами вина.
— Вот и дождались, — заметил я. — Не пройдет и часа, как явное с такой силой ударит нам в головы, что собьет с ног.
Рыцарь Эд сдержанно рассмеялся и, как только его юный слуга покинул келью, всем своим видом дал понять, что, несмотря на возлияние, приходит черед второй половины обоюдных откровений, которые, совместившись подобно двум частям одной тайной монеты, позволят увидеть полный лик правды, имеющий хождение под небесами.
— Мессир, — тихо, если не сказать «едва слышно», обратился ко мне комтур тамплиеров Румского царства. — По чести говоря, я решился доверить вам всю свою жизнь, ибо многое из того, что я теперь намерен открыть вам, является тайной за семью печатями. В узком кругу своих соратников я поклялся не выдавать этих сведений никому, ибо их разглашение может привести к ужасному разгрому светлых сил, ратующих за истинную чистоту Ордена. Но в клятве имеются в виду простые смертные, в то время как Посланник, согласно преданиям и пророчествам, приходит из сфер Провидения, которые едва можно назвать земными. К тому же обстоятельства, не упоминавшиеся ни в каких пророчествах, заставляют меня принимать собственные решения на поле брани.
— Понимаю, брат Эд, — поддержал я комтура. — Вероятно, в преданиях и пророчествах не указано, что Посланнику по дороге отобьют память.
— Именно так, мессир, — подтвердил рыцарь Эд. — Известно, что Посланник обязан скрывать свое имя, но здесь, как я вижу, совершенно иной случай. Кто-то почти достиг цели, сбивая вас с пути, и кому-то почти удалось исправить ваши стези. Короче говоря, я принял решение рассказать вам все, что хранит мое сердце и мой рассудок и ради чего посреди иноверской Коньи, через которую некогда проходили пути Крестовых походов, уже более века стоит капелла Ордена. Если мое решение правильно, то вполне возможно, что силы светлых воинов будут восполнены, а если я делаю роковую ошибку, тогда меня ожидает слава Иуды Искариотского. Хотя, видит Бог, я почти до пятого десятка служил Ему верой и правдой и ныне желаю только одного: Его вящей славы.
— Могу поклясться, брат Эд, — с воодушевлением сказал я ему, — что желаю того же и всю тяжесть роковой развязки, если сделаюсь невольным виновником таковой, готов поделить надвое.
Эд де Морей пристально посмотрел мне в глаза и, неторопливо отпив глоток вина из грубой глиняной чашки, приступил к раскрытию тайн:
— В вашем рассказе, мессир, меня более всего удивила история, поведанная дервишем из суфийского ордена джибавиев на том отрезке вашего путешествия, который мы оба приняли считать явью, а вовсе не сном. Рыцарь Рубур, упоминавшийся в той истории, без сомнения не кто иной, как граф Робер де Ту, прославившийся своими подвигами при взятии Константинополя в году одна тысяча двести четвертом от Рождества Христова, а именно, столетие тому назад. Удивительно, что ни о каком таинственном кинжале и ни о какой чудесной силе его обладателя я ровным счетом ничего не слышал ни среди христиан, ни среди иноверцев. Никому во всем Руме столько не известно о самом графе Робере де Ту и крепости Рас Альхаг, сколько знаем мы, рыцари румской капеллы Ордена Иерусалимского Храма. Мне знакомы многие суфии и даже некоторые суфийские шейхи, и я уверен, что для любого из них история, рассказанная этим странным дервишем, стала бы поразительной новостью.
Знайте, мессир, что граф Робер де Ту нарушил один из обетов Ордена Храма и нарушил намеренно, с полным сознанием глубины своего проступка. Но этот проступок послужил для него только внешним поводом для разрыва с верховным капитулом Ордена и его Великим Магистром. Притом заметьте, мессир, всю оставшуюся жизнь граф Робер хранил самый важный обет, вполне совпадающий с главной заповедью, которое хранит Писание Нового Завета. Граф Робер покинул Константинополь и Латинскую империю, спасая дочь сельджукского султана, которая была пленницей сначала греков, а затем и франков.
— Признаться, эта история куда чудесней и удивительней, нежели легенда о кинжале, дарующем непреодолимую силу! — воскликнул я.
— Действительно, все это мало похоже на правду, а если это правда, то чем может быть славна история ренегата, который польстился на женщину, не выдержал искушения, а потом, ради того, чтобы оправдаться, объявил себя непреклонным поборником веры и обрушил обвинения во всех смертных грехах на великий Орден, меч которого только и делал, что защищал в заморских землях веру Христову?
— Так чем же славна эта история? — спросил я, давая понять рыцарю Эду, что при случае готов оправдать дела и поступки Рубура.
— Дочь султана была красавицей, каких мало рождалось на земле, — задумчиво проговорил рыцарь Эд, разглядывая пламя свечи, и поставил опустевшую чашку на стол. — Вскоре она родила графу Роберу сына, вместе с которым они переправились в Никею. Затем граф отослал свою супругу вместе с ребенком в Конью, а сам пересек границу Румского царства только через несколько лет, когда получил от султана приглашение взять под свою защиту цитадель в горах Тавра, на которую давно покушался египетский султан.
Разливая по чашкам вино, Эд де Морей опорожнил первый кувшин еще на четверть, а я, пока он занимался делом, не терпящем праздных разговоров, заметил:
— Вся эта история вполне могла бы удовлетворить любопытство, если бы за ней, как за полупрозрачной занавесью, расшитой всякими занимательными картинами, не проглядывали бы очертания некой тайной комнаты, в которой происходит действо, не доступное случайному и невнимательному взору. Если бы не обстоятельства нашей встречи, у меня не появилось бы желания задавать новые вопросы.
— То, что я успел рассказать, — кивнул рыцарь Эд, — даже нельзя назвать историей или вступлением к ней. Мессир, с вашего позволения, я усугублю кое-какой грех, то есть кое-какое нарушение Устава, в чем раскаиваюсь уже заранее. После чего мне, надеюсь, удастся развернуть перед вами картину великой и нескончаемой войны.
Я не преминул поддержать хранителя самых страшных тайн со времен сокрытия Чаши Грааля. Залпом опорожнив глиняные чашки, мы доверительно посмотрели друг на друга, и рыцарь Эд, смахнув с бороды капли вина, приступил к главному повествованию этой удивительной ночи, только дважды прервавшись на короткое время ради исполнения молитвенного правила, обязательного по Уставу Ордена рыцарей-тамплиеров.
ПЕРВЫЙ РАССКАЗ ЭДА ДЕ МОРЕЯ, КОМТУРА КОНИЙСКОЙ КАПЕЛЛЫ ОРДЕНА СОЛОМОНОВА ХРАМА
В последний год правления Бодуэна Первого, короля Иерусалимского, отличавшегося не только воинской доблестью, но и почти монастырской набожностью, появились предсказания о том, что с его смертью начнется постепенный закат христианского королевства в Палестине, завоевание которой стоило великих усилий и неисчислимых жертв среди рыцарей, давших обеты Креста.
Некие очевидцы поговаривали в страхе о кровавой звезде, висевшей целую ночь над стенами Святого города.
Как бы отвечая порывом духа на все эти тревоги и предчувствия, девять французских рыцарей дали иерусалимскому католикосу обет целомудрия, бедности и послушания. При этом в виду многочисленных опасностей, угрожавших христианам в Палестине, они взяли на себя святой долг оказывать вооруженную защиту паломникам на их пути от морского берега к местам земной жизни и страданий Спасителя, охраняя их от сарацинских и христианских придорожных разбойников. Надо признать, что последние к тому времени уже едва ли не сравнялись по своей численности с неверными.
Во главе этих отрекшихся от мирской суеты людей, служивших во славу Пресвятой Матери Божией и соединивших монашеский образ жизни с обычаями изначального рыцарства, стал Гуго де Пейн, отменный рыцарь, смелый и доблестный воин, каких можно насчитать немало среди тех, кто принял обет Креста, ради освобождения Заморской земли на Востоке.
Вскоре на иерусалимский престол вступил Бодуэн Второй, король, не столь прославившийся в подвигах, как его предшественник, но зато устроивший свою жизнь монарха почти по монастырскому образцу. Помня о недобрых предсказаниях, он оказал новому рыцарскому Ордену особую честь, как бы призывая его братьев восстановить неприступную цитадель христианского духа в Палестине. С этой целью он передал рыцарям в вечное владение часть своего дворца, которая приходилась прямо на место святая святых древнего храма Соломона. С этих пор рыцари стали называться Pauperes commilitones Christi templique Salomaniaci, «бедными братьями во Христе при храме Соломона».
Папа Гонорий Второй утвердил зародившийся Орден, и благородный Гуго де Пейн был признан его Великим Магистром. Король Бодуэн обратился к духовному отцу всех христианских народов того времени, святому аббату Бернару Клервосскому, смиренно прося того взять под свое водительство рыцарей Храма, и святой человек Бернар собственноручно начертал устав Ордена, который был принят на соборе в году одна тысяча сто двадцать восьмом от Воплощения Господа.
Кроме подробных указаний относительно богослужения, соблюдения постов, обхождения с больными и бедными, устав внушал рыцарям Храма почтительное отношение к старцам и безусловное повиновение главам Ордена. Но прежде всего тамплиер должен был избегать мирских наслаждений и развлечений, которые были доступны и даже поощрялись среди рыцарей-дворян. Женатые мужи могли вступать в ряды Ордена, однако не имели права носить его отличительные знаки, а именно белый льняной плащ с восьмиконечным алым крестом, означавшим безропотное принятие мученичества, и белый шерстяной пояс Иоанна Крестителя как символ сердечной и плотской чистоты. Не допускалось никаких украшений на платье и оружии.
Подобно монахам, члены Ордена в мирное время должны были оставаться в своих кельях, делить простую общую трапезу и довольствоваться жестким ложем. Главной радостью и счастьем их жизни должна была стать смерть за святую веру и за своих братьев.
Этому Ордену, в котором жизнь и смерть его братьев были отданы Всемилостивому Творцу, отверзлись сердца христиан всей Европы. Государи и простолюдины увидели в них воинов во славу Божию. Чуждые всякого честолюбия, они возвращались с поля брани в тишину своих храмов. Они были монахами, которые, однако, не пользовались безмятежностью обычной монастырской жизни. Они были монахами, которые жаждали кровавых опасностей и во всякое мгновение были готовы к самопожертвованию.
В Орден стало вступать много молодых людей из самых знатных дворянских родов, ибо вдруг стали в чести не ссоры, затеваемые от скуки, не смехотворные подвиги на нескончаемых охотах и пирушках и не караулы под окнами зевающих дев, а ночлег под открытым небом на камнях далекой земли, сухая корка хлеба и кувшин простой воды.
Могущественные властители и богатые негоцианты стали осыпать новую общину своими милостями. Со всех сторон потекли к Ордену приношения, оружие. В Орден передавали лучших коней. Многие из сильных мира сего отказывали Ордену по завещаниям десятую долю своих имуществ и огромные имения.
Так началось невольное искушение праведного братства маммоной, и не мудрено, что наступило время, когда к пустым кельям Ордена стали присматриваться люди, имевшие на душе вовсе не бескорыстные помыслы. К тому же, увы, стала расти зависть к Ордену Рыцарей Храма и в сердцах тех, кто по праву должен был называть тамплиеров своими кровными братьями и встречать их с широко раскрытыми объятиями. Оплотом этой греховной зависти стал Орден Святого Иоанна Иерусалимского, который образовался на Святой земле несколько ранее Ордена Храма и также был посвящен попечению и заботе о странниках и больных пилигримах. Рыцари-иоанниты, носившие черные плащи, на левой стороне которых был пришит восьмиконечный крест из белого полотна, стали считать себя на основании малозначимого старшинства воинами более достойными высоких милостей и даров. Так, исконный враг рода человеческого заронил великий грех вражды в сердца лучших и сильнейших воинов христианского мира. Этот грех не раз ослеплял рыцарей, толкая их в дьявольское горнило междоусобной брани, которую порой с великим изумлением наблюдали с близлежащих гор и холмов сами сарацины, поскольку они внезапно теряли всякую нужду в применении коварства и жестокости и даже получали возможность сохранить свои воинские достоинства про запас.
Но не богатые дары и не зависть оступившихся братьев стали главным и самым ужасным искушением для благородных рыцарей Иерусалимского Храма.
Спустя девять лет после основания братства рыцарей-монахов, в один из весенних дней — передают, что это произошло накануне праздника Ваий — перед вратами Ордена появился некий бродячий монах, державший за плечом холщовый мешок с какой-то тяжестью. На вопрос привратника он ответил, что желает видеть Великого Магистра, ибо имеет приношение, которое может оценить по достоинству только верховный глава Ордена. Спустя некоторое время ему был дан ответ, что Великий Магистр готов принять Божьего слугу, на что монах довольно дерзко изрек:
«Господин, пославший меня, столь велик в христианских добродетелях, и приношение его столь свято, что глава вашего братства нисколько не потеряет своего достоинства, а, напротив, прославит себя еще больше, если спустится сам с высоты своего величия и примет на свои руки то, что по праву признает главою всех глав».
Такая речь не удивила и не разгневала Великого Магистра, ибо на дорогах Палестины не трудно было встретить странников с самыми необыкновенными причудами рассудка, если не прямо одержимых. Пришельца просто оставили вместе с его приношением за закрытыми вратами.
На другое утро Великому Магистру доложили, что человек в монашеском одеянии и с полотняным мешком за плечом продолжает стоять на том же самом месте, вовсе не выказывая нетерпения и как бы не чувствуя неудобства. Глава Ордена велел не прогонять его, а только вынести лепешку и предупредить, что странник вряд ли дождется большего.
Пришелец не принял лепешку, а известие, полученное уже невольно, как будто бы пропустил мимо своих ушей.
И так каждое утро Великому Магистру доносили, что удивительный монах попирает босыми стопами все тот же камень посреди мостовой, вовсе не теряя присутствия духа и живого блеска глаз.
На третий день после празднования Пасхи Великий Магистр Ордена дал наконец волю смущению и решил, что за воротами стоит в самом деле не простой смертный, а, возможно, ангел, посланный с небес, ибо ни сам глава Ордена, ни один из его приближенных и ни один из праведников близлежащих монастырей не знали такого аскета, который был способен без особенных усилий простоять на одном месте более десяти дней подряд.
Глава Ордена повелел широко распахнуть ворота и, выйдя навстречу пришельцу, с искренним благоговением спросил его:
«Кто ты, святой человек, и откуда?»
«Я послан тем, чье имя известно всему свету, а местопребывание — тайна для всех непосвященных, — спокойным, тихим голосом отвечал монах. — Мой господин узнал о великой доблести и добродетелях вашего братства и в знак своей любви передает Ордену святую реликвию вместе с посланием, начертанным собственной рукою. Один только преосвященный глава Ордена достоин принять реликвию в свои руки, а послание моего господина должно быть открыто только для его глаз».
Столь же неумолимо пришелец отказался ступить за порог капеллы, и Великому Магистру пришлось самому приложить весьма немалые усилия, чтобы донести мешок до зала великого капитула.
Исполняя волю удивительного гостя, глава Ордена повелел всем отойти от дверей и, когда в одиночестве раскрыл тайну приношения и запечатлел в своей памяти строки послания, начертанного на дорогом пергаменте, то вышел к членам капитула с бледным лицом, едва не оставив за собой, в зале, дар речи. Первым его стремлением было вновь выйти к монаху, способному на невиданный с древних времен подвиг, и он изумился еще больше, когда узнал, что монах успел бесследно исчезнуть среди улиц Иерусалима.
Тяжестью, скрытой в полотняном мешке, оказалась человеческая голова, отлитая из чистого золота в натуральную величину. Послание же было подписано именем самого таинственного из всех христианских правителей, а именно — пресвитером Иоанном, блаженное царство которого скрывалось и скрыто до сих пор на самом краю мира, за неприступными горами Индии.
В послании воздавались хвалы духовной и воинской доблести рыцарей Храма. Далее в нем говорилось, что золотая голова является точным образом священной головы Иоанна Крестителя, усеченной нечестивым царем Иродом, и что повелитель затерянного, но подобного раю, государства праведных христиан посылает самую дорогую реликвию из всех, коими изобилует его столица, Ордену тамплиеров в знак признания их великих подвигов. Кроме того, пресвитер Иоанн просил принять в Орден девять доблестных юношей из его страны, принадлежащих к знатным дворянским родам и направленным в святой город Иерусалим, куда они должны прибыть несколько позднее. В самых трогательных словах пресвитер умолял Великого Магистра и членов капитула не выдавать тайны их происхождения, чтобы они ничем не отличались от остальных братьев, и в качестве вступительного взноса смиренно просил не презреть скромного дара в виде девяти золотых слитков весом в тридцать орденских мечей каждый. Этот вес как бы обозначал собой боевую силу любого из девяти присылаемых в Орден юношей.
Спустя еще неделю, в навечерие, появились и сами посланцы пресвитера. Готовившиеся увидеть могучих титанов, члены капитула были весьма разочарованы, встретив молодых людей, хоть и крепких в мышцах, но достаточно низкорослых и вовсе не производивших впечатление несокрушимого ангельского воинства. Трудно было определить, из какого народа они вышли. У части из них волосы были темные, у части — светлые. То же самое можно было сказать и об их глазах. Все они сносно говорили по-франкски, и, если добавить к этому, что Палестина давно стала тиглем, в котором образовывались самые причудливые сплавы кровей, то станет понятным, почему не потребовалось особых стараний верховного капитула, чтобы вскоре отвлечь от вновь прибывших недоуменные взоры остальных братьев иерусалимской общины.
Пришельцы произнесли и признали под клятвой все догматы христианской церкви, после чего смиренно приняли испытательное послушание.
В первой же схватке с сарацинами они без всякого смущения вырвались вперед и проявили такую невиданную ловкость и такую неописуемую доблесть, что с того дня разговоры о тридцати на девять мечах, если и возникали вновь, то велись с совершенным почтением.
Кто бы мог подумать, что эти юноши, так искренне молившиеся на глазах у своих новых братьев, так неукоснительно соблюдавшие все строгие обеты на протяжении последующих долгих лет пребывания в Ордене и, наконец, так самозабвенно бросавшиеся в битву с неверными, порою заслоняя соратников своими телами от десятков стрел и мечей, — кто бы мог подумать, что все они были не более чем верными рабами предводителей одной из самых ужасных и богопротивных ересей, возникавших под небесами со времен потопа!
На Востоке они были известны под разными названиями. В одних местах их прозывали батинитами, в других — рафези, что значит «отвергнувшие Бога», а в иных — хашишийа, то есть «употребляющие дурманные травы». И повсюду эти слова произносились с ужасом и трепетом, как имена зловещих демонов. В христианском мире последователей богомерзкого учения Старца Горы стали называть ассасинами, или убийцами.
Совсем немудрено, что исконный враг рода человеческого смог взрастить свое дьявольское семя именно на землях, подвластных неверным. Там в неведомых пустынях Персии выросло и раскинуло свои ветви отравленное древо, там созрели и раскрылись его плоды, и пустынный ветер понес легионы новых семян во все пределы поднебесного мира.
Вот как под внешним видом правоверного магометанства распространялась эта богомерзкая ересь.
Сначала в селении или в городе появлялся приятной наружности человек, напоминавший собой всеми уважаемых паломников в Мекку и начинал прилежно вести самый благочестивый образ жизни. При этом он старался не привлекать к себе взоров и сердец окружающих его людей. Разумеется, происходило совершенно обратное мнимым чаяниям мнимого хаджи, и вскоре люди начинали обращать к праведному пришельцу свои удивленные взоры и свои алчущие истины сердца.
Тогда начинался час следующего искушения, и если к рафези приходил человек образованный, то тайный посланник нечистого начинал вести с ним нескончаемые диспуты по поводу догматических трудностей веры, то и дело обескураживая собеседника странными вопросами вроде того, почему Богу потребовалось для создания мира целых шесть дней, хотя Ему не доставило бы труда произвести все потребное в мгновение ока. И если никакие каверзные вопросы и уловки не могли поколебать сердца и рассудка собеседника, а сам рафези убеждался, что человека не удастся отклонить в сторону, то он непременно выражал самое глубокое почтение перед познаниями и убеждениями искушаемого и, что называется, отходил от него прочь, стараясь более не вступать с ним ни в какие сношения. В противном случае, как только он замечал, что в душу собеседника посеяно смущение, он сразу высыпал новый короб самых неожиданных вопросов и намеков. И тогда, лишь только у сбитого с толку собеседника появлялась сладостная надежда, что судьба свела его с тайновидцем, который может приоткрыть ему исподнюю вселенной, так сразу искуситель шептал ему вкрадчивым голосом в оба уха, что так оно и есть, что волею Всемогущего Аллаха ему, как великому учителю небесных тайн, наконец послан достойный ученик.
Если же к раскинутой сети посланца сатаны прикасался безграмотный простолюдин, то вопросы и намеки становились попроще. Например, лжепроповедник мог спутать ясное понимание вещей в голове простого крестьянина или ремесленника, предлагая тому поразмышлять, зачем Бог наградил его десятью пальцами на каждой руке, хотя для работы может требоваться меньшее количество более крепких членов.
Кроме того, умному и глупому, высокородному и простолюдину он терпеливо, день за днем, напоминал о жестоком сердце и не слишком ясном рассудке эмира, о несправедливости судей, о ненасытной алчности сборщиков податей. Нетрудно вообразить, что такое средство искушения действовало куда вернее всякого приворотного зелья, и стоило собеседнику хоть раз кивнуть головой, как это становилось знаком к самому многозначительному намеку на то, что есть на свете тайный образец справедливости, который, став примером для избранных, в мгновение ока превратит измученное игом государство в тень рая на земле.
Можно сказать, что всем, кто стойко противился умелым измышлениям искусителя, он, в отличие от прочих злодеев-еретиков, отвешивал самый почтительный поклон, зато всех остальных, уловленых в паучьи сети, утаскивал за собой в потаенные двери нечестивых посвящений.
На первых ступенях лживого познания неофита убеждали, что Аллаху вовсе не угодно царствование ныне царствующих, а все первосвященники погрязли в самых страшных грехах и пороках и не могут обладать ни каплей Божественной благодати. В глазах неофита все это отчасти совпадало с видимой действительностью. При этом неофита заставляли благоговеть перед великой тайной истинного, но остающегося до поры неведомым и невидимым, великого имама, единственного руководителя правоверных мусульман, который однажды придет во славе, дабы воссоздать царство Божественной справедливости.
На следующей ступени новообращенного окончательно запутывали в тайных значениях планет, камней, металлов и чисел. В этом дурмане рассудка его уже ничего не стоило убедить, что самая почитаемая книга мусульман Коран является не более, чем собранием поговорок, которые следует понимать в любом подходящим для обстоятельств значении и перетолковывать в таком направлении, которое обеспечит успех в делах. Более того и сам возможный успех становился в глазах еретиков самым верным свидетельством благосклонности Аллаха к сугубо личному пониманию его указаний, содержащихся в священном для мусульман писании.
Когда же обращенный, уже совершив много дел во славу невидимого имама, приближался к нему почти вплотную, ему открывали новую сокрушительную тайну: будто бы на небесах существуют два творца, причем один из них, почитающийся высшим, создал материальный мир для наслаждения второго, низшего, да и сам низший был создан желанием высшего. Дошедший до столь высокой ступени еретического знания адепт обычно к этому дню уже обладал известной властью и значительным имуществом в кругах своих собратьев. Его ум давно уже стал совершенно податлив к отрицанию всех ранее признанных догм, которые заведомо представлялись ему лишь неким мостом к последней истине.
Высшие предводители ереси убеждали его, что люди были и до Адама, что никакого воскресения мертвых, а тем более Страшного Суда и возмездия за содеянные грехи, никогда не будет, а произойдет лишь механическое переустройство планет и небесных сфер, так что истинный посвященный достигнет рая и ангелоподобного вида, опираясь на свои собственные силы и волю имама, тем более что зависти и козней со стороны ангелов вовсе не стоит опасаться, поскольку на самом деле никаких ангелов в духовном мире тоже нет.
Некие очевидцы поговаривали в страхе о кровавой звезде, висевшей целую ночь над стенами Святого города.
Как бы отвечая порывом духа на все эти тревоги и предчувствия, девять французских рыцарей дали иерусалимскому католикосу обет целомудрия, бедности и послушания. При этом в виду многочисленных опасностей, угрожавших христианам в Палестине, они взяли на себя святой долг оказывать вооруженную защиту паломникам на их пути от морского берега к местам земной жизни и страданий Спасителя, охраняя их от сарацинских и христианских придорожных разбойников. Надо признать, что последние к тому времени уже едва ли не сравнялись по своей численности с неверными.
Во главе этих отрекшихся от мирской суеты людей, служивших во славу Пресвятой Матери Божией и соединивших монашеский образ жизни с обычаями изначального рыцарства, стал Гуго де Пейн, отменный рыцарь, смелый и доблестный воин, каких можно насчитать немало среди тех, кто принял обет Креста, ради освобождения Заморской земли на Востоке.
Вскоре на иерусалимский престол вступил Бодуэн Второй, король, не столь прославившийся в подвигах, как его предшественник, но зато устроивший свою жизнь монарха почти по монастырскому образцу. Помня о недобрых предсказаниях, он оказал новому рыцарскому Ордену особую честь, как бы призывая его братьев восстановить неприступную цитадель христианского духа в Палестине. С этой целью он передал рыцарям в вечное владение часть своего дворца, которая приходилась прямо на место святая святых древнего храма Соломона. С этих пор рыцари стали называться Pauperes commilitones Christi templique Salomaniaci, «бедными братьями во Христе при храме Соломона».
Папа Гонорий Второй утвердил зародившийся Орден, и благородный Гуго де Пейн был признан его Великим Магистром. Король Бодуэн обратился к духовному отцу всех христианских народов того времени, святому аббату Бернару Клервосскому, смиренно прося того взять под свое водительство рыцарей Храма, и святой человек Бернар собственноручно начертал устав Ордена, который был принят на соборе в году одна тысяча сто двадцать восьмом от Воплощения Господа.
Кроме подробных указаний относительно богослужения, соблюдения постов, обхождения с больными и бедными, устав внушал рыцарям Храма почтительное отношение к старцам и безусловное повиновение главам Ордена. Но прежде всего тамплиер должен был избегать мирских наслаждений и развлечений, которые были доступны и даже поощрялись среди рыцарей-дворян. Женатые мужи могли вступать в ряды Ордена, однако не имели права носить его отличительные знаки, а именно белый льняной плащ с восьмиконечным алым крестом, означавшим безропотное принятие мученичества, и белый шерстяной пояс Иоанна Крестителя как символ сердечной и плотской чистоты. Не допускалось никаких украшений на платье и оружии.
Подобно монахам, члены Ордена в мирное время должны были оставаться в своих кельях, делить простую общую трапезу и довольствоваться жестким ложем. Главной радостью и счастьем их жизни должна была стать смерть за святую веру и за своих братьев.
Этому Ордену, в котором жизнь и смерть его братьев были отданы Всемилостивому Творцу, отверзлись сердца христиан всей Европы. Государи и простолюдины увидели в них воинов во славу Божию. Чуждые всякого честолюбия, они возвращались с поля брани в тишину своих храмов. Они были монахами, которые, однако, не пользовались безмятежностью обычной монастырской жизни. Они были монахами, которые жаждали кровавых опасностей и во всякое мгновение были готовы к самопожертвованию.
В Орден стало вступать много молодых людей из самых знатных дворянских родов, ибо вдруг стали в чести не ссоры, затеваемые от скуки, не смехотворные подвиги на нескончаемых охотах и пирушках и не караулы под окнами зевающих дев, а ночлег под открытым небом на камнях далекой земли, сухая корка хлеба и кувшин простой воды.
Могущественные властители и богатые негоцианты стали осыпать новую общину своими милостями. Со всех сторон потекли к Ордену приношения, оружие. В Орден передавали лучших коней. Многие из сильных мира сего отказывали Ордену по завещаниям десятую долю своих имуществ и огромные имения.
Так началось невольное искушение праведного братства маммоной, и не мудрено, что наступило время, когда к пустым кельям Ордена стали присматриваться люди, имевшие на душе вовсе не бескорыстные помыслы. К тому же, увы, стала расти зависть к Ордену Рыцарей Храма и в сердцах тех, кто по праву должен был называть тамплиеров своими кровными братьями и встречать их с широко раскрытыми объятиями. Оплотом этой греховной зависти стал Орден Святого Иоанна Иерусалимского, который образовался на Святой земле несколько ранее Ордена Храма и также был посвящен попечению и заботе о странниках и больных пилигримах. Рыцари-иоанниты, носившие черные плащи, на левой стороне которых был пришит восьмиконечный крест из белого полотна, стали считать себя на основании малозначимого старшинства воинами более достойными высоких милостей и даров. Так, исконный враг рода человеческого заронил великий грех вражды в сердца лучших и сильнейших воинов христианского мира. Этот грех не раз ослеплял рыцарей, толкая их в дьявольское горнило междоусобной брани, которую порой с великим изумлением наблюдали с близлежащих гор и холмов сами сарацины, поскольку они внезапно теряли всякую нужду в применении коварства и жестокости и даже получали возможность сохранить свои воинские достоинства про запас.
Но не богатые дары и не зависть оступившихся братьев стали главным и самым ужасным искушением для благородных рыцарей Иерусалимского Храма.
Спустя девять лет после основания братства рыцарей-монахов, в один из весенних дней — передают, что это произошло накануне праздника Ваий — перед вратами Ордена появился некий бродячий монах, державший за плечом холщовый мешок с какой-то тяжестью. На вопрос привратника он ответил, что желает видеть Великого Магистра, ибо имеет приношение, которое может оценить по достоинству только верховный глава Ордена. Спустя некоторое время ему был дан ответ, что Великий Магистр готов принять Божьего слугу, на что монах довольно дерзко изрек:
«Господин, пославший меня, столь велик в христианских добродетелях, и приношение его столь свято, что глава вашего братства нисколько не потеряет своего достоинства, а, напротив, прославит себя еще больше, если спустится сам с высоты своего величия и примет на свои руки то, что по праву признает главою всех глав».
Такая речь не удивила и не разгневала Великого Магистра, ибо на дорогах Палестины не трудно было встретить странников с самыми необыкновенными причудами рассудка, если не прямо одержимых. Пришельца просто оставили вместе с его приношением за закрытыми вратами.
На другое утро Великому Магистру доложили, что человек в монашеском одеянии и с полотняным мешком за плечом продолжает стоять на том же самом месте, вовсе не выказывая нетерпения и как бы не чувствуя неудобства. Глава Ордена велел не прогонять его, а только вынести лепешку и предупредить, что странник вряд ли дождется большего.
Пришелец не принял лепешку, а известие, полученное уже невольно, как будто бы пропустил мимо своих ушей.
И так каждое утро Великому Магистру доносили, что удивительный монах попирает босыми стопами все тот же камень посреди мостовой, вовсе не теряя присутствия духа и живого блеска глаз.
На третий день после празднования Пасхи Великий Магистр Ордена дал наконец волю смущению и решил, что за воротами стоит в самом деле не простой смертный, а, возможно, ангел, посланный с небес, ибо ни сам глава Ордена, ни один из его приближенных и ни один из праведников близлежащих монастырей не знали такого аскета, который был способен без особенных усилий простоять на одном месте более десяти дней подряд.
Глава Ордена повелел широко распахнуть ворота и, выйдя навстречу пришельцу, с искренним благоговением спросил его:
«Кто ты, святой человек, и откуда?»
«Я послан тем, чье имя известно всему свету, а местопребывание — тайна для всех непосвященных, — спокойным, тихим голосом отвечал монах. — Мой господин узнал о великой доблести и добродетелях вашего братства и в знак своей любви передает Ордену святую реликвию вместе с посланием, начертанным собственной рукою. Один только преосвященный глава Ордена достоин принять реликвию в свои руки, а послание моего господина должно быть открыто только для его глаз».
Столь же неумолимо пришелец отказался ступить за порог капеллы, и Великому Магистру пришлось самому приложить весьма немалые усилия, чтобы донести мешок до зала великого капитула.
Исполняя волю удивительного гостя, глава Ордена повелел всем отойти от дверей и, когда в одиночестве раскрыл тайну приношения и запечатлел в своей памяти строки послания, начертанного на дорогом пергаменте, то вышел к членам капитула с бледным лицом, едва не оставив за собой, в зале, дар речи. Первым его стремлением было вновь выйти к монаху, способному на невиданный с древних времен подвиг, и он изумился еще больше, когда узнал, что монах успел бесследно исчезнуть среди улиц Иерусалима.
Тяжестью, скрытой в полотняном мешке, оказалась человеческая голова, отлитая из чистого золота в натуральную величину. Послание же было подписано именем самого таинственного из всех христианских правителей, а именно — пресвитером Иоанном, блаженное царство которого скрывалось и скрыто до сих пор на самом краю мира, за неприступными горами Индии.
В послании воздавались хвалы духовной и воинской доблести рыцарей Храма. Далее в нем говорилось, что золотая голова является точным образом священной головы Иоанна Крестителя, усеченной нечестивым царем Иродом, и что повелитель затерянного, но подобного раю, государства праведных христиан посылает самую дорогую реликвию из всех, коими изобилует его столица, Ордену тамплиеров в знак признания их великих подвигов. Кроме того, пресвитер Иоанн просил принять в Орден девять доблестных юношей из его страны, принадлежащих к знатным дворянским родам и направленным в святой город Иерусалим, куда они должны прибыть несколько позднее. В самых трогательных словах пресвитер умолял Великого Магистра и членов капитула не выдавать тайны их происхождения, чтобы они ничем не отличались от остальных братьев, и в качестве вступительного взноса смиренно просил не презреть скромного дара в виде девяти золотых слитков весом в тридцать орденских мечей каждый. Этот вес как бы обозначал собой боевую силу любого из девяти присылаемых в Орден юношей.
Спустя еще неделю, в навечерие, появились и сами посланцы пресвитера. Готовившиеся увидеть могучих титанов, члены капитула были весьма разочарованы, встретив молодых людей, хоть и крепких в мышцах, но достаточно низкорослых и вовсе не производивших впечатление несокрушимого ангельского воинства. Трудно было определить, из какого народа они вышли. У части из них волосы были темные, у части — светлые. То же самое можно было сказать и об их глазах. Все они сносно говорили по-франкски, и, если добавить к этому, что Палестина давно стала тиглем, в котором образовывались самые причудливые сплавы кровей, то станет понятным, почему не потребовалось особых стараний верховного капитула, чтобы вскоре отвлечь от вновь прибывших недоуменные взоры остальных братьев иерусалимской общины.
Пришельцы произнесли и признали под клятвой все догматы христианской церкви, после чего смиренно приняли испытательное послушание.
В первой же схватке с сарацинами они без всякого смущения вырвались вперед и проявили такую невиданную ловкость и такую неописуемую доблесть, что с того дня разговоры о тридцати на девять мечах, если и возникали вновь, то велись с совершенным почтением.
Кто бы мог подумать, что эти юноши, так искренне молившиеся на глазах у своих новых братьев, так неукоснительно соблюдавшие все строгие обеты на протяжении последующих долгих лет пребывания в Ордене и, наконец, так самозабвенно бросавшиеся в битву с неверными, порою заслоняя соратников своими телами от десятков стрел и мечей, — кто бы мог подумать, что все они были не более чем верными рабами предводителей одной из самых ужасных и богопротивных ересей, возникавших под небесами со времен потопа!
На Востоке они были известны под разными названиями. В одних местах их прозывали батинитами, в других — рафези, что значит «отвергнувшие Бога», а в иных — хашишийа, то есть «употребляющие дурманные травы». И повсюду эти слова произносились с ужасом и трепетом, как имена зловещих демонов. В христианском мире последователей богомерзкого учения Старца Горы стали называть ассасинами, или убийцами.
Совсем немудрено, что исконный враг рода человеческого смог взрастить свое дьявольское семя именно на землях, подвластных неверным. Там в неведомых пустынях Персии выросло и раскинуло свои ветви отравленное древо, там созрели и раскрылись его плоды, и пустынный ветер понес легионы новых семян во все пределы поднебесного мира.
Вот как под внешним видом правоверного магометанства распространялась эта богомерзкая ересь.
Сначала в селении или в городе появлялся приятной наружности человек, напоминавший собой всеми уважаемых паломников в Мекку и начинал прилежно вести самый благочестивый образ жизни. При этом он старался не привлекать к себе взоров и сердец окружающих его людей. Разумеется, происходило совершенно обратное мнимым чаяниям мнимого хаджи, и вскоре люди начинали обращать к праведному пришельцу свои удивленные взоры и свои алчущие истины сердца.
Тогда начинался час следующего искушения, и если к рафези приходил человек образованный, то тайный посланник нечистого начинал вести с ним нескончаемые диспуты по поводу догматических трудностей веры, то и дело обескураживая собеседника странными вопросами вроде того, почему Богу потребовалось для создания мира целых шесть дней, хотя Ему не доставило бы труда произвести все потребное в мгновение ока. И если никакие каверзные вопросы и уловки не могли поколебать сердца и рассудка собеседника, а сам рафези убеждался, что человека не удастся отклонить в сторону, то он непременно выражал самое глубокое почтение перед познаниями и убеждениями искушаемого и, что называется, отходил от него прочь, стараясь более не вступать с ним ни в какие сношения. В противном случае, как только он замечал, что в душу собеседника посеяно смущение, он сразу высыпал новый короб самых неожиданных вопросов и намеков. И тогда, лишь только у сбитого с толку собеседника появлялась сладостная надежда, что судьба свела его с тайновидцем, который может приоткрыть ему исподнюю вселенной, так сразу искуситель шептал ему вкрадчивым голосом в оба уха, что так оно и есть, что волею Всемогущего Аллаха ему, как великому учителю небесных тайн, наконец послан достойный ученик.
Если же к раскинутой сети посланца сатаны прикасался безграмотный простолюдин, то вопросы и намеки становились попроще. Например, лжепроповедник мог спутать ясное понимание вещей в голове простого крестьянина или ремесленника, предлагая тому поразмышлять, зачем Бог наградил его десятью пальцами на каждой руке, хотя для работы может требоваться меньшее количество более крепких членов.
Кроме того, умному и глупому, высокородному и простолюдину он терпеливо, день за днем, напоминал о жестоком сердце и не слишком ясном рассудке эмира, о несправедливости судей, о ненасытной алчности сборщиков податей. Нетрудно вообразить, что такое средство искушения действовало куда вернее всякого приворотного зелья, и стоило собеседнику хоть раз кивнуть головой, как это становилось знаком к самому многозначительному намеку на то, что есть на свете тайный образец справедливости, который, став примером для избранных, в мгновение ока превратит измученное игом государство в тень рая на земле.
Можно сказать, что всем, кто стойко противился умелым измышлениям искусителя, он, в отличие от прочих злодеев-еретиков, отвешивал самый почтительный поклон, зато всех остальных, уловленых в паучьи сети, утаскивал за собой в потаенные двери нечестивых посвящений.
На первых ступенях лживого познания неофита убеждали, что Аллаху вовсе не угодно царствование ныне царствующих, а все первосвященники погрязли в самых страшных грехах и пороках и не могут обладать ни каплей Божественной благодати. В глазах неофита все это отчасти совпадало с видимой действительностью. При этом неофита заставляли благоговеть перед великой тайной истинного, но остающегося до поры неведомым и невидимым, великого имама, единственного руководителя правоверных мусульман, который однажды придет во славе, дабы воссоздать царство Божественной справедливости.
На следующей ступени новообращенного окончательно запутывали в тайных значениях планет, камней, металлов и чисел. В этом дурмане рассудка его уже ничего не стоило убедить, что самая почитаемая книга мусульман Коран является не более, чем собранием поговорок, которые следует понимать в любом подходящим для обстоятельств значении и перетолковывать в таком направлении, которое обеспечит успех в делах. Более того и сам возможный успех становился в глазах еретиков самым верным свидетельством благосклонности Аллаха к сугубо личному пониманию его указаний, содержащихся в священном для мусульман писании.
Когда же обращенный, уже совершив много дел во славу невидимого имама, приближался к нему почти вплотную, ему открывали новую сокрушительную тайну: будто бы на небесах существуют два творца, причем один из них, почитающийся высшим, создал материальный мир для наслаждения второго, низшего, да и сам низший был создан желанием высшего. Дошедший до столь высокой ступени еретического знания адепт обычно к этому дню уже обладал известной властью и значительным имуществом в кругах своих собратьев. Его ум давно уже стал совершенно податлив к отрицанию всех ранее признанных догм, которые заведомо представлялись ему лишь неким мостом к последней истине.
Высшие предводители ереси убеждали его, что люди были и до Адама, что никакого воскресения мертвых, а тем более Страшного Суда и возмездия за содеянные грехи, никогда не будет, а произойдет лишь механическое переустройство планет и небесных сфер, так что истинный посвященный достигнет рая и ангелоподобного вида, опираясь на свои собственные силы и волю имама, тем более что зависти и козней со стороны ангелов вовсе не стоит опасаться, поскольку на самом деле никаких ангелов в духовном мире тоже нет.